Текст книги "Правда и Небыль"

15:30. Гоманьков

Сергиево-Посадский район Московской области. Коттеджный посёлок «Березняки»

Коттеджный посёлок «Березняки» располагался в шестидесяти километрах от МКАД по Ярославке. Дорога была ровной, а ограничения скорости для полицейских неактуальны. Один из них трясся на заднем сиденье.

Гоманьков сидел впереди рядом с молчаливым водилой – тощим, неприятным на вид пареньком с волдырями на правой щеке. Всю дорогу он слушал диск с современными «военными» песнями, выкручивая громкость на полную. Бывшему контрразведчику это не мешало. Что-что, а отключаться от внешних раздражителей он умел. Нет, даже не отключаться: лишние впечатления шли параллельно его мыслям, с ними не сливаясь.

Начальник службы безопасности думал, чем ему придётся заплатить за сегодняшнее. Чтобы добраться до Шкулявичюса – тьфу, ну и фамилия! – ему пришлось пойти на поклон к знакомым из Следственного комитета. Те согласились помочь, но теперь он, Гоманьков, им обязан. И ни деньги, ни услуги этот долг не закроют. Рано или поздно они выставят счёт. Именно ему, а не Юрьеву и не банку. Когда нынешнее дело будет не просто закрыто, но и забыто. Вот тогда…

«Небо укроется призраком-тучею – сердце становится мышью летучею…» – блажила магнитола.

Гоманьков посмотрел в окно. За ним мелькала угрюмая среднерусская темень. Фары мели дорогу. Где-то далеко виднелись два крошечных желтоватых огонька.

Невольно вспомнилась Европа. Где бы ты ни был, тебя всегда окружают огоньки. Европейские страны заселены плотно, надёжно. У нас до сих пор огромные пространства пустуют. Ну конечно, самые лакомые кусочки уже расхватаны. Взять хотя бы эти «Березняки». Один из старейших, наиболее знаменитых и престижных посёлков Подмосковья. Когда-то здесь были дачки работников Академии наук. Теперь от них и следа не осталось, как и от их жалких двенадцатисоточных хозяйств. Большие дома, большие участки. Обычно к таким прилагаются и высокие заборы, но здесь может быть и по-другому…

«Мы ангелы смерти, а это значит…» – ливануло из магнитолы. Гоманьков мысленно отодвинул звуковой поток и продолжил свои размышления.

Самое главное, что сделали люди из Следственного, – выписали постановление на досмотр дома на основании подозрения о готовящемся преступлении. Такая бумажка возбуждения уголовного дела не требует. Правда, для осмотра вроде бы необходимо присутствие владельца помещения. Этот Шмулявичус… нет, там было что-то скулящее… ах да, Шкулявичюс, вот так правильно, теперь не забудешь… он должен быть дома. А если его нет? Сойдёт и представитель местного самоуправления. Хотя и он не нужен. Посёлок охраняется милицейским ЧОПом, с ребятами уже поговорили…

«За тех, кто в стропах!..» – взвыла магнитола.

Внезапно и остро Гоманькову захотелось бросить всё и заняться делом. Таким приятным. Под ложечкой засосало. Хотя бы начать. Прямо сейчас. В принципе, рабочее тело у него было. Никто ничего не скажет… Он запасся им ещё накануне, хотел сегодня попробовать. Днём. Когда никто не видит. А сейчас опасно. Могут заподозрить. Тут враз можно спалиться. Совершенно ни к чему.

Раздался громкий гудок. Фары выхватили из темноты высоченный забор и ворота с КПП. Рядом уже стояла полицейская машина.

Наступал ответственный момент: общение с охраной на воротах. Которая вполне могла быть Шкулявичюсом прикормлена. Достаточно одному человеку опустить руку в карман и нажать кнопку на одноразовом мобильнике – и коллекционер вместе с картиной узнает, что за ним пришли. А если их задержат на воротах, он может попытаться удрать.

Но проблем не возникло, даже наоборот.

– Он всегда ключи нам оставляет. Пожара боится, – объяснял охранник, идя вместе с Гоманьковым по дорожке, мощённой плиткой.

У соседнего дома – вместо огромного забора он был окружён изящной чугунной оградой – горел фонарь, освещая им путь.

– Пожара? – переспросил Иван Иванович.

