Текст книги "Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918"

– Ты зачем встала? – сказал муж.

– Я еду с тобой.

– Напрасно! Я предупреждаю тебя, что поездка эта очень тяжелая. Я лучше возьму младшего врача с собой.

– Я буду полезна в транспорте не меньше, чем доктор Штровман!

Муж посмотрел на меня…

– Хорошо! Одевайся теплее!

Когда мы вышли на улицу, начинало уже светать. По обыкновению, наша двуколка ехала впереди транспорта. Когда мы выехали на дамбу, я увидела ярко-красную полосу где-то еще далеко поднимающегося солнца. Мы проехали по шоссе, обогнули вокзал и выехали в широкую долину вдоль русла реки, на другой стороне которой в морозной мгле виднелись большие кирпичные здания Елизаветпольского полка. Становилось все светлее; чувствовалось, что солнце вот-вот покажется из-за пока еще черного соснового леса. Тишина была какая-то торжественная и могучая. Все было покрыто белым инеем: лес, кусты и каждая травинка! Лошади тоже все в инее. Голова Ткаченки стала большая, точно отороченная мехом-инеем.

Я посмотрела на мужа, его поднятый воротник вокруг лица – весь белый; на ресницах и усах целые сугробы пушистого инея. Он заметил, что я смотрю на него, и спросил меня:

– Ты не замерзла? Когда взойдет солнце, станет теплее!..

Мы все время ехали по возвышенной стороне реки, вдоль гор. Дорога была страшно извилистая: то мы ехали прямо на восходящее солнце, то поворачивались к нему спиной, и тогда становилось еще холоднее! Русло то суживалось так, что каждое дерево было видно на противоположной стороне, то расходилось чуть не на версту. Солнце давно взошло и поднялось высоко. А мы все едем и едем. И нигде не видно ни селений, ни домов; только горы, блестевшие на солнце, да сосны, которые и при солнце кажутся черными.

Приехали мы в Зивин после двух часов пополудни. Наш транспорт остановился, не доезжая до селения, под очень крутой горой, около дороги. Санитары распрягли лошадей, укрыли их попонами и навесили торбы с кормом. Команда развела костры; что-то варили в котелках и грелись. Муж ушел на перевязочный пункт.

– Барыня! Идите погрейтесь у костра; вы тут замерзнете… – сказал Ткаченко.

Костров было несколько, я подошла к ближайшему. Солдаты сидели на корточках вокруг костра; кто пек картошку, кто жарил мясо, а кто варил что-то в котелке, помешивая деревянной ложкой. А некоторые уже пили чай с хлебом. Я так же присела на корточки и протянула замерзшие руки к огню.

– Если не побрезгуете чаем из котелка, то вот, пожалуйста, – предложил один из санитаров.

– Спасибо! Я с удовольствием выпью. Ткаченко, принеси стакан из двуколки…

Пришел муж и сказал, что раненых будем грузить после того, как их там накормят ужином.

– Много тяжело раненных в этой партии, сказали мне на пункте.

Мы сидели около костра; декабрьский день кончался. Солнце, хотя и яркое, прошло по краю неба и теперь уже зашло за верхушку горы… Только видны его лучи! Точно протянутые красные нити.

Ткаченко вскипятил чайник, разогрел мясо, которое мы взяли из дома, и мы стали обедать. Темнело очень быстро.

– Лицо жжет, а спине холодно, – сказал муж и повернулся спиной к костру.

И вдруг резкий звук выстрела! Пуля со свистом пролетела над нашим костром.

Санитары моментально бросились врассыпную от костров…

– Тушите костры! У кого есть винтовки – приготовьтесь стрелять! – сказал муж.

Солдаты бросились к двуколкам и вытащили несколько винтовок… Но все было тихо.

– Разрешите пойти в горы и поискать курдов. Это они, курды, стреляли, – говорят санитары с винтовками.

– Нет, не надо. Пора запрягать…

Все разошлись и стали запрягать лошадей. Ткаченко запряг своих, и мы поехали к перевязочному пункту. Здание было низкое, длинное, с маленькими оконцами. Бывший пограничный турецкий пост. Над дверями на шесте висел белый флаг с красным крестом. Стали подъезжать двуколки, санитары выносили тяжело раненных и укладывали их. Легко раненные шли сами и садились на указанные места. Когда транспорт был готов и тронулся в обратный путь, была уже полная ночь. Но недолго шел транспорт, скоро начались остановки: то «холодно, дайте одеяло»; то «до ветру хочу», то «санитар, судно». А мороз такой, что дух захватывает. У меня по спине бегали мурашки. Ресницы слипались, на ногах пальцы болели.

