Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

– Доктор!.. Но ведь я пришла работать к вам как доброволец!

– Да! Вы были добровольцем, когда входили в это здание и предлагали свою работу. Но с той минуты, как вас зачислили, вы перестали быть добровольцем и стали работником этого госпиталя, как и все служащие в нем.

Я стояла пораженная серьезностью его слов и мыслью, что с уходом поезда исчезнет последняя надежда на скорое свидание с мужем!

– Это невозможно! Я не могу оставаться здесь дольше! Я так мучаюсь отсутствием известий о муже, а это единственная возможность уехать в Сарыкамыш.

Доктор смотрит на меня испытующе.

– Хорошо! Поезжайте! Но вы должны еще спросить главного врача. А мне что! Поплачу, да и возьму другую сестру, – уже смеясь, говорит он. – Ну! Ну! Поезжайте. Кланяйтесь доктору.

– Спасибо! Надеюсь, мы еще увидимся с вами!

– Конечно! Везде, где кровь и раны, нам с вами встретиться легко.

Я пошла искать главного врача и нашла его, конечно, около больного.

– Доктор! Я хочу завтра ехать в Сарыкамыш к мужу.

– Как же вы это хотите осуществить?

– Завтра, может быть, пойдет туда первый поезд. – И я все ему рассказала.

– Ну, что же, поезжайте! Дай бог успеха! У нас теперь рабочих рук достаточно вполне. Кланяйтесь доктору.

Попрощалась с врачами и сестрами и пошла домой. У ворот госпиталя меня ждал Гайдамакин.

– Кто-нибудь звонил мне?

– Звонил генерал Зубов. Сказал, что поезд пойдет завтра утром.

– А покупки ты сделал?

– Накупил всего. На год хватит!

– Почему же ты не приехал раньше и не сказал мне?

– Еще я раскатываться на извозчиках стану? Ноги-то ведь есть? Вот и пришел пешком, – сердито говорит он. – «Нам» завтра утром позвонят с вокзала, сказал генерал, – добавляет он.

– В котором часу?

– Он сам не знает точно.

Темно, холодно. На улицах ни души! Гайдамакин идет в двух шагах позади меня. Наконец вот и гостиница! Вхожу. Внутри тепло и светло. Я поднялась в свою комнату. Гайдамакин принес горячей воды, а потом и обед. Ночью спала очень плохо. Все думала об этом поезде… Позвонят утром, но когда? Утро может быть и в три часа, и в десять часов. А ну как не позвонят и уедут без меня? Наконец вот и утро пришло! Но пасмурное и холодное. Я напилась кофе, Гайдамакин нашел извозчика, и мы поехали на вокзал. Лучше мы там будем ждать! Только на вокзале я заметила, сколько мешков и корзин было навешено на Гайдамакине.

– Что в этих мешках?

– Провизия!! Я ж вам говорил, что накупил – на год хватит всего.

На вокзале я сразу увидела знакомого кабардинца.

– Ну, что! Едем? – подходя ко мне, говорит он.

– Да, видите, я пришла.

– Да вы это серьезно говорите?! И вправду с нами собираетесь ехать?!

– Ну, конечно! Вот и солдат мой. Видите, сколько накупили всякой еды? А вы не знаете, скоро ли подадут поезд?

– Не знаю точно! Зря тянут! Сегодня день хороший, туман. Можно подойти к туркам совсем незаметно, если они занимают железнодорожное полотно… А! Вот и поезд подают! – и он бросился от меня навстречу к подходящему паровозу. Он шел медленно, дымя трубой.

Я увидела странный состав вагонов. В нем, кроме паровоза, был один вагон третьего класса и три товарных платформы, на которых лежали выше человеческого роста тюки прессованного сена. Я заметила, что между тюками торчали дула пулеметов. Поезд подошел к платформе и остановился. Из комендантской комнаты вышел комендант станции и несколько человек офицеров, и все пошли к странному поезду.

– Ну как, все готово? – спросил комендант, обращаясь к кому-то на платформе с сеном.

– Готово! – ответили из-за сена.

– Ну так садитесь все, кто едет с поездом!

Солдаты сняли несколько тюков сена. Офицеры разделились на группы и стали взбираться на платформы, каждый на свое место. Мой кабардинец бросился ко мне:

– Садитесь в вагон! Едем! Но, Тина Дмитриевна, как только услышите стрельбу, ложитесь немедленно на пол! – Он ушел к своей сенной крепости.