– Ага, пожара. Он мне рассказывал, сколько всяких ценностей сгорело – ужас просто. У него тоже пожар был. Ну, когда он ещё в Латвии жил.

– В Литве, – поправил контрразведчик.

– Литва? – Охранник даже остановился. – А, да, есть такая. Литва. Я вот думаю: зачем она? Латвия для шпрот, я понимаю. А Литва зачем?

– Для красоты, – подумав, сказал Гоманьков. – Вильнюс – красивый город.

– Ну, может быть, – с большим сомнением сказал охранник. – Короче, у него там музейные документы сгорели. С тех пор огня боится. Разных датчиков у себя понаставил. И нам приплачивает за то, чтобы мы приглядывали. Схему для нас составил: если загорится, что выносить в каком порядке. И премию обещал.

– А воровства не боится? – поинтересовался Иван Иванович.

– Не особенно. У нас последняя кража в позапрошлом году была. Какие-то крадуны по лестнице через забор перебрались, в генеральский дом через крышу влезли. Много чего взяли. Часов коллекцию, денег уйму. Миллионов двадцать, говорили. Генералы у нас богатые сейчас пошли. Он даже заявлять не стал… Потом нашли.

– Что нашли? – спросил Гоманьков.

– Гавриков этих. Крадунов. У генерала-то в гостиной шкафчик был с вискариком. Они бутылочку-то и прихватили. Позарились. Отъехали в область, решили успех обмыть. Ну прям как дети малые. Только в той бутылке вискарь отравлен был. Генерал-то жёсткий человек был. Не дай бог. Три войны прошёл. Ну и крысиного яда в бутылочку-то засыпал. Для гостей, значит. Говорит: «Я – марксист. Я всё предвидел». Считаю, правильно… Осторожно, тут ступенька… А старичок здесь живёт на постоянке, летом и зимой. Выезжает редко. Сейчас, правда, уехал…

– Уехал? Мне не сказали, – напрягся Гоманьков.

– Ну да, укатил куда-то, – подтвердил охранник. – Срочно так собрался – и нет его. Да так даже и лучше, чего зря человека беспокоить… А вот и дом.

В темноте угадывались очертания кирпичного строения – большого, но без архитектурных излишеств. Света не было ни в одном окне.

– Сейчас мы тут всё включим, – обнадёжил охранник, возясь с замком. – Не курите только, противопожарная сигнализация работает. Где же тут, чёрт… А, вот! – Он нажал на что-то, загорелся свет.

Через несколько минут подтянулись остальные. Можно было приступать.

16:00. Степаниди

Москва. Улица Трублаини, д. 7.

Кафе «Победитель»

Георгий Константинович Степаниди был Львом по гороскопу и в точности соответствовал обычным описаниям этого знака, только помноженным на десять. А именно – он был обаятелен, жизнелюбив, самовлюблён и считал себя гением. Последнее было правдой. Степаниди действительно без всяких скидок был гениальным фотографом-портретистом, занявшим достойное место в истории фотографии. По мировым меркам его имя находилось где-то в первой пятёрке. Сам он без особого смущения ставил себя на первое место – именно как портретиста. По крайней мере из современных. За Ричардом Аведоном он признавал несколько удачных снимков, Ирвина Пенна считал позёром, Антона Корбейна – нераскрывшимся талантом, увлечённым не самыми интересными типажами. Однажды он порвал отношения с юной поклонницей, которая осмелилась сравнить его работу с какой-то дешёвой халтуркой Хельмута Ньютона: Степаниди считал Ньютона профанатором высокого искусства. Что касается современных модных фотографов, то их он не ставил вообще ни во что и говорил, что с появлением «цифры» подлинное искусство светописи – так он именовал художественную фотографию – умерло.