Транспорт остановился… Муж пошел узнать, в чем дело.

– Слезай! Походи, согрейся! – сказал он.

Я с трудом вылезла из двуколки и пошла за мужем. Из двуколок слышны стоны и плач…

– В чем дело? Что случилось?.. – спрашивал муж, останавливаясь там, откуда слышны были стоны и плач.

– Совсем замерзаем… – говорят раненые.

– Ноги обморозили!.. Дайте одеяла, – кричат со всех двуколок…

– Просят одеяла… А где их взять?! – говорит Галкин.

– Соберите все попоны и накройте раненых, – сказал муж.

– Да лошади накрыты попонами! Они тоже мерзнут.

– Лошади согреются! Нужно гнать! Иначе мы привезем в Сарыкамыш одни трупы…

Я пошла к двуколке, залезла и укрылась одеялом. Я еще больше замерзла, когда походила. У меня даже внутри мелкая дрожь. Муж пришел, и мы опять едем! Ночь темная, несмотря на снег, в двух шагах ничего не видно…

– Транспорт остановился! – оборачиваясь к нам, говорит Ткаченко.

– Стой! – муж вылез из двуколки и пошел к транспорту.

– Слышите, как кричат раненые?! – говорит Ткаченко. – Замерзают, бедняги. Да в такой мороз не одни раненые померзнуть могут! Теперь и в окопах замерзнет немало народу! Вишь какой мороз! Дух захватывает! Но! Стой! Что, мерзнешь? – поправляя попону на лошади, говорит он. – Я своих коняк добре укрыл попонами! И то, гляди, мерзнут, не хотят стоять…

– Ткаченко! Ведь старший врач приказал все попоны снять с лошадей и отдать раненым.

– Да нехай их! Там хватит!

– Ну, нет! Снимай и неси сейчас же. Давай я снесу сама лучше…

– Да что вы! Я сам снесу… Но и попоны-то мои не очень теплые… Для лошадей они ничего! А што раненому пользы в них?!..

Он долго возился, отвязывая попоны, и наконец понес их к двуколкам. Я пошла тоже. И сейчас же услыхала: «Судно, санитар, судно сюда дайте»! – несется из двуколки.

– Да какое в такой мороз судно! Обморозишь только об него!.. – говорит санитар, подавая судно вовнутрь двуколки.

Я пошла обратно. Этот мороз парализует не только руки и ноги, но и мозг! Не хочется ни думать, ни делать ничего. Я залезла, укрылась и старалась не думать ни о чем. Пришел муж, и мы поехали дальше.

– Прямо ужасно! Все раненые перемерзнут! И попоны не спасут… – сказал он.

Мы едем все время впереди транспорта. Ткаченко мрачный, беспокоится за своих лошадей.

– Ткаченко, езжай скорей! – сказал муж.

– Темно! Дороги не видно, да и лошадям холодно, не хотят бежать… – тихо говорит он.

– Там люди замерзают, а он о лошадях заботится! Дай им кнута! Небось они у тебя под попонами?..

– Снял. Барыня приказали снять. Отнес раненым…

– Вот и хорошо!..

– Стой! Стой, Ткаченко. Что это там?

– Да, похоже, курдская сакля. Она пустая.

– А ну-ка, крикни Галкина.

– Подпрапорщик Галкин! К старшему врачу! – изгибаясь в сторону, закричал Ткаченко.

Пришел Галкин.

– Вы видите эту саклю? Возьмите несколько человек команды и осмотрите ее. Если она не загажена – доложите мне…

– Там тепло, костер горит! – сказал Галкин, когда вернулся через несколько минут.

– Кем занята?..

– Никого нет. Мы все кругом осмотрели, никого не нашли.

– Идемте, я сам посмотрю.

Ушли! Наступила мертвая тишина. Вдруг кричит кто-то – везите раненых сюда!

Мимо нас проехала двуколка.

– Ты что стоишь, дорогу загораживаешь, съезжай в сторону, видишь, нельзя проехать? – кричит санитар с двуколки.

– Ткаченко, сверни, дай им проехать.

– Да куда я сверну? Тут канава, снегу полно, лошадей загублю! – ворчит он и нехотя сворачивает с дороги.