Гайдамакин был уже в вагоне. Я стояла около подножки и смотрела, что еще будут делать. Офицеры уже все были на своих местах. На платформе вокзала стоял комендант станции и какой-то чиновник в черном пальто с золотыми пуговицами и в форменной фуражке. Комендант не обращал никакого внимания на мое присутствие:

– Ну, кажется, все готово, можно трогаться!

Комендант и чиновник попрощались, и чиновник, пройдя мимо меня, вошел в вагон.

– С Богом! Трогайтесь!

– Ах, черт! Стойте, стойте! Я забыл позвонить какой-то даме… Комендант крепости просил вчера об этом. Она должна была ехать с вами в Сарыкамыш.

Комендант бросается в комнату, но Завьялов кричит ему:

– Она здесь, здесь уже! – и, соскочив с платформы, подвел коменданта ко мне. – Вот она, дама! Не беспокойтесь – я за нее отвечаю! Это нашего доктора Семина жена.

Комендант, смотревший недоверчиво на меня, вдруг повеселел:

– Как же! Ведь и я знаю очень хорошо доктора Семина. Так вы едете к мужу? Ну, так передайте ему от меня самый сердечный привет!

Завьялов ушел на свою платформу. Комендант помог мне войти в вагон. Мы попрощались как давно знакомые люди. Поезд тихо, незаметно отошел от станции. В нашем вагоне были только три человека: чиновник в черном пальто, Гайдамакин и я. Была полная тишина. Я не слышала и не замечала ни шума, ни стука колес. Поезд шел тихо – бесшумно, точно крался… Чиновник и Гайдамакин сидели на противоположной стороне от станции, а я сидела у окна со стороны Карса и смотрела на давно мне знакомые места. Пустые снежные поля, над которыми повисла мгла, закрывали всю даль, как и в тот день, когда мы ехали в Карс.

Поезд шел медленно, осторожно, точно нащупывая свой путь. Мои спутники по вагону, чиновник и Гайдамакин, молчали и тоже всматривались в надвигающуюся местность. Сколько прошло времени, не знаю. Все было полно ожидания какой-то опасности… И вдруг я увидела много людей! Я еще не успела даже подумать, кто эти люди, только мелькнула мысль: «турки!» – как услышала, что сзади меня Гайдамакин кричит и дергает меня за шубу:

– Турки! Турки! Скорее ложитесь на пол!

Я оглянулась. Чиновник стоял на коленях и пригнул голову к самому полу и тоже кричал мне:

– Турки! Это турки! Ложитесь на пол!

Но, прежде чем лечь на пол, я взглянула в окно; это был только один миг. Я увидела, что турки стоят большой толпой и смотрят на наш поезд, но не стреляют. Все это было так странно, что я просто забыла испуг первой минуты и продолжала смотреть. А мои спутники по вагону все еще лежали и ждали пулеметной или хоть бы ружейной стрельбы, и не поднимались с пола… Поезд продолжал идти медленно и скоро совсем остановился. Сейчас же один из наших офицеров-пулеметчиков соскочил с платформы и шел, держа револьвер в руке. Увидя меня, он крикнул:

– Не выходите из вагона! – подойдя к турку, который, однако, оказался нашим солдатом, он стал его что-то расспрашивать. Солдат, не вынимая рук из подмышек и обхватив ружье крест-накрест обеими руками, что-то объяснял офицеру, показывая на огромную толпу турок.

– Свои, свои! – кричу я своим спутникам. – Свои! Видите, разговаривают с нашим пулеметчиком?!

– Теперь вижу, что свои! – говорит чиновник, и вместе с Гайдамакиным идут к выходу из вагона.

Открыв окно, я стала слушать разговор офицера с солдатом.

– Сколько же тут пленных у вас?

– Не могу знать! Не считаны еще…

– Где твой командир?

– Да он с отрядом! Преследует турок, что бежали вон за ту рощу, – солдат показывает штыком в туманную даль к лесу…

– Отчего же не отобрали оружие от пленных?!

– Да где же отбирать-то? Их здесь сколько, а нас, поди, взвода два не наберется! Только что сгрудили их в одно место и смотрим, чтобы не разбежались куда. А винтовки сами лучше стерегут; нам не управиться со всем…

– Надо сейчас же отобрать оружие! – говорит офицер. И вслед за этим кричит: – Конвойные! Отобрать винтовки от пленных!..

Прошла минута, среди турок – гул голосов, и из толпы пленных вышел, по-видимому, турецкий офицер, подошел и положил на снег около конвойного солдата и пулеметчика шашку и револьвер и вернулся к своим солдатам. Сейчас же вслед за ним стали выходить и класть свои ружья в общую кучу и солдаты.

