Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

В первый день похода полк делал только короткие привалы и шел весь день. И всякий раз после привала на снегу оставались сидеть солдаты. Товарищи их с трудом поднимали и вели дальше под руки. Но ночью, после первого же привала, оставшихся на снегу стало очень много, и поднять их не было никакой возможности! Приходилось класть их на двуколку, как мертвых. Но полежав и отдохнув, они приходили в себя и снова шли. Последнее утро перед Сарыкамышем полк совсем не отдыхал. Офицеры боялись, что не смогут поднять солдат. Зато теперь отставших было больше. Вдоль всей дороги по обе стороны, а то и посреди нее, сидели и лежали совершенно ослабевшие солдаты. И это, кажется, было самое страшное и тяжелое для меня. Они были живы, но не было никакой возможности поднять их на ноги. Что я ни делал, да и санитары мои, и все, кто мог идти сам и мыслить еще хоть немного, – старались помочь упавшим солдатам. Я уговаривал, ругал, тащил за руку, ничего не помогало. Усталость была сильнее смерти! Люди перестали соображать и хоть малейшему усилию с их стороны предпочитали смерть… Старые солдаты, более крепкие и закаленные, помогали поддерживать слабых молодых солдат. Но к концу пути и они сами выбились из сил и не могли уже поддерживать других. Многие шли обнявшись по несколько человек, поддерживая друг друга. Некоторые несли по несколько ружей ослабевших своих товарищей. Но даже и тут, в такие минуты, слышен был смех и подбадривающие шутки… Солдат едва идет – шатается. И вдруг споткнется и упадет! А товарищи поднимают его под руки. «Ты что, земляк! Вставай, вставай! Идем до турка. Недалеко уже, а там отдохнешь!» Я видел, как офицеры сами шатались, как пьяные, и шли, опираясь на ружье. Но ни один из них не отстал. А на привалах они первые вставали, ободряя и поддерживая солдат, а некоторые брали под руку и вели слабых. На привалах никто не ел! А весь полк сразу ложился. Даже не курили! Последний привал был прямо жутким! Когда офицеры скомандовали – «вставай!», то команду исполнили только единичные люди. Остальные лежали не шевелясь! Пришлось пустить в ход грубую силу.

Вот, расскажу тебе, что я сам видел. Если бы не фельдфебеля, так офицеры и половины солдат не довели бы до Сарыкамыша. Без фельдфебелей офицеры не могли бы держать в таком порядке такую массу солдат! Для офицеров фельдфебель – незаменимый помощник, а для солдат – прямо отец родной. Он знает солдат своей роты, как мать своих детей. Да и не только, как солдата в роте, а он знает и семейную жизнь каждого из них. И из какой он деревни, сколько у него дома коров, лошадей, какой был урожай в прошлом году… Когда солдаты ослабели и стали отставать, фельдфебель каждого называл по имени и старался подбодрить, поддержать под руку, или – возьмет его ружье и сам несет. Но когда солдат падал и видно было, что он не встанет больше никогда, то фельдфебель глубоко страдал… Упавшие замерзали почти моментально, а помочь им было совершенно невозможно! У каждого оставалось силы только на то, чтобы самому не свалиться на дороге навсегда… Ах! Как я был в душе рад, что ты на этот раз не поехала со мной. Мне, привычному человеку, невыносимо тяжело было смотреть на этих здоровых, нераненых людей, но беспомощно умирающих на глазах у нас, совершенно бессильных помочь им! Я ведь знал, что только отъедешь от них, и они замерзнут! Но что я мог сделать?! Лошади едва тащили свою двуколку, на которой не было ни одного свободного места! Полк давно нас перегнал и ушел далеко вперед… Сначала я оглядывался, не встал ли кто-нибудь и не идет ли. Но потом не стал: жутко видеть серые бугорки по всей дороге…