Мимо нас проезжали двуколки, из которых неслись стоны… Проехали все, на дороге остались только две хозяйственных двуколки да мы с Ткаченко. Лошади переступали ногами, стряхивались и фыркали. Ткаченко слез, ходил вокруг лошадей и оглаживал их.

– О нас забыли, Ткаченко!

– Дайте я сбегаю, узнаю «шо там дилают»?

– Ну, беги…

– Барыня, старший врач просят вас идти туда, там тепло, большой костер горит! – сказал, возвращаясь, Ткаченко. – Всех тяжелых и обмороженных вносят в саклю; большая сакля-то.

Я пошла туда. Около сакли полное оживление; дверь открыта, и оттуда шел свет. Я подошла к дверям и заглянула внутрь. Недалеко от дверей в круглой яме пылал костер, распространяя жар. Сакля была длинная, как сарай, с низким потолком, без окон, только отверстие в потолке для выхода дыма. Половина этого сарая была отгорожена жердями для скота, но теперь там никого не было. На глиняном полу лежала солома, на нее и клали раненых. Три стены этой сакли-землянки были вкопаны в невысокий холм, и только одна стена выходила наружу. От костра и множества людей в сакле стало жарко, хотя дверь не была закрыта.

– Галкин, вы останетесь с тяжело раненными здесь; с вами останется фельдшер. А я возьму легко раненных и поеду в Сарыкамыш. Но непременно выставьте часовых, а то курды вернутся и всех вас перережут. Топлива хватит на ночь? Завтра, как потеплеет, так и выезжайте.

– Топлива хватит, вон какие балки толстые! – сказал Галкин, показывая на балки в потолке.

– Выходите все и занимайте места в двуколках: останутся только слабые да обмороженные.

Неохотно стали выходить опять на мороз. Вышли и мы и сели.

– Ну, все сели? Можно трогаться? – сказал муж.

Мы опять ехали впереди транспорта, но теперь не было ни одной остановки до самого Сарыкамыша.

Только в пять часов утра мы были дома. А в двенадцать часов подпрапорщик Галкин пришел и отрапортовал мужу:

– Транспорт благополучно прибыл и сдали раненых в госпиталь.

– Есть умершие? – спросил муж.

– Никак нет, только обмороженные!

За обедом муж сказал доктору Штровману:

– Ну, с меня довольно, теперь ваша очередь ездить за ранеными.

* * *

Мы отогрелись, отдохнули и забыли о морозе.

– Тина, скоро ведь Рождество! Нужно подумать, что нам выписать из Баку. Давай составим список и сегодня же напишем Яше.

Только мы расположились к составлению списка – пришел рассыльный; принес пакет из штаба армии. Муж прочел и сказал:

– Государь приезжает в Сарыкамыш.

– Вот радость!

– Да! Нужно наводить порядок.

В приказе требовалось, чтобы вдоль следования государя никто бы не сидел на заборах и сказано, что начальники отдельных частей отвечают за порядок в участках расположения этих частей.

Муж потребовал подпрапорщика Галкина, и после совещания с ним началась чистка не только дворов, но и помещений. Солдаты выносили свои сенники, протирали окна, мыли полы и стирали белье. Муж целый день проводил в команде, отдавая приказания, и обо всем советовался с Галкиным. Вечером жена доктора Штровмана пристала к мужу:

– Иван Семенович, разрешите мне хоть из окна смотреть. (Частной публике быть на фронте не полагалось.)

– Хорошо. Только не открывайте его.

– А если я надену форму сестры милосердия, могу я выйти на улицу и смотреть?

– Вы не сестра, и формы у вас нет.

– Я возьму у Тины Дмитриевны!

– Тогда я буду вдвойне отвечать и за жену, которая сделала подлог, и за то, что вам разрешил незаконную вещь. Это все не шутки, а очень серьезные преступления…[7]7
  Согласно уставу Российского Общества Красного Креста и российскому законодательству начала ХХ в., за незаконное ношение формы сестры милосердия предусматривалось наказание в виде штрафа или ареста до трех месяцев.


[Закрыть] – ответил муж.

Глава 3

Но не суждено было мужу увидеть государя! Когда все было уже приготовлено к его приезду, поздно ночью, когда мы уже спали, постучали к нам в дверь, и сонным голосом Гайдамакин сказал: «Ваше высокоблагородие, тут принесли телеграмму».

Муж быстро оделся и вышел в столовую.