Но что это? Я вижу, как один из пленных упал. И сейчас же рядом стоящий «запрегся» в его ноги, как в оглобли, оттащил его немного и стал снимать с него одежду и обувь и тут же стал надевать на себя. Вот еще один упал, и еще один! И всякий раз стоящие поблизости товарищи по оружию и по несчастью бросались к упавшему, как на добычу, оттаскивали его и безжалостно срывали с несчастного, очевидно, еще живого, одежду и обувь и все это надевали на себя. Это было так ужасно, что я отошла от окна, перешла на другую сторону вагона и стала смотреть вдаль. Сначала я смотрела далеко, туда, где был чистый белый снег. Но потом мой взгляд перешел ближе и остановился на рельсах, где лежали кучи какого-то тряпья… Я стала приглядываться… И вдруг ясно увидела торчавшие из снега, смешанного с кусками одежды, руки, ноги, половину головы с оскаленными зубами… Боже мой! Кто это?! Русские?! Турки? Я отошла от окна и села, закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого ужаса.

– Что с вами? – чуть дотронувшись до моей руки, спросил кто-то.

Я отняла руки от лица и вижу перед собой вернувшегося в вагон чиновника.

– Посмотрите в окно, – говорю я. Он заглянул.

– Да, мы только что смотрели уже. Это остатки того поезда, который вышел из Сарыкамыша последним и был захвачен здесь турками. Они всех перебили, а трупы ограбили и раздели. В этом поезде были сестры, врачи, чиновники. Всех прикончили…

Какой ужас! Вот и меня то же самое ожидало сегодня, не будь здесь этих вон наших солдат, прижавших крепко к животу ружья. Все мы сейчас валялись бы в общей куче, обезображенные, раздетые. Теперь только я поняла, почему все так уговаривали меня не ехать! Холод пробежал по спине и затылку, шевеля волосы на голове. Я как-то никогда не думала о смерти; в двадцать два года она кажется далеко. И кроме того, раз все умирают на войне так просто и быстро, то почему же я не могу умереть, как солдат?! Но мучения и издевательства, которые перенесли все эти валяющиеся в снегу!! Какой невыносимый ужас!!

– Сядьте подальше от окна, – говорит чиновник.

Я пересела на старое место. Завьялов увидел меня в окно и сказал:

– Выходите, посмотрите пленных! Они теперь не страшны, – потом он обратился к конвойным. – Ну! Я думаю, мы вам не нужны. Вы и сами справитесь! А мы поедем дальше.

Наш поезд тронулся и медленно пошел к Сарыкамышу. Местность кругом была безлесная, холмистая, покрытая толстым слоем снега. А вот и дорога, по которой мы уезжали из Сарыкамыша в Карс. Только две недели тому назад, а мне кажется, прошло много, много лет! Что меня ждет в Сарыкамыше? Но вот стало заметно, что поезд идет на подъем. Стали попадаться кусты и небольшие деревья. Холмы становились все выше и все ближе подходили к полотну. Скоро начались и настоящие горы, покрытые огромными соснами. Особенно высок и крут был склон гор справа от нашего пути. И лес на нем был густой и могучий. И тут я опять увидела турок! Около каждой сосны, прижавшись спиной к стволу дерева, обхватив ружье руками крест-накрест, а кисти рук спрятав под мышки, стояли турки!

– Турки! Турки! Смотрите, турки! – закричала я. Но мои спутники не посоветовали ложиться на пол. И сами не легли. Они прильнули к окну и смотрели…

– Замерзли! Все замерзли… Присмотритесь внимательно, – говорит чиновник. – Вон один присел в снег, только голову да ружье видно.

Теперь и я ясно вижу! Их всех занесло снегом. Снег ровный, не примятый. Так около живого человека не бывает. Мы перешли на другую сторону вагона. По эту сторону полотна местность была более низкая и ровная. Только в некотором расстоянии от него снова поднимались холмы, уходящие в такую же чащу соснового леса. И всюду, куда только проникал через лесную гущу глаз, стояли эти мертвые часовые!.. Все замерзли; никто не ушел!.. Потом я узнала, что такими мертвыми часовыми был полон весь лес – до самого Сарыкамыша… Многие пробрались на окраину города. Некоторые дошли до самых домов и тут замерзли. Других убили наши солдаты…

