Текст книги "Правда и Небыль"

Дмитрий Грунюшкин, Харитон Михайлов
Правда и Небыль

© Грунюшкин Д.С., 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Описанные события не происходили в действительности.

Имена персонажей, названия коммерческих структур, почтовые адреса и т. п. являются вымышленными.

Совпадения случайны

Предыстория. 201Х год

Воскресенье, 13 июля

Москва. Институтский бульвар, д. 7, кв. 11

Гриша Мстиславский был неизменно верен себе, китайскому чаю из провинции Фуцзянь и живописи. Платили, к сожалению, только за живопись.

Гриша с чувством расстройства посмотрел на чайную колбу. Редкий улун уже остыл, ожидая очередной заварки. Заваривать китайский чай нужно вовремя. Мстиславский об этом забыл, зачитавшись собственным текстом.

Он немного подумал, взял с крохотной плитки чайник с прогретой водой – никакого крутого кипятка, никаких пузырьков! – и всё же залил колбу. Выдержал двадцать секунд, поднял верхний цилиндр, перелил чай в пиалу. Выпил. Подождал послевкусия. Решил, что ещё две-три заварки чай выдержит.

На столе лежал макет буклета выставки. Дизайнеры на этот раз постарались: держать его в руках было приятно. Матово-белая обложка «в молоко». Чёрная надпись «Поставангард» на обложке. Ниже серебристо-серым – название: «Правда и Небыль».

Гриша улыбнулся. Аллюзия на мемуары Гёте достаточно прозрачная, но журналисты её, скорее всего, не заметят. Журналист сейчас пошёл малообразованный. Не то что раньше. На журфак в МГУ идут одни дети, которые, кроме постов в Фейсбуке, в молодости ничего не читали. Такое время. Но ничего. Чем глубже смысл буклета, тем выше оценят его люди понимающие.

Мстиславский обвёл взглядом кабинет. Маленькая комнатка, заваленная книгами. Шкаф слева, шкаф справа. Оба ломились от монографий, альбомов и старых пластинок. От них была свободна только одна полочка – на ней стояли маленькие чайники из исинской глины. Хозяин этого уютного помещения давно не пользовался ими: колба оказалась удобнее. Но смотреть на чайники было приятно. Как и на маленький набросок Расторгуева – человеку самовара. Эти карандашные почеркушки стоили недорого, но Грише рисунок нравился. Поэтому он держал его перед глазами, закрыв им пятитомник «История русской живописи».

Следующая заварка уже горчила. Мстиславский убрал колбу и вернулся к тексту. Своему тексту. Он не без удовольствия перечитывал его уже второй десяток раз, ища неточности и шероховатости.

«То были творцы, дышавшие общим воздухом» – эта фраза ему особенно нравилась. «Важно когда: в те годы, в которые нелепица жизни уже не умещалась в обыденную, внехудожественную реальность. В те странные годы, что, казалось, никогда не кончатся. Но они всё же оборвались на взлёте, наступили другие, уже не странные, а страшные. Экзистенциальная основа была выбита из-под ног. Но ценности, образ мышления, единая корневая система, растущая из общего прошлого, – всё это осталось и поддерживало возможность понимания. В монолите советской культуры всякое добровольное единение становилось чем-то большим, нежели общность одной лишь эстетики. Оно было фактом жизни, и не только жизни художников, но и частью биографии эпохи…»

Гриша подумал, что текст написан сильно, хотя он трезво оценивал свои таланты. По современным меркам его можно было считать неплохим, но не особо выдающимся и не самым известным арт-критиком. Всё необходимое для успеха вроде бы было. Птичьим языком художественной тусовки Мстиславский владел в совершенстве, положенный объём свежей литературы по вопросам искусства регулярно почитывал. Его эрудиции могли позавидовать крупнейшие знатоки живописи и фанатично преданные своему увлечению лучшие частные коллекционеры страны. Проблема была в том, что Гриша безмерно любил картины и художников, их написавших. Безмерно – мало сказано. Хороший арт-критик должен досконально знать свой предмет, разбираться в тонкостях, с удовольствием копаться в подробностях – но не любить, нет. В любви всегда есть что-то безоценочное и нетрезвое. Искусствовед в идеале должен быть похож на патологоанатома: он вскрывает труп, не испытывая никаких чувств к лежащему перед ним телу. И конечно, нисколько не сомневаясь, что на столе находится действительно покойник.