Степаниди был родом из Кишинёва. В Москву он перебрался в пятидесятые, а в шестидесятые его снимки уже шли на ура в столичных изданиях. Слава росла и ширилась, работы молодого таланта стали выставлять за рубежом, их начали охотно приобретать музейщики и коллекционеры. Ещё в советское время обаятельный и общительный фотохудожник, умевший ладить со всеми, в том числе с партийным руководством и чекистами, ухитрился объездить полмира. Снимал великих – и Жака Ширака, и Юла Бриннера, и Акиру Куросаву, и даже Феллини и Софи Лорен. Что касается советской элиты, то Степаниди работал практически со всеми и знал почти всех. Соответственно, с ним и считались. При этом, что поразительно, фотограф умудрился не нажить серьёзных врагов: люди почему-то воспринимали его счастливую судьбу и комфортную жизнь как должное. Возможно, потому что он сам относился к ней именно так – как к естественному фону своего творчества. Которое было для него чем-то неизмеримо более важным, чем известность, дружеский круг, женское внимание и хороший стол.

Что касается стола: Георгию Константиновичу приходилось сиживать за очень разными столами, в том числе в местах всемирно известных. В Москве он одно время был завсегдатаем знаменитого ресторана Центрального дома литераторов, кафе и клуба при нём. Охотно проводил время в Пёстром зале, среди автографов знаменитостей и в окружении их же. За столиками можно было увидеть неизменно пьяного поэта Старшинова и трезвенького сценариста Каплера, славного моряка Григория Поженяна, которого кто-то из весельчаков предлагал женить на престарелой Мариэтте Шагинян, пародиста Александра Иванова, мастера весьма изощрённых розыгрышей композитора Богословского, Беллу Ахмадулину, её мужа Евгения Евтушенко. Со всеми он был «на ты». В славном этом заведении обсуждались так называемые творческие планы, завязывались романы, выяснялись отношения, случалось, доходило до рукоприкладства… Степаниди там знали и любили, он пользовался неограниченным кредитом.

В девяностые слава ресторана подувяла: кормить стали хуже, публика опошлилась. За столиками, где некогда сиживали поэты и актёры, стали появляться неприятные личности в малиновых пиджаках или в серых казённых костюмах-тройках. Степаниди они были чужды. И великий фотограф в некогда славном месте перестал бывать.

Новое место дислокации он нашёл рядом с домом. Встречи Степаниди теперь назначал в харчевне (называвшейся почему-то кофейней) с незатейливым названием «Победитель». Принадлежало оно армянской диаспоре. Несмотря на внешне не слишком презентабельный вид этого заведения, кормили там вкусно и недорого. И, что гораздо важнее, помимо общего зала для случайных посетителей, приходящих с улицы, в нём было предусмотрено небольшое закрытое помещение только для своих, избранных гостей. Туда вёл отдельный ход со двора. Зал был разгорожен на небольшие приватные кабиночки. Степаниди был прекрасно известен хозяевам и персоналу, и для него всегда находилось достойное место.

К «Победителю» банкир и фотограф добрались одновременно и тепло поздоровались на пороге.

Георгий Константинович был среднего роста, но казался больше, чем он есть на самом деле, настолько основательна была его фигура. Большая львиная голова, спереди лысая, была украшена сзади благородной седой гривой. Взгляд у него был особенный: Степаниди каким-то образом умудрялся смотреть на всех сверху вниз, даже на гигантов. Густейшие седые усы придавали ему сходство с огромным моржом. Однажды Юрьев поинтересовался у Степаниди, как он ощущает свой возраст. На что фотограф ответил: «Я чувствую себя, как будто мне мало лет. – А подумав, добавил: – Зато зим до хрена. С возрастом понимаешь, что годы не только берут своё, но и пытаются отобрать наше».

Они вошли в небольшое уютное помещение. Тут же откуда-то выскочил молодой парень-кавказец.

– Здравствуйте, дядя! – почтительно поприветствовал он завсегдатая заведения и приветливо, но быстро кивнул остальным гостям.

«Добро пожаловать, дорогой друг Карлсон, ну и ты, малыш, заходи», – почему-то вспомнилось Юрьеву. Впрочем, удивлён он не был: Степаниди умудрялся даже в новой для него компании стянуть всё внимание на себя, а в «Победителе» он был завсегдатай.

– Левон-джан, здравствуй, дорогой, – искренне сказал фотограф-гуру, проходя к столу. – Как там тетя Ануш, не болеет?

– Всё хорошо, слава богу, – ответил парень.

– Тогда вот что, сделай нам, пожалуйста, быстренько брынзы, кутабов с мясом, сыром и зеленью. Горячее позже закажем. И организуй-ка нам двести водочки. Нет, лучше триста… Чтобы два раза не бегать. А ещё лучше четыреста. Алкоголь вреден только в маленьких количествах. Губит людей не водка, а медсестра-идиотка.