А поезд продолжал двигаться тихо и осторожно. Горы подошли с обеих сторон к самому полотну. Гигантские сосны обступили нас и закрыли небо. Мы въехали в узкое ущелье. Стало почти темно. Мне хотелось заглянуть дальше вперед, но сосны и ели закрывали узкую полосу света. Тихо! Выстрелов не слышно! Ущелье кончилось, и опять стало светло. Поезд все так же тихо вышел к шоссе, которое пересекает полотно недалеко от станции, и остановился. Дальше идти было нельзя. На рельсах лежали груды трупов. Целые горы их всюду по обе стороны пути. Но больше всего – вдоль шоссе, там, где срезанная гора тянется далеко за вокзал. Почти до самого верха откоса навалены эти трупы: босые, окровавленные, смерзшиеся друг с другом… Вороты у рубах и пояса штанов были расстегнуты, карманы вывернуты… Ни на одном трупе не было верхней одежды…

– Кто это сделал? Кто мог успеть раздеть и ограбить тела так быстро? Вероятно, сами же турки? Мы ведь видели на станции Ново-Селим, как они раздевали своих товарищей, не успевших еще умереть!.. – сказала я.

– Ну, я это не думаю! – сказал чиновник в черном пальто с золотыми пуговицами. – Вернее всего, это дело рук наших солдат и казаков! Это наши занимались мародерством.

К нам в вагон пришли наши пулеметчики.

– Ну как, живы? Очень напугались? Видели, сколько замерзло турок?

– Да! Мороз как раз пришел к нам на помощь! Да и наши, видать, поработали неплохо: тысячи турецких трупов лежат, куда ни посмотришь!

– Да! Здорово набили турка! – сказал кабардинец.

– И даже успели раздеть и ограбить! – вставляет чиновник.

Офицеры сразу возмутились:

– Ну да! Ограбили! Ограбили! Когда вот такое дело сделает русский солдат, то не видят! А какой-нибудь пустяк снимет с убитого, сейчас же гвалт: «Грабеж! Ограбили!..» – возмущенно говорят офицеры.

– Гайдамакин, давай выходить, – Я поблагодарила, попрощалась со всеми, и мы вышли из вагона.

Глава 5

Здесь солнце было горячее, и не было тумана. Ниже железнодорожного полотна и вдоль дамбы горели костры, около которых казаки, сидя на корточках, жарили нанизанное на кинжалы мясо. Когда мы поравнялись с первой группой, они обратились к Гайдамакину:

– Слышь! Соль есть?! Дай малость. Хлеба нет, мясо есть! Но соли нет! Совсем дело дрянь! – сказал казак, держа кинжал над костром и поворачивая его. Нанизанное на кинжал мясо трещало и шипело.

– Нет, и у нас соли нету, – говорит Гайдамакин.

– А вы откуда, сестра, идете? – спросил казак.

– Мы только что приехали из Карса. Вон поезд стоит.

– Из Карса! – они смотрели на нас, точно на выходцев с того света.

– Слышь! Вот они только что из Карса! – закричали казаки. И все побросали жарить мясо и стали кричать, поворачиваясь в разные стороны: – Слышь! Вот приехали из Карса!..

Моментально вокруг нас образовалось кольцо. Все побросали свои костры и жареное мясо, бежали к нам и густо и тесно обступили нас.

Они все сразу спрашивали нас:

– Ну, как там? Сколько там турок? Где турки? Значит, дорога открыта?! Продовольствие скоро подвезут?

– Слышь! Станичники, не ешьте мясо, подождите соли! Скоро соль привезут, – острил кто-то в толпе.

– Да что ж это за поезд! Сено прислали! О лошадях позаботились, а казакам есть нечего, – говорят казаки.

– А мы тут разделали турку! Видели, сколько их лежит! – протягивая руку к горе, говорит казак.

– А вы работать приехали в госпиталь, сестра? – засыпали меня вопросами казаки.

– Да! Но я хочу узнать сначала, где мой муж?

– На что вам ваш муж! Вот выбирайте любова! – казак показал на стоящих вокруг меня казаков. – Сейчас под венец пойдем!

Все смеялись, показывая белые, крепкие зубы. К нам подошел какой-то казачий офицер. Все расступились, показывая на меня:

– Вот! Только что приехали из Карса!

Офицер был немолодой, стройный, с перетянутой узким кавказским ремешком талией, с папахой, заломленной немного назад.

– Эй! Откуда это сестра здесь взялась?! – улыбаясь и сверкая черными глазами, спросил полковник (у него на плечах были полковничьи погоны).

– Приехала из Карса! Иду к мужу, – невольно сама улыбаясь этим мужественным воинам, сказала я.

– Где ваш муж?

– Не знаю, должен быть где-то здесь!

– Какого полка?

– Да он не офицер.

– Кто же он у вас?

– Доктор!

Сразу все стали серьезными.

– Ну, идите скорее; не станем задерживать вас. Да я лучше сам провожу вас.

– Спасибо, у меня есть свой телохранитель.