Мстиславский же воспринимал живопись именно как живопись: изображение, в котором есть жизнь и душа. За это он был готов простить художникам, о которых писал и говорил, всё, ну или почти всё.

Вкусы его сформировались в молодости – когда он, кучерявый и длинноносый, со свежим дипломом МГУ, без гроша в кармане, мотался по Москве, хватаясь за любую работу. Он писал статьи для Агентства печати «Новости», предисловия к каталогам выставок, аннотации к переводным книжкам и прочие тексты. Свободное время убивал в мастерских непризнанных художников, отвергнутых МОСХом. Знал их всех. Помнил, как пахло от похмельного Анатолия Зверева. Слышал, как орут павлины в мастерской Эдуарда Дробицкого – тот держал их для куража. На чердаке дома вдовы Фалька Гриша сломал лодыжку, доставая со стеллажа «Девушку с попугаем». Конечно, он занимался небольшой коммерцией: надо было как-то сводить концы с концами. Но Мстиславский благоразумно ограничивался малыми масштабами: покупал и перепродавал с божеской комиссией эскизы, наброски, небольшие работы. В девяностые он попытался было реализовать кое-какие серьёзные вещи, но тогдашний арт-рынок был забит поддельным Малевичем и фальшивым Шишкиным. Пришлось идти на небольшую должность в мелкий банк – тогда кредитные организации рождались как грибы после дождя. Грише повезло: он попал в живучую структуру. Через какое-то время его вынесло на позицию средней руки. Но это было всё-таки НЕ ТО.

А потом он – случайно, на одной из выставок – встретил Алексея Михайловича Юрьева, руководителя крупного иностранного Порта-Банка. Мстиславский сумел обаять и очаровать банкира, а также его коллег, которых он убедил в необходимости начать формировать собрание русских художников 20-30-х годов. Идея создать корпоративную банковскую коллекцию живописи была положительно воспринята всеми, и Гриша получил предложение перейти в банк Юрьева в качестве куратора художественного проекта.

На новой работе Мстиславский прижился. Пользуясь старыми связями, он сумел приобрести у наследников и наследниц гениев – людей, нередко остро нуждающихся в деньгах, – несколько действительно стоящих работ. Со временем небольшое собрание полотен разрослось. Обычно хорошая коллекция начинается со ста предметов. ПортаБанк сумел за несколько лет приобрести значительно больше. С деньгами у кредитной организации не было проблем, а цены на работы художников 20-30-х годов, особенно не первого ряда, долгое время оставались вполне себе приемлемыми.

Со временем в дополнение к живописи банк начал собирать редкие художественные фотоснимки. Юрьев ещё во времена учёбы в институте, где его часто подряжали на общественных началах фотографировать партийные, комсомольские, профсоюзные и иные мероприятия, полюбил фотографию как предметную область и с годами вырос в настоящего фотохудожника. Будучи способным понять и оценить высочайший уровень великих мастеров, творивших на заре советской власти, он оказывал содействие в приобретении их произведений.

Выставка, каталог к которой готовил Мстиславский, должна была, что называется, выстрелить. Банк никогда прежде не выставлял свои работы в одном месте. Наряду с произведениями, принадлежащими кредитной организации, готовящуюся экспозицию пополнили уникальные картины и фотоснимки из частных собраний. Гриша употребил весь свой талант убеждать других людей (а этого было у него не отнять), чтобы договориться с наиболее серьёзными частными коллекционерами одолжить лучшее, что у них было. В итоге получалось нечто грандиозное. Выставкой, приуроченной к 25-летию создания банка, Мстиславский одновременно подводил предварительные итоги своей искусствоведческой деятельности. Ему было чем гордиться. С такой выставкой он мог претендовать на выход в высшую лигу кураторов и арт-критиков. Вишенкой на торте должен был стать умопомрачительный каталог. Работу над ним Мстиславский вёл больше года. В итоге получилось нечто бесподобное. Коллеги будут очень долго с чёрной завистью (другой они не умеют завидовать) говорить об этой дорогой (чего уж там, средств не пожалели) книге, великолепно изданной на искрящейся, как первый снег, бумаге. Печатать её предстояло в Италии, надо было сдать вёрстку завтра, за четыре месяца до открытия, чтобы успеть наверняка.

Гриша ещё раз пробежался глазами по тексту. Вроде бы всё в порядке. Можно отдавать в печать. Хотя нет, рано. Взгляд замылился, стоит перечитать утром. Не надо отказывать себе лишний раз в удовольствии насладиться собственным величием.