– «Белое золото»? – уточнил парень.

– Её, родимую. Для разогрева.

Юрьев вздохнул. Он вообще не очень любил выпивку, и уж тем более водку. Но Степаниди отказов не терпел. Пил он, как говаривал Фазиль Искандер, часто, но помногу. При этом Юрьев никогда не видел его по-настоящему пьяным. Сам Степаниди, подтрунивая над собой, любил по этому поводу цитировать стихи героя своих фотосессий Женьки Евтушенко про Михаила Светлова: «С улыбкою мудрой входил он в кафе. // Ни разу под мухой – всегда подшофе». Георгий Константинович отличался редкой устойчивостью к хмельному. Знакомый врач говорил о каких-то ферментах. Сам же Степаниди придерживался мнения, что всё, что делается с талантом и любовью, получается хорошо, и выпивон тоже.

Вот и сейчас Юрьев невольно залюбовался тем, как Степаниди артистично, элегантно и вкусно скушал первую рюмочку. Такому вдохновляющему примеру невольно хотелось последовать, что он и сделал.

Принесли брынзу и кутабы. Кутабы были гретые в микроволновке, но сейчас была важна скорость подачи, а на неё жаловаться не приходилось.

Георгий Константинович закусил брынзой и откушал ещё. Степенно крякнул, отрезал кусочек кутаба, съел. Промокнул усы салфеткой. И только после этого сказал:

– Разговоры о здоровье и творческих планах предлагаю пропустить. Я тебя знаю, ты зря человека не выдернешь. Случилось что, да?

Алексей Михайлович машинально кивнул – и вдруг понял, что не знает, как подойти к теме и что он, собственно, хочет спросить. Да, ему был нужен разговор со Степаниди о фотографии Родионова. Но как начать?

Из соседнего зала послышались звон разбитого стекла и охи-ахи: видимо, официант уронил поднос.

– У нас Родионова украли, – просто сказал Юрьев.

Эффект был примерно тот же, что и от падения подноса: будто что-то невидимое, но тяжёлое и хрупкое упало на каменный пол и разбилось.

– В каком смысле украли? – на всякий случай уточнил Степаниди.

– В прямом. Залезли в музей Грачёвой ночью и унесли. «Правду». Мы её выставить там хотели. На выставку.

С полминуты Степаниди молча смотрел на Юрьева, переваривая сказанное. Вид у него был такой, будто он пытается мысленно собрать осколки упавшей вещи.

Потом он так же молча налил себе водки. Махнул стопку. Немедленно налил ещё одну. Юрьев последовал его примеру.

Над столом повисла тишина.

– Одна-а-ако… – негромко протянул Степаниди, глядя куда-то в стол. – Только Родионова взяли?

– Ещё картину Апятова. «Небыль».

– Бред, – покачал головой фотограф. – Что делать будешь?

– Не знаю, – признался Юрьев. – Мы вообще не понимаем, кто это мог быть.

– Больше ничего не взяли? – уточнил Степаниди.

– Нет, – ответил Юрьев. – Хотя могли. Легко. Того же Родионова ещё пара работ есть. Или картин разных. Есть очень дорогие. А взяли одну фотографию и один холст. Зачем?

– И ты хочешь, чтобы я тебе на этот вопрос ответил? – Степаниди поднял мохнатую бровь.

– Гм. – Юрьев немного подумал. – Ну не то чтобы вот прямо так… Я не жду, что ты как-то осветишь мне ситуацию. Но хотя бы подкинь дровишек в мой костёр.

Степаниди басовито хохотнул: сравнение ему, видимо, понравилось.

– Дровишек могу подкинуть. Что ты хочешь знать?

– Для начала, – оживился Алексей Михайлович, – хочу вот что понять: есть ли хоть что-нибудь, что объединяет эти две работы?

– Абсолютно ничего, – уверенно заявил Степаниди. – Ты вообще понимаешь, что между картиной и фотогра… – Он вдруг замолчал, замер, секунды две не двигался вообще. Потом прикрыл глаза и почесал нос вилкой.

Это было так неожиданно и нелепо, что Юрьев чуть не расхохотался.