Когда транспорт подходил к Сарыкамышу, то в нескольких верстах от него я нагнал полк опять. Меня остановили и сказали, что транспорт идти дальше не может, что вокзал в Сарыкамыше занят турками, и вся местность находится под их обстрелом. Потом сообщили, что хотя самый вокзал и не занят, но находится под сильным обстрелом с гор, и проезда нет. Все же я попытался продвинуться несколько вперед и мог уже сам осмотреть всю местность. Я увидел, что транспорту придется дальше идти по совершенно открытой местности, на виду и под обстрелом турок! Но у меня не было никакого выхода! Я знал, что если оставить раненых еще на одну ночь в двуколках, то они все замерзнут! И теперь уже добрая половина была обмороженных, но все же они еще были живы… Кабардинцы, рота за ротой, поднимались по глубокому снегу куда-то влево от дороги в гору. Где-то далеко уже слышно было их «ура»! А те роты, которые были еще вблизи от нас на дороге, сразу преображались при этом крике… Странное дело! Пять минут тому назад эти самые солдаты были толпой едва передвигавших ноги усталых людей. Но, как только донеслось до них это далекое и могучее «ура» и как только в ответ на это «ура» раздалась команда «вперед», я увидел перед собой совершенно других людей – настоящих боевых солдат! Все точно ожили! Сразу весь полк потянулся в гору, забирая все левее. Стрельба впереди стала сильнее. Солдаты говорят: «Это турки стреляют! Значит, наши дошли до них и атакуют их!!» Когда кабардинцы очистили дорогу, мы еще продвинулись немного вперед к Сарыкамышу. Турки, отвлеченные наступлением кабардинцев, ослабили обстрел Сарыкамыша. Я воспользовался этим относительным затишьем и, выбрав подходящее место, начал переправу через реку по льду, занесенному глубоким снегом. До противоположного берега мы добрались благополучно, никто не был ранен. Это было между Елизаветпольскими казармами и возвышенностью, на которой стоит полковая церковь. Но противоположный берег оказался так крут и высок, что лошади никак на него взобраться не могли. И не только с ранеными, а и без двуколки не взобрались бы. А турки обратили внимание на множество людей и большой обоз. И давай обстреливать! К счастью, стало темнеть и никого не ранили и не убили. Я моментально приказал своим санитарам сгладить этот крутой обрыв. Кое-кто из проходящих солдат стал нам помогать. У нас в двуколках всегда есть с собой лопаты и топоры. Подгоняемые стрельбой, все работали, как дьяволы. И скоро мы могли попробовать втащить на руках первую двуколку; лошади не брали никак! Первую втащили с большим трудом (конечно, вместе с ранеными). Вторая, третья, а потом пошло совсем хорошо! Скат с каждой двуколкой становился все более пологим. Потом попробовали запрячь по четыре лошади в двуколку. Стали и лошади брать, хотя, конечно, люди помогали со всех сторон. Вся эта переправа заняла много часов. Было уже совершенно темно, но зато все двуколки были уже на стороне Сарыкамыша, и все раненые были в безопасности и от замерзания, и от турецких пуль! Было уже совершенно темно, когда мы подъехали к госпиталю, надеясь сдать наконец измученных раненых в теплое помещение. Несмотря на страшную усталось, я сам поехал с ранеными в госпиталь. Я знал, что мои санитары так же устали, едва на ногах держались. А тут еще им нужно несколько сот человек выгрузить, а половину из них перенести на руках! Едем прямо в госпиталь к Павловскому. Приезжаем туда – темно!! Иду к подъезду, открываю дверь в вестибюль – темно! И полная тишина! Ни души! Иду по коридору, кричу во весь голос, зову хоть бы кого-нибудь! Никого! Пришли подпрапорщик и доктор Штровман. Послал их искать по всему зданию: «Поищите хорошенько! Может быть, спрятались со страху куда-нибудь…» Ни одной души не нашли и они! Все пусто и брошено!.. Если бы ты знала, как я ругался! Расстрелять мало такого мерзавца – главного врача! Бросить госпиталь! И со всем персоналом удрать, спасая свою шкуру!!

– Да, родной, я с этим персоналом работала в Карсе. Они сами оказались брошенными своим начальством. Доктор Павловский удрал прямо в Тифлис! Будто бы за инструкциями!