– Ну где ему, он так нагружен, что не сможет отбить атаку.

Мы пошли вместе. По дороге полковник рассказывал, как они «разделали» турка. Он вывел нас с дамбы на главную улицу, пожелал благополучного пути, и мы расстались. Эти пожелания «благополучного пути» были очень кстати. Вся улица была запружена подводами, ехавшими в обе стороны, всадниками, вьючными лошадьми и массой пеших солдат и казаков, шедших во все стороны. Никто не соблюдал правил уличной езды, каждый ехал как и куда хотел. Ругательства летели со всех сторон, самые отборные, «изысканные» по отношению друг друга. Какой-то офицер старался хоть как-нибудь навести порядок и принимал оживленное участие в этой отборной словесной перестрелке. Нас скоро прижали к самому забору, где когда-то были лавочки, бойко торговавшие всякой мелочью. Теперь от них не осталось даже и следа. Около нас стоял солдат, гнавший трех осликов, навьюченных мешками. Этих осликов почти не было видно под их грузом. И осликов, и гнавшего их солдата так прижали к забору, что они не могли двинуться ни назад, ни вперед. Тонкие ножки их ушли в снег до самого брюха…

– Разгружать придется! – сокрушенно говорит солдат. – Так не выберутся! Совсем утонули в снегу! Земляки! Помогите поднять ишаков, – обратился он к шедшим мимо солдатам. Но те только смеются и сами едва вытаскивают ноги из снега, стараясь пробраться дальше. А снег, как песок сыпучий, размолотый обозами до самого грунта, был серо-красный. В нем застревали колеса, вязли лошадиные ноги, да и люди с трудом могли двигаться.

– Барыня, идемте «посередке»! А то мы до ночи тут простоим! Вон господин прапорщик стоит «посередке» и распоряжается, – сказал Гайдамакин.

Мы шагнули в этот сыпучий серо-красный снег, и сразу ноги ушли до колена. Я сделала несколько шагов, с трудом вытаскивая то одну, то другую ногу.

– Нет, не могу идти дальше! Идем назад, к забору.

Но место, откуда мы только что отошли, было уже занято подводами, и мы очутились среди колес и лошадиных ног. Над моей головой я почувствовала лошадиную морду. Она тяжело дышала, обдавая меня теплым паром. Я чувствовала, что еще шаг, и лошадь меня сомнет, а обозные колеса проедут по мне и погребут в глубоком снегу!

– Ей! Слышь земляк! Попридержи трошки лошадей! Видишь, сестра милосердная завязла в снегу! – закричал Гайдамакин, держась рукой за дышло…

Мы теперь не могли никуда податься и стояли беспомощно под лошадиными мордами, почти прижатые ими к задку большого обозного фургона. Справа стал двигаться ряд двуколок. Слева торчало дышло!..

– Эх! Ну и народ! Вот бы нашего барина сюда! Враз бы все нашли свою дорогу! А это что?! Разве это люди с понятиями?! – подбодряюще говорит Гайдамакин.

Как трудно стоять в этом сыпучем снегу, когда ноги глубоко вошли в него! А тут еще эти лошадиные морды дышат со всех сторон на меня!

– Стой, дьявол! Куды лезешь! Видишь, сестра не может никуда податься! – кричит Гайдамакин.

– Левая сторона, трогайся! – кричит офицер. Но в это время один из возчиков, у которого в большом обозном фургоне были запряжены в дышло две лошади, повернул почти поперек своей линии, остановив все движение!

– Эй! Раздавлю ведь вас, сестрица! – весело кричит солдат с фургона. – Полезайте сюда! А ты, эй там, осади своих маленько! Вишь, сестрица погибает! Давайте руку, сестра! – и, точно из колодца, вытягивает меня на свет божий!

Гайдамакин подал на подводу мешки и корзинки, влез сам и облегченно сказал:

– Ну, теперь хоть не раздавят! А к ночи как-нибудь и до дома доберемся!

– Доберемся! – уверенно вторит ему возница. – Вот только тут очистится, так и поедем помаленьку.

– Ты что там стал посередь дороги, отдыхать собрался, что ли?.. – раздалось со всех сторон. Но и мы теперь тоже не могли двинуться дальше. И долго еще стояли. Мне было теперь все равно. Хоть год стой, я не слезу с фургона! Ни за что…

– А что ты везешь? – спросила я своего возницу.

– Да продовольствие для госпиталя…

Наконец тронулись! Мой возница сразу стал забирать все правее и скоро перегородил всем дорогу. Опять сзади послышались ругательства!

– Куды ты, дурья твоя голова, воротишь?!