– А знаешь, – медленно произнёс старый фотограф, – не всё так просто. То есть в художественном плане эти работы не объединяет ничего. А вот в фактическом…

Услышав слово «фактическом», Юрьев подался вперёд и изобразил на лице максимум внимания и интереса.

– «Правда» и «Небыль» созданы приблизительно в одно время, – сообщил Степаниди. – И, скорее всего, в одном месте.

Юрьев весь обратился в слух:

– Серьёзно?

– Конечно. Тут долгая история.

Подбежал армянский юноша, вопросительно вытянул шею.

– Паринхаш с чечилом и карский хоровац, – сказал Степаниди. – И зелень.

– Дядя, это не быстро, – осторожно предупредил юноша.

– Я подожду. – Георгий Константинович задумчиво почесал в бороде.

– А вы что будете? – обратился молодой человек к Юрьеву.

– Пока ничего, – ответил Юрьев. – Чаю принесите, чёрного с мятой.

– Понял, – сказал юноша и исчез.

– Ты вообще знаешь биографию Родионова? И как появился этот снимок? – спросил Георгий Константинович.

– Грачёва рассказывала.

– Да что она знает? – махнул рукой Степаниди. – Давай лучше я тебе расскажу. С начала.

– Вот-вот, – поддержал его Юрьев. – С самого начала.

Степаниди выпил рюмку, хрустнул зелёным лучком. Перевел дух. Глаза у него блестели, и на лице проявилось благодушие. Казалось, даже о бедствии, постигшем Юрьева, он забыл.

– Начнём с главного. Родионов – гений всех времён и народов, классик, основоположник и вообще величайший фотограф. Будь он жив сейчас, он был бы первым в мире, а я… – он вздохнул, – только вторым.

Юрьев постарался не улыбнуться. Степаниди его бы не понял: к своему месту в вечности он относился более чем серьёзно.

– Я имею в виду портретную светопись, конечно, – добавил он.

– Ну, ты же великий пейзажист, – подлил елея Юрьев. – Твоей методике съёмки с вертолета в вузах обучают…

– А, суета всё это. – Степаниди махнул рукой. – Пейзажи, места всякие… Вот кто остался в истории искусств? Леонардо – портрет. Микеланджело – портрет. Тициан, Рафаэль, Рембрандт… можно перечислять долго. Они писали портреты. Думаешь, Малевич остался с «Черным квадратом»? Ничего подобного! Видел его реалистические портреты? Он же художник уровня Ильи Репина, гениальный живописец. Попался мне как-то в одной частной коллекции его портрет брата. Я читал, что Казимир Северьяныч не то что недолюбливал родича, но между ними были трения. Тёрки. Когда глянул в эти ледяные глаза на холсте, мне стало дурно, я даже снять его толком не смог.

Не мог смотреть в эти глаза! Портрет – всему начало, так же как архитектура – мать искусств. Неважно, чей портрет – президента, артиста, шахтёра, собаки. Это волшебство. Вот дай нам с тобой два идентичных фотоаппарата с одинаковой плёнкой и дай нам одного и того же человека в едином интерьере. Ты сделаешь сотню кадров. Один из них может оказаться удачной бытовой фотографией. А остальные – мусором. Я сделаю пять кадров. Я никогда больше не делаю. И один, а может, даже два из них будут портретами.

Подлетел юноша с блюдом с зеленью. Освежил рюмочки. Георгий Константинович лихо опрокинул очередную стопочку. Глаза его блестели, лицо порозовело, львиная шевелюра растрепалась, а усы с проседью встопорщились, как будто в них влили живой силы.

– Я – фотограф, – продолжал он, похрустев лучком. – Снимаю только и исключительно для себя. Меня часто просят сделать работы на заказ, но я соглашаюсь, только если сам понимаю, что у меня к моим героям возникают чувства, любовь или нелюбовь – неважно. Сильные чувства. Поэтому произведения, которые я делаю, мои! Я снимаю Ельцина – и это мой Ельцин. Мой Горбачёв. Мой Солженицын. Мой Лихачёв. Мой Гайдар. Мой Чубайс. Мой Кириенко. Мой Черномырдин. Мой Примаков. Они – мои. Я снимаю Софи Лорен – и это моя Софи Лорен. Больше никто её так не снимет. Снимут по-другому, может быть, великолепно снимут. Но не так! Я не фотограф в ателье! Тот, кого я снимаю, должен стать частью меня. Я его должен полюбить или возненавидеть. Понимаешь? И тогда я знаю, когда нажать на затвор. Я чувствую. Поэтому я – Степаниди!

Юрьев почтительно промолчал.

– Да, так вот… Родионов. Гений. Гений. Родом из глухой деревни. Где-то в Новгородской губернии. Учился в церковно-приходской школе. Потом двинул в Питер, работал мальчиком-подмастерьем в фотостудии у Карла Буллы. Ну, ты знаешь, кто такой Булла. Мне тебе объяснять не надо. Там и научился технике фотографии. Может, секреты какие у папы Карлы подсмотрел… К тому многие заходили портреты свои делать. Родионов ассистировал, когда Булла делал снимки Гумилёва, Андрея Белого, Сологуба, Гиппиус, Блока и многих других, ну и с некоторыми потом сам стал работать.

– В самом деле? Вот это да… – из вежливости протянул Юрьев, которому вкратце биография классика была знакома. – И что дальше?

– Каким-то ветром занесло его в компанию тогдашних молодых гениев, – неспешно продолжал Степаниди, – ниспровергателей искусства прошлого. Ну, известно кто – разные Бурлюки, Кручёных, Хлебников, Маяковский и прочие. К этому времени он уже сам серьёзно заболел фотографией. Она ещё искусством настоящим, как мое, не стало, а была, ну как тебе сказать, скорее фокусом таким техническим, ремеслом модным. Родионов мужичок-то был головастенький, искал свои «ходы» и, знаешь, сам сделал несколько интересных портретов, не хуже Буллы. Благо было кого снимать. И пошло-поехало…

Он выпил ещё. Кутабы окончательно остыли, но Степаниди на них уже не смотрел.

– Ну а когда компактная техника появилась и фотографию стало проще на улице делать, – продолжал он, говоря всё быстрее и энергично жестикулируя, – тут-то нашему Родионову фишка и попёрла. Он почему гений был? Умел, чертяка, такие ракурсы находить, с которых до него никто и не подумал снимать. Диагональ любил. Снизу и сверху брал. Мода тогда пошла на всё новое, авангард, значит, в живописи, ну и в фотографии. Парень в моду вошёл. Учителя своего затмил. А тут война и революция. Новый мир люди строить захотели, им всё новое подавай, и фотография, значит, тоже новая нужна была. Не буржуазная, а левая. В смысле коммунистическая. А он тут как тут. Происхождение самое подходящее – из крестьян. Сниматься всем надо было. Дзержинскому, Менжинскому, Троцкому, Зиновьеву, Луначарскому, Сталину, о других молчу. Он свой для всех был, парню зелёный свет дали. В Москву переехал. Сошёлся с Мейерхольдом, Есениным, с дружками его Мариенгофом, Кусиковым и всяческими прихлебателями… «Поэт с мелкозубой фамилией Кусиков»… ну, его не все помнят… «Продрался в небе сквозь синь ресниц оранжевый глаз заката»…

Юрьев знал Степаниди очень давно. Знал и то, что появление в его речи стихотворных цитат означало, что ему уже захорошело. Правда, ненадолго: могучий организм Георгия Константиновича быстро перерабатывал спирт.

– В общем, попал человек в правильное время в правильное место, ну и сам, конечно, очень правильный был, – продолжал Степаниди чуть быстрее. – Старорежимный лоск, питерское галантное обхождение. Манеры. А эти – да, гении, но выскочки, без образования, без воспитания. Как Маяковский. И мастерство. А он-то был Мастер, уровня Булгакова в своем деле…

Принесли чай – круто заваренный, почти чёрный. Алексей Михайлович с удовольствием сделал первый глоток.

– Брику и другим теоретикам он нравился… свой был, свой, – соловьём разливался Георгий Константинович, помогая себе говорить руками. – Он дизайном потом увлёкся… тогда его так не называли… Спроектировал конструкцию, хотел поставить в центре Москвы… И вот где-то в тридцатые, точно не помню, этот снимок. Тут и не угадаешь, поймал он момент или кадр постановочный. Ну а потом… ну а потом-потом… – Георгий замолчал.