– Сколько двуколок требуют? – спросил муж.

«Присылайте все, что можете», – прочел писарь.

– Хорошо, пришлите подпрапорщика Галкина. Гайдамакин, разбуди доктора Штровмана, скажи, что я его прошу прийти сюда немедленно.

Я оделась и вышла к мужу. Он ходил по комнате, засунув обе руки за ременный пояс.

– Ваня! Что случилось? Опять требуют транспорт?

– Да, и опять в Зивин, и опять кабардинцы – это от них. Что-то там случилось…

Пришел Галкин.

– Распорядитесь, чтобы весь транспорт был готов к выступлению, канцелярия тоже. Оставьте больных лошадей и несколько человек для охраны помещений, имущества и кормежки лошадей. Команда пускай пьет чай. Когда все будет готово, доложите мне. Я еду сам тоже с транспортом.

Пришел доктор Штровман – заспанный и недовольный.

– Яков Исакович, мы выступаем за ранеными, требуется весь транспорт. Я еду с вами. Собирайтесь и приходите пить чай. Я думаю, команда будет готова не раньше, чем часа через два.

– Надолго ты уезжаешь? Дать тебе закуски?

– Не больше двух-трех дней. Там кабардинцы нас накормят. Ты положи лучше несколько бутылок коньяку, я их угощу. В окопах это очень ценно.

Наконец выпили по стакану «пустого» чаю и стали одеваться.

– Транспорт готов, – сказал вошедший Галкин.

– Хорошо, я сейчас выхожу.

Мы вышли на улицу. Было еще совершенно темно, и стояла жуткая тишина. Силуэты двуколок и лошадей были точно неживые; ни одного человека не было видно; только Галкин находился около двуколки мужа, которая стояла у самой калитки. Предрассветный мороз захватывал дыхание.

– Ваня, застегни шубу…

– Мне тепло, а ты можешь простудиться, иди в дом.

– Галкин, если все готово, пускай транспорт выезжает…

Подпрапорщик ушел, и сейчас же стали выезжать двуколки одна за другой и вытягиваться вдоль улицы. Когда выехала последняя – муж попрощался со мной и стал догонять транспорт, который уже спускался к главной улице. Если бы я успела дойти до церковной площади, то снова увидела бы весь транспорт, который долго будет ехать как раз напротив этой площади по ту сторону долины.

Сразу стало скучно, и я только теперь почувствовала холод…

– Барыня! Идемте в комнату, вон какой мороз!.. – говорит Гайдамакин.

Вернулась в комнату, из которой только что вышел и уехал родной мой Ваня. Только два дня, сказал он, проездят! Ну! Да два дня не бог знает, как долго. Приедет, привезет раненых, расскажет, как у кабардинцев… Пойду опять в госпиталь. Может быть, я теперь им уже нужна? Вон сколько мы им уже привезли раненых?.. Я выпила стакан остывшего чаю и легла в постель. Когда я встала утром и вышла на двор, солнце показалось мне еще холоднее, а тишина подавляющей: не видно ни санитаров, привязывающих лошадей к забору, ни двуколок. Как-то все замерло, притихло, точно перед грозой… Я вернулась в дом и решила сейчас же идти в госпиталь.

– Барыня! Сейчас приходил казак из штаба, спрашивал барина, я сказал, что их нету – уехали на позицию за ранеными. Государь император приезжает сегодня в три часа! Государь будет ехать по нашей улице. Так чтобы на заборе не висело солдатское белье, – сказал казак.

* * *

Бедный мой Ваня! Только нескольких часов не дождался, чтобы посмотреть на государя! Мне хотелось плакать от обиды, что его нет здесь. Такая великая радость увидеть живого, не на портрете, вот здесь, в глуши, на краю великой России, нашего государя!.. Мне хотелось с кем-нибудь поделиться таким великим событием, говорить о нем! Я пошла и постучала в дверь к Штровманам.

– Мадам Штровман, государь приезжает в три часа.

Она открыла дверь и сейчас же спросила:

– Вы думаете, я могу стоять на улице?..

– Я не знаю!

– Дайте мне вашу форму, чтобы я могла стоять поближе к нему!

– Вон, посмотрите, солдаты пришли. Идемте, я дам вам косынку.

Потом я надела шубу и вышла на улицу. Она была полна солдат. Они становились по два в ряд вдоль всей улицы от поворота с главной и до самого госпиталя.

