Текст книги "Правда и Небыль"

– Зачем?

– Деньги же фотографировать! Человека, который умеет снимать банкноты, зовут работать в банк. Какие тут могут быть вопросы? Нужны были людям зачем-то каталоги своих и иностранных денег. Какая разница зачем! Главное, что он шедевры делал.

– И платили ему хорошо, – догадался Алексей Михайлович.

– Ещё как! Жил он на широкую ногу. Мастерская у него своя была. За границу всё время мотался.

– А мастерскую сдавал?

– Зачем сдавал? – удивился Степаниди. – Они с Родионовым друзья были. Разумов разрешил ему у себя пожить и работать. Когда угодно и сколько угодно. Он понимал, что Родионов – гений. Поддерживал.

– А Апятов? – напомнил Юрьев. – Он тут каким боком?

– А у Апятова мастерская в том же доме была. В смежном помещении. Даже дверь общая. Общались они. Квасили вместе. Творили. «Правда» и «Небыль» в одном месте сделаны. Прямо за стенкой. И в одно и то же время. Представь, два шедевра одновременно. Они ещё их вместе выставляли. И названия специально полярные придумали. Народ, кто к ним приходил, с толку сбивали – искусство фотография или нет? Где тут правда жизни, а где небыль. На фотографии или на картине. Тогда, знаешь, какие дискуссии кипели про искусство левое…

Юрьева охватило что-то вроде разочарования. Он всё-таки ждал, что выяснится какая-то ценная подробность, деталь, которая свяжет картину и фотографию. Оказалось, действительно бытовуха.

Степаниди тем временем продолжал разглагольствовать, помахивая в воздухе вилкой.

– Оттенки – вот что у него важно… – говорил он куда-то в воздух, – у Апятова цветоразличение было какое-то чудовищное. У него на картинах масса элементов, которых обычный человек не видит. Они только через фильтры, электроникой берутся… Особенно тёмные цвета. Их никакая репродукция не передаёт, никакое фото – нужно видеть оригинал, всматриваться…

Но Юрьев уже не слушал фотографа. Разговору что-то мешало. Банкир прислушался. Откуда-то звучало назойливое пиликанье.

Наконец он понял.

– У тебя телефон звонит, – перебил он Степаниди.

Тот охнул, схватился за карман, торопливо нажал на кнопку:

– Степаниди на проводе… Ашот, дорогой, я тебе тысячу раз говорил – не зови меня по отчеству! Меня ещё любят девушки! И вообще, люди подумают, что ты звонишь духу маршала Жукова… Что? – Лицо фотографа чуть изменилось, сделалось внимательным. – Заказ? Хорошо…

В трубке журчал чужой голос. Алексей Михайлович терпеливо ждал.

– Серьёзный человек? – волновался Степаниди. – Не врунишка, как в прошлый раз? Он понимает, что я не свадебный фотограф? Мои условия знает? Хорошо, пусть перезвонит…

Он положил телефон и виновато посмотрел на Юрьева.

– Да я понял, – сказал банкир. – Серьёзный разговор?

– Вроде того, – признал Георгий Константинович. – Но я могу отложить. Пока я с коллегами, заказчики подождут. Время, проведённое с друзьями, в счёт жизни не засчитывается.

– Не нужно, – ответил Юрьев. Ему было приятно, что Степаниди назвал его коллегой. – Ты мне, в общем-то, всё рассказал. Извини, я пойду, наверное. У меня ещё одна встреча скоро будет.

– Ну если так, то конечно, – успокоенно пробурчал фотограф. – Но тогда хотя бы на посошок?

– Георгий, мне уже довольно. Я должен за собой следить.

– А ты что, себя в чём-то подозреваешь?

– Подозреваю в потере бдительности. Послушай, у меня ещё встреча. Важная. Надо меру знать.

– Пилот меру знает. Но разве ж её выпьешь? Упал – и хватит. Ерунда, от лишних пятидесяти грамм ничего тебе не будет. Отвечаю лично. Мы в ответе за тех, кому наливаем.

Юрьев – что делать? – был вынужден согласиться выпить на посошок.

Степаниди собственноручно налил водочки, после чего встал.

– Ну, – объявил он, – самый главный тост. Стоя!

Пришлось вставать.

– За искусство! – объявил Степаниди и ухнул в себя водку – уже без изящества, зато очень лихо.

Затренькал телефон. Звонил Гоманьков.

– Ничего нет, – доложился он. – Сворачиваемся.

Юрьев почувствовал, будто тяжёлый, неудобный груз снова пригнул плечи к земле.