– Дать ему ружье в руки и послать его, каналью, на позицию! Вот инструкция для такого типа! – с несвойственной ему злобой сказал муж. – Да я и выгрузил бы там раненых, и мы сделали бы все сами. Но здание так нахолодело, что снова согреть его нужно много часов, а то и за сутки не натопишь! А полузамерзших, едва живых людей помещать в холодное помещение было бы преступлением! Я решил ехать в другой госпиталь. Слава богу, ведь здесь их двенадцать было! Едем! Опять скрипят колеса по скованному морозом снегу! Темно! На горе над вокзалом зарево и трескотня ружейной и пулеметной стрельбы. Руки и ноги начинают мерзнуть. Ресницы и усы покрылись инеем. Хочется и мне в тепло! Устал и я! Иду рядом с двуколками, из которых не слышно ни стонов, ни криков, ни разговора! «Мертвый транспорт»!..

Я даже забыл о тебе, моя Тиночка! Ведь я знал, что ты ждешь меня и волнуешься! Да и от госпиталя до нашего домика было недалеко. Но я не мог бросить полуживых людей. Хотелось скорее поместить их в тепло. Едем к одному госпиталю – темно! Заходим в здание – холодно и никого нет. Едем к другому. То же самое! Посылаю узнать, где персонал? Посланный возвращается – никого нет! Помещение холодное, нигде ни души! Везде холод – не топлено! Понимаешь ли?! Ни в одном госпитале никого! Бежали все!! Армия, ведущая отчаянное сражение, оставлена без медицинской помощи, без госпиталей!!. Надо было что-то делать, чтобы выйти из отчаянного положения и как-нибудь спасти и устроить наших раненых! Некоторые госпитали занимали двухэтажные кирпичные дома, в которых раньше были офицерские квартиры. Это все казенные здания. Дома были небольшие, но со всеми удобствами и очень чистые. Вот в один из таких брошенных домов госпиталя я и приказал выносить раненых. Сейчас же затопили печи. Я сказал подпрапорщику, чтобы варили как можно больше супу. И клали бы больше мяса в котел. Ведь два дня никто не ел ничего горячего! Скоро и в комнатах стало теплее. Тогда я решил сходить домой, узнать, что с тобой и успокоить тебя. Но Ткаченко говорит «Пожалуйте! Ваша двуколка освободилась!»

Подъезжаю к нашему дому – темно! Иду в дом – двери открыты, нигде ни души! Кричу тебя – полная тишина! Никого нет! Все бежали!

«Шибко, видно, все перепужались! Страшно! Как не как, а турка неприятель ведь! Не усидишь небось! Все поуехали! Ну, и наша барыня тоже, конечно, с другими…»

Да, видно, паника была тут большая, раз госпитали побросали и все бежали! Поехал в штаб. Там тоже у всех растерянный вид. Настроение нервное, напряженное. Несколько раз пытался выяснить свои затруднения, что привез несколько сот раненых, а в госпиталях нет персонала. Меня не дослушают и говорят: «Вон, расскажите полковнику!» Начну снова объяснять положение вещей этому полковнику, а он посылает к кому-нибудь третьему… Наконец удалось заставить какого-то адъютанта выслушать меня до конца.

«Да, да! Мы вынуждены были все, что только возможно, вывезти из Сарыкамыша!..» – «Хорошо! Но как же мне быть с ранеными?! Помещения не топлены! Ни еды, ни медицинской помощи нет совершенно никакой!!» – «Не знаю! Да удержим ли мы еще турок?! Может быть, придется и остальное все бросить, а самим уходить, куда возможно будет!..»

Потом он же рассказал мне, как заставил тебя уехать из Сарыкамыша. Правда, у меня тревога за тебя как-то отлегла, и сразу стало легче на сердце. Теперь, значит, можно все свое внимание отдать целиком раненым, которые оказались на моем попечении. Было уже поздно, когда я из штаба поехал прямо в госпиталь. Помощи неоткуда было больше ждать. Надо было самому приниматься за устройство раненых, оказавшихся на моих руках. Приезжаю в госпиталь. Подпрапорщик говорит, что обед готов, сейчас раздавать будем. И в помещении тепло. Потом вдруг мне сообщают, что пришли несколько человек санитаров и два врача этого госпиталя… Это прямо подарок с неба! Я сейчас же пошел, разыскал их и познакомился с врачами. Они рассказали, что панику развел сам штаб. Никто и не думал бросать госпиталя. Но из штаба сообщили, что они не гарантируют безопасности и что благоразумие требует, чтобы все выехали. Началась паника. Запрягали лошадей в фургоны, в хозяйственные двуколки, и все желающие уехали.