Может, и польза от очередного прочтения будет – вдруг вылезет какая-нибудь нелепица, пышная, как хризантема? Маловероятно, но всё же. Мстиславский пил чай из провинции Фуцзянь и наслаждался своей работой. Счастье невидимыми волнами наполняло его маленькую комнатушку, как Ниагарский водопад. И Гриша тонул в этом счастье. Ничего больше на всей Земле ему было не надо.

Понедельник. 14 ноября

01:15. Самойлов

Москва. Ул. Божены Немцовой, 24а.

Арт-музей

Игорь Сергеевич Самойлов был человеком основательным, твёрдых взглядов. Он разбирался во всём, в чём полагается разбираться настоящему мужчине. В политике, пиве, машинах, футболе, женщинах, водке, рыбалке, шашлыке и других важных делах.

Лучше всего он понимал искусство. Здесь Игорь Сергеевич никогда не ошибался, потому что был профессионалом: он работал охранником в Арт-музее и знал о том, что должен был беречь всё, ну или почти всё. Вершиной и мерилом успеха художника испокон веков было умение изображать обнажённую женскую натуру. Не у всех такое получалось. Поэтому неудачникам приходилось писать вещи попроще – всякие пейзажи, натюрморты, портреты. Но это было, по мнению Самойлова, никому не нужной мазнёй, неумелой попыткой замаскировать художественную несостоятельность. Неспособность изобразить главное — женское тело. Бабу.

Однако, будучи человеком умным, продвинутым и всё тонко понимающим, Самойлов даже к мазне относился снисходительно, не свысока, видя и в её существовании свой сокровенный смысл. Смысл этот заключался в том, что на мазню нельзя было позариться. Поэтому военный пенсионер, имея в своё время возможность выбирать между логистическим центром и Арт-музеем, решил устроиться охранником именно в музей – место, где не очень-то разбирающиеся в искусстве люди платили ему деньги просто так, почти ни за что, за охрану того, что и охранять-то было не от кого.

Нет, конечно, в музее иногда появлялись ценные вещи, порой настоящие сокровища. Самойлов ночью часами мог стоять и смотреть на картины с голыми женщинами. Недавно он почти половину смены зависал над работами Серебряковой, навеивавшими ему воспоминания о годах, когда он был моложе. Самойлову было что вспомнить. Он умел любить женщин. Дружбы с ними не признавал. Когда мало времени – не до дружбы, только любовь. С бабами ведь как? Пристаёшь – нахал. Не пристаёшь – придурок. Женщины, они, как дети, любят говорить «нет». Мужчины, правда тоже на детей похожи, потому что воспринимают это всерьёз. Игорь Сергеевич умел понимать слабый пол и находить к нему подходы.

Опытный вояка на разных фронтах знал, что во время службы за ним закрепилось прозвище Казанова. Он старался прожить жизнь правильно, следуя своим твёрдым принципам, которые выработал сам и которым ещё в учебке научил его сержант Мамсиков. Старался, чтобы каждый встречный ребёнок мог сказать ему «папа». Хорошеньких женщин не пропускал, соблюдая правило: «Даст, не даст, а попросить обязан». Лучше один раз потрогать, чем сто раз увидеть. Никогда не извинялся, зная, что, закончив приставания извинениями, можно обидеть любую женщину. Во что влюблялся, то и целовал. По своему опыту майор догадывался, что женщины способны на очень многое, просто некоторые из них стесняются. Дамы обычно отвечали Самойлову взаимностью. Не все. Но почти все. Злые жёны ставили своим мужьям шишки, а добрые – рога. Добрых спутниц жизни Игорь Сергеевич встречал чаще. Уводить их было не так сложно, как возвращать мужьям обратно. Успехи на любовном фронте льстили мужскому самолюбию Казановы в погонах. Но службе мешали. Иначе до подполковника дослужился бы…

Бывший майор, злой как собака на алкоголика Ельцина, любившего только свою власть и выкинувшего его, боевого офицера, прошедшего Афган, на нищенскую пенсию, обрёл в стенах музея покой, умиротворение и любимую работу. Он всегда верил в себя и рассчитывал, что судьба окажется в конце концов добра к нему.

