Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

И дорожка чисто разметена, значит, по случаю моего приезда! И это все заботы Вани обо мне. Милый, родной человек – обо всем подумал…

Но как тут тихо и мирно! Вон солдаты ходят, разметают дорожки; один несет охапку дров, должно быть, на кухню? Совсем как в прежнее время, когда мы жили в Карсе.

А солнце-то какое яркое! Снег блестит! Вон у солдата изо рта пар идет… Мороз, должно быть, сильный. Но жизнь кажется совершенно мирной, точно где-то в глуши в центре России! Позиции далеко отсюда, говорил Ваня, а здесь – тыл, штаб армии, госпиталя, хлебопекарни. А вот и Ваня!

– Здравствуй, Тиночка! Давно встала?

– Нет. А ты уже осмотрел свое хозяйство, а я все спала! Мне совестно…

– Ну, что ты! На то я и муж! Тинушка, многого я не могу сделать для тебя – такая уж здесь обстановка… Но я должен показать тебе некоторые необходимые вещи…

Он подвел меня к окну, из которого я видела дорожку, ведущую к будочке; вот это все удобства, и тебе придется ими пользоваться; другого я ничего не могу тебе предоставить…

– Знаю, знаю! Давай пить чай! – перебила я его.

– Хорошо. Но, пожалуйста, подождем минутку. Сейчас придет младший врач. Когда я вчера получил твою телеграмму и сказал ему, что ты приезжаешь, он очень обрадовался и рассказал мне, что у него жена сейчас живет в Тифлисе, чтобы быть поближе к нему. Они из Елизаветграда. Оказывается, они недавно поженились, но он не смел просить разрешения приехать ей сюда. Сегодня утром, когда мы с ним ходили вместе, делая осмотр хозяйства, он спросил меня, можно ли его жене приехать сюда… Конечно, я разрешил. Я думаю, тебе будет даже лучше. Мало ли, что может случиться? Я с транспортом могу уехать на позицию; а так же и доктор Штровман. Вас будет две женщины тут, ты не будешь одна!

– Ванечка! Я приехала не сидеть, а работать! Я пойду в какой-нибудь госпиталь и предложу свои услуги. Ведь не за деньги же я иду работать, а без жалованья. А иметь лишние руки всякий, я думаю, согласится?

– А вот и доктор Штровман! Моя жена, познакомьтесь, – сказал муж, знакомя нас.

Мы познакомились. Он был небольшого роста, круглые толстые щеки, черная курчавая шевелюра, на носу – пенсне, мягкая толстая рука с короткими пальцами, рейтузы обтягивали короткие жирные ноги… Он сразу заговорил о будущем приезде жены:

– Какая здесь война! Я сижу тут, ничего не делаю; она сидит в Тифлисе – скучает. Гораздо лучше будет, если она тоже приедет сюда, как и вы…

– А она тоже сестра милосердия? Кончила курсы?

– Нет! Она курсов не кончала. Она не может делать такую работу; тяжело это для нее – она нервная.

– Да? А я вот хочу работать, а муж говорит, что раненых мало; что и для постоянного персонала работы мало, и моя помощь никому не нужна!

После чая мы с мужем пошли осматривать достопримечательности Сарыкамыша.

– Одевайся теплее, – сказал муж, – мороз сегодня необычайно сильный.

Ах! Какое яркое солнце! А снег так блестит, что больно смотреть. А как легко дышится! Мы идем немного все в гору по нашей улице.

– Вон большой дом, это штаб. А вон на горе, большое здание, – это и есть хирургический госпиталь. Он и был все время госпиталь для стоящих здесь в мирное время войск. Оборудован по последнему слову науки. Огромный, чистота идеальная. Мой транспорт доставляет сюда раненых (больных не принимают здесь, а только хирургических).

Мы дошли до самого здания. И остановились. И залюбовались. Отсюда с высокой точки открывался великолепный вид на весь Сарыкамыш и окрестности.

– Вон, под горой, небольшое здание. Это вокзал, где я тебя вчера встретил. А вон бывшие казармы Елизаветпольского полка. Собственно, этот госпиталь – тоже бывший Елизаветпольского полка. Только его расширили, да персонал другой. А все эти домики нарядные, чистенькие – собственность офицеров; семьи уехали кто куда, некоторые взяли вещи, мебель, а большинство все оставили в домиках. Хочешь, зайдем в госпиталь?

– Хорошо, только дай мне еще полюбоваться.

Госпиталь стоял на возвышенности почти около самой дороги на Кагызман. Вокруг госпиталя были цветники, теперь покрытые толстым слоем снега, и сейчас же за госпиталем начинался сосновый лес. Одиночные старые огромные сосны стояли совсем близко вокруг госпиталя.

– Летом здесь великолепно! Помнишь, я с Кабардинским полком был здесь на маневрах два лета подряд? Город ведь там, внизу. Там вон другие госпиталя, в тех кирпичных двухэтажных домах, а ниже, еще правее, длинное, низкое здание – это склады продовольствия и там же хлебопекарни недалеко. Вон военная церковь. Между вокзалом и городом видишь, какая выемка? Сейчас плохо видно – все снегом покрыто; а весной это пространство все покрыто водой, целая большая река! Вон, где едут двуколки, – это дамба, единственная дорога, соединяющая город с вокзалом; дальше она идет к Караургану и к нашим позициям.

– Очень мне все нравится! А жить здесь летом прямо великолепно! Грибы можно собирать. Рыжики, я думаю, есть в сосновом лесу, и боровики! Всюду, куда ни взглянешь, эти гиганты-сосны.

– Да, летом здесь чудесно! Но сейчас ты замерзла. Идем теперь в госпиталь! Там ты согреешься. А то и мне холодно стало.

Мы вошли в подъезд. Солдат открыл двойные стеклянные двери. В огромном вестибюле была идеальная чистота.

– Где доктор Платовский? – спросил муж у дневального. – Скажи, что доктор Семин хочет видеть его.

Сейчас же к нам вышел доктор Платовский. Он был немолодой, подтянутый щеголь, все на нем было ловко пригнано. Да и весь он казался каким-то выхоленным…

– Здравствуйте, коллега! Позвольте познакомить: моя жена, только вчера приехала и хочет непременно сейчас же работать. Только что кончила курсы.

– Очень приятно. Но у меня полный штат сестер, а вы сами знаете, ваш же транспорт доставляет в мой госпиталь раненых, что раненых еще мало. Но, если нам навезут раненых столько, что мы не сможем управиться, я сейчас же дам вам знать. А пока нам самим делать нечего! У меня госпиталь на семьсот человек, и даже можем поместить больше, если будет в том нужда; полный штат врачей и сестер, а на довольствии только сто двадцать три человека числится, да и тех все время отправляем в Тифлис! Приходите! Всегда рады будем вашей помощи. Только до весны, я думаю, никаких боев не будет. Турки сидят около мангалов и греются. Где им наступать в такую стужу, без одежды, без обуви и без провианта! Весной – другое дело! Обуви и одежды никакой не нужно! Еда подножная! Самый раз для турецкой армии. Будем устраивать елку с подарками и танцами и костюмированный бал, если других занятий нет! – сказал он нам на прощание.

Мы вышли из госпиталя.

– Ну и отлично. Я очень рад, что твое желание работать не осуществилось; будешь сидеть дома, а после Рождества поедешь домой. Я не люблю этого Платовского! Какой-то хлыщ! Всегда прилизанный, затянутый! И о себе большого мнения. Хорошо ему быть чистеньким – занимает квартиру, как в мирное время, в пять комнат с ванной! Пожил бы он в пустом домишке да походил бы на мороз в будочку. Хочешь, пойдем я покажу тебе главную улицу и лавочки? Там внизу есть. Торгуют папиросами, спичками и всякой солдатской мелочью.

Мы спустились обратно по нашей же улице, прошли мимо нашего дома и дошли до главной улицы, где был поворот с дамбы к центру города. Улица была широкая, но снег лежал на ней толстым слоем несчищенный; по бокам улицы стояли деревянные лавочки-ларьки. На их прилавках лежали пакетики махорки, спички и грубая белая бумага, вчетверо сложенная, для «цыгарок», и даже банки с монпансье.

– Вот и все достопримечательности военного Сарыкамыша! Там есть еще госпитали, но, я думаю, довольно с тебя на сегодня! Холодно, ты замерзла совсем. Идем теперь домой, – сказал муж.

Мы пошли обратно. Когда мы подошли уже к дому, муж предложил:

– Хочешь посмотреть лошадей? И я тебя познакомлю с командой.

– Хорошо! Но мне очень холодно. Твое солнце светит ярко, но не греет!

Но транспорт стоит вот, напротив, тут же и команда живет, тут же и канцелярия. Я увидела такой же деревянный дом, стоящий внутри двора, а двор был обнесен деревянным забором, к которому были привязаны лошади. Лошади были привязаны вдоль всего забора: некоторые были накрыты попонами из солдатского сукна.

– О! Как много у тебя лошадей? Но почему они грызут забор? Они его съедят весь! Посмотри! Сколько они выгрызли уже его!

– Знаю, меня самого это занимает страшно! Но никто не знает, почему они грызут забор. Я спрашивал моего ветеринарного фельдшера, но и он тоже не знает… Может быть, зубы у них чешутся, как у детей когда режутся новые?

– Не знаю! Лошади все старые. Сена у тебя целый стог?

– Да, запаслись, пока нет большой работы. Я приказал сделать запасы теперь. А когда будет много работы по перевозке раненых и больных, лошади будут все заняты, и за фуражом ездить будет некогда и не на чем. Тиночка, в команду не пойдем; двенадцать часов уже, они теперь обедают.

Мы пошли домой; я сильно замерзла.

Через четыре дня после моего приезда в Сарыкамыш и с тем же поездом приехала жена младшего врача Штровмана. Она молодая еще, и так же, как и ее муж, в пенсне, сутулая, с некрасивыми руками, но выхоленными. Мы встречаемся с ними только за едой. Они целый день ходят по городу и осматривают или сидят у себя в комнате.

С тех пор как я приехала, муж не пил вина совсем. Но вчера за обедом опять появилось вино на столе.

– Гайдамакин! Открой вон тот ящик и достань бутылку коньяку.

Ящик, который стоял в углу, оказался полон бутылками с коньяком и вином.

– Откуда у тебя столько напитков? Ведь запрещено продавать?

– О! Это у меня достает Костин – заведующий хозяйством. Он все знает, где что можно купить. Правда, страшно дорого платит, но зато в неограниченном количестве может достать.

– Зачем тебе столько напитков? Этого на год хватит!

Но я стала замечать, что с каждой едой он порцию вина все увеличивал. А вскоре начал пить и между едой – так, от нечего делать… А делать правда было нечего: сходит утром в транспорт, выслушает рапорт, который докладывал ему каждый день подпрапорщик Галкин – в транспорте все благополучно, подпишет ведомости и идет домой. Я привезла ему несколько медицинских книг и журналов, которые пришли уже после его отъезда из дому. Он посмотрел, поперелистывал их и сказал: «Ни к чему не нужный груз»!

* * *

Конец мирного житья на фронте.

Прошло еще несколько дней ничегонеделания, и вот, как-то поздно ночью, я уже давно спала, муж разбудил меня и сказал:

– Тиночка, я только что получил телефонограмму. Требуют двуколки за ранеными. Хочешь поехать, если я сам поеду за ранеными?

– Да теперь ведь ночь?!

– Да, второй час ночи.

Он был возбужден, но не телефонограммой, а выпитым вином.

– Никуда я не поеду, я спать хочу! А ты не ложился еще спать?

– Нет еще.

– Хорошо! Я сейчас оденусь и поеду с тобой.

– Одевайся теплее, мороз чертовски сильный. А я скажу Гайдамакину, чтобы ставил самовар.

Я оделась и вышла в столовую. Муж отдавал распоряжения стоявшему перед ним подпрапорщику Галкину:

– Пятнадцать двуколок, фуражу на сутки и команде продовольствия тоже на сутки! Скажите Ткаченке, что я сам поеду, чтобы подавал мою двуколку. Идите и будите команду. Время еще есть, пускай попьют чай.

Подпрапорщик ушел.

– Гайдамакин! Успеет у тебя самовар закипеть, пока транспорт будет готов?

– Сейчас будет готов. А какой еды положить вам в дорогу?

– Я сама приготовлю, а ты скорее самовар давай.

– Много не бери еды; команда берет мясо, и будут варить суп, так мы у них возьмем по тарелке супа.

Самовар подан, мы наскоро выпили по стакану горячего чая, оделись и вышли на этот сорокаградусный ночной мороз. Сразу дыхание захватило, ресницы стали слипаться от инея, который образовался на них. Но когда мы сели в двуколку и укрыли ноги одеялом, стало теплее.

– Галкин! Ну что, все готово?

– Так точно, готовы!

– Ткаченко, трогай!

И режуще заскрипел скованный морозом снег под колесами двуколки.

Мы быстро спустились по нашей улице на главную, повернули влево и выехали на дамбу. Тишина! Ни одного звука и ни одного нигде не светится огонька! Даже не слышно цоканья лошадиных подков по обледенелому снегу… Только один режущий звук колес!

Вот вокзал, мимо которого мы едем. И здесь полная тишина. Ни души не видно. Так же горит у дверей фонарь, как и в ту ночь моего приезда.

Когда мы отъехали от вокзала и глаза привыкли к темноте, ночь показалась совсем не такой темной. Я обратила внимание, что мы едем вдоль той самой горы, которую мне показывал муж. Она была над самым вокзалом и тянулась еще долго вдоль дороги, по которой мы ехали.

– Тина, ты не замерзла?

– Нет! Мне тепло.

– Я очень рад, что мы с тобой поехали за ранеными. А то я не знал, что с собой делать. Я очень тебя, Тиночка, люблю, но все же мне нужна работа – думать, двигаться! Когда ты ушла спать, я остался, сидел и пил… И думал, что если буду продолжать и дальше так же, то сопьюсь совсем… И вдруг эта телефонограмма. Откровенно говоря, я очень обрадовался ей. Часов в восемь или в девять мы будем на месте. Лошади отдохнут, команда сварит обед, поест. Потом будем нагружать раненых, и в обратный путь. Вечером, часов в десять, будем дома. Обратно тихо поедем – с ранеными не погонишь!

День давно наступил, солнце взошло яркое, но холодное, и уже было довольно высоко на небе, когда наш транспорт остановился. Сейчас же подошел к нашей двуколке старший по транспорту и спросил мужа:

– Можно здесь остановиться и распрягать лошадей?

– Хорошо! Я думаю тут нас никто не побеспокоит! Распрягайте.

– Почему мы тут остановились?

– Мы приехали. Вот здесь и будем брать раненых.

– Где же? Тут ничего нет!

– А вон там! – Муж показал куда-то, но я ничего не видела, кроме каких-то не то развалин, не то холмов… – Все турецкие городишки такие! Вон, смотри, белый флаг! Видишь? Там перевязочный пункт, куда сносят раненых из полков. Помещение ужасное, я был уже здесь. Просто сарай какой-то, но большой, да все равно лучшего ничего здесь не найдешь! Я пойду узнаю, сколько раненых и когда они будут готовы к погрузке.

Муж ушел, а Ткаченко распряг лошадей, укрыл их попонами и пошел к кострам. Костров было много, и около каждого грелись санитары. А у лошадей на головах висели торбы с кормом. Когда муж вернулся, то сказал:

– Как только пообедает команда, и, если лошади отдохнули, запрягайте, будем грузить раненых. Раненых оказалось больше, чем было сообщено в телеграмме. Идут бои, и раненых все время подносят…

Ну вот, обед съеден, лошади запряжены, и двуколки одна за другой стали выезжать на дорогу и подъезжать к перевязочному пункту. Муж опять пошел туда, чтобы наблюдать за погрузкой. Я с Ткаченко осталась в самом хвосте транспорта. Но сидеть неподвижно в такой мороз – долго не усидишь. Я пошла к пункту, где уже выносили раненых и укладывали их в двуколки; некоторые шли сами и садились на указанное им место. Каждого раненого укрывали тоненьким, из солдатского сукна, одеялом.

Как они доедут в такой мороз под такими одеялами?! Погрузили по шести человек в двуколку… Наконец погрузка кончилась, последняя двуколка отъехала. Муж вышел из перевязочного пункта, неся в руках пачку списков раненых.

– Всех забрали, Ваня, раненых?

– Всех, но долго задержались. Поздно приедем в Сарыкамыш! Никогда нельзя рассчитать, и всегда выходят задержки! Ну-ка, Ткаченко, перегони транспорт, я поеду впереди! Скоро ночь, будет дорогу плохо видно, так мы будем показывать ее.

Ткаченко свернул на твердый, как лед, снег, и наша двуколка стала обгонять транспорт. Короткий зимний день. Не прошло и часа, как мы выехали из Кеприкея, и уже темнеет. Лошади сами мерзнут и, желая согреться, бегут шибко, но частые остановки сильно задерживают. Пока было светло – еще ничего. Но, когда совсем стемнело и мороз усилился, остановки становились все чаще…

– Почему опять остановились? – спрашивает муж санитара.

– Раненые плачут! Мерзнут! – сказал санитар.

Муж сошел с двуколки и пошел вдоль транспорта; вышла и я и тоже пошла за ним. И сейчас же услышала:

– Санитар! судно!

– Ох, замерзаем совсем!

– Дайте одеяло!

– Санитар! Санитар! – несется из другой двуколки, – здесь помер один!.. – кричит кто-то.

– Эй, Клюкин! Собери все попоны и накройте раненых, которые больше мерзнут… – отдает распоряжение муж.

Опять едем дальше. Но чем ближе ночь, тем мороз сильнее и тем чаще остановки, тем больше слышны стоны, плачь и крики:

– Ох, замерзаю, замерзаю!

Вот опять стоим!..

– Есть еще умершие, – докладывает подпрапорщик.

– Если будем останавливаться часто, то мы и половины живых не довезем до Сарыкамыша! – говорит муж. – Нужно гнать без остановок, а то все померзнут!

Когда приехали в Сарыкамыш, я прямо поехала домой, а муж поехал с ранеными в госпиталь. Вернулся он страшно уставшим.

– Ну как, все благополучно?

– Если не считать умерших и обмороженных, то все благополучно, – сказал он грустно. – Но, если бы ездил доктор Штровман, то у него покойников было бы больше половины! А ты как чувствуешь себя?

– Отошла! А когда пришла в тепло, не могла расстегнуть шубу, пальцы мои так болели, что Гайдамакин оттирал их снегом. Но, Ваня, разве нельзя потребовать больше одеял, шуб?! И вообще принять всяческие меры, чтобы не страдали так раненые?!

– А какие бы ты приняла меры? Ты сама сегодня ездила и видела все… Что можно сделать? И здоровому трудно переносить такой мороз! А человеку раненому, лежащему неподвижно, да еще потерявшему много крови, значит, слабому, – крышка!

Он заходил по комнате, засунув обе руки за пояс и дымя нервно папиросой! Вот это и есть война!

* * *

Прошло два дня, и опять телефонограмма: прислать двуколки за ранеными в Караурган!

– Хочешь, поедем опять? Это ближе, чем Кеприкей. Мы выедем завтра в пять часов утра и к ночи вернемся обратно. Днем не так холодно, как ночью, и раненые не так будут страдать от холода. Возьму походную кухню. Дорогой будем кормить обедом раненых. Вот тебе будет много работы: будешь кормить слабых и тяжело раненных…

Опять мы встали ночью, напились чаю, оделись и вышли на мороз. В пять часов еще совершенно темно, мы выехали из дому и поехали по той же дороге мимо вокзала, и, только когда стало светло, транспорт свернул вправо, и около восьми часов были в Караургане, маленьком турецком городке.

Муж ушел на перевязочный пункт узнать, сколько раненых и когда можно их грузить. Когда он вернулся, то сказал подпрапорщику:

– Раненых много, и они еще все время прибывают с позиций. Погрузку можно начинать, как только отдохнут лошади. Кормить обедом раненых будем мы.

Сегодня солнца нет. Падают редкие снежинки, и много теплее, чем в прошлый раз, когда мы ездили в Кеприкей.

– Сегодня, слава богу, теплее, – говорю я мужу.

– Да! Но еще неизвестно, что будет дальше… Как повалит снег, занесет дорогу, и вместо четырех часов будем ехать десять, – сказал он. – Это прямо будет ужасно для раненых!

Так и случилось: снег все усиливался, хлопья его становились все крупнее… Мы с мужем сидели в нашей двуколке.

– Посмотри, горы уже совсем затянуло! Там снег еще сильнее… Как мы проедем с ранеными?!

– Это так кажется, потому что далеко. Однако нужно запрягать, забирать раненых да ехать скорее. Подпрапорщик Галкин! Если лошади отдохнули, прикажите запрягать и подавать к перевязочному пункту.

– Два часа только стоят…

– Я боюсь, если снег будет идти все время, то нам будет трудно проехать. Дорога узкая, обрывистая; занесет ее, и мы задержимся в пути на много лишних часов, если совсем не застрянем…

– А как с обедом?

– Суп почти готов. – Галкин ушел, и скоро все пришло в движение…

Двуколки одна за другой вытянулись вдоль улицы до самого перевязочного пункта.

Муж ушел, чтобы смотреть, как будут укладывать раненых. Мы остались с Ткаченко опять в самом хвосте транспорта.

– Вот ведь грех какой! Погода-то «спортилась»! Теперь снегу навалит столько, что не проедешь! Хорошо еще, тихо – ветру нет, а то придется дорогу расчищать!

Долго мы стояли, пока всех раненых уложили, и наконец последняя двуколка отъехала от перевязочного пункта. Ткаченко подъехал, и муж сел в нашу двуколку.

– Ткаченко! Мы поедем впереди, чтобы найти место для остановки обедать.

Мы обогнали транспорт. И я не слышала ни стонов, ни криков раненых…

– Почему сегодня все так спокойны? Нет тяжелораненых? – спросила я мужа.

– Конечно, есть! Вот погоди, после обеда начнется другое, – ответил он.

Мы довольно далеко отъехали от транспорта, и муж все время смотрел, где бы найти подходящее место для остановки.

– Вот здесь остановимся. Все равно лучшего места не найдем. Стой, Ткаченко!

Сейчас же стали подъезжать и другие двуколки. Подошел Галкин.

– Здесь будем кормить обедом раненых. Если сможете, съезжайте с дороги. Но я думаю, что это опасно: снегу много, застрянем… – сказал муж.

Транспорт остановился. Кухня, ехавшая в хвосте, теперь въехала в середину транспорта. Конюхи навесили на головы лошадям торбы с кормом. Я вышла из двуколки и пошла к кухне. Около нее собрались санитары; подошел муж с подпрапорщиком Галкиным.

– Ну как? Суп готов, Какошвили? – спросил муж у кашевара.

– Так точно, готов.

– Ну, давай пробу.

Кашевар зачерпнул снизу, стараясь дать пробу старшему врачу погуще.

Муж попробовал суп:

– Молодец, Какошвили, суп отличный. Раздавайте, – сказал он.

Запах супа дошел и до меня и раздражающе щекотал мои ноздри. Под ложечкой даже заныло от голода. Но я не посмела попросить у мужа его пробу, которую он возвратил кашевару недоеденной. «Вот бы съесть горячего супа», – подумала я. В это время Галкин, идя вдоль рядов двуколок, кричал:

– Кто может ходить, у кого руки здоровы, идите за супом! Санитары, идите за супом для лежачих и слабых!

Около кухни быстро образовалась очередь: два санитара раздавали нарезанный ломтями черный хлеб и тарелки, а потом раненые подходили к кухне, подставляли тарелку, а кашевар, стоя на оглобле, запускал черпак до самого дна и, зачерпнув полный черпак, выливал суп в протянутую тарелку. Получивший суп отходил, а на его месте уже новый протягивал свою тарелку.

Когда все получили суп и отошли от кухни, я взяла тарелку, попросила супа и понесла его к первой попавшейся двуколке, в которой лежали двое.

– Вот суп, можете сами есть? Или я покормлю вас?

– Спасибо, сестра, я сам могу есть, а вот земляк ранен в грудь, ему трудно.

– Хорошо! На, ешь, а я еще принесу и покормлю его.

Я принесла суп, влезла в двуколку и стала кормить, приподняв голову и осторожно вливая суп в рот… Раненый тяжело дышал и задыхался. Все это брало много времени, так что, когда я опять пришла с пустыми тарелками к кухне, то все уже получили еду, ушли к двуколкам и жадно ели горячий суп.

– Налей мне еще супа.

Я пошла к следующей двуколке. Около нее стояли раненые и ели.

– Отчего вы не лезете внутрь? Снег падает в ваши тарелки.

– Ничего, сестра! Больше супа будет, – сказал раненый, у которого была забинтована голова.

– Где твое место?

– Я на передней скамейке сижу. Я не могу лежать – голове больно!

Я залезла внутрь двуколки и стала кормить раненого.

– Сестра! Дайте и мне поесть! – сказал другой, лежавший рядом с ним. – Двое суток ничего не ел! Всех кормят, а мне не дают! Я так ослаб – едва жив…

– Куда ранен?

– В живот…

– Вот потому тебе и не дают есть! Еда-то тяжелая для тебя! Вот приедем в Сарыкамыш, в госпитале и накормят тебя. А этот суп, с крупой и картошкой, – нельзя давать тебе.

– Господи! Все равно пропадать, а тут еще голодом морят! – заплакал он.

Мне стало невыносимо тяжело видеть его страдание и слезы.

– Подожди! Вот он поест, я пойду спрошу доктора. Если он разрешит, то принесу тебе супа тоже!

Я вылезла из двуколки и стала искать мужа, но его нигде не было видно.

– Санитар! Где старший врач?

– А вон, в той двуколке, кормят раненого.

Я пошла туда и увидела, что муж стоял на одном колене и подносил ложку с супом ко рту раненого.

– А, сестра. Иди, корми вот этого, – увидев меня, сказал муж.

– Я пришла спросить, у меня там есть раненый в живот, плачет, просит есть, двое суток не ел.

Муж положил ложку в тарелку и смотрит на меня…

– Дай ему немного самого бульона, без крупы и картошки: две-три ложки, не больше…

Я пошла к кухне. Кашевар скреб черпаком по дну пустого котла. Народу около кухни уже никого не было.

– Можно мне немного супу? – протягивая тарелку говорю я.

– Нету! Суп кончился! Есть малость самая жижа, но ни картошки, ни крупы нету больше.

– Вот и хорошо! Дай немного! – Когда я пришла к двуколке с супом, она была уже полна ранеными.

– Ну-ка, выйдите кто-нибудь, кто поближе: я покормлю голодного.

Двое сейчас же слезли и освободили мне дорогу к раненому.

– Видишь! Принесла и тебе супа!

– Спасибо, сестра, я думал, вы забыли обо мне…

– Нет! Я ходила спрашивать доктора, и он разрешил жиденького супа немного. А как приедешь в Сарыкамыш, в госпитале накормят лучше. Но это что?! У тебя хлебные крошки?! Ты ел хлеб!

– Маленько съел! Земляки дали…

Я дала ему бульона, вылезла из двуколки, отдала тарелку санитару и пошла совершенно расстроенная и страшно уставшая.

– Два часа ушло на обед, – говорит муж, влезая в двуколку. – А ты что сидишь, согнулась? Устала? Да! Это нелегкая работа. Потому сестер в транспорт и не назначают, совершенно не женское дело. А ты ела что-нибудь?

– Нет. Но я не хочу есть…

– Ну, нет, так нельзя! У нас есть еда, нужно поесть. Я очень доволен, что всем хватило супу. Вот только погода отвратительная! Часа через два будет совсем темно. Вон сколько снегу навалило! Хоть бы добраться благополучно до Сарыкамыша… – озабоченно сказал муж. – Ткаченко, обгони транспорт: мы опять поедем впереди.

Муж ел копченую колбасу с черным хлебом и запивал вином. Но мне ничего не шло в горло. Да и как можно есть сухую колбасу с черным хлебом или с икрой?

Сначала ехали спокойно. Но потом начались остановки «до ветру»; иногда кто-то кричал: «Санитар, судно»! А снег все шел и шел сплошной стеной белых хлопьев… Стемнело. Дороги совершенно не было видно; лошадиные головы пропадали в непроницаемой снежной пыли. Тишина! Не слышно ни скрипа колес, ни цоканья лошадиных копыт. Точно в заколдованном царстве…

– Транспорт, сто-ой-й, – донеслось до нас.

Ткаченко остановил своих лошадей.

Подошел Галкин:

– Один там раненый помирает! – сказал он.

Муж моментально соскочил с двуколки и ушел вместе с Галкиным. Вернулся мрачный.

– Ты кормила раненого в живот?

– Да, немного, бульоном, как ты мне сам разрешил.

– Умирает!.. Я сделал ему впрыскивание; хоть бы до госпиталя довести его…

– Он наелся черного хлеба. Земляки дали, жалеючи его, что он голодный…

Муж ничего больше не сказал… Транспорт все так же шел в полной темноте…

– Да скоро ли Сарыкамыш? – с досадой вырвалось у него.

– Должно бы уж скоро, да не видно ничего! – отвечал Ткаченко.

– Вон, вон огоньки… Сарыкамыш! – сказала я.

Но огоньки пропали так же быстро, как и появились. Вот опять снова мелькнул красненький глазок!..

– Да это ж вокзал! – сказал Ткаченко. Мы проехали все такой же молчаливый вокзал, и опять полная темнота… Потянулось шоссе вдоль срезанной горы. Потом мы свернули на дамбу, проехали ее и выехали на главную улицу, где было еще темнее, чем в поле. Мы остановились около нашего дома. Я слезла, а муж поехал с транспортом в госпиталь.

После темноты и стужи даже эти убогие две комнаты показались мне уютными. А яркий свет керосиновой лампы ослепил меня…

Печка была жарко натоплена. Гайдамакин помог мне снять шубу… Пришли Штровманы.

– Ну, здравствуйте! Как съездили? Мы за вас беспокоились. Ведь снег не переставая шел весь день…

– Он идет и сейчас. И еще больше, чем днем.

– Мы ждали вас и не обедали еще, – сказала мадам Штровман.

– Спасибо! Это очень приятно. Мы страшно голодны…

Пришел Гайдамакин и стал накрывать на стол. Когда муж вернулся, я уже отогрелась вполне.

– В транспорте все благополучно? – здороваясь с Штровманами, спросил муж.

– Да, все хорошо. А как у вас?

– Один помер… – сказал муж.

После обеда я сейчас же пошла спать… На другой день погода была прекрасная. Солнце, мороз. Снег блестел, как осыпанный бриллиантами. Но когда муж вернулся из транспорта, то сказал:

– Вот морозище сегодня чертовский! Хорошо, что сегодня нам никуда не ехать. В такой мороз не довезешь ни одного раненого до госпиталя!

Наступил вечер, казалось, мира и покоя. К нам пришли гости из двух других транспортов: оба старших врача и один младший. После ужина пили чай и мирно разговаривали. Вспомнили все: свои студенческие годы; квартирных хозяек и их дочек; государственные экзамены и первое впечатление, когда надели военную форму врача; недолгую службу в полках, госпиталях и дни мобилизаций.

В это время кто-то постучал в дверь.

– Войди! – сказал муж.

– Телефонограмма, – сказал вошедший санитар, протягивая бумажку.

– Ну, это уж чересчур! – сказал муж, прочитав телеграмму. – Мой транспорт только вчера ездил за ранеными, и вот опять посылают. Да еще куда! К черту на кулички! В Зивин! Я думаю, господа, у вас в штабе большая протекция! Поэтому вы сидите дома, а нас гоняют, – шутя, сказал муж…

– Да что вы, коллега! Нас тоже все время гоняют! Правда, посылают по частям – не требуют всего транспорта. Но мы работаем все время! – сказал один из старших врачей.

– Это самая дальняя поездка. Зивинские позиции занимают кабардинцы. Да я ничего! Я сам езжу с удовольствием. Да еще и с сестрой милосердия! – показывая на меня, сказал Ваня.

– Неужели вы ездите в такой мороз, Тина Дмитриевна? Это прямо подвиг для сестры милосердия, – сказал доктор Хлебников. – Да! Мы вам, Иван Семенович, завидуем. Что вам война, раз вы оба вместе! А у нас у всех жены остались дома. У меня двое детей, да жена ждет еще маленького.

Наконец гости ушли, пожелав полного успеха в поездке за ранеными. Как только мы остались одни, муж сказал Гайдамакину:

– Пойди в команду и позови сюда подпрапорщика Галкина. Вы знаете, что требуют в Зивин транспорт? – сказал муж, когда тот пришел.

– Так точно, знаю!

– Я думаю, выступим часов в шесть утра завтра. Я поеду сам с транспортом. У вас все в порядке?

– Люди здоровы, лошади тоже здоровы – как будто все в порядке.

– Ну, хорошо! Идите и отдыхайте. Вы поедете тоже.

Подпрапорщик ушел.

– Ваня, я тоже поеду с тобой, если ты едешь!

– Нет! На этот раз ты оставайся дома. Это очень далеко; дорога опасная, в горах. И целые сутки на морозе ты не выдержишь. Да и небезопасно насчет турок или курдов! Может случиться, обстреляют транспорт.

– Ну, так что! Я не боюсь…

– Вот уж никогда я не думал, что ты такая воинственная! Давай ложиться спать, а завтра видно будет…

На другое утро муж встал еще затемно; оделся и вышел в столовую. Сейчас же я услышала, как Гайдамакин принес самовар. Я быстро встала, оделась и вышла.