«А вы почему же не уехали со всеми?» – спросил я их. «Да, черт возьми! В конце-то концов мы, мужчины, призваны помогать и защищать Родину. И вдруг, при первых же выстрелах, бежать! Просто нелепость какая-то! Ну вот мы вдвоем и остались. Да санитары, как верные солдаты, посовестились нас бросить и тоже стались с нами! И любопытство нас одолело большое! Целый день мы торчали на улице и смотрели, что делают турки на горе. Ведь война! Настроение приподнятое! Хотели даже взять винтовки и идти на защиту Сарыкамыша! Но подумали о раненых: ведь если и нас убьют, то кто же будет перевязывать их? Но на вокзал мы никак не могли пробраться. Вот мы тут и остались. К вечеру стало довольно жутко. Нигде ни души живой! Улицы пусты, здания брошены. А на горе бой. И неизвестно, где наши, где турки? Когда совсем стемнело, слышим шум и большое движение на улице. Санитары кричат – турки! Ну, мы в подвал и спрятались. Потом слышим, что как будто родная – русская – речь. Сделали вылазку и, когда убедились, что это свои, сейчас же вышли». – «А откуда эти раненые? Не с вокзала?» – спросил меня молодой врач. «Нет, не с вокзала. Я их два дня и две ночи вез сюда с позиции от Зивина…»

Передав врачам раненых, я хотел ехать домой, но вспомнил, что дом разорен, темно, холодно и нет никакой еды. А тут стали раздавать раненым суп! Его аппетитный запах еще больше обострил чувство голода, и в пустом желудке жгло. Галкин предложил мне тарелку супа из общего котла. «Хватит ли еще для всех», – сказал я больше для приличия. «Как не хватит! Варили-то ведь для всех, и раненых, и здоровых!» Наконец дали и мне тарелку супа! Это была первая еда за целые сутки у всех! Этак после холода попасть в тепло, да еще съесть тарелку горячего супа! Жизнь сразу показалась прекрасной, но ненадолго! Сон стал решительно меня одолевать. Ведь почти четыре ночи мы не спали ни минуты! Как я тебе говорил, транспорт шел в хвосте кабардинцев. А они шли так быстро, что лошади едва поспевали за ними. Офицеры, шутя, конечно, кричат мне: «Не отставай, доктор! Подтянись!» Двое суток шел полк, и ни одного часу не спали. Остановятся на час, не разводя костров, при таком-то морозе, пожуют хлеба, покурят, поднимаются и снова идут… Последний день и этого не делали. Офицеры говорили: только сядь, и половины не поднимешь, хоть стреляй в них. За пять минут перед тем, как командир полка скомандовал в атаку на гору, это был полк мертвых людей, а не солдат. Но, как только он скомандовал: «Полк! С Богом, за мной! Ура!» – так эти же солдаты стали перегонять друг друга! Даже командира полка на лошади перегнали! Карабкались по глубокому снегу! Я тебе скажу, это русское ура – прямо чудо!

Ну, поел я супу, а ехать сюда мне не хотелось. Один из новых врачей предложил мне переночевать у него в комнате – мы их тоже накормили. Я так устал, что сразу согласился! А они всю ночь работали, перевязывали раненых. Утром я уехал к себе сюда. Мои санитары тоже отдохнули, поспали на своих сенниках. Они мне натопили печи в комнатах и привели квартиру в жилой вид. Кто-то из них же додумался, что вы не могли взять с собой все вещи и припасы. После некоторого размышления решили поднять половицы и посмотреть, нет ли чего под полом. Так и оказалось! Там они нашли все нужное для меня! Потом пошел посмотреть, что делают турки. Видно было, как они перебегали по горе и часто падали. Но к вечеру дело стало хуже. Турки катились с горы волна за волной. Многие уже бежали по дамбе к городу. Этих кончали раньше, чем они добегали до города. Но панику они навели на слабые души большую. Мои санитары были все время со мной. Я их вооружил, еще когда мы ехали сюда. Они подбирали у упавших солдат винтовки и патронташи, полные патронов.

Скоро из переулка появились одиночные казаки, бежавшие с криком: «Спасайся кто может!» Мы их всех задержали и старались успокоить. Спрашиваю: «Где ваше оружие?» А они спорить стали со мной: «Да какое оружие, когда турки по пятам за нами бегут!» Тут я их, как полагается, обложил, по военному времени! Говорю им, что мы будем защищаться. Но они спорят и норовят удрать. Тогда я им пригрозил револьвером. Они моментально подчинились, сами сделали вылазку за брошенными винтовками и присоединились к нам. Позже, к вечеру, в нашу улицу ворвалась группа солдат и казаков, а за ними турецкие солдаты, стрелявшие куда попало. Мой отряд моментально открыл огонь по туркам. Кстати, нечаянно ранили своего, но турки были отбиты с большими потерями и рассеяны. Так мы эту позицию занимали всю ночь и весь следующий день, не пропуская турок проникнуть в нашу улицу и занять единственную дорогу, соединяющую нас с тылом. Вечером я получил приказание во что бы то ни стало вывозить или выносить на руках раненых с вокзала. Такой же приказ получили и другие транспорты. Я попробовал пустить двуколки. Но было очень опасно, пули летели, как пчелы. Тогда я поехал по той же дороге, по которой вчера пришел транспорт сюда. Мы переехали реку и завернули под обрыв, около вокзала. Там мы вскарабкались на почти отвесный обледенелый скат горы и добрались наконец до вокзала. Пули здесь летели еще сильнее. Но мы не обращали на них никакого внимания. Когда я открыл дверь в вокзальное помещение, то невольно отшатнулся. Боже мой, что там было! Раненые лежали повсюду. Не было свободного вершка на полу. На столах, на которых раньше обедали и пили чай, теперь перевязывали раненых. Там были врачи, фельдшера и санитары от всех войсковых частей. От испарений, крови и нечистот стояла такая вонь, что первое время я не мог оставаться внутри. Все четыре санитарных транспорта работали день и ночь, вывозя раненых. Заполнили ими все госпитали. В госпиталь, брошенный доктором Платовским, свезли больше трех тысяч раненых и обмороженных. А работали там всего три врача и одна сестра, которая во время бегства всего их госпиталя спряталась, а когда стали привозить раненых, вышла из своего убежища и пришла работать.

– А откуда же эти три врача?

– А с вокзала! Мы же их освободили от раненых. Там остались несколько врачей. Первый день мы раненых спускали на руках по скату от вокзала и клали на двуколки и везли в госпиталь по той кружной дороге, по которой я привел транспорт. Это большой круг и много брало времени, но зато этот путь был более безопасным. Возили раненых всю ночь и весь следующий день. И все же их еще было много. Теперь уже были все госпитали полны. Врачей не хватало; сестер нет почти совсем. Немногочисленные санитары окончательно сбились с ног. Но хуже всего обстояло дело с едой. В Сарыкамыше не было ни хлеба, ни круп. Вообще ничего! Раненые умирают! Мои санитары могли отдыхать, только когда лошади ели свой фураж. Так все и шло до тех пор, пока мы не вывезли всех раненых с вокзала. Положим, мы и сейчас оттуда берем раненых. Это ведь главный перевязочный пункт. В одну из ночей, когда перевозили раненых, один из моих санитаров, страшно уставши, решил поспать. Когда разгрузили двуколку, он задержался в госпитале, а возница не стал его ждать и уехал опять на вокзал за ранеными. Санитар выждал, когда двуколка уехала, и стал искать место, где можно было бы заснуть. Видит – во дворе госпиталя стоит небольшое здание. Он решил, что это как раз то, что ему нужно (он думал, что это баня). Вошел туда, открыл двери: «Ага! Тут уже много народу спит!» Лег, завернулся в шинель и прижался поближе к одному из спящих и заснул сразу как убитый… Утром госпитальные санитары принесли туда же только что умершего раненого солдата и по дороге наступили на моего Ваношвили. Тот заорал от боли! Санитары перепугались до полусмерти, бросили труп и убежали. Тогда мой санитар снял с головы шинель и теперь только увидел, что «спавшие» были все мертвецы! Тут и он перепугался так, что забыл даже надеть шинель, и всю дорогу бежал без шинели! Прибежал он прямо в команду и сам все рассказал. Но за шинелью ни за что не пошел. Пришлось послать других за ней.

Я всю команду представил к наградам. Меня тоже представили к награде; и я теперь буду носить красный темляк[15]15
  Темляк – ремень, петля, шнур или кисть на эфесе холодного оружия, предотвращающая его потерю. Красный – по цвету ленты ордена Св. Анны – темляк служил видимым отличием награжденного орденом Св. Анны 4-й степени с надписью «За храбрость».


[Закрыть]. (Когда я поехала домой, то остановилась в Тифлисе, купила ему серебряную кавказскую шашку, повесила на нее красный темляк и послала ее ему.)

– Кто же и как справлялись в госпиталях с этой огромной работой? – спросила я.

– Врачи из полков работают. Делают, что можно сделать при таких условиях! Перевязывают, кормят. Другого все равно ничего нельзя сделать. Нет рук, нет инструментов, чтобы делать операции. У доктора Платовского госпиталь был оборудован специально для хирургических раненых. Но его свои же солдаты и казаки разграбили. Все инструменты растащили. Да кроме того, туда попали и обмороженные, и больные, и сыпнотифозные. Прямо даже непонятно, откуда так сразу появилось так много тифозных?

На другой день утром я пошла в госпиталь исчезнувшего доктора Платовского. Какая разница с тем, что там было раньше! Весь вестибюль был полон солдат. Они сидели, лежали или стояли группами, разговаривали и все курили. Дым стоял такой, что едва можно было видеть лица. Весь пол заплеван и завален окурками. У проходящего с ведром солдата я спросила, где я могу видеть доктора. Солдат сначала уставился на меня, как на привидение, а потом молча махнул рукой по направлению широкой лестницы. Я поднялась на второй этаж. Тут тоже все было занято ранеными. Оставалась только узкая дорожка для прохода. Все двери в палаты были открыты, и видно было, что в каждой из них кровати стояли в четыре ряда. И на всех лежали раненые. В следующем коридоре я увидела дверь, из которой выносили на носилках раненого. «А вот перевязочная!» – подумала я. За носилками вышел доктор в белом халате и посмотрел на меня. Я быстро подошла к нему.

– Здравствуйте, доктор!

– Здравствуйте! Только я фельдшер. А доктор вон в той комнате перевязывает раненого. А вы откуда, сестра? Я что-то вас не видел здесь!

– Да, я только вчера приехала из Карса.

– Из Карса? – переспросил он, не веря своим ушам. – Как же вы оттуда могли приехать?! На чем?

– На поезде.

Гул голосов пронесся по всему коридору! Я оглянулась. Около меня стояли раненые солдаты.

– Слышь, земляки! Вот приехала из Карса сестра!

– А как же турки?! Разве Карс не занят ими?! Неужели и дорога свободна?!

– И поезда ходят?!

Я постаралась коротко рассказать, как мы добрались из Карса на первом поезде и что я видела по дороге.

– Вот это вы, сестра, правильную нам радость принесли! А мы вот здесь валяемся уже две недели и ничего никто не знает, где что делается.

– Мы зато здесь здорово турку разделали! Вон весь штаб ихний в плен забрали. Корпусного ихнего забрали! Он тут же лежит раненый.

– Вот посмотрите! Их тут много! Мы здесь лежим на полу около их помещения, вроде охраны, чтоб не убег часом кто…

Солдаты показывали руками и головой на открытую дверь, за которой так же стояли в четыре ряда кровати. Я посмотрела издали, но ничего не заметила особенного. Из перевязочной вышел доктор и подошел ко мне:

– Сестра! Вы спрашивали меня?

– Да! Я пришла предложить свою помощь, если еще не поздно. Я только вчера приехала из Карса. Мой муж говорил, что у вас нет сестер.

– Одна была, и та заболела сыпняком. От вашей помощи мы отказываться не будем. Как ваша фамилия, сестра?

– Может быть, вы знаете доктора Семина? Это мой муж.

– Ну, как же, конечно, знаю хорошо. Вот все раненые его! Итак, сестра Семина, если хотите работать, начинайте хоть сейчас.

Фельдшер показал мне докторскую комнату, где можно было переодеться. Я пошла туда, сняла шубу, надела халат, который принесла с собой, и пошла в перевязочную. Там доктор перевязывал пальцы на руке. Когда кончил, то сказал солдату, что скоро заживут. Потом посмотрел на меня.

– Сестра новая! Вот это хорошо! Но вы идите в операционную. Дверь рядом.

Я пошла в дверь рядом. Тихонько открыла дверь, чтобы не помешать операции. На столе лежал раненый. Но операция еще не начиналась. Доктор стоял над больным и что-то спрашивал его. Увидя меня, сказал:

– Входите, входите, сестра! Вот пулю буду вынимать, – показывая на раненого, сказал он. – Как ваша фамилия, сестра?

Я назвала.

– А вы не родственница доктора Семина?

– Мой муж.

– Вот как! Я знаю его. Сколько тысяч привез сюда раненых! Молодец! Много спас людей от смерти! А у нас есть всего-навсего одна сестра, да и та заболела; похоже на сыпняк. Правда, сестра, что из Карса пришел поезд?

– Да, да! Я на нем и приехала.

– Слава богу! Начнут теперь наконец вывозить раненых из Сарыкамыша! А то все госпитали так переполнены, что для вновь прибывающих раненых нет места. И кормить их совсем нечем. Раненым в живот даем то же, что и всем. Ну и естественно, что умирают немедленно. Солдат исполнил свой долг перед Россией! Но Россия останется в долгу у солдата на веки вечные. Видели, как валяются раненые? На полу, без подушек, без одеял! Некоторые из них ни одного еще раза не были перевязаны после ранения! А обмороженные! Развяжешь ноги или руки, такая трупная вонь идет! Мускулы от костей отпадают! Да вот сами увидите. Две недели почти без помощи лежат раненые и обмороженные! Кормить нечем! Перевязывать некому! Класть некуда! Что хочешь, то и делай! Мне стыдно проходить мимо этих несчастных!.. Лучше, сестра, давайте приступим к операции!..

Я вымыла руки и стала приготовлять инструменты, которые уже варились в ванночке. Пришел из соседней перевязочной еще один доктор. Операция была несложная и скоро кончилась. Санитары унесли оперированного.

– Идемте, сестра; я вам покажу пленных. Ведь весь штаб корпуса взяли![16]16
  22 декабря (4 января 1915 г.) командир IX корпуса Эсхад-паша, убедившись, что его корпус полностью окружен, сдался со всеми своими начальниками дивизий, штабами.


[Закрыть]

Мы вошли в палату пленных, и доктор стал знакомить меня с ними:

– Сестра! Сестра! – показывая на меня, говорил доктор. (Он не знал ни слова по-турецки.) И пленные сейчас же стали повторять: «Сестрак, сестрак!» Видно было по их лицам, что они рады нашему приходу. А может быть, приходу женщины-сестры? Они все наперебой приглашали подойти к кровати. Я заметила, что у всех на столиках лежал кишмиш. Около одного, который был тяжело ранен в живот, на столике лежала большая горка кишмишу.

– Доктор, откуда у них кишмиш? И у этого тоже, а он ранен в живот! Ведь он может съесть его?

– Черт с ними! Я убирал несколько раз, так они чуть не плачут, просят вернуть кишмиш обратно. Этот кишмиш у них почти единственная еда. Они не едят нашего солдатского супу. Ничего поделать нельзя. Да что там! Свои ведь помирают без всякой помощи! А за этими сейчас и смотреть почти некому. Когда была еще здорова сестра, я просил ее смотреть за пленными, но она сказала, что не может. «Не могу, говорит, заставить себя сейчас оказывать им помощь! Они для меня остались врагами! Вон сколько лежит искалеченных русских солдат! Им первым я должна отдать все мои силы!» Я не мог насильно заставить ее ухаживать за ними. Их палату обслуживают санитары-армяне. Они знают их язык, но говорят: «Что их держать здесь? Только хлеб наш едят да помещение занимают. Расстрелять их враз!» А на мне ответственность за их жизнь. Я прямо измучился! Запираю их на ночь на замок. Под окнами стоит часовой. А в коридоре раненые караулят. Живыми не выпустят их, если бы они вздумали бежать – разорвут в клочья. Конечно, это несправедливо! Они такие же воины и герои своей страны, как и наши. Но наши солдаты еще не пришли в себя от пережитого и слишком страдают от ран и голода. Пленные турки понимают это хорошо и сами и поэтому просили меня держать дверь все время на замке. Сестра, хотите взять их под свое покровительство? – спросил доктор, заканчивая свою речь.

А с коек неслось: «Сестрак, сестрак…» Я не успела ответить доктору, как один из пленных вытащил из-под подушки широкий ременный пояс и протянул его мне. Я взяла его, ничего не понимая, но сразу почувствовала большую тяжесть этого пояса и положила его на кровать обратно. А турки все делают мне знаки, чтобы я его взяла себе. Наконец санитар-армянин перевел нам:

– Генерал просит, чтобы вы ухаживали за ним и за остальными турецкими ранеными. В поясе много турецкого золота. Он просит вас взять его себе.

– Какая гадость! Что они, с ума сошли! – Я быстро вышла из палаты и решила, что никогда больше не зайду к ним.

– Доктор, что это такое?! Что они думают? Что русская сестра милосердия будет за деньги смотреть за ними лучше?!

Дня через два мы с доктором опять зашли к пленным. На этот раз они были сдержанны, но все же обрадовались моему приходу. Опять называли меня «сестрак». Мы подошли к раненому, которого доктор перевязывал только один раз за все время. У него огромная рана в бедре. Кость разбита на мелкие куски, и мускулы разорваны. Доктор говорит, что нужно немедленно удалить куски кости. Рана страшно загноилась. В палате стоял тяжелый, гнилостный запах. Раненный в живот тоже выглядел очень плохо. Мне было очень жаль их и тяжело было видеть, что они лежат беспомощные и почти заброшенные, на попечении санитаров. Но не было никакой возможности помочь им. Доктор подошел к раненому и стал ему объяснять, что его возьмут в операционную, чтобы почистить его рану. Но сразу же все пленные страшно запротестовали и ни за что не хотели, чтобы раненого выносили из палаты. Доктор страшно возмутился и через переводчика спросил, в чем дело. Турецкий генерал решительно заявил, что он не позволит выносить из комнаты своих офицеров! А если доктор хочет его перевязать, то чтобы делал это здесь же в палате!

– Здесь, в зараженной комнате, я не стану перевязывать раненого. У него температура уже поднялась. Если он умрет, то вся вина за его смерть ляжет на вас, генерал!

Санитар перевел. Турки все сразу заговорили, но очень скоро замолчали, а говорить стал генерал. Переводчик сказал нам, что генерал категорически не позволяет выносить офицеров из палаты. А операции или перевязки должны делаться тут же, у него на глазах. Возмущенный доктор вышел из палаты.

– Нет, подчиниться этому требованию пленных я не могу! Как бы оно ни было понятно в их тяжелом положении – это было бы преступлением с моей стороны! Вопрос идет о жизни человека! Он повернулся:

– Санитары! Давайте носилки! – и мы опять вошли в палату пленных. – Возьмите вот этого и несите в операционную!

Когда раненого подняли, я увидела, что весь матрац под ним был мокрый от гноя и крови! Раненого положили на стол, я стала снимать бинты. Они были насквозь мокры, и шла такая нестерпимая вонь от него, что я едва стояла. Все пропиталось гноем! Я обмыла рану, и доктор приступил к ее исследованию.

– Много мелких костей, – сказал он. – Нужно их удалить. Скажи ему, что это не опасно, – говорит доктор переводчику. Но раненый офицер и слушать не хочет!