Особенно остро военный пенсионер осознал свою избранность на Хованском кладбище, когда в мёрзлую землю холодной зимой опускали гроб с телом его лучшего друга Сеньки Шишкина. Сенька не захотел идти в музей, несмотря на уговоры Самойлова. Лишние десять тысяч рублей, которые обещали ему в логистическом центре, были важнее для дружка, которому надо было тянуть на себе болевшую онкологией жену. В итоге его нашли посреди разграбленных ящиков с импортными шмотками с пробитой головой. Игорь Сергеевич, как мог, помогал вдове, пока она не угасла, не сумев пережить потерю мужа, которому, увы, не хватило жизненной мудрости.

Сегодняшняя ночь мало чем отличалась от других. Самойлов, не спеша, гордо, с выражением Давида работы Микеланджело, с мощным фонарём в руке, который был скорее не фонарём, а нехилой дубинкой, обходил свои владения. Ночью музей был весь его. Самой главной тайной этого заведения, о которой не догадывалась даже злющая, как гадюка, директриса, было то, что она и весь персонал в действительности работали на одного человека – Игоря Сергеевича.

Ну разве днём, в суете, когда вокруг тут и там шныряют очкарики и худосочные интеллигенты, можно хоть что-то толком рассмотреть и насладиться прекрасным? Даже если выставят «Рождение Венеры» какого-то итальянца или ещё лучше – «Колхозницы в бане» кисти великого Дубоносикова. Люди будут мешать и собьют с правильного настроя. Совсем другое дело ночью, когда вокруг ни души. Можно встать у картины и начать вспоминать всех своих зазноб. Так можно до утра простоять. Это счастье было доступно только одному человеку, для которого и был создан музей: Самойлову.

Впрочем, на то, чтобы доставить ему удовольствие, работал не только персонал галереи. Вот, банкиры из какого-то там левого иностранного банчка тоже хоть и доходяги с виду, а уважили майорские седины. Выставили работы с такими тётками в таких позах, что в уголках памяти начали всплывать образы медсестричек, продавщиц, бухгалтерш и просто жён сослуживцев из гарнизонов, в которых прошла большая часть жизни Игоря Сергеевича. Самойлов спешил взглянуть на свежие работы, завезённые позавчера.

Огромные гулкие залы усиливали звук шагов, дробилось эхо.

Ладно, бабы бабами, дрючба дрючбой, а служба службой. Пора было сделать обход, немного пройтись, размять ноги. Игорь Сергеевич хорошо усвоил: жизнь – это постоянное движение. Особенно половая жизнь. Майор всегда всё делал по правилам. Как учили. Вот и сегодня он сначала проверил входную дверь. Потом остановился возле новой экспозиции. Экспонаты были уже свезены и частично расставлены.

Пенсионер, как положено, проверил, всё ли на месте. Чем-чем, а зрительной памятью Самойлова Бог не обидел. В военном училище он удивлял курсантов, точно называя число предметов на чьей-нибудь тумбочке или цвет глаз генерала. Ему завидовали, прочили большое будущее. Ну что ж, на границе с Китаем это и в самом деле пригодилось. Самойлов привычно потёр левый бок и отправился на обход.

Под конец он задержался в главном зале, у входа, где стояли два мольберта с основными экспонатами.

На самых видных местах красовались картина и фотография. Фотография была старой, на толстой картонке. Молодая женщина в каком-то пышном платье – Самойлов про себя решил: «Буржуйское» – шла через площадь, покрытую лужами. Фотографу не хватило мастерства и умения заставить свою модель раздеться. От этого фотография, по мнению Игоря Сергеевича, не удалась. Хотя и было в ней что-то притягательное – разрез платья у дамы был достаточно глубок, и то, что таилось за этим разрезом, можно было почувствовать. Где-то далеко виднелась конструкция с огромными портретами. Портреты Самойлов узнал, как и любой человек его возраста: Ильич и Усатый. Присмотревшись, можно было увидеть, что вожди отражаются в лужах и женщина наступает на их отражения. Более того, если серьёзно вглядеться, то становилось заметно, что гении всех времён и народов смотрят в разные стороны, как бы стараясь не глядеть друг на друга.

«Фига в кармане, антисоветчина», – решил сторож. Он-то знал, что в советское время эти творцы в кавычках только и делали, что намекали, дескать, плохая советская власть. Не нравилась она им, видишь ли. Ну и донамекались, уроды. Что со страной стало? Как в девяностые люди жили? А с армией что Ельцин с Гайдаром и Чубайсом сделали? А с промышленностью? А этим всё Сталин не нравился. Хозяина на них нет! Ничего, придёт ещё Хозяин. А барышня на фоточке всё-таки ничего. Смазливая, как Нинка, медсестричка из В/Ч 27492. У неё тоже сиськи были что надо.