– Что – потом? – поторопил его Юрьев.

– Суп с котом! – Степаниди махнул рукой. – Тридцать седьмой. Десять лет без права переписки. Был – да и нету. Кстати, за этот самый снимок. Антисоветским его признали. Теперь его работы изучают, пишут о нём статьи и диссертации… икона…

– Хорошо, – терпеливо сказал Алексей Михайлович. – А как всё связано с «Небылью»?

– Да прямо. – Степаниди сделал энергичный жест и нечаянно смахнул со стола стопку с водкой.

Стопка не разбилась – только глухо звякнула на полу.

– Стаканчики гранёные упали со стола, упали, не разбилися… – пробормотал уже порядком захмелевший гений.

На столе появился шашлык по-карски. Запахло так, что Юрьев даже засомневался – может быть, и ему стоило взять это блюдо.

– Разбилась жизнь моя, – закончил фотограф. – Чего-то я… это… устал немного. Ты погоди, я буквально минуту… – Он не закончил, откинулся на спинку стула, опустил голову и захрапел над дымящимся мясом.

Юрьев не удивился. Степаниди с его нью-йоркским временем вечно попадал в ситуацию недосыпа. Беленькой он тоже откушал изрядно. Однако беспокоиться было не о чем: пара минут сна – и старый лев обычно приходил в себя.

Чтобы не терять времени даром, Юрьев набрал номер Гоманькова.

Тот взял трубку только через семь гудков.

– Гоманьков. С кем говорю? – Голос в трубке был усталым и недовольным.

– Юрьев. Что-нибудь нашли? Что там вообще? – спросил Алексей Михайлович.

– Пусто, – мрачно сказал Гоманьков. – Сейчас подвал смотрим, но вообще – пусто. Чую, не найдём мы тут ничего.

Юрьев почувствовал, как сжимается сердце. Только сейчас банкир понял, как же он надеялся на то, что виновник всех бед – смешной старый человек с труднопроизносимой фамилией.

– Работайте, – бросил он. – Лучше работайте.

Принесли паринхаш с сыром. Алексей не стал церемониться и подвинул блюдо к себе.

Он уже заканчивал, когда Степаниди вздрогнул и открыл глаза.

– Что, я заснул? – спросил он совершенно трезвым голосом.

– Ничего страшного, – ответил Юрьев.

– Старею, – с сожалением сказал Степаниди. – Раньше-то мы с друзьями брали две на троих – так, для разминки. И две ириски. «Красную Москву». И «Ландыш». Если дама с нами была. А теперь вот видишь… Ладно, все там будем. Я чего-то рассказать тебе хотел интересное…

– Про Родионова? – уточнил Юрьев.

– Нет, про второго… Этого… Апятова. Моя стопка где?

Кавказский юноша появился снова и быстро решил проблему, после чего аккуратно «начислил» ещё пятьдесят капель.

– Значит, Апятов. На самом деле Апятов – псевдоним. Настоящее имя у человека было Ариэль Моргенштерн. С Беларуси был. Как сейчас пишут в таких случаях, из бедной еврейской семьи. Папа сапожником был. Квасил, наверное. Сапожники они такие… – Тут Степаниди осёкся. – Ну, в общем, учился в четырехклассном училище Витебска… С Шагалом! На учёбу денег дал какой-то родич. Потом он ему тоже помогал. Даже в Англию поездку оплатил. Занимался живописью прилежно, ходил как на работу в Британский музей. Потом – в Москву. Но в Москве плохо ему было. Двадцатые годы, голод. Сам понимаешь. Чтобы кушать, нужно было куда-то прикрепиться, а кому он был нужен? Вроде бы чертёжником работал. Рисовал вывески и плакаты. Не прижился он в Москве сперва. Во Францию уехал. Выпустили без проблем. Наверное, совсем никому не нужен… время такое было. Н-да.

Он стремительно накинулся на шашлык и легко добил его. Ещё выпил. Юрьев с тревогой задумался, сколько же раз по пятьдесят принял его собеседник. «Хорошо ещё, что пить с собой уже не заставляет», – подумал он, подливая себе из остывшего чайника.

– В Париже, – продолжал Георгий Константинович, – тоже было не шоколадно-вафельно. Но он там познакомился с Модильяни, Цадкином, Сутиным, вот со всеми этими… Сиживал с ними в «Ротонде». И в «Куполе». Я там тоже сиживал. Знаешь, как я снимал Анни Жирардо?

– Нет, не знаю, – сказал Юрьев, хотя слышал эту историю уже раз пять, если не десять.

– Ну слушай. Съемочная группа наша привезла меня к ней, попросили уложиться со съёмкой до их возвращения и отвалили. Французского я, как тебе известно, не знаю. А у неё с английским тоже… кое-как. Тем не менее беседуем. Она предлагает – не выпить ли нам? А я что, когда возражал? Нет, ну ты скажи, было такое? Уходит, значит, она и возвращается с бутылью виски. Такая роскошная пантера в высоких ботфортах… Выпиваем помаленьку. Снимаю одновременно. К тому моменту, когда телевизионщики вернулись, бутылочку уже уговорили… Мадам сказала потом, что никто её лучше не снимал… – Георгий довольно хохотнул.

– Апятов, – напомнил Алексей Михайлович.

– А что Апятов? Кубизм, потом экспрессионизмом увлёкся. Брошюрку выпустил про разложение формы и движения… С цветом работал очень интересно. Ты знаешь, какое у меня к этому отношение…

Юрьев улыбнулся. Степаниди принципиально снимал только на плёнку, и только на чёрнобелую.

– Но тут да, – признал он. – Он тёмной массе умел придать движение… Не как у караваджистов. У тех чёрное – нейтральный фон, с которым взаимодействуют цвет и фигура, а у него чёрное двигается… У него теория любопытная была, об относительности в живописи. С Эйнштейном ничего общего. Там смысл был тот, что в картине даётся сразу несколько точек зрения, и зритель как бы переходит от одной к другой… Я так снимал… помнишь поезд на насыпи? Ну, в дальневосточной серии? Я её для РЖД делал… Ладно, тебе неинтересно, я вижу… Короче, Апятов в тридцатые ни с того ни с сего вернулся в Россию. Если не путаю, был близок к художникам «Бубнового валета» или ещё каким-то модернистам. В те годы этот авангард ещё не преследовали. В выставках участвовал, много писал. Пил много. Много пил, – погрустнел Степаниди. – От этого и помер. Но хоть своей смертью. Не на нарах. Последние его работы, конечно, сильно уступают парижским вещам. Повторы, но слабее прежнего, дыхания уже не хватало. Вот и «Небыль»…

– Так всё-таки, – почти невежливо перебил Юрьев, – что их связывало? Апятова и Родионова?

– В общем-то, быт. – Фотограф пожал могучими плечами. – Родионов безалаберный был, почти как я, – самокритично добавил он. – Только у меня деньги хоть как-то держатся, а у него совсем не держались. Поэтому и мастерской своей у него вечно не было. Зато он как-то сдружился с другим фотографом, у которого дела шли получше. Разумов. Фёдор Разумов. Его мало кто знает.

– Разумов? – напрягся Юрьев. – Где-то я эту фамилию слышал.

– Это-то понятно, – усмехнулся Степаниди. – Он, в каком-то смысле, твой дважды коллега.

– То есть? – снова не понял Юрьев.

– Он имел дело и с фотографией, и с банками. Ну и с деньгами, естественно.

– Каким образом?

– А вот каким, – продолжил Степаниди. – Откуда он взялся, этот Разумов, не знаю. Я им не особо интересовался. Был отличным фотографом-предметником… Вещи снимал фантастически. Вкусно. Мелочи всякие, знаешь. Ключ. Значок. Купюру.

– Купюру? – удивился банкир.

– Да. Деньги его хлебом были. Он для банка каталоги денежных знаков оформлял. Для каких-то там целей специальных. Я в этом ничего не понимаю. Но работы его видел. У него купюра… ну как у меня портрет. Хрустит на снимке, в руки взять хочется. Свет он выставлять умел. Лучше всех в мире, наверное, деньги умел фотографировать.

– В мире? – не поверил Юрьев.

– Ну, в Москве, – махнул рукой Степаниди. – Он сначала снимал их для нумизматов, для коллекционеров, чтобы каталоги составить. А потом его приметил Моисей Иосифович Калманович, председатель Госбанка СССР. И позвал к себе на службу, в банк.