Текст книги "Женщина при 1000 °С"

33
Элдон Хит
2009

Элдон Хит зовут человека, который живет в Австралии. Я там не бывала. Но он усердно пишет мне в конце своего дня, а у меня это утренняя почта. Я просматриваю ее вместе с некрологами в прессе и, если захочу, отвечаю. По большей части это просто какие-то несносные кишечные извержения. В старину говорили, что антиподы ходят на головах. Насчет Элдона это вполне может быть правдой. Его мысли не доходят выше пояса, а зона пояса, кажется, заправляет всей его жизнью. Правда, я сомневаюсь, что он может сочинять этим местом стихи, но разум у него точно весь вот там – в двойном кожаном мешочке.

Элдон работает в мускульном зале в центре Мельбурна начальником над мышцами. Он сообщает мне новости о своем теле, как исландцы – о погоде: «Я пришел домой, три часа прозанимавшись с Бодом силовыми упражнениями. Так напрягаться после рабочего дня тяжело, и он после этого был, как ухайдаканный лимон, но мы, конечно, будем стараться еще лучше после того письма, которое ты написала на прошлой неделе».

Ах, какая я сволочь!

«Сегодня вечером мы постарались на славу: 60 минут на велотренажере, потом штанга и все такое. Бод поднял 135 кг лежа, а это редкость. Мы вышли оттуда последние, после того, как Джефф сдался. Я уже говорил, что он победил в позапрошлом году, а в прошлом занял второе место, а первое – Гектор. Но Бод сейчас стопудово их всех перегнал. Вот что значит поддержка Мисс Мира! Он продолжает наращивать мышечную массу. Сегодняшние показатели такие: вес – 89, масса – 43, рука – 36, грудная клетка – 67, талия – 45, ляжка – 41. Завтра обещаю более хорошие показатели. А количество яиц попробую сократить до 6.

С любовью, твой Элдон».

Подчеркиваю, этот упрямец пишет на весьма продвинутом современном языке женщине, которая учила английский в барах Гринвич-Виллиджа году в 1950-м. Лова была так мила, что растолковала все это мне, и так любезна, что не задавала никаких вопросов.

Пусть Линда и дальше мучит этого уникума безо всякой пощады. Он же совсем безмозглый и о своем теле говорит в третьем лице, как будто это его собачка, и называет его Бод: «Дал Боду на завтрак семь яиц», «Бод сегодня хорошо постарался», «Бод передает привет». Линда участвует в этом балагане и просит передать привет Боду, говорит, что жаждет видеть его и надеется, что в нужный момент он будет «in shape»[70]70
  В форме (англ.).


[Закрыть]. Но королева красоты предъявляет жесткие требования к результатам: она общается только с победителями. Грядет Мельбурнский чемпионат по бодибилдингу, и наш знакомец просто из кожи вон лезет. Под вечер он приходит домой разгоряченный и жарит на своем плоском животе яичницу, а на лбу – бекон, потом он, горемычный, накачивается стероидами и тем, что он называет «протеиновые коктейли» (Лова говорит, что их пьют во всех спортбарах мира).

Я начинаю подумывать, не нарастить ли и мне «мышечную массу» стероидами, но Лова говорит, что я и без них достаточно вспыльчива, хотя я и не устраиваю настоящих стероидных психозов с характерными воплями и закатыванием глаз. Ее родственник по телесной линии плохо кончил из-за такой диеты: он пришел на званый обед к родне, грудь – колесом, руки – крыльями, поотгрызал им все ножки от столов, а под конец вляпался в городе Сельфоссе в грязнющее дело об изнасиловании; впрочем, на самом деле он там не насиловал, а просто носился, потому что у стероидов есть один побочный эффект: от них мужской инструмент превращается в горошину.

Это все справедливо в отношении Элдона, которого я иногда называю «Елдон», а иногда даже «Челдон». Он совсем сбрендивший.

«Завтра Бод начинает загорать. До чемпионата – три недели, у нас все полным ходом. После победы мы планируем продолжать тренировки, потому что Бод хочет быть в хорошей форме, когда доберется до Лондона. И конечно, запрет на секс остается в силе. Линдина мышца – это запретная зона».