– Совсем ничего? Всё осмотрели? Точно всё? Тайники, может, какие? – спросил он, уже понимая, что услышит.

– Ничего, – твёрдо сказал Гоманьков. – Нет ничего. Какие будут распоряжения?

– На связи будь, – рявкнул в трубу Юрьев и ухнул свою рюмочку вслед за Степаниди. За искусство. Которое пока не нашли.

17:30. Гоманьков

Москва. Серпуховское шоссе

Возвращаясь от Шкулявичюса, Гоманьков гнал авто по Серпуховскому шоссе с сильным превышением скорости. Сидя за рулем, он думал о своём, пытаясь прислушаться к тому, что говорит ему внутренний голос. Внутренний голос не подводит. Надо только уметь слушать самого себя. Слушать и слышать. В банке ждали дела. Надо было продвигать расследование. Козёл этот Юрьев, баб послушался, от охраны музея отказался. И влип. Теперь писец котёнку. Могут убрать. Если не найдут картину и фото. Скандал гарантирован. Наприглашали всю Москву и половину Лиссабона, красавы. Шишек всех, кого только можно. Юбилей, видишь ли, у них. Теперь откатить назад без скандала не получится. Не соскочишь. А потому что всё с вывертом им надо. Музэй. Выставка. Нельзя вот по-простому, по-человечески, без выпендрёжа сделать. В Большой сводить, салатом гостей накормить. Балерины «Лебединое» станцевали бы. Нет, мля, музей им давай. Ну, вот и дали. А Гоманьков расхлебывай. Ищи ветра в поле. Иголку в стоге сена. А что делать? Если Юрьева снесут, и для Ивана Ивановича тоже музыка недолго играть будет. Недолго танцевать. Эти из Группы своего человечка первым лицом как пить дать поставят, тот или безопасника своего приведёт, или вообще всю службу под нож пустит. Они там с ума сошли, лунатики убогие, сторонней фирме всю безопасность передать хотят. Тогда конторе – крышка. Идиоты. Педерасты. Беда. Ладно, даже если что, может, шефа и не снесут. Связи у него в Группе сильные. И что они без него делать будут? Он концы в ЦБ, правительстве, администрации, в органах держит, клиенты ключевые, первые лица только с ним общаются. Португальцы всё знают. Понимают, Юрьев уйдет – и банку их конец. Ну или если не конец, то дерьмо ложками черпать будут. Вёдрами. Нахлебаются. Простят они ему всё. Главное, чтобы он сам не психанул. А он ведь может. Ему-то всё равно. Деньги есть. Дома тут и там. Накопил. Отдыхать будет. Книжки писать. Лекции читать. А Гоманьков – на улицу. Нет, брат, надо спасать ситуацию. А сил спасать уже нет. Надо заняться делом. И тогда решение найдётся само. Всё будет хорошо. Да. Завтра. Сегодня надо через не могу в банк и закрутить расследование. Бойцов зарядить, чтобы всё разыскали. Юрьев опять же только завтра улетает. Сегодня выдернуть может, позвонить. Если картина и фото не найдутся, может, Юрьев и останется в банке, а его, Гоманькова, уволят. Уберут как свидетеля ненужного. На него всё спишут. Может быть такое? Может. Нет, Юрьев всё понимает, что он не виноват, но если крайнего нужно будет найти – то его, Гоманькова, который всех предупреждал, португальцы крайним и сделают. С удовольствием сожрут. Мол, надо было добиваться своего. Группу привлекать. Звонить в колокола. И никакой Юрьев его спасать не станет. На фига ему свой кредит доверия тратить. Самому бы остаться. Значит, надо искать. Бороться и искать. Найти и перепрятать. А дело подождёт. До завтра хотя бы. Да. Так. Решено. Внутренний голос говорил, что ситуация слишком острая, обязанности требуют повышенного внимания. Но адреналин в крови считал иначе. Именно стрёмность заводила. Пройти по краю и не попасться – это было именно то, чего Гоманькову так не хватало. Почти так же, как самого дела. Которое давало ему главное: ощущение осмысленности жизни. Может быть, ложное, но всё-таки. Жить без этого чувства было невыносимо тягостно.

Зазвонил мобильник. Зазвучало «Кайфуем, сегодня мы с тобой кайфуем». Эту песню Гоманьков не переваривал. Как и самого звонившего и вообще мобильный телефон. Он относился к нему как к пионерскому галстуку, который в своё время сначала гордо носил, а потом тихо ненавидел.

– Гоманьков слушает, – привычно представился он, уже зная, что услышит.