Но наш солдат молча хлещет кнутом лошадей, дергает вожжами, чмокает и старается попасть в новую линию. А ехавшие сзади нас не хотели уступать свое место. Они тоже хлестали лошадей, ругались. Крик, лязг цепей, стук дышел и колес оглушили совсем. Но зато мы в новой линии и недалеко от нашего переулка.

– Спасибо, что выручил нас! Теперь нам недалеко! Вон и наша улица. А здорово тебя изругали земляки!

– Пущай ругаются. Что вам, до ночи сидеть здесь? А нам спешить некуда…

– Стой! Мы слезем здесь. – Гайдамакин соскочил на снег, стянул мешки и узлы, и помог слезть мне.

– Гайдамакин, дай ему денег.

Но солдат стал решительно отказываться:

– Пошто мне давать деньги-то? Мне их не надо! Я справляю свою службу. Ну, а вы, значит, сестра для раненых! Как же вас не подвезти?!..

Вот и опять мы на нашей улице, тихой и спокойной! Сейчас же бросились в глаза валявшиеся поломанные фургоны, перевернутые двуколки, какие-то бревна, поваленные забор и двери ближайшего домика, солома и много тряпок.

А вон и наш маленький домик! Стоит цел и невредим! Иду впереди; Гайдамакин отстал под тяжестью мешков и корзин. Вхожу во двор. Никого! Посреди него – санитарные двуколки!! Я вбегаю в сени и быстро открываю дверь в столовую… И первого, кого я вижу, – мой Ваня!.. В углу, где до моего бегства стоял ящик с коньяком, сидит он, и на коленях у него – черный щенок, которого он нежно гладит. Над столом горела все та же висячая лампа. Окна завешены одеялами. Все это я заметила в один миг.

– Ваня!! – крикнула я. Он так быстро вскочил, что я слышала, как шлепнулся щенок о пол. – Ваня! Родной мой! – И плачу от счастья и радости… Сразу забыто все пережитое! Он тут! Прижимает меня к своей груди, целует мою голову. И вдруг отвел мою голову в сторону и посмотрел на меня…

– Откуда ты взялась? Каким образом очутилась ты здесь?!

В это время вошел Гайдамакин с мешками и узлами.

– Вот и он! Здравствуй, Гайдамакин! – сказал муж. – Беженцы вернулись! А знаете ли вы, что здесь нечего есть?! И самого главного – совершенно нет хлеба!..

– Ну, это не такая уже большая беда… Посмотри, сколько мы всего привезли!

– Вот это умно, что закупили много еды!

– А ты нашел спрятанную под полом еду? (Хотя я сразу увидела на столе самовар.)

– О, да! Мои санитары сразу все разыскали! И очень ты хорошо это сделала, что оставила еду здесь. Без этого мне нечем было бы питаться. Здесь ничего нельзя получить. Ведь идиотство какое! Все побросали здесь! А хлебопекарни вывезли из Сарыкамыша. Вся армия осталась без хлеба! Его выдают по полфунта на человека!..

– А когда ты вернулся сюда? Я ждала! Ждала тебя! Турки пришли! А тебя все нет.

– Ну, знаешь, полная глупость получилась с твоим бегством. Ты уехала утром, а я приехал с транспортом в четыре часа после обеда! Я был уверен, что ты здесь. Приезжаю – двери открыты, в комнатах полный разгром! Нет ни тебя, ни вещей! Пошел в команду, там то же самое, ни людей, ни лошадей, ни неприкосновенного запаса! Видно, что люди бежали! Но куда и зачем? Пошел в штаб узнать, в чем дело. Один из адъютантов рассказал мне, как ты стояла на площади под обстрелом турецкой батареи… А мой транспорт и поработал! Больше всех других мы вывезли раненых за эти дни! Младший врач удрал. Да и черт с ним, с трусом! Он за эту поездку даже похудел! По-видимому, он давно уже хлопотал о переводе на теплое, спокойное место в тыл. Вот тоже мерзавцы сидят у нас в окружном медицинском управлении! – вдруг загорячился муж. – Я только одного не понимаю: взятки ли действуют там или протекция? Но только все это сплошная мерзость! Прислали ко мне этого Штровмана, недавно приехавшего из Германии. Казалось бы, никому не известного. Но нет, весь тыл стал хлопотать, чтобы устроить его на приятное для него место. И в самый разгар работы он уезжает. Переведен в Самару, в запасный госпиталь! Ну, черт с ним! Я не плачу о нем! Но мне пришлось ведь из-за него работать за двоих все время. И не это, конечно, важно! А преступно то, что там, где должны были бы работать два врача, – работал один! Ведь руки-то у меня только две… И ведь окружное управление знало положение в Сарыкамыше, и, тем не менее, ему разрешили уехать отсюда?!.. Ну, еще раз, черт с ним. Лучше расскажи о себе – где ты была, что делала и как удирала от турок?

Я рассказала все, в том числе и то, как мы чуть не попали в плен. Муж ходил по комнате, курил, не вынимая папиросы изо рта, и пускал густые клубы дыма, нагнув голову, засунув руки за пояс, и молчал.

– Да! Могли бы быть в плену сейчас! Даже не в плену, а гораздо хуже – просто убили бы всех вас. Это все штаб со страху наделал столько глупостей. Они там так перетрусили, что и сами бежали из Сарыкамыша. На позиции люди гораздо спокойнее: бьют турок, да и только. Никакой паники. Панику разводят в тылу, в штабах. А видела, сколько всюду убитых турок лежит? Это еще самая небольшая часть их. А сколько на горе, в лесу за Сарыкамышем! Всюду!.. Турки ведь обошли город выше Сарыкамыша и даже вошли в него со стороны Карса и дошли до госпиталя, чтобы отрезать путь отступления нашим на Кагызманскую дорогу. Они, то есть турки, думали, что наши войска будут искать спасение в отступлении! Но они жестоко ошиблись![14]14
  11 (24) декабря 1914 г. временный командующий Кавказской армией генерал А. З. Мышлаевский отдал приказ Сарыкамышскому отряду генерала Г. Э. Берхмана отступать к Карсу. В результате чего Сарыкамыш сдавался фактически без боя, а противник получал в свое распоряжение железнодорожную ветку. Главное же – противник вступал в русское Закавказье. Но начальник штаба Кавказской армии генерал Н. Н. Юденич принял решение защищать Сарыкамыш.


[Закрыть] Наши дрались как львы! Всюду, куда только они не проникали, их уничтожали. А мороз тоже делал свое дело – приканчивал их. Вот я покажу тебе место на нашей улице, около госпиталя, где турки забрались на сосну, подняли туда пулемет и обстреливали тех, кто искал спасения в бегстве, желая воспользоваться Кагызманской дорогой. Но это были только одиночки, потерявшие со страху рассудок – и погибли все от турецких пуль. Главный прорыв турок был около вокзала! Ты представь себе! А ведь вокзальное здание было в это время переполнено нашими ранеными! От вокзала турки хлынули на дамбу и ворвались даже на главную улицу. Затем часть их проникла и в боковые переулки, и даже до нашей улицы. Бывшие там отдельные группы солдат и казаков бросились бежать, крича: «Все пропало! Спасайся кто может!» Конечно, это было ужасно, и на моих санитаров это подействовало панически! Они тоже бросились бы бежать, если бы не я. Я приказал своим санитарам строить заграждение у входа в нашу улицу. А всех бежавших мимо останавливал с ре вольвером в руке и заставлял помогать строить укрепление. Не все, конечно, меня слушались. Многие продолжали в панике бежать наверх к госпиталю. Но там-то они и находили свою смерть. Два турка с пулеметом забрались на сосну около госпиталя и обстреливали каждого, кто появлялся на улице. Долго никто не мог догадаться, откуда они стреляют. Таким образом погибло много наших. Только через два-три дня их наконец заметили и сразу сняли выстрелами. А пулемет и сейчас еще стоит на сосне.

Два дня шла повсюду адская стрельба. Мой транспорт и носу не мог показать никуда. Не вызывали! Да, впрочем, некуда было и ехать за ранеными. Вокзал под обстрелом. На дамбе шел непрерывный бой. То турки прорвутся и бегут в город, сокрушая все на своем пути! То наши их гонят и бьют штыками, гранатами, пока хоть один турок оставался живым. Так и переходила дамба из рук в руки поочередно! А раненые тут же и замерзали – наши и турки. А на горе, над вокзалом, бои продолжались все время! Раненые сами скатывались оттуда вниз к вокзалу, где им оказывалась первая помощь полковыми врачами. Но немногие доходили, вернее, доползали до здания. Скатится с горы-то, а до самого здания доползти уже нет сил. И тут же замерзают! Сколько мы за это время таких подобрали! Мертвых уже! Тяжело и больно смотреть на них. Во всем как-то обвиняешь себя в таком случае; и думаешь, что что-то упустил, не сделал так, как бы нужно было! Да где там? Ад был! Но как только явилась маленькая возможность, я со своим транспортом бросился к вокзалу, и уж мы там работали день и ночь. Забыли и об еде, и о сне!..

Но постой! Я расскажу сначала, как мы защищали нашу улицу. С помощью моих санитаров и задержанных пластунов мы стащили фургоны, хозяйственные двуколки, повалили телеграфные столбы, заборы, даже вырвали двери из домов, и все это навалили у входа на нашу улицу. И из-за этой баррикады стали отстреливаться от наседавших турок. Но сколько они ни наседали на нас, а прорваться ни один все же не смог! Мы их целую гору набили! У нас самих было только несколько легкораненых. Пока повсюду шел, и за городом, и на горах, и в нем самом, смертельный бой за обладание Сарыкамышем, раненых на вокзале набралось несколько тысяч. Только умерших выносили и тут же около здания складывали.

– Как ты с транспортом попал домой? Я ждала тебя. Но меня насильно заставили выехать из Сарыкамыша в Карс. Тоже с приключениями. Расскажу потом. А теперь дай еще посмотреть на тебя! Видишь! Самовар на столе, а мы и не заметили, как его подали. Но что это? Выбиты окна?!

– Это турки выбили шрапнелью. Почему-то они решили, что в этом маленьком домике помещается штаб. И давай его обстреливать. Выбили окна, искалечили санитарные двуколки, ранили шесть лошадей. Вот я подобрал в нашем дворе эти два стакана от разорвавшихся снарядов. Пошлю их домой. Пускай стоят у меня на столе на память.

– Ваня! Ведь эти шрапнели могли попасть в тебя?!

– Эх, Тинушка моя родная! Кто на войне думает о смерти? Сегодня жив – и отлично! Курю, вижу тебя! А что будет завтра – никому неизвестно!..

– Ну, расскажи теперь о приключениях транспорта!

– Хорошо! Помнишь, я получил телефонограмму с Зивинских позиций? Приехали мы туда благополучно, и оказалось, как я и говорил, что вызвал нас Кабардинский полк. Я узнал от старшего врача, что раненых гораздо больше, чем может поднять транспорт. И там же я узнал, что турки сильно наседают на позиции полка. Утром следующего дня, пока команда пила чай, я пошел на перевязочный пункт узнать, когда мы можем начать погрузку раненых. Только я пришел, старший врач говорит: «Скорее берите раненых, сколько сможете! Полк отходит с позиции!» Я пошел в транспорт и приказал немедленно запрягать лошадей, подавать двуколки к перевязочному пункту и грузить раненых. Я видел, что всех мы не сможем взять! Стали нагружать. Сначала клали нормально. Потом стали класть добавочных. А раненых все еще много. Приказал класть и в мою двуколку. И все же раненых было еще много. Тогда я приказал сажать и на сиденья кучеров, и на хозяйственные двуколки тех, кто хотя и не тяжело ранен, но сам идти не может. Легкораненые шли, держась за двуколку. Некоторых санитары вели под руку. Конечно, транспорту пришлось идти все время шагом. Несмотря на это, еще оставались раненые, для которых уже не оставалось никакого места! И не считаясь ни с лошадьми, ни с двуколками… разместили всех!.. Правда, вся команда, писаря и я с доктором Штровманом, – все мы шли пешком всю дорогу, как и некоторые легкораненые. Зато не оставили ни одного раненого на пункте!! Как только закончили погрузку, сразу тронулись в обратный путь. Но не успел еще транспорт и вытянуться на дорогу, как нас остановили. Из полка прислали сказать, что Сарыкамыш занят турками и что полк спешно идет туда. А мне командир полка приказывает снять раненых с двуколок, а на транспорт посадить солдат, сколько только возможно поместить, и гнать в Сарыкамыш. На это я решительно заявил, что раненых не сниму и транспорта под здоровых солдат не дам!! Мне стали угрожать судом за неисполнение военного приказа. Но я сказал, что вверенный мне санитарный транспорт предназначен для перевозки раненых, но не войск! И транспорт я отстоял! И раненых в Сарыкамыш привез! Мы выехали из Зивина и потихоньку направились к Сарыкамышу. По дороге нас догнал Кабардинский полк. Пришлось съехать с дороги, чтобы пропустить его. Знакомые офицеры кричали мне: «Молодец, доктор! Сумели отстоять свои права! Не бросили раненых!» И просили не бросать отставших слабых солдат. А когда проходила шестнадцатая рота капитана Ваксмана, то он умолял меня не оставлять без помощи ни одного человека из его роты. И я это делал, пока была хоть какая-нибудь возможность посадить. Сажали, главным образом, тех, которые падали без чувств. Если их не поднять сразу же, то они замерзали. Но чем ближе к Сарыкамышу, тем больше отставших солдат, а на двуколках не было уже решительно никакого места, да и лошади от усталости и голода едва шли.