Фрекен Пьетюрсдоттир обещала ему свидание в отеле «Бельведер» сразу после соревнований. Я играю с огнем. Ведь у меня еще есть огниво, пусть ржавое и закопченное.

34
Огниво
1953

Огнивом моя немецкая подружка в Аргентине называла то, что другие называли «хохлаткой», или «кункой», а мама – всегда «фиником». Это было в те года, когда настоящих фиников в Исландии не видали.

К сексу в нашей стране относились без излишней стыдливости, хотя никогда о нем не говорили. Зато мы никогда не были фифами: исландские девы и жены на ветру стужены, граблями вооружены.

Мое тело пробудилось поздно, хотя вокруг меня петушились многие. Я долго училась играть на этом инструменте жизни. Лишь семь лет спустя после первого изнасилования я нашла в себе сладострастную жилку после долгих поисков. Это случилось в Байресе после войны. Какое-то время я жила там вместе с немецкой девушкой, она была из крупного нацистского рода, во всем суровая. Она научила меня многому, но самым важным было одно.

Я как будто слышу ее пыл и пафос, баварский и нацистский феминистский тон. Звали ее Хильдегард, но она называла себя Хайди, притворялась швейцаркой и носила на шее простой крест – не свастику.

«Во всех женщинах тлеет искра. Кому не хочется раздуть из нее пламя? У нас для этого есть die Werkzeuge[71]71
  Инструменты, орудия (нем.).


[Закрыть]. И мы можем все это сами, одни, – мужчины не умеют обращаться с огнивом», – говорила она, белокудрая сладострасточка, и выпячивала грудь в нашей высокой тесной кухоньке в квартирке на бульваре в Буэнос-Айресе, где мы подолгу сидели перед духовкой (нашим единственным источником тепла), курили, как паровозы, и громким шепотом делились опытом. Потом Хайди подняла средний палец и спросила: «Как это называется по-исландски?»

«Langatöng», – ответила я и тут же перевела на немецкий буквальное значение слова – «длинные щипцы».

– Ну вот видишь – огниво! – выкрикнула она и зажмурила глаза в радостном хохоте. Так что веснушки на ее лице сместились. У нее была та красивая золотистая, загорелая кожа, которая всегда выглядит немножко искусственной в своей безупречности. Она выбрала себе слишком легкомысленный псевдоним. Для девушки вроде нее называться «Хайди»[72]72
  Очевидно, намек на наивную неиспорченную девочку Хайди родом из швейцарской высокогорной деревушки – персонажа одноименной детской книжки Йоханны Спири, чрезвычайно популярной на Западе в первой половине ХХ века.


[Закрыть] было просто смешно. Но мы могли смеяться, мы могли хохотать – о бог моей памяти! – две светловолосые девушки на заре жизни.

За высоким окном кухни мужчины тех времен переругивались автомобильными клаксонами: бранящиеся нетерпеливые небритые сыны двадцатого века, которые так и не выучились подбирать ключ к женщине.

Этим умением владела Хайди. И она делилась им с другими женщинами. Постельную науку она постигала у колумбийской доярки на ферме у подножия Анд – превеликой мастерицы играть пальцами, обладательницы клитора величиной с сосок. А та, в свою очередь, переняла ее в юности от мулатки-полуголландки на дрейфующей лодке. Хайди преподала эту науку мне, а я – другим. По крайней мере, я помню двух моих учениц: норвежскую монашку, с которой мы возвращались на одном корабле из американской ссылки, а потом Лилью, дочь Байринга. Она была болунгарвикской громадой, которая потом выучилась на лесбиянку.

Американец Боб был единственным мужчиной, которому я успела худо-бедно объяснить дорогу по запутанной пустоши женской доли. Моих исландских Йоунов больше интересовала мужская генеалогия, чем женская сексология. Этот канзасец также был единственным в моей жизни мужчиной, который знал больше, умел больше и хотел больше, чем я. Он открыл для меня те источники наслаждения, о которых исландская дева едва ли читала. Например, он подарил мне вибратор, чудесный прибор, а потом захотел сфотографировать меня за сладострастным трудом, но я ответила, что исландским президентским законом такое запрещается.

Так что Америка стала, если можно так выразиться, моей школой эротики – и Южная, и Северная. До того я ложилась под мужчин, особо не думая о собственных потребностях, и тогда все эти телодвижения скорее делались для удовлетворения гордыни, чем для услаждения тела. Пусть наслаждение было небольшим, зато можно было хвастаться, что ты кого-то там завлекла. Для меня это были просто-напросто «скачки», или трахусины, как потом в своей несносной манере, называл это Байринг. Я всегда говорила, что среднестатистической женщине требуется двадцать лет, чтоб научиться обращаться со своим инструментарием. Поэтому я так хочу, чтоб Лова побыстрее начала, ведь ей уже за двадцать, и на лице у нее уже виден паралич беспорочности. По лицевой мускулатуре хорошо заметно, кто в спальне старается, кому ток ударил в мозг. Например, та, которая по телевизору иногда новости читает, – она какая-то вялая.

Родители Хайди были видными нацистами, но им удалось спастись, и они все время жили на маленьком хуторке на берегах реки Серебряной Рио-де-ла-Плата, и похоронены там в католической земле под швейцарскими именами. Конечно, я могла бы их выдать, потому что однажды видела адрес супругов на конверте, адресованном Хайди, но я была дурочкой, к тому же благодарной ей за то, что она дала мне: со всей суровостью своего отца, начальника концлагеря, она подгоняла меня к тому, чтоб дать самой себе Großorgasmus.

– Никогда не сдавайся! Никогда! – орала она на меня, когда я дни напролет пыталась делать это у себя в комнате.

Но после еще нескольких трудных тренировок в коридоре раздался победный клич, когда она услышала, что я достигла цели. До того момента я ощущала жалкое подобие наслаждения от трения о дверные косяки, седла и ручки метел, но силой своего приказа Хайди открыла для меня пылающую скважину, которая сейчас уже заизвестковалась. Наконец я поняла, что такое секс.

Наверно, Хозяин с Небесного хутора за что-то осерчал на нас, женщин, потому что нам, чтобы ощутить высшее блаженство, требуется старательно тереть свою плоть, а мужчине достаточно только сунуть и вынуть. Воистину, чтобы быть женщиной, надо быть нацисткой!

35
Шестерня времени
2009

Я не знаю, что стало с моей Хайди, как и с теми семью тысячами жизней, с которыми я в свое время соприкасалась. Где теперь Боб, где Хартмут Херцфельд – самый красивый человек в земной юдоли? Ой, да что это я, он же умер. В Интернете я вижу, что каждый день в мире умирает количество людей, примерно равное половине исландского народа. Сотня человек умирает каждую минуту, 1,6 человек – в секунду. Чем не показатели скорости мировой истории?

Шестерня времени крутится и с каждым движением давит сотню муравьев, в то время как остальные изо всех сил стараются взбежать на зубец, который идет вверх, вверх по громадному колесу; а те, кто уже сидят в «верхней части», тем временем могут позволить себе «наслаждаться жизнью». Но не успеют они допить до половины свой бокал шампанского, как они вдруг оказываются в «нижней половине», и им приходится спешить, чтобы их не раздавили, когда время встретится с пространством.

Так семь миллиардов муравьев создают кишащую блестящую чернотой «шину» на зубчатом колесе; ближе к земле она толще и напоминает спустившуюся покрышку старого грузовика.

Такова наша жизнь – жизнь людей на земле, которую создал какой-то гений и положил ей пресловутые пределы, именуемые колыбелью и гробом. Жизнь никому не дает расслабиться, кроме меня, а я лежу на своем параличном ложе и даю колесу нести меня вниз – к финалу.

36
На пятом этаже в Любеке
1940

Ну да, Любек – город красивый, со своим марципаном и со своим Томасом Манном, и все камни на мостовой, на которые он ступал, до сих пор сохранились; но у этого города есть один недостаток: в душе у всех его жителей дремлет мелкий лавочник. Там все всегда вертелось и до сих пор вертится вокруг мелочи, вечно бренчащей в карманах. Народ целыми днями только и знал, что отсчитывать сдачу. Я была девятилетней девчушкой, никогда не видевшей наличных, кроме тех случаев, когда дедушка Свейн в Скагене покупал нам мороженое, но я быстро сообразила, что для жителей Шлезвига деньги значат то же самое, что для исландцев – слова.

По-немецки «мелкие монеты» – pfennig. Это слово удается выговорить, только приложив старания. А мы, жители Исландии, небрежно сужаем рот, произнося наше слово, обозначающее такую мелочь. Люди экономные никогда не были в нашей стране в фаворе, зато у нас всегда уважали тех, кто сорил деньгами направо и налево.

Но вот мы приехали сюда: вновь объединенная семья из трех человек, в новой стране, новом городе, с новой судьбой.

После того, как дедушка спас папу от ареста его самого и его счетов, молодой человек больше не пожелал принимать от него никакой поддержки, тем более финансовой, так что мы жили в холодной каморке на верхнем этаже сужающегося кверху кирпичного дома, словно сошедшего со страниц «Исландского колокола»[73]73
  Историческая трилогия известного исландского писателя Халлдора Лакснесса.


[Закрыть]. Я насчитала 133 ступеньки вверх, а вниз – 132. «Дорога наверх всегда дольше, чем вниз», – говаривал папа Ханси. Вид из окна кухни был запоминающимся: ступенчатые фасады, немецкие средневековые башни и широкий горизонт – вся Европа. Папа записался на фашистскую кафедру и стал специализироваться по гитлеровским идеям и арийским мифам. Руны «SS» захватили его мертвой хваткой, как я уже говорила, но он долго не хотел ставить жену в известность об этой своей безумной любви. Мама выросла в Брейдафьорде, куда никакие бредни не доплывали с тех самых пор, как в 1002 году к берегам Флатэй прибило христианство. Она была дева с непорочным сознанием.

Но когда настала первая военная весна, расчет оказался неизбежен. Я помню разговор в кухоньке, в низкой мансарде у раскрытого окна в мае сорокового. Мама стояла у окна, папа – в проходе, а я – между ними у крошечного кухонного стола и рьяно раскрашивала исландский флаг, гордо парящий над крышами безлюдного хутора, словно ковер-самолет без пассажиров.

Мама: «В армию? Зачем? За кого… за что ты хочешь сражаться?»

Папа: «Я буду сражаться плечом к плечу с друзьями».

Мама: «Ханси, я тебя умоляю. Ну что исландцу делать на войне? Разве исландцы когда-нибудь ходили на войну?»

Папа: «Нет, до сих пор у них на это пороху не хватало».

Мама: «Ну и слава богу, что не хватало!»

Папа: «Маса, сегодня утром Исландию оккупировали».

Мама: «Да что ты говоришь!»

Папа: «Я слушал двенадцатичасовые новости по радио у Петера. Он может слушать английское радио „Би-би-си“».

Мама: «Это же, вроде, запрещено?»

Папа: «Да. Но он член партии, его никто ни в чем не заподозрит. Сегодня утром они захватили Исландию. Без единого выстрела».

Мама: «И слава богу».

Папа: «Слава богу? Это только доказывает, какие исландцы слабаки».

Мама: «Ханс Хенрик! Да что на тебя нашло? Ведь даже Дания не пыталась защищаться».

Папа: «Нет. Датчане, конечно, поняли, что лучшая защита – сдаться».

Мама: «В каком смысле?»

Папа: «Тогда они окажутся на правильной стороне, и им не придется бояться, что в их стране разразится война. Они смогут спать спокойно, когда через датское небо полетят снаряды. Датчане будут в безопасности, как пуночки во время бурана. Ведь целью будут не они, а Германия».

Мама: «Ты думаешь, англичане не попытаются освободить Данию?»

Папа: «А зачем им это делать? Да на эту Данию всем плевать! Подумаешь, пара свиноферм да два пивзавода…»

Мама: «Зачем ты так говоришь про… про свою родину? А ведь датчане так хорошо относились к твоему отцу…»

Папа: «Отец на этот счет не обольщается, хотя и женат на датчанке. Он прекрасно понимает, что страны не помогают друг другу, каждый сам за себя».

Мама: «Разве англичане не ввязались в эту войну из-за Польши?»