– Привет, старичок, – раздался в трубке ненавистный голос. – Как твоё ничего?

– Твоими молитвами, Рома, – не удержался Гоманьков.

– Узнал, – удовлетворённо констатировал голос с той стороны. – А вот начальник твой не узнал. Вычеркнул небось из телефончика. С глаз долой – из сердца вон. Вот такие они, большие командирчики. Ты про мою просьбишку не забыл, Ванечка?

– Не забыл, – сквозь зубы процедил Гоманьков.

– И как? Можешь гарантировать?

– Гарантии гострудсберкассы обещали, – огрызнулся контрразведчик.

– Ой, старичок, ну мне-то не заливай. Подмогни, голуба. Век не забуду. Ты знаешь, память у меня длинная.

«Вот сволочь», – подумал Гоманьков, сжимая телефон, вдруг ставший жечь руку. Гусин отлично понимал, что труба Гоманькова может стоять на прослушке. Стоит или нет, неясно. Но может. Если Юрьеву в голову взбредёт – он человек подозрительный, бдительный, и связи у него везде, никто про них, даже он, Гоманьков, ничего не знает, своя сеть отношений и с ФСБ, и с МВД, и с разведчиками, и еще чёрт знает с кем, – то он всё может организовать. Кум у него спецслужбы большой руководитель был. Вроде доверяет Гоманькову, но кто его знает, вдруг доверяет, но проверяет? И этот урод Гусин всё же понимает, собака, и его светит. Если шеф узнает, что они общаются, Гоманькову – пипец. Усё. Но, похоже, Гусин с этого кайф ловит.

– Сделаю, что смогу. Извини, занят я. И это. Звони на другой телефон. Ну, ты знаешь на какой. Ну, давай, пока. – Не дожидаясь ответа собеседника, Иван Иванович прервал звонок.

На душе стало почему-то и грустно и скучно. «И некому руку подать». До завтра дело откладывать уже сил не было. До звонка силы были. А после – нет. Придётся и сейчас, и завтра. Конечно, это чревато риском эскалации. Но Гоманьков надеялся, что ему поможет сила. Сила воли. Наслаждение оплачивается страданием. Это он усвоил хорошо. «Решено, – подумал он. – Сегодня. Совсем скоро, вот прямо сейчас». Внутри что-то сладко ёкнуло – и тут же предупреждающе кольнуло в боку. Тело услышало мысли. Тело отозвалось. Он уже почти решился двинуть на объект и заняться делом, когда внезапно опять зазвонил телефон. Рингтоном пошло – «в жару и холод, ветер, зной и дождь ты по проспектам за объектом вновь идёшь…». Мелодия означала, что звонит кто-то из подчинённых.

– Гоманьков. С кем говорю? – привычно бросил он в трубку.

– Бегунов это, – донеслось из мобильника. – Ну что, нашли мы Сашу. Пробили. Красавец…

– Без подробностей, – остановил шеф. Бегунов, один из его помощников, был толковым сотрудником, но любил поболтать.

– Ну, в общем, интересный человек. Во-первых, не Саша. Во-вторых, не сибиряк. В-третьих, не родственник. В четвёртых…

– Что-то совсем криминальное есть? – перебил Гоманьков. – Опасность представляет?

– Ну не то чтобы совсем… – протянул Бегунов, интересничая. – Насчёт опасности – не думаю, а вообще, как посмотреть…

Контрразведчик сжал трубку в руке так, что стекло смартфона едва не треснуло. По идее, он сейчас должен внимательно выслушать всё, что накопали на этого Сашу, чёрт его побери тридцать восемь раз. Потом звонить Юрьеву. Доложить немедленно. Чтобы, если опасность какая, пресечь их контакты. Потом, наверное, ему придётся самому разбираться с этим субчиком… В то время как его ждёт прекрасное рабочее тело, с которым хочется заняться делом.

– До завтра терпит? – спросил Гоманьков таким тоном, чтобы подчинённый понял, каким должен быть ответ.

– Терпит, терпит. – Бегунов был малым смышлёным и умеющим чутко улавливать настроения руководства. – Там, вообще говоря, ничего уж такого совсем из ряда вон выходящего, просто как бы…

– Ладно, не трынди. Сам тебе позже перезвоню, доложишься. На связи будь, – быстро оборвал разговор Гоманьков.