Отвернувшись от фотографии, Самойлов перевёл взгляд на картину.

С картиной было посложнее. На первый взгляд – какая-то ерунда: чёрные пятна на тёмном фоне, смотреть не на что. Но Игоря Сергеевича обдурить было не так-то просто. Он помнил, как тогда, на границе, приходилось до одури вглядываться в тёмную степь – не ползут ли китайцы? Он научился различать, есть в тёмной пустоте что-нибудь или нет. В тёмной пустоте картины что-то было.

Майор постарался расслабиться и смотреть только на полотно. Главное – сосредоточиться, как учил сержант Мамсиков. Сам он, к сожалению, по пьяной лавочке заснул под гусеницей БМД. А молодой курсантик… Лучше не вспоминать. Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, Самойлов весь обратился в зрение с одной целью – понять, не прячется ли в тёмном фоне женский обнажённый силуэт. Мощная чуйка говорила ему, что художник Апятов не так прост, как кажется. И на этот раз смекалка не подвела военного пенсионера. Он постепенно начал различать всё больше деталей. В конце концов всё сложилось. Там, на полотне, был город – тёмный, мёртвый, без единого огонька. А над ним, в чёрном небе, летели переплетённые, перекрученные женские руки – то ли стая, то ли поток рук, едва видимый на тёмном фоне. Они плыли в тумане и, казалось, шевелились. В их движении был некий потаённый смысл. Ещё немного, и он станет ясен…

Самойлов встряхнул головой, проморгался. Перед ним снова была старая тряпка с чёрными пятнами.

«Хмарь болотная», – вынес Игорь Сергеевич строгий, но справедливый приговор. Старый солдат не любил вещей, которые не такие, какими кажутся.

Майор снова повернулся к фотографии. Женщина смотрела прямо на него с холодной презрительной улыбкой. Как Люська, буфетчица из-под Армавира. Он был тогда трезв, а она – без макияжа. Тоже сначала не хотела давать. Мол, муж у неё. А что муж? Прапорщик. Курица – не птица, прапорщик – не офицер. Казалось, дамочка смотрит на него, как первый раз посмотрела Люська, – как на мелкую сявку.

«Барыня. Наглая», – решил Самойлов. Ничего, и не таких обламывали.

Наконец он вернулся в свой закуток. Там его ждали пакет молока и батон – сегодняшний ужин. Или ранний завтрак, смотря как посмотреть. Так или иначе, то были молоко и хлеб. На дежурстве нужна пища простая и грубая. Она не должна отвлекать внимания, пачкать руки, вызывать сонливость. Спать на посту Игоря Сергеевича отучили китайцы. Если бы в ту ночь сорок лет назад он…

Стоп!

Что-то заставило отвлечься от воспоминаний и насторожиться. Какой-то стук, звяк… Померещилось? Большое пустое, тёмное помещение могло само издавать странные звуки. Оно всегда жило своей непонятной жизнью.

С минуту Игорь Сергеевич прислушивался. Вроде бы посторонних шумов не слыхать. Но и расслабиться уже не получалось. Нужно было проверить. Так его учили: всегда всё проверяй.

Игорь Сергеевич встал из-за стола, взял в руки фонарь-дубинку Mag-Light и пошёл по коридору.

Майор не сделал и десяти шагов, как за спиной раздался телефонный звонок. Игорь Сергеевич застыл. Телефон не умолкал, сотрясая воздух верещанием.

Пришлось вернуться, взять трубку.

– Охрана, Самойлов! – отчеканил он по привычке.

Трубка молчала. Ни помех, ни гудков. Тишина. Игорь Сергеевич дунул в мембрану, посмотрел на неё, осторожно положил на рычаг, призадумался. Опять двинулся было на обход, но телефон снова зазвонил. И опять тишина. Так повторилось дважды.

Старого служаку на мякине не проведёшь. Самойлов положил трубку на стол и решительно пошёл осматривать помещения. Обход занял минут десять. Вроде ничего. Померещилось?

Нет! Вот оно – звяканье! Стук явственно донёсся со второго этажа, где располагались технические помещения.

Игорь Сергеевич сосредоточился. Он был крепкий мужик, в своём праве, к тому же в левом кармане у него лежал брелок с кнопкой тревожной сигнализации.

Кнопка не понадобилась. Звук издавала форточка в сортире. Кто-то забыл её запереть, и она билась на сквозняке, как бьётся в стекло дикая птица.