Папа: «Англичане думают только о своем Лондоне. Они только одного боятся: что Германия будет видна из Дувра».

Мама: «Ханси! Я не понимаю этого… всей этой… завоевательности… Вот почему немцам захотелось заполучить все эти страны? И что они будут делать с этими странами? Не станут же они жить в Польше или в Норвегии… Разве им не нравится просто жить у себя на родине? Ведь у них такая хорошая страна…»

Папа (шепотом): «Маса, попридержи язык!»

Мама: «Как будто наш язык тут кто-то понимает!»

Папа: «Вильфрид с нижнего этажа учится со мной на одной кафедре. Он по-исландски читает как воду пьет».

Мама (тихо): «Ханси, разве ты не видишь, какое это безумие? Сколько ему… этому человеку…»

Папа: «Маса, тсс!»

Мама (быстрым шепотом): «Сколько стран этому человеку нужно завоевать? Сейчас я скажу, как мама: он что, не может просто прокатиться по ним на поезде, если ему так уж захотелось посмотреть мир? Это как будто… вот как если бы нашему Эйстейну со Свепнэйар вдруг втемяшилось в голову завладеть всеми островами Брейдафьорда. Тогда бы он больше не смог вести хозяйство – у него все время бы уходило на то, чтоб удерживать эти земли. Кто имеет все, тому ни от чего нет проку, как говорит мама».

Папа: «Мама, мама… А вот если бы… если б у него отобрали острова Грасэй и Лингэй? Разве он не имел бы права потребовать их обратно? Прошлая война окончилась для Германии унижением. Мы имеем право…»

Мама: «Ханси, ради бога, не надо говорить мы!»

Папа: «А как же Судетский округ, Пруссия, Эльзас? Ведь это все – немецкие земли».

Мама: «Ага, а еще и Норвегия, Дания и Исландия в придачу! Ханси, ты понимаешь, что все это… просто-напросто мания величия?»

Папа: «Исландия?»

Мама: «Ты же сказал, что сегодня утром Исландию заняли?»

Папа: «Да, но не немцы».

Мама: «Ну? А кто же?»

Папа: «Исландию захватили англичане. Мы стали британской колонией».

Мама: «Англичане?»

Тут в разговоре возникла пауза. Я продолжила раскрашивать исландский флаг, но карандаш совсем затупился, и в синем остались незакрашенные места. Тем не менее я не посмела протянуть руку за точилкой, лежавшей на лавке возле мусорного ведра. Когда великие державы начинают войну, маленькому народу лучше смирно сидеть и ждать. До мамы дошел смысл новостей.

Папа: «Теперь ты поняла, что я говорю?»

Мама промолчала, повернулась к раковине, неуклюже открыла кран и надолго застыла, уставившись на струю.

Папа: «Не трать попусту воду. Говорят, летом ее уже может на всех не хватить».

Она потянулась за ковшом, наполнила его наполовину, затем закрыла кран и поставила ковш на конфорку, забыв включить газ. Затем она повернулась к папе, который все еще стоял в проходе в белой рубашке с засученными рукавами, опираясь локтем о дверной косяк и той же самой рукой убирая волосы со лба.

Мама: «Значит, они… Исландия вся захвачена?»

Папа: «Да».

Мама: «И острова?»

Папа: «В Брейдафьорде? Скорее всего, тоже».

Мама: «Но… их же так много…»

Я представила себе: две тысячи солдат завоевывают две тысячи островов. И потом стоят там на часах – по одному на каждом островочке, навытяжку, с ружьем на плече. А вокруг в воде тюлени, словно неведомое жирное морское войско.

Вот такой была первая мысль мамы, мысль, которой иногда давали волю жители Брейдафьорда. Мир, в котором мы жили там, был особенным и не всегда считался частью Исландии. Как выразился один брейдафьордский бонд, на Островах жить хорошо, но плохо, что вокруг них горы – датские. А когда в 1944 году Исландия наконец стала независимой, бабушка будто бы сказала: «Ну вот, теперь мы, наверно, с ними, болезными, торговлю наладим». Она всю свою долгую жизнь была датской подданной, жила под датским флагом, но никогда не склонялась перед этим фактом, никогда не подгоняла свою душу под датскую одежку. Разве не свободен тот, кто считает себя свободным? Мне кажется, что именно такая участь уготована нам, исландцам, в грядущие века, при том что уже сейчас зарубежные фонды стремятся заграбастать нашу страну себе. Нам придется вообразить, что мы ровня другим народам. Как мы и делали веками. Едва ли такой народ так много живет внутри собственной головы, как исландцы. Бабушка как-то рассказывала мне про Гвюдрун с Попова берега, которая стала жертвой Разбойного набега[74]74
  Вымышленный эпизод, однако, содержащий аллюзию на т. н. «Турецкий набег» – нападения алжирских пиратов на южное и восточное побережья Исландии в XVII веке, во время которых десятки исландцев были захвачены в плен и проданы в рабство.


[Закрыть], а после сказала: «Это меня только внизу обесчестили, а в голове я еще невинная». Эти слова да вышить бы золотом на нашем флаге!

Мама: «И что это значит? Что нас захватила Англия?»

Папа: «Это просто значит, что Исландия, которая под Данией, которая теперь под Германией, занята англичанами».

Мама: «А побольше государств над нами поставить не надо?»

Папа склонил голову и стал смотреть на собственный узконосый ботинок, легонько пинающий дверной косяк. Это я вижу сейчас, а в свое время я отвернулась от него, сидя за кухонным столом напротив раскрытого окна и корпя над рисунком.

Папа: «Мы просто разменная монета в мировом кармане, засаленная тысячей рук. Вчера – датская, сегодня – немецкая, завтра – английская. У нас ничего нет, мы – никто, и ничего не можем поделать. Für immer und ewig kaputt[75]75
  Вечно и навсегда сломлены (нем.).


[Закрыть]».

Мама (задумчиво): «Но у нас всегда есть весна. Она-то всегда исландская.»

Так иногда говорили в Исландии до войны, и неясно: то ли люди нахватались таких фраз из книг Лакснесса, то ли он ухватил фразу из живой речи и поместил в книгу. Она засмеялась странным смехом, произнеся эту реплику, одновременно печальную и правдивую.

Островитянке в ту пору было 36 лет, на ее лице жизнь оставила трещинки, а вокруг талии у нее появились годовые кольца. Она вознеслась на 133 ступеньки вверх: от маслобойки в островном исландском сарае – на ганзейский петушиный насест с видом на воюющий континент.

В этот день, десятый день мая 1940-го года, немецкая армия стояла на востоке – возле русских границ, на севере – у Полярного круга, буквально вчера начала вторжение в Нидерланды, а месяц спустя должна была проехать под Триумфальной аркой в Париже. На юге вот-вот должен был появиться Муссолини. Четырехлапая свастика простиралась все шире, и вскоре усы Хьяльти обещали накрыть всю Европу.

Я изо всех сил старалась выжать из огрызка немецкого карандаша исландскую горную синеву, а если бы я сосредоточилась еще больше, то могла бы услышать сквозь открытое окно тихий грохот танков возле раскрашенного карандашом горизонта. У городской черты стояли старинные ворота с башенками, Хольстентор, воздвигнутые средневековыми мужчинами для защиты и для красоты, но сейчас они стали наибесполезнейшим сооружением, не более чем усладой для взора; и сейчас мне вдруг кажется, мне, лежащей тут в гараже на склоне своей стремительной жизни, что мировая история – один сплошной гремучезмееподобный бредоворот, не имеющий ни капельки общего с жизнью, одна огромная мания мужества, которую женщинам во все века приходилось лишь безропотно терпеть. Вот если бы была Адольфина Гитлер, из нее бы получилась чудесная сестра милосердия.

Я снова подняла глаза и выглянула в окно, устремила очи детской памяти на покрытые патиной средневековые фаллосы и тотчас услышала внизу в переулке эрегированное приветствие: «Хайль Гитлер!» «Хайль Гитлер!» – раздалось в ответ. Там, где глупости отдаются эхом, ум ходит по стеночке.

Но что я тогда понимала во всем этом бряцании лат? Конечно же, очень мало. Для меня Германия была просто интересным краем: флаг красивый, девушки-миляги, мужчины-трудяги… И очи детского сознания не могли сложить вместе две башни и получить в итоге четырехконечное отупение. Чтобы постичь жизнь, требуется целая жизнь. Пока мы есть, мы так глупы, а когда мы уже «были», мы становимся чуть-чуть умнее.

Поэтому я обращаюсь к своим сестрам по полу с наставлением: тотчас бежать запасаться теплыми покрывалами и тушенкой, как только услышим от мужчин фразу «Мы живем в исторические времена».

Но разговор родителей не закончился.

Мама снова спросила: «А что это значит, если нас захватили англичане?»

Папа: «Это значит, что наша страна оказалась не с той стороны».

Мама: «Но Ханси… (Вздох, новая попытка.) Ты… ты в это веришь?»

В нашей маленькой кухне воцарилось молчание. Часы на колокольне церкви Иакова отбили восемь ударов, небеса подернулись синими сумерками. Наконец папа ответил, тихо и без фанатизма, задумчиво глядя на потолок – на незажженную голую лампочку в патроне.

Папа: «Да».

Мама: «А ты уверен? Уверен, что…»

Ханс Хенрик вышел из дверного проема и шагнул в кухню, оперся обеими руками на лавку, низко склонил голову и сказал, обращаясь сперва к лавке, потом к стене, и под конец, глядя в собственную грудь.

Папа: «Национал-социализм – это хорошее направление. Это направление единения и поддержки. Здесь все как один работают, чтобы поднять целую страну, целую нацию, а скоро и целый континент. Это направление старания и сотрудничества, возрождения и будущего, прямая противоположность коммунизму, который предлагает только нужду и разруху, революции и кровопролитие. А здесь дела идут в гору, и скоро у всех будет работа».

Тут он поднял глаза и посмотрел на маму, все еще стоящую у раковины.

Папа: «Маса, неужели тебе не понятно, что здесь строится новый мир? Мы живем в исторические времена».

Мама: «А твой папа говорит…»

Папа: «Папа – человек старых времен, датский прихвостень».

Мама: «Значит, теперь он немецкий прихвостень? Как ты можешь быть против датского колониализма в Исландии, если тебе нравится немецкий колониализм в Дании?»

Папа (сквозь зубы): «Потому что датчанишки это заслужили!»

Мама: «Ханси! Откуда такая злость?»

Папа: «Прости. Дело в том, что когда… когда строится новый мир, национальность не важна. Для идей границы не принципиальны».

Мама: «Зато для границ идеи принципиальны – когда эти идеи переезжают границу на танках».

Моя мама порой становилась превеликим мыслителем. Но, конечно, мне невероятно сложно вспоминать этот разговор и слушать, как льется бред из уст моего отца, который наверняка стал бы доктором скандинавской филологии, если бы не был таким глупцом. Дорогой мой папа! Почему ты не послушал своего отца? Дедушка Свейн сразу раскусил нацизм, а может, ему птичка что-нибудь нашептала. По его собственным словам, ему пришлось долго заседать с этими людьми, которые считали, что спокойно сидеть на стуле и выражать свои мысли словами, а не выкриками – это слабость. Англичане нравились ему больше.

Теперь всенемецкий вечер оделся в глубокую ночную синеву, какая в нашей стране чаще всего бывает в августе.

Папа: «Маса! Ты… ты не понимаешь! Иногда надо проявлять силу!»

Мама почти никогда не теряет терпение, а тут ее прорвало.

Мама: «По-моему, я это понимаю лучше, чем… Почему ты, Ханс Хенрик Бьёрнссон, исландец в самом расцвете сил, не спустишься на этаж ниже, не постучишься в дверь к Яцеку и Магде… нет, не взломаешь дверь у Яцека и Магды, не прикажешь им с детьми лечь в кровати, пока ты перерываешь все ящики и шкафы в поисках ценностей, а потом торжественно не объявишь им… ну, по-военному… что их квартира теперь – твоя собственность! Что ее законный владелец – Ханс Хенрик Бьёр…»

Закончить фразу ей не дал звук резко хлопнувшей двери.

Я: «А папа правда пошел у них квартиру отбирать?»