Нажал «отбой». С тоской посмотрел на проспект, заполненный машинами. Больше всего ему хотелось утопить педаль газа в пол. Сзади зазвучала сирена и маякнул синий проблесковый сигнал. Кто-то торопился. Гоманьков торопыгу проигнорировал. Прямо перед ним просквозил бок синей «Субару Импреза». Контрразведчик врезал по тормозам. Сзади возмущённо загудели. «Субару» проехала чуть дальше, развернулась, закрывая проезд. Дверь распахнулась. Из машины выкатился, как мячик, плотно сбитый джигит характерной южной внешности. Гоманьков почувствовал, как приливает адреналиновая волна. На этот раз гость столицы попал. Не тот лотерейный билет вытащил. Но он ещё об этом не знает. Дальше всё было быстро, как при ускоренной прокрутке видео. Пока джигит двигался вперёд, громко крича и мощно жестикулируя, Гоманьков ловко выскользнул из машины и аккуратно, как учили, принял стоечку, которую с виду за стоечку принять было трудно. Просто встал как будто. Даже руки опустил. И лицо виновато-удивлённое сделал. Рука бегущего начала тянуться к поясу, где, скорее всего, должно было быть пёрышко. Иван Иванович был готов к таким раскладам и отработал на упреждение. Он вдруг резко двинулся навстречу нападавшему и задвинул ему под самую штангу, пробил свою коронную «двоечку» – двойной удар рукой и ногой почти одновременно.

Водитель иномарки сумел-таки извлечь тесак и даже попытался пырнуть им Гоманькова, но ему не хватило каких-то миллисекунд. Они стоили человеку пропущенного удара правой, после которого дядя «поплыл». Дальше неизвестный отведал отозвавшийся дикой болью удар левой ногой в пах, после которого приземлился на колено. Нож выпал на асфальт. Нападавший схватился двумя руками за причинное место и скорчился от боли, видимо остро ощутив, что он – мужчина.

Гудение машин за спиной только придало Гоманькову азарта. Он добавил гаду люлей еще одним сокрушительным ударом ногой. Посмотрел, как воет и корчится от боли джигит. Постоял. Подумал, добить его или нет. В состоянии, в котором он находился, можно было потерять контроль, незаметно перейти красную черту и довести дело до летального исхода. Контрразведчик знал за собой эту особенность и, ощутив, что может не совладать с адреналином, решил от греха подальше ретироваться. Хотя добить мерзавца очень хотелось. Камер наблюдения поблизости вроде не было.

В машине, постепенно остывая, он подумал, что всё-таки напрасно ещё не отвесил немного товарищу, чтобы тот остаток жизни провёл в инвалидной коляске. Торопыжка того заслуживал.

Иван Иванович слыл, вообще-то, человеком неконфликтным, но острых ситуаций не избегал, даже любил в них попадать, получая при этом определённое наслаждение. Его потом можно было продлить с помощью рабочего тела. Сегодня его ждало самое лучшее. Скорее. Насладиться. Забыться. Ну, а Юрьев и этот грёбаный банк – потом. Потом. Газу. Машина Гоманькова неслась по Серпуховскому шоссе. И шины её визжали на поворотах.

18:00. Зверобоев. Юрьев

Москва. Проспект Расула Гамзатова, д. 2.

Кросс-Банк

Огромное здание Кросс-Банка возвышалось посреди офисных комплексов, заполняющих правую сторону просторного современного проспекта. Налево смотреть было больно. Там доламывали старую застройку. Строить ничего не собирались, планировали просто разбить парк. По слухам, решение было пролоббировано теми, чьи офисы располагались справа: ВИБ, ПАО «Восхождение», АО КБ «ГорБанк», НордКредит, еще парой банчков поменьше и конечно же «Кроссом». Большим людям приятнее видеть из окон своих офисов зелёные насаждения, а не старые дома дореволюционной постройки, пусть и памятники архитектуры. Мало ли ломали старую Москву.

Всего этого банкир не видел: Сан Саныч крутнулся по прилегающим переулкам, чтобы свернуть на проспект с нужной стороны. Когда он приблизился к служебной стоянке Кросс-Банка, оттуда как раз кто-то выезжал, и шлагбаум был поднят. «Мерседес», не притормаживая, вкатил под него. Юрьев даже бровью не повёл. Он давно привык к таким фокусам. Иногда ему казалось, что Сан Саныч может на скорости пересечь Садовое кольцо поперёк в час пик, не трогая педаль тормоза, и поток перед ним расступится, как море перед Моисеем.

Охранник, прозевавший проникновение на стоянку посторонней машины, кинулся наперерез нарушителю. Но резко остановился, разглядев номера, и только двумя пальцами коснулся козырька бейсболки, салютуя на польский манер. Парень был молодой, вряд ли помнил Юрьева и уж тем более его машину. Значит, предупреждён. Зверобоев позаботился.

Юрьев поднялся по высокой гранитной лестнице. Стеклянные двери раздвинулись, он оказался в фойе. Там было всё как обычно – стойка, горшки с тропическими растениями, несколько телевизоров, что-то вполголоса вещающих. Не было только привычного «стакана» – шлюза с вращающимися перегородками, через который можно было пройти только по одному человеку и который легко блокировался с поста охраны. Раньше был, а теперь нет. И рамка металлоискателя перед турникетом оказалась демонтирована.

Мужчина лет пятидесяти в чёрном костюме, стоявший у турникета, при виде Юрьева подобрался. А парень помоложе на посту охраны за стеклом встал и вытянулся в струнку. Юрьев в руководстве Кросс-Банка проработал более десяти лет, многие его помнили в лицо и уважали. Плюс команда встретить гостя поступила от Самого.

– День добрый, Алексей Михайлович, – почтительно поздоровался старший смены.

– Добрый, добрый. А куда вы, Павел, «стакан» дели? – между делом поинтересовался Юрьев.

Старший смены смущённо улыбнулся. Ему польстило, что глава огромного банка помнит его имя. Юрьев перед этим проделал короткое логическое упражнение для памяти. Тёмные волосы зачесаны назад, открывают широкий лоб с треугольным шрамом над правой бровью, как у Павки Корчагина в старом фильме «Как закалялась сталь» с Конкиным в главной роли. Павел. Легко запомнить. А человеку приятно.

– Всё бельгийцы, мать их, – сокрушённо взмахнул рукой Корчагин. – Прижимистые они, и ещё ну как его… – Он поморщил лоб, вспомнил слово: – Клиентоориентированные. У них там за границей новый бзик.

– Понимаю, – кивнул Юрьев. Он тоже то и дело сталкивался с подобным.

Регулярно с Запада в Россию приносит ветром какие-нибудь гениальные идеи по поводу улучшения и оптимизации работы. Обычно все попытки скопировать чужой опыт приводят к серьёзным потерям, а то и к чему похуже. Сам Юрьев знал несколько таких историй. Например, в банке «Локомотив» иностранные владельцы ввели жесточайшие дисциплинарные нормы и железный дресс-код, так что минутные опоздания наказывались серьёзными штрафами, а по поводу одежды выпустили огромный документ с указанием форм булавок для галстуков, допустимого цвета и длины ногтей и юбок. В результате из банка ушёл – и увёл команду – известный на всю Москву руководитель казначейства, мастерство которого обеспечивало половину доходов кредитной организации: тот имел привычку надевать под пиджак водолазку и приходил на работу к полудню. В сочетании с неблагоприятными обстоятельствами на рынке всё привело к тому, что банк вылетел из первой двадцатки, как за пределы поля вылетает футбольный мяч, пробитый мимо ворот.

Или вот ситуация в Россредмашстрое, одном из старейших партнёров Группы. Эта крепкая структура отлично функционировала, пока один из членов правления, на беду, не прочёл переводную японскую книжку «Дао „Тойоты“». И не взялся внедрять у себя на работе систему, рассчитанную не на инженеров-оборонщиков с тридцатилетним стажем, а на японских безграмотных крестьян сороковых годов, которые впервые попали на завод. По рабочим местам повадилась ходить комиссия и проверять, чтобы на каждом столе был перечень ручек и карандашей, которые в нём находятся, а в каждом ящике стола лежал разлинованный лист, на котором отмечены места, где должны лежать ручка или карандаш. Много замечательных специалистов, не выдержав самодурства руководителей, перешли в конкурирующую структуру. Организация в итоге сорвала выполнение ряда критически важных заказов, а её финансовое положение пошатнулось.

К самым же страшным последствиям обычно приводила экономия бумаги. Юрьев помнил, как подобную систему пытались внедрять в его банке – на ней настаивали португальцы. Гоманьков воевал с этим, как лев, но систему всё же внедрили. Естественно, черновики с пустым оборотом стали широко использоваться, а потом расползаться по кабинетам. Кончилось всё тем, что Гоманьков принёс руководству пять листочков бумаги, взятых им со столов мелких клерков и из мусорных корзин. На одном из них были персональные данные членов правления с их зарплатами, на другом – строго секретный меморандум. Что было на прочих, лучше не вспоминать. Систему отменили. Сотрудники службы безопасности прошерстили уголки и закоулки банка, изымая предназначенные для повторного использованные листки бумаги, вызывавшие у них подозрения. Шредеры гудели, выплёвывая бумажную лапