Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

– Нет, барыня, это не так! Зубы у старых лошадей не чешутся… А только они всегда голодны! Вот и грызут все, что ни попадется… А к забору мы их привязываем нарочно, чтобы старший врач видел…

– Слушайте, Клюкин! Почему вы не скажете ему прямо, что лошади голодны?!

– Эх, барыня, боимся! Старший врач больше верит заведующему хозяйством Костину… Были случаи! Мы намекали. Так он на нас же и накричал: вы-де, никогда ничем не довольны и всякого готовы облить грязью! Ну, мы ничего больше и не говорим. А лошади голодают! А Костины денежки кладут в карман!

– И это истинная правда, Клюкин?

– Вот как перед истинным Богом – правда! Мы все ведь видим, что эти братья Костины делают. Но они сумели подойти к старшему врачу, и он им верит, а нам – нет! Они только вас боятся. Пока вы были здесь, они не лезли к старшему врачу. А вот как только вы уедете, так опять будут пить вместе. И будут делать, что захотят.

– Клюкин, какие ты страшные вещи рассказал! Если все это правда, так ведь они погубят моего мужа!

– Да! Так оно и будет. Они его споят! Вот тогда целые ящики доставляли всяких напитков. Сами-то купят задешево, а ему подадут счет чуть не на тыщу рублей! Они, барыня, хитрые – убийцы! Нарочно поят его, чтобы старший врач не читал счетов! А с пьяных-то глаз человек подмахнет что угодно! Вон мы сала не получаем с первого дня, как попали в транспорт!

– А знает старший врач, что вам полагается сало? Почему вы не заявите ему об этом?

Какой ужас! Лошади голодны! Команда недовольна! Заведующий хозяйством просто-напросто – мерзавец и жулик! А муж пьет и думает, что все хорошо и благополучно. Это ужасно! Как я могу уехать и оставить его одного?

– Стой! Я пойду к мужу и все расскажу ему.

– Нет, пожалуйста, не сейчас только! Вот когда мы приедем на новое место, мы сами заявим претензию. Вот тогда все и откроется!

– Так ты ведь таких страшных вещей нарассказал мне, что я не могу уехать домой и оставить мужа этим негодяям.

– Да, это точно, что негодяи они, барыня! Но вы поезжайте с Богом. А если что случится со старшим врачом, я вам напишу, – серьезно сказал Клюкин.

– Правда, ты напишешь мне все?

– Правда, напишу. А теперь ничего не говорите ему.

В Карсе на вокзале такая огромная толпа, что нет никакой возможности получить место в купе. Муж поставил у самых дверей Гайдамакина, чтобы, как только откроют двери, первому войти и занять для меня место. Вдруг подходит старший Костин и говорит, что место для меня уже занято.

– Разве где-нибудь открыта дверь? – спросил муж.

– Нет еще. Но у меня кондуктор – приятель. Я ему сказал, и он оставил в купе место.

Что мне оставалось делать? Я его поблагодарила. Когда он отошел, я сказала мужу:

– Пожалуйста, будь осторожен! Я слышала, что эти Костины очень нечестные люди…

– Я сам думаю над этим давно. Но у меня нет никаких данных для их обвинения. А оба они страшно милы со мной и стараются, работают изо всех сил.

– Они споят тебя одного, без меня!

– Ну что ты! Как будто я маленький мальчик, с которым можно делать что-нибудь помимо моего желания.

– Хорошо, родной мой. Я верю тебе и буду ждать от тебя хороших известий и, как только будет возможность, сейчас же приеду к тебе опять.

Вот первый звонок! Мы пошли к дверям в общей толкотне и давке. Когда мы вошли в вагон, кондуктор сам нашел нас и указал купе.

– Сюда пожалуйте, – указывая на нижний диван, сказал он.

Нашелся и Гайдамакин с моими вещами. Когда кондуктор и Гайдамакин вышли из купе, мы с мужем сели на диван и молчали, как будто и сказать друг другу нечего. На сердце у меня было тревожно. Муж курил, лицо грустное, смотрел в пол.

– Ваня! Два звонка уже! Иди, родной! А то поезд после третьего звонка сразу трогается.

Мы целуемся, и он выходит из вагона. Я смотрю в окно. Вон и он. Полушубок расстегнут, еще простудится, думаю я и показываю, чтобы застегнулся. Машет головой – нет! Третий звонок!

– До свиданья! – кричу я сквозь закрытое окно.

Платформа стала медленно уходить. Муж машет рукой и что-то говорит… Позади его стоят Гайдамакин и Костин.

До свиданья, родной мой Ваня!

Глава 6

Опять разлука.

Поезд тронулся. Платформа стала медленно уходить от меня, а с ней и мой любимый Ваня. И тогда только я поняла, что опять уезжаю от него. Давно ли я с таким волнением ехала по этой самой дороге, и на этой самой Карсской станции волновалась, что поезд стоит так долго! Каждый лишний час вдали от него казался мне вечностью. Но тогда я ехала к нему! С таким нетерпением ждала встречи с ним! Я думала тогда, что еду к нему на все время войны и уже ни за что не оставлю его одного… А вот опять этот же поезд выстукивает то же самое: – уехали-уехали-уехали…

Почему все так сложилось? Ни я, ни муж этого не хотели, а вот опять разлука… Кто-то, кто сильнее нас, руководит нами помимо нашего желания. «А как бы было, если я поступила бы штатной сестрой в госпиталь?» – подумала я. Нет! Было бы хуже. Например, если бы я поступила в Сарыкамышский госпиталь? Нет, ни за что! Его, бедного моего Ваню, выслали в эту Ардаганскую тифозную дыру, а я буду работать в Сарыкамыше вместе с теми врачами, благодаря которым послали мужа на новое место работы! Ни за что! Очень хорошо сделала, что не поступила штатной сестрой. По крайней мере, не вижу эти противные рожи! А что, если я осталась бы в Карсском госпитале? Вот это было бы теперь кстати. Единственный транспорт здесь – это транспорт мужа, и он будет привозить раненых в этот госпиталь. И я часто видела бы если не его самого, то его санитаров, двуколки, лошадей. Могла бы посылать с ними записки ему. Почему я этого не сделала, когда мне предлагали и даже уговаривали остаться в госпитале? Вот непоправимая глупость!.. Может быть, сойти с поезда на первой остановке и вернуться в Карс, пойти в госпиталь и попросить, чтобы меня зачислили штатной сестрой? Хорошо! А если мужа еще куда-нибудь пошлют в другое место? Что тогда? Ведь меня не пустят из госпиталя никуда. Тогда, может быть, я целый год его не увижу… Вдруг его пошлют обратно в Сарыкамыш, а я останусь здесь в Карсе одна, как в декабре!.. Нет! Лучше быть свободной!

А поезд увозит меня все дальше и дальше от Вани. Такая тоска. Если бы было место, где я могла бы поплакать, стало бы легче. Но столько народу едет! В моем купе сидят вплотную друг около друга. Как тут заплачешь?.. И так ко мне все внимательны. Конечно, это потому, что я в форме сестры милосердия. На каждой станции садятся все новые пассажиры, хотя мест уже нет никаких. В Тифлисе на вокзале прямо светопреставление! Куда это только едут все эти люди? Все с чемоданами, с корзинками и узлами, так что для пассажиров и места не остается. Около всех касс очереди. На платформе столько народу, что невозможно пройти. Зал первого и второго класса полон: нет ни одного места, чтобы посидеть. А в третьем – сплошная масса солдат, баб, рабочих, детей! Многие лежат на заплеванном полу. Всюду шутки, смех, пение под гармошку. В Баку – то же самое. Каждый поезд отходит переполненный, но на перроне народу не убавляется нисколько! Все прощаются, машут платками, кричат «до свиданья»!

Едут! Все едут! Вся Россия едет куда-то!.. Сидели по домам десятки лет. Не мечтали поехать даже в ближайший губернский город! И вдруг – снялись с насиженных мест и чуть ли не все – поехали!.. Да ведь куда! Я слышала, как старый чиновник рассказывал какой-то даме:

– Сорок лет никуда не выезжал. А как получил письмо от сына, жена и говорит: «Ты, папа, – то есть это я-то, – поезжай, навести его! Ранен ведь он, бедный Володенька!» – «Что ты! – говорю. – Куда я поеду в такую даль? Я и дороги-то не найду на Кавказ!» Плачет, ночи не спит. Жалко мне ее стало. Полез на чердак, нашел сундучок, надо же кое-какие вещички взять. Да пришла замужняя дочь и сказала, что с сундучком теперь никто и не ездит! Принесла свой чемоданчик… Так и собрался я в дорогу, да вот и еду шестой день!

А разве мало едет из Тифлиса в Петроград, из Ростова – в Варшаву, из Варшавы – в Сибирь! Все разыскивают по госпиталям сыновей, мужей, братьев, отцов. Вынуты из сберегательной кассы сбережения, которые откладывались по рублику десятками лет, а теперь тратятся сотнями на железнодорожные билеты, на «номера» в третьеклассной гостинице. Меньше всего тратится денег на еду и на передвижение по городу. Я помню, как-то в Тифлисе спросила меня какая-то женщина (очевидно, приезжая – вид растерянный, лицо усталое, грустное), как пройти в Навтлуг. Я стала объяснять, на какой трамвай лучше сесть. Но она перебила меня и опять твердит: «Сестрица, да вы расскажите, как мне туда пройти! Ноги у меня не нанятые! Пешком дойду. А на эти трамваи сколько нужно денег. Я и так истратилась на железную дорогу, а теперь вот и за номер надо платить…»

В Баку на вокзале меня встретили Яша и Нина.

– Здравствуй, героиня! Мы думали, что ты уже в Турции у какого-нибудь паши в гареме ходишь в шароварах и в чадре!.. – так приветствовали они меня.

Мы вышли с вокзала, взяли фаэтон и поехали домой. По дороге Нина сказала, что моя квартира еще холодная.

– Я приготовила для тебя комнату. Сегодня переночуй у меня, а завтра мне обещали прислать для тебя девушку, если она понравится тебе, ты перейдешь в свою квартиру.

– Спасибо! А что сталось с моей Машей?

– О, она вышла замуж. Помнишь, у нас жили квартиранты Черняевы? У них был сын Володя. Он выдержал экзамен на прапорщика, а потом женился на Маше. Пышную справили свадьбу! А скоро после свадьбы он уехал на Западный фронт, а Маша твоя живет у матери как барыня-офицерша. А мать у нее за прислугу.

– Что ж! Рада за нее! А как твой Алексей? Где он?

– Сидит в окопах. У сальянцев много убитых офицеров. А мой Алексей даже не ранен.

– А ты, Яша, почему мрачный?..

– С перепою голова болит…

Приехали домой. Дети повисли у меня на шее. И все, что они слышали в разговорах взрослых, теперь задавали мне бесконечные вопросы:

– Тетя Тина, где дядя Ваня? Турки не взяли его в плен? Дядя Ваня лечит турок? А ты видела турок? Они страшные?..

На другой день пришла обещанная девушка. В широкой до пят юбке, на голове шерстяной платок, завязанный под подбородком узлом, белясые волосы заплетены в косу. Недавно приехала из Саратовской губернии и в горничных еще не служила. Но мне и не нужна была особо опытная. Мои потребности стали много скромнее, чем до поездки на фронт. Могу сама мыться; без посторонней помощи одеваюсь и раздеваюсь…

– Даша, а можешь кофе сварить?

– Смогу, если покажете…

Неуютно в моей квартире. Мебель в чехлах сдвинута по углам. Дворник натопил печи, и в комнатах тепло. Но я только одну мою спальню и привела в порядок. Когда прохожу по другим комнатам, то стараюсь не смотреть по сторонам – неприятно. Приходят квартиранты и так же, как и дети, задают бесконечные вопросы о пережитом и о минувшей опасности. Сами же рассказывают с величайшими подробностями все, что было, а также и то, чего не было во время наступления турок на Сарыкамыш, что я, слушая их, пришла в ужас. После них мне стало совсем нечего рассказывать! Мои рассказы казались совсем бледными и неинтересными…

– Разве с такими дикарями можно воевать по-благородному, по-рыцарски? – говорит отец Нины. – Подумайте только! Несколько поездов с госпиталями захватили. Раненых перебили. Врачей перебили. А сестер милосердия раздели донага, и каждый турецкий солдат привязал к своему поясу за косу сестру и так и водил ее, пока несчастная не умирала в жестоких мучениях!..

За два дня я отдохнула с дороги и сегодня решила пойти в город. Да, кстати, зайти и к портнихе, узнать, что нового в дамском мире. Портниха моя тоже была в курсе всей Сарыкамышской операции. Она радостно встретила меня:

– Ах! Мадам Семина, как я рада видеть вас живой. Такие страсти мы здесь читали про ваш фронт. Я думала, больше не увижу вас живой. А как доктор?

– Он ничего, здоров, спасибо!

– Ах, мадам Семина! А у нас полон город новых дам. Я завалена заказами… Никогда раньше я не шила столько дорогих платьев, как теперь. Из старых заказчиц мало кто приходит. Как-то я встретила вашу полковую даму, мадам Иванову, бедная в трауре. И такой у нее нехороший вид, что я не решилась и спросить ее, по ком траур она носит. Хотя видно, что по мужу?

– Да, капитан Иванов убит.

– Мадам Семина! Какие странные заказчицы теперь приходят. Все молодые, руки красные, пальцы толстые, лица странные – нездешние.

– Почему вы думаете, что нездешние?

– Я никогда не видела таких раньше у нас в Баку. Заказывают все дорогие платья. Недавно пришли две дамы, принесли дорогую материю и говорят: «Сшейте по карточке; с корсетом!» Я спрашиваю: «С каким корсетом?» – «А с таким, что барыни носют»! Я стала объяснять, что корсеты для всех одинаковые. А они говорят: «Да мы никогда не носили корсетов! Не умеем их носить! Да я его, проклятого, никогда не надела бы, да муж заставляет, говорит, будь как барыня! Потому я теперь прапорщик! Все равно что офицер!» Ну, мы пошли в магазин, и я купила. Но, как надену, просто дышать в нем не могу. Может быть, я не так надеваю. А муж ругается. Если ты без «карсета», не могу, говорит, я тебя в благородное общество повести как «свою супругу!..» А другая потребовала: «Сшей мне такое платье, чтобы ни у кого такого не было!» На нашей улице открылся новый ресторан-кабаре «Луна». Всю ночь до утра гремит там музыка.

– Мадам Артюнова, я сейчас ничего не заказываю. Посмотрю сначала материи. Мне нравятся моды этого года.

– Мадам Семина, моды в эту зиму замечательные! Юбки клеш на подъеме или узкие, драпированные для вечера. К Рождеству я шила для вашей Нины Ивановны бархатное, малиновое, драпированное, вечернее. Очень шикарное вышло платье.

– Мадам Артюнова, задержите время и для меня; я что-нибудь буду шить.

Выйдя от портнихи, я пошла на бульвар. Мне хотелось посмотреть на море. Погода в это время стояла чудная, теплая, совсем весенняя. На бульваре было много гуляющей публики. Около кафе и киосков с мороженым все столики были заняты молодыми офицерами с дамами: у дам букетики живых цветов, приколотые на груди, – совсем по-весеннему. Лакеи едва успевали подавать заказанное. Все пьют, едят, смеются, громко разговаривают. Густая толпа ходит по широким дорожкам, обсаженным молодыми фисташковыми деревцами. Море спокойное, гладкое. Вон как хорошо виден остров Нарген[18]18
  Нарген (Наргин) – остров в Каспийском море, где в годы Первой мировой войны размещался крупный лагерь для военнопленных.


[Закрыть], голый, без единого деревца или кустика. Видны новые бараки: это для пленных турок. Всех пленных после Сарыкамышского разгрома привезли на этот остров. (С помощью местных бакинских татар некоторые из турецких офицеров бежали с острова Наргена[19]19
  В августе 1915 г. с острова Нарген бежали 8 офицеров и 2 нижних чина. Администрация лагеря установила довольно свободный режим проживания пленных, в частности, офицеры и врачи могли по увольнительным запискам уходить в город и задерживаться там порой на несколько дней. В результате этого инцидента комендант лагеря был сменен, а жизнь на острове Наргене изменилась: по итогам расследования пленные турецкие офицеры были выдворены во внутренние губернии.


[Закрыть].) С двенадцати часов дня Бакинский бульвар всегда был полон публики, но сегодня меня поразило сколько молодых, здоровых мужчин, штатских и в военной форме, в будний день весело проводят время с дамами на бульваре. Точно и войны нет никакой! Молодые офицеры или прапорщики гуляли со своими дамами непременно под руку, хотя мне казалось, что им было очень неудобно идти. Дамы шагали невпопад и делали такие большие шаги, что кавалер едва поспевал за своей дамой. По-видимому, все считали это хорошим тоном. Дама такого франта в военной щегольской форме шагала широко и размашисто, держась крепко за руку своего кавалера, а в другой руке несла бумажный пакет и размахивала им, весело и громко смеясь.

Я села за освободившийся столик и стала наблюдать за публикой. Никого из старых сальянцев не было видно. Не было и наших полковых дам… Сколько раз я сидела здесь с мужем до войны! Обычно играл наш полковой оркестр. Публика была своя; все лица знакомые. То подойдет товарищ мужа по гимназии, а теперь инженер; то товарищ по университету, то офицер – сослуживец по полку. Подходят, здороваются, разговаривают друг с другом, как члены одной большой семьи; они все живут в разных домах, но вот сошлись вместе и, как всегда, рады друг другу. Все знают семейный быт и уклад жизни каждого из «своих». Кто-нибудь непременно спросит, почему мы прошлую субботу не были на вечере? «Было очень весело, и о вас все спрашивали…» Муж мой знал про знакомых, кто, у кого и чем болен. И тоже всегда спросит, поправляется ли больной или больная.

Я была тогда счастлива! А теперь сидят за теми же столиками новые люди. Никто их не знает. И они никого знать не хотят. И все наше им безразлично. Они много едят, много пьют, говорят еще больше и очень громко смеются… Это новые люди! Военная форма дала им почетное положение; сравнительно большие оклады жалованья при сравнительно легкой работе открыли им доступ к легкой и веселой жизни… Число этих новых людей все росло! Они были всюду! В магазинах они покупали все дорогое. В театрах были на лучших местах. В ресторанах выбирали еду не по названию, которого не знали, а по высокой цене. Снимали большие квартиры. Научились ездить в вагонах первого класса… Словом, всюду и во всем искали то, чего им не давала жизнь в условиях мирного времени… Но, когда пришла революция, то они ничего не потеряли. Их дамы и в этой новой жизни были свои люди. Они знали все места, где и что можно было достать. У них был язык революции. Они умели говорить с торговками, и те их понимали и считали своими. У них всегда были запасы всех жизненно нужных вещей и продуктов. Их мужья, прапорщики, после революции всегда что-то продавали и все покупали. И на покупке и на продаже всегда выигрывали…

Глава 7

Скучно сидеть без дела. Хожу по разоренной квартире как неприкаянная. Ходила в госпиталь. Врачи все те же; сестры все новые; сейчас начался опять курс лекций для нового выпуска сестер милосердия. Как великолепно оборудован госпиталь! Чудная хирургическая. Операции делает лучший хирург из больницы «Совета съезда нефтепромышленников» Окиншевич. Доктор Захарьян очень мило встретил меня и предложил приходить работать. Но я не знаю, сколько времени проживу здесь, а на краткий срок начинать работу не хочется.

Моя горничная Даша тоже, кажется, тяготится безделием. Да это и понятно, какая это работа – сварить утром кофе да прибрать одну комнату. Обедаю я у Нины. Сама она обедала дома за все это время только два раза. Я обедаю с детьми. Они очень рады, что мать не кричит на них и не заставляет их есть суп. Нина же всегда куда-то приглашена. Вечером ее тоже нет дома. В городе масса всяких развлечений.

Получила письмо от мужа: пишет, что Ардаган ужасное место. Грязь, трупы и тиф. Город разрушен турками очень сильно, но все же не настолько, как говорили в Сарыкамыше. Работы для транспорта мало. Трупы армянского населения валяются всюду, ими набиты все колодцы. И за городом, и по дорогам всюду трупы и трупы!.. Считает, что мне приезжать туда не следует.

«Холод; домишки не приспособлены; дует отовсюду; вода подозрительная. С едой тоже дело обстоит неважно. И в госпиталях все только тифозные больные. Сейчас затишье, ни для кого нет настоящей работы. Город полон казаков и солдат. Пьянствуют, у кого есть деньги. Но ходят слухи, что мы долго здесь не простоим. Войска пойдут вперед, и мой транспорт за ними следом. Но это будет не раньше весны. Вот если пошлют в Ольты, это другое дело! Место чудное! Тогда и ты можешь приехать туда. А сейчас ты отдыхай. Если тебе очень хочется работать, так ты и там найдешь работу в запасных госпиталях, которых в Баку много. Турок здесь сильно оттеснили к границе… Тех, конечно, которым удалось спастись от декабрьского разгрома. Я ездил по местам, где были бои, и видел, какая масса трупов еще не убрана. Воображаю, что будет весной, когда снег стает!.. Тогда тиф примет еще большие размеры. Скучно мне без тебя очень, но все же я не вижу никакой возможности для твоего приезда сюда. Сиди дома, развлекайся. Из твоего письма я вижу, что в тылу живут весело и даже убитых не очень оплакивают! А этот кутила Яшка! Я хочу, чтобы он приехал сюда и хоть немного посмотрел, что такое фронт и война. В его письмах я только и читаю: «Мы кутили! мы пили!» Это просто ужасно! Ни одного слова о войне или о деле. Ведь за это время, пока он донесет каждую рюмку до рта, на фронте успеют убить несколько человек, может быть, умных, знающих и нужных! А вот такой паразит только и делает, что хвастается своими кутежами. Если бы я мог, я послал бы его в окопы, чтобы он покормил вшей. Ты ему еще скажи, что я его жду! А то он будет тянуть и откладывать свою поездку сюда. Я его здесь подтяну. Буду держать на положении санитара. Он будет жить с командой, есть с ними из общего котла, ездить за ранеными и больными, кормить и чисть лошадей и мыть двуколки…»

Вечером пошла к Яше, чтобы передать ему наказ мужа, но застала у него гостей.

– Пожалуйте в столовую. У Якова Семеновича гости, в столовой все сидят, – сообщила мне горничная.

– Нет, я пройду в гостиную, а ты пойди доложи Якову Семеновичу.

– Здесь Нина Ивановна и Марья Яковлевна, – говорит горничная, открывая дверь в столовую. Там я увидела знакомую картину. Накрыт стол, на нем бутылки разных цветов и размеров с напитками, тарелки с закусками. Какой-то неизвестный мне мужчина, развалясь на стуле и задрав толстую ногу на ногу, ораторствовал: «Только загребай, брат, денежки!» Напротив оратора сидела Нина, какая-то томная и, как мне показалось, нежная. В конце стола сидела Маня (так все ее называли, и это к ней шло больше всего). Она слушала с расширенными глазами, положив голову на руки и не спуская глаз с оратора. Яша стоял у буфета, одной рукой облокотясь на него, а в другой держал стакан с вином. Второй гость, которого я видела тоже в первый раз, сидел против Мани, на другом конце стола. На каждое слово оратора он улыбался и как-то весь дергался; то отодвинется от стола, то опять придвинется и почти ляжет грудью на него и в то же время, не выпуская стакана из рук, пил вино… Яша увидел меня и сделал знак оратору-«загребале». Тот повернул голову, взглянул на меня и замолчал. Яша пошел мне навстречу.

– Здравствуй, Тина, вот хорошо, что ты пришла! Господа, вы не знакомы? – обратился он к мужчинам. – Вот жена другого моего брата – доктора.

– Как же, слышали, слышали, в какой переделке вы были в Сарыкамыше! Очень приятно познакомиться, моя фамилия Бакланов. – Он встал и протянул мне руку.

– А я, можно сказать, «тутошный», живу в вашем доме; но не знаком с вами. Моя фамилия Иванов! Мы люди простые, из купцов, из самарских. Леском торгуем, – говорил он, прикидываясь простачком.

Этот купчина, когда встал, оказался огромного роста, широкоплечий; краснорожий, ручища с лапоть! Моя рука в его пожатии утонула, точно в тесте. Бакланов был небольшого роста, худощавый, бледный, со впалыми щеками; на голове реденькие, слипшиеся черные волосики; руки узкие, с черными ногтями и потными ладонями. На нем был очень хороший костюм, а на Иванове – русская рубаха, подпоясанная староверческим тканым пояском.

– Тина, садись вот здесь, – пригласила Маня, показывая на стул рядом с собой. Маня была блондинка (Ваня ее называл белясая чухонка) и вся какая-то большая, высокая, бесформенная, без талии; большие ноги, большие руки, длинная шея, плоская грудь. Волосы редкие, зубы покрыты золотом. Муж у нее был коммивояжер. Он умер где-то в дороге, на ступеньке вагона, несколько месяцев тому назад. Вот эта-то «белясая вдова» теперь всячески ухаживает за Яшей, чтобы женить его на себе. Она старше его, кажется, лет на пятнадцать. Мой муж ее не выносил за ее вульгарность. А о Яшиной женитьбе на ней и слышать не хотел. Когда он приходил к Алексею и заставал у него эту самую Маню, то немедленно уходил. Что общего было между Алексеем, который был офицер, и мужем Мани, который был коммивояжером, мы никогда не могли узнать. Но они дружили и бывали часто друг у друга…

– Очень хорошо, что ты пришла, – снова говорит Яша, усаживая меня. Бакланов налил вина в бокал и придвинул его мне; затем налил и другим полные бокалы и предложил выпить за мое здоровье. После первого бокала налили второй и стали с настойчивостью привычных пьяниц приставать ко мне выпить еще.

– Выпьем за героев! – Я немного отпила. – За героинь! – кричит Бакланов. Я со всеми должна была чокнуться.

– За победу русской армии! Пить до дна! Мы ценим наших героев, – говорит Иванов. Его красное лицо стало еще краснее; маленькие глазки хитрого мужичонка ни на кого не смотрели, а так, как-то все бегали. Тоненький носик был сизо-красный. Он стоял и в огромной плоской лапе крепко сжимал бокал с вином. – Мы сами, можно сказать, работаем на оборону. Да! На оборону! – весело повторил он, и все сейчас же его поддержали: – Конечно, на оборону! Все для армии!..

– Вот, мы стараемся все вино выпить! Чтобы виноделы не обанкротились! Начальство запретило продавать вино в розницу. Так мы и покупаем его ведрами! Обороняем, значит, виноделов! – сказал Яша.

– Ну, а как насчет наград? Получили вы какую ни на есть медальку? – спросил Иванов.

– А правда! Как там насчет наград? – спросили все… – Может быть, мы пошли бы на фронт, если бы нам дали по Георгию для начала…

– Мало просишь! Продешевил! Проси генеральский чин, отдельный поезд! Тогда еще можно и повоевать! Да только приезжай на фронт! Сразу получишь отдельное место в общей могиле! – говорит Бакланов…

Все громко смеются.

Господи! Да что это?! Неужели это русские люди?! Россия воюет на несколько фронтов! Едва отбивается от врагов, сотни тысяч убиты; еще больше того раненых и искалеченных! Их семьи нуждаются во всякой помощи!.. Я вспомнила опять этого раненого в Сарыкамыше, Егорова – обрубок человека, без рук и ног, который просил убить его лучше, чем посылать домой лишним ртом и обузой для семьи! Чем он хуже вот этих пьяниц, наживающихся на его и общем страдании всей России?! Тут сидят сытые, пьяные, наглые и говорят о чинах и наградах в тоне шутки и издевательства, чтобы потешить своих дам. А там, на фронте, защищая от врагов каждый кусок русской земли, израненные, искалеченные, видевшие смерть в глаза, принимают эти награды как святыню, со слезами, и прикладываются к ней запекшимися губами. Я вспомнила, как генерал Баратов, обходя госпитальные палаты, раздавал своим казакам Георгиевские кресты. С каким благоговением они принимали эти награды! У каждого текли слезы по худым бледным щекам.

Болтовня пьяной компании раздражала меня. Я встала.

– Ты куда? Посиди, еще рано! – сказал Яша.

– Нет, я пойду домой. Я пришла по поручению Вани, но вижу, что тебе не до меня. Может быть, ты придешь сам ко мне завтра?

– О! Что же ты сразу мне не сказала? Они все люди свои, извинят меня. Идем в кабинет и поговорим. Господа, извините! У меня спешный разговор…

– Что с Ваней? – сразу спросил он, как только мы вошли в его кабинет. Из всей семьи Яша любил только Ваню. И слушался только его.

– Ты получил письмо от Вани?

– Да. Он зовет меня к себе. Но я не успел еще привести дела в порядок, и свои личные, и по дому. Да нужно заказать солдатскую одежду. Все это меня задерживает здесь.

– О делах ты не беспокойся. Пришли мне домовые книги, и я буду вести все дела, пока ты будешь у Вани. Яша! Не откладывай поездку к Ване! Ему нужно, чтобы кто-нибудь близкий был около него! Иначе его споят там, и это кончится драмой для нас всех. Да, наконец, все обязаны помогать России! Нельзя же жить таким эгоистом, как живешь ты!..

– А что ты сделаешь, если я не хочу ничем помогать России?!

– В таком случае ты не имеешь права называться русским человеком!

– Все это только громкие слова! – с сердцем сказал он и встал. – Ты посидела на фронте, потому и говоришь все это! А поживешь дома, привыкнешь опять к роскоши и комфорту, так забудешь все эти громкие слова.

Я встала и, не прощаясь, пошла в переднюю.

– Послушай! Не сердись! – догоняя меня, сказал он. – Чего мы будем ссориться? Я и сам хочу поехать к Ване. И Ваня хочет, чтобы я приехал к нему. Теперь и ты хочешь, чтобы я ехал к Ване. Хорошо! Я поеду и буду делать все, чтобы охранять и оберегать его от неприятеля и внутреннего, и внешнего.

Не заходя в столовую и не прощаясь, я пошла домой.

«А что если в России много таких, как Яша и его друзья?!» – думала я, идя домой. Что будет с Россией, если ее постигнет неудача на фронте? Господи! Пока не было войны, я как-то не замечала (да и не было случая видеть), что мы, русские люди, относимся безразлично к судьбе России. И мало ценим все то благополучие, которое она нам дает… Но, что особенно странно, такого безразличного отношения к судьбе России на фронте я не слышала ни от кого! Видно, и правда, что на фронт ушло все лучшее!..

Наконец-то сегодня Яша уезжает к Ване. Я очень рада этому. Теперь он, по крайней мере, будет не один. Яша будет смотреть за ним и не позволит никому его спаивать.

Яша в солдатской форме выглядит очень хорошо. Ему устроили проводы, как герою-победителю. С вечера был ужин в «Медведе», а под утро приехали к Нине пить кофе. Но пили больше вино. Меня тоже пригласили. Я не могла отказаться и тоже до утра была с ними. Я послала мужу кое-что из съестного.

Через неделю после отъезда Яши получила письмо от мужа: «Держу его в ежовых рукавицах. Заставляю работать наравне с санитарами». Получила опять письмо. Это за две недели единственное! Да и какое-то странное: «Снег; холод по-прежнему; работы мало; ездили на медвежью охоту, но ничего не убили, зато все перепились!» Кто ездил? Почему «все перепились»? Где же Яша?! Боже мой! Я думаю, что самое большое несчастье для женщины – это иметь мужа-алкоголика. Хотя бы он пил самую малость. Но он всегда начинает пить только понемногу, а затем количество выпиваемого вина с каждым днем увеличивается. Как бы благороден и порядочен ни был такой человек, верить ему как здоровому, нормальному человеку – нельзя. В трезвом состоянии он искренне уверяет, что не возьмет в рот больше ни капли вина: «Ну его к черту! Довольно! Не буду больше пить! Да и печень вон уже пошаливает!» Он щупает печень, осторожно надавливает двумя пальцами: «Вот! Ясно! Прощупывается! Я так и знал! – говорит он сам с собой. – Ну, а где границы сердца?» И начинает выстукивать. «Слышишь? Вон какой притупленный звук! Вот где его границы!.. Это, значит, уже расширение сердца, “бычачье сердце”, как говорят! Теперь уже сколько ни пить, конец один – водянка и смерть!.. Тина! Смотри, чтобы больше на стол вино не подавалось никогда! С сегодняшнего дня бросаю пить совершенно!..» Так говорит пьяница-врач после анализа самого себя. «Если с сегодняшнего дня перестать пить и сесть на диету, то могу прожить еще года два-три», – торжественно и искренно говорит он и сам верит себе в данную минуту. И бедная жена хочет еще раз поверить, что счастье может вернуться в дом… Но в ближайшие же дни, если не в тот же день, наступает полное разочарование.