Самойлов уже потянулся, чтобы её закрыть, но остановился. Сердце царапнуло какое-то неприятное предчувствие.

Майор спустился вниз, прошёл в главный зал и замер на пороге. Включил фонарь. Профессионально и уверенно мазнул лучом по экспонатам, как художник прикасается кистью к полотну.

Вроде бы всё на месте. Экспонаты тоже. Чёрные пятна и Барыня на площади с голубями. Под картиной была прикреплена табличка с надписью «Небыль», а фотография называлась – «Правда». Как и вся выставка – «Правда и Небыль».

Игорь Сергеевич поморщился, выключил фонарь и пошёл закрывать форточку. Надо завтра доложить гадюке-директрисе. Пусть накрутит хвосты своим, чтобы не забывали окна закрывать. И не мешали настоящим ценителям искусства наслаждаться прекрасным.

Закрыв окошко, Самойлов удовлетворённо вздохнул. Ночь только начиналась. Аппетит прошёл. Проснулась тяга к высокому. На втором этаже музея в новой экспозиции работ молодых фотохудожников «О главном» висела потрясающая работа «Куртизанка нашего времени». Игорь Сергеевич вчера уже любовался этим шедевром фотографа Милкина. Он даже фамилию запомнил. Хороший, видимо, парень. Понимает что-то в жизни. Попавшая в объектив Милкина обнажённая деваха, которая, видимо, не час и не два позировала фотографу, и, наверное, не только позировала, взглядом полным томления и неги, который сумел поймать счастливчик, встречала посетителей зала. И входящие замирали перед этим взглядом. Так пронзительно на Самойлова смотрела только Катюша, бухгалтерша в Группе советских войск в Германии, когда он приходил получать денежное довольствие. Хороша была Катя. Настоящий бухгалтер, не клала выручку за бюстгальтер. Зато в бюстгальтере Катюши было кое-что поинтересней оклада денежного содержания. Самойлов поднялся на второй этаж и встретился взглядом с Куртизанкой. Насчёт того, почему девка звалась этим диким именем и что оно означало, майор не заморачивался. Он был весь в воспоминаниях о бухгалтерше, погрузившись мыслями в прошлое.

И тут снизу, из главного зала, отчётливо донесся звук падающего предмета. «Картина, наверное, упала», – подумал Игорь Сергеевич. Вдруг он почти явственно ощутил всеми фибрами своей прямой, как палка от швабры, солдатской души, что сейчас, именно в этот момент, кто-то трогает руками гордую Барыню на фотографии «Правда» и крадёт красавицу. Видение было настолько явным, что Самойлов вздрогнул и собрался было рвануть вниз. Но что-то удержало его. Он остался стоять на месте. На ум впервые за долгие годы службы почему-то пришла гаденькая и подленькая мыслишка о том, что если какой негодяй или охотник до баб такого типа стырит Барыню, повесит её на стену себе в сортир и будет на неё пялиться, то, значит, так и надо. Бабец была точная копия продавщицы Люськи. Такая роковая брюнетка, разби-вательница мужских сердец, причинившая Игорю Сергеевичу столько страданий, прежде чем он её… Ну и пусть повисит в чужом клозете. Конечно, директриса-гадюка, если что пропадёт, по головке не погладит, да и тот банкир, командир банка, что, как и он, Самойлов, долго на Барыню глазел, тоже расстроится. Ну и пусть у них будут проблемы. Гадюка который год зажимает прибавку к зарплате. Три тыщи целковых для неё, видишь ли, проблема. А банкир, так тот зашёл и поздороваться забыл. Небось сержант-срочник. В крайнем случае, летёшка запаса, получивший звание по окончании военной кафедры, ни дня не проходивший в сапогах. Проблемы будут у Самойлова, конечно, большие. Ну и ладно. Главное, что ЭТИ помучаются, как он на китайской границе.

Нехорошие мыслишки пролетели в голове у отставного майора, словно товарный эшелон проскочил сквозь заснеженный полустанок. Как пришли, так и ушли. А может, и не украдут, теряя бдительность, начал успокаивать себя Самойлов. Если красть – то Куртизанку. Вон у неё какие булки. И Игорь Сергеевич уставился на женские лю-ля. Они были точно такие же, как у Катюши. Вот была душенька. Нежная. Отзывчивая. Не то что Люська. Майор окунулся в тёплую волну воспоминаний, поплыл в ней и растворился. Больше он ничего не помнил.