Никогда еще, кажется, у меня не было такого чувства радости и каких-то сладких слез!.. Я радуюсь такому счастливому дню. Может быть, единственному дню моей жизни? И почему-то хочется плакать! Слезы сами катятся из глаз… В носу мурашки, губы дрожат, не могу слова выговорить…

Солдаты стоят веселые, здороваются со мной, а я плачу…

– Здравствуйте, сестрица! Радость-то какая – сам государь приезжает к нам!

– Да! Большая радость! – едва выговариваю я, а слезы ручьем льются из моих глаз.

Солдаты тоже как-то присмирели.

– Да! Это не каждому доводится видеть-то государя императора, – говорит солдат.

– Погодка-то какая стоит! Только для парада Государева! – говорит другой.

Они поближе придвинулись ко мне, чтобы вести общий разговор.

– Прямо, значит, с поезда и в церковь, а оттедова, по этой самой улице, в штаб и в госпиталь. Поздоровается с ранеными, поздравит! Кому Егория повесит… Ну, потом, конечно, и по другим, прочим делам поедет…

– Я так думаю, что государь по другим улицам обратно поедет, чтобы, значит, все могли его видеть, – сказал бородатый солдат.

– А вы весь день будете стоять, пока государь не уедет?

– Нет, сменят. Как обратно проедет – так и уйдем! Мороз сегодня шибко крепкий, – говорит солдат, постукивая нога об ногу.

Я только сейчас обратила внимание на их шапки, на которых вместо кокарды были крестики. Да и сами они все какие-то бородатые и совсем не молодые!

– Почему у вас на шапках крестики?

– Мы второочередники! Здесь фронт спокойный, как раз для таких, как мы – стариков. А вы, сестрица, из каких краев будете? – спросил солдат.

– Я здешняя, кавказская, из Баку.

Вышла мадам Штровман в моей белой косынке.

– Можно мне стать впереди вас, солдаты?

Все сразу обернулись.

– Впереди стоять нельзя! Но тут стойте, нам не помешаете! Места хватит, только долго не простоите на таком морозе! Еще рано! Поди, в церкви сейчас!

Я пошла в комнату, чтобы согреться, замерзла стоять, но в комнате еще тоскливее стало…

– Барыня! Едет, едет! – кричит Гайдамакин.

Я выбежала на улицу и сразу точно горячей волной обдало меня!

– Ура! Ура! Ура-а-а! – неслось снизу улицы. Солдат узнать нельзя было: лица строго-суровые. Стоят как по ниточке: по два в ряд, держа ружья перед собой. Офицеры чуть впереди солдат, вытянув шеи туда, откуда несется все громче и громче «Ура-а-а!» Вдруг снизу точно волна поднимается: ширится в громком «ура!..» И дошла до нас. Я хотела тоже кричать «ура», раскрыла рот, но спазм сжал мне горло, и вместо «ура» вырвались рыдания.

А «ура» неслось все громче и громче! Показались какие-то автомобили – один, другой. Я протираю глаза, хочу лучше видеть, а слезы снова ручьями бегут. А солдаты так радостно, так могуче кричали приветствие своему государю!

Вот! Вот он! Кланяется на обе стороны. Какое грустное лицо! Почему так ему грустно?..

Вот и проехал! Скрылось светлое видение…

Я оглянулась. Мадам Штровман сидела на дощатом заборе и счастливо улыбалась…

– Слава Тебе, Господи! Удостоились увидать государя! Теперь и умирать не страшно! – оборачиваясь ко мне, говорит солдат, утирая рукой слезы.

И не один он плакал. Плакали и другие; вытирали глаза кулаком.

– Не поедет больше по этой улице государь, – говорит солдат, – сморкаясь прямо рукой и сбрасывая на снег.

– Ну вот, теперь пойдем обедать. Прощайте, сестрица.

– С Богом! – говорю я и тоже иду домой.

Сейчас же пришла Штровман.

– Знаете, я думала, он – что-нибудь совсем особенное! А он такой же, как и все офицеры!

– Мне все равно, что вы думали, но это Россия, это моя Родина, это все, все, чем мы, русские люди, живем… – Я ушла в свою спальню и долго еще там плакала. О чем? И сама не знаю! Что со мной? Весь день плачу: и от радости, и от какого-то неизвестного мне горя – предчувствия? Ничего не случилось; все то же самое, как и каждый день. Правда, Вани нет, не вернулся еще, но никакой опасности и беспокойства в этом нет! Мало ли что может задержать… война ведь!..

Глава 4

А Вани все нет! Сегодня ходила в госпиталь. У них опять почти нет раненых: отправили в Тифлис, чтобы освободить места для новых, все ждут с минуты на минуту. А муж все не едет! Я со всеми перезнакомилась в госпитале…

– Сестра Семина, да ваш муж, может быть, останется на позиции до Рождества Христова… – шутит молодой доктор.

– Он ждет, когда настреляют наших солдатиков, – говорит другой доктор.

– До Зивинских позиций расстояние неблизкое! В такой мороз с ранеными не поскачешь скоро! На ночь останавливаются в курдских аулах и отогревают раненых. А это много ведь берет времени! Перенести сто-двести тяжелораненых и больных, а через несколько часов снова столько же вынести и уложить в двуколки. На каждую двуколку только всего два санитара. – Стараюсь оправдать долгое отсутствие мужа.

– По случаю безработицы еду в отпуск в Тифлис! – говорит доктор Кручинин. – Все равно работы мало, и без меня обойдутся.

– Доктор! Устройте и мне отпуск! У меня кузен раненый приехал с Западного фронта в Тифлис, – просит хорошенькая сестра.

– Ну, знаем мы этих кузенов!..

Я попрощалась и вышла из госпиталя. Как красиво освещено там внизу! Гора и сосновый лес над вокзалом освещены в розовый цвет, а ниже и дальше дорога, по которой должен приехать Ваня… Вот-вот покажется вереница двуколок! Быстро доедут до вокзала, а тут уже и дома! Я смотрю вдоль всей дороги, насколько хватает глаз, но ничего не вижу. Все только белый снег без черных точек…

Стоять долго нельзя; ноги моментально примерзают к снегу. Пошла домой и до вечера просидела в своей комнате…

– Барыня! Самовар подан. Ужинать будете? – спросил Гайдамакин.

– Скажи мадам Штровман, что самовар на столе.

Пришла мадам Штровман, и мы с ней весь вечер говорили о приезде государя и о том, что наших мужей здесь нет…

– Может быть, они завтра приедут, – на прощание сказала она.

Утром я проснулась от какого-то стука, точно далеко кто-то выбивал ковры! Когда я вышла к чаю, Гайдамакин, не глядя на меня, а куда-то вбок, глухим голосом сказал:

– Турки пришли…[8]8
  В начале декабря 1914 г. в районе Сарыкамыша на главном операционном направлении русской армии создалась угрожающая ситуация.


[Закрыть]

– Что?! Какие турки?! – но сейчас же подумала об этом стуке. – Турки?! Куда пришли?!

– Сюда! Вон, слышите, стреляют?..

– Да, я слышу теперь ясно стрельбу. Но я не думала, что так стреляют… Это они стреляют? Гайдамакин, а барин? Что с ним? Где он?

Сразу такая безумная тревога сжала сердце… Неужели он попал в плен к туркам?! Я не могла больше оставаться в комнате! Надела шубу и вышла во двор…

Тук-тук-тук… Откуда этот звук несется? И сразу слух уловил направление. Вон там – на горе, за вокзалом. Все забыла на свете! Не могу глаз оторвать от того места, откуда несется – тук-тук-тук-тук… Я напрягаю зрение, но ничего не вижу на белом снегу – ни одной черной точки! Все такой же снег – чистый, ровный, как был и вчера…

– Где же турки? – спрашиваю я у собравшихся санитаров, которые вышли тоже на улицу, когда увидели меня.

Что-то нужно делать! У кого спросить? Где мой муж и что с ним? Внутри у меня дрожь; зубы стучат, не попадают один на другой…

– Вишь, здесь нет войск, сказывал утром казак. Говорил, будто всех нестроевых вооружат и пошлют на защиту Сарыкамыша. Спрашивал, сколько человек у нас в команде. Я сказал, что старший врач уехали, а народу всего семь человек осталось, «охранять имущество казенное да медицинское»…

Гайдамакин считал себя образованным и любил употреблять слова непонятные не только для слушателя, но и для него самого…

– Знает ли мадам Штровман? Говорили ей, что турки близко? – спросила я.

– Да, их денщик говорил ей. Она и чай пила в своей комнате. Шибко испугалась… Я так думаю, что барин наш каждую минуту подъехать могут. Что там больше делать?

– Если придут за санитарами и возьмут их на защиту Сарыкамыша, мы сами будем караулить помещение и кормить лошадей.

– Что вы, барыня! Разве это ваше дело? Подождем! Когда опять придут – я вам скажу.

А там все стучат!.. И, как мне теперь кажется стучат чаще… Я пошла к мадам Штровман.

– Вы слышите стрельбу? Турки гораздо ближе, чем наши мужья.

Но она совершенно спокойна (а я думала, она плачет).

– Слышу, конечно, слышу! Нужно же когда-нибудь им прийти сюда, чтобы стрелять…

– Что вы! Зачем им приходить сюда?! Ведь наши позиции очень далеко отсюда!

– Я ничего не понимаю в этих делах!..

Не могу сидеть в комнате! Надела шубу и опять пошла на улицу. Никого! Ни души! Точно и не стреляют! Пошла в команду посмотреть лошадей; они подкормились на хорошем корму и хорошо отдохнули.

– Что будем делать, барыня? Турки пришли! Вон над самым вокзалом! – сказал санитар Акопянц. – А старший врач не едет! – Он был очень взволнован приходом турок. Каждый армянин хорошо знал, что пощады от турок ему не будет!

– Почему нам из штаба ничего не дают знать? Что нам делать? Может быть, люди уж уехали из города?

– Но еще никто не уезжает. (Я так думала.)

– Да по нашей улице кто поедет?! – сказал санитар.

Приближался вечер, я пошла домой. Но когда стемнело, мне стало жутко сидеть одной в комнате: вдруг турки уже окружили город и теперь где-нибудь совсем близко, крадутся к моей двери?! Нет, я не могу сидеть, я должна все видеть и слышать. Почему я не сходила сама в штаб и не спросила, что мне делать? Стреляют, кажется, еще сильнее!

– Гайдамакин! Где ты?

– Здесь я, здесь, барыня! – он вошел в столовую.

– Почему ты в шинели? Где ты был?

– Да мы за воротами стояли, там все видно, как турки стреляют. Костры зажгли, видать, мерзнут.

Турки жестоко страдали от мороза и не скрывались от русских, развели огромные костры и всю ночь, а может быть, и днем тоже жгли костры вдоль всей линии на верхушке горы, над вокзалом. Ночью ясно было видно, как они обступали костры черной каймой, от которой огонь становился слабым, маленьким, а когда они отходили, чтобы стрелять, огромное пламя освещало черное небо, и на фоне его было ясно видно каждую фигуру.

– А народ есть на улице?

– Какой народ! Да никого нету.

Я оделась и вышла на улицу, Гайдамакин шел за мной. Ночь была черная. Сначала не было видно ничего. Но глаза скоро привыкли к темноте, и на небе засверкали крошечные огоньки.

– Смотрите, барыня, сколько турок! – сказал Гайдамакин, показывая на гору над вокзалом.

Я увидела: точно по ниточке, ровно вспыхивали зеленовато-красные огоньки, то сразу несколько, то врассыпную, то опять все сразу, по всей горе… Точь-в-точь как на электрической вывеске гигантского магазина. Звук выстрелов я сейчас слышу меньше, чем днем. Это, может быть, оттого, что днем я не видела огоньков, а сейчас я только их и вижу. Где-то воет брошенная хозяевами собака. Видно, и ей страшно.

Вдруг за моей спиной заскрипел снег под чьими-то ногами. Я быстро повернулась и увидела, что сверху по улице спускается группа мужчин с ружьями. Мысль, как молния, мелькает: «Турки!..»

– Вон наши идут на позицию! – говорит Гайдамакин.

Слава богу, свои! Мы не одни! Еще есть люди на этой улице. Подходят, здороваются…

– Здравствуйте, солдаты, вы куда идете? – спросила я.

– А вон турку бить, на вокзал идем! Слышите, как стреляют? – Они остановились около меня.

– Боятся, потому и стреляют! – говорит один из пришедших.

Я прислушалась. Правда, я слышу теперь много выстрелов, а огоньков стало еще больше. Страшно!.. И снова я вижу гигантскую вывеску с освещением, которое то тухнет, то снова загорается.

– Вон сколько огоньков! Столько и винтовок, столько и пуль! – снова кто-то говорит из солдат.

– Сила их, должно быть, большая! Вон какие костры распалили! Не боятся нас. И откуда их принесло?! Позиции далеко! Там и войско наше. А здесь никто и не ждал турка! Здесь и солдат-то настоящих нету! Мы только – охранники! Все старики…

– Слышь? Замолчал?!

Сразу потухла «гигантская вывеска»! Стало темно и до жуткости тихо.

– Почему замолчал?

– А кто его знает, – говорит бородатый солдат, стоящий рядом со мной.

На нем был полушубок, шея замотана красным шарфом до самых ушей, на руках варежки, винтовки у всех на ремне, руки они все прятали в рукава и поминутно стучали нога об ногу:

– Экий морозище! Ну и морозу бог послал! Вон и турка мерзнет, видать. Недаром костры распалил. Может, пошел в обход? Тепереча самое время.

– Когда стреляют, это лучше. А как замолчал, так, значит, что-то затеял! Кажись, только что стрелял, а пойди за ним – он уж где-нибудь вот здесь! Вон, поди, крадется, высматривает! Тоже ведь и он боится шибко. А теперь самый раз идти в обход! – говорит бородатый мужик, который стоял рядом со мной.

– Ночь темная! Вот угляди его! – он протягивает руку за мою спину… Я в ужасе отскочила и повернулась лицом туда по тому направлению, куда он показывал. Но, заметив мой испуг, он успокаивающе говорит: – Кажись, я вас напужал – смотри.

– Не беспокойтесь, сестрица! Мы за вас постоим! Спите спокойно! Хотя и не наша очередь идти в бой, но мы здесь на охрану присланы! Вот и будем вас охранять, пока живы, а вы спите!

– Но что поделаешь, когда нет войска здесь настоящего? – говорит кто-то.

– Куда вы идете сейчас?

– Мы? А на вокзал! Вот только подойдет наш начальник… А вон кто-то идет!

– Ну, пойдемте, земляки! Покурили и ладно! Идем! До свидания, сестрица! Счастливо оставаться. А если кого из нас завтра принесут к вам в госпиталь – уж перевязывайте нас! Что уж поделаешь?!

– С Богом! Христос с вами! – едва выговорила я… Хотелось много сказать ласковых, ободряющих слов этим безответным людям, идущим не в очередь на смерть! Но слезы душат меня! А когда я смогла выговорить слова ласки и любви, они уже шагали вниз по улице, к месту смерти и страданий. Оттуда, с вокзала, мало кто в эту ночь ушел сам: одних увезли в госпиталь, других – в общую могилу… А я перевязывала раны, хотя, может быть, и не этим, идущим охранять меня, ратникам, а тысячам таких же русских безответных солдат…

Долго я еще стояла у калитки… Ноги мои точно примерзли, стали тяжелые, никак не оторвешь их от снега.

А на горе опять стучат по-прежнему. Тук-тук-тук-тук… И огоньки все так же вспыхивают зелено-красные.

На улице опять ни души. Только по-прежнему воет собака… Странно! Ведь сотни винтовок стреляют, и звук выстрелов ясно слышен, но чувствуется жуткая тишина… Неужели все эти дома пустые?! Ведь два дня тому назад у каждого дома были солдаты-денщики; то несли какие-то покупки, то разметали снег с тропинок… А теперь нигде никого… Только все «стучит» там, на горе…

– Барыня! Идемте в комнату, согрейтесь. Если турки осилят наших, то они только через мое тело перейдут к вам.

Я пошла в свою комнату и легла не раздеваясь. Но сейчас же вспомнила: «Господи! Да ведь мадам Штровман одна сидит в комнате! Вероятно, боится страшно?» И я постучала к ней в стенку:

– Мадам Штровман, как вы себя чувствуете, боитесь?

– Я уже совсем легла спать… – ответила она сонным голосом.

Я замолчала! «Какие крепкие нервы у нее! – подумала я и больше не сказала ничего. – Да! Может быть, она права. Что, правда, беспокоиться?.. Ну, придут турки; возьмут Кавказ; разорят и разграбят наши дома; нас отправят в рабство в Турцию… Вот и все!»

О, нет, нет! Это невозможно! Сколько смертей, сколько горя бесконечного будет, пока это случится. Сколько народу перебьют. Да разве Россия уступит, примирится с этим? НИКОГДА!

Я соскочила с постели! Не могу лежать! На улице легче. Пойду опять туда. Я вышла в сени… Оба денщика сидели на ящике с ружьями в руках.

– Не могу заснуть! Пойду на улицу, – сказала я.

Гайдамакин встал и открыл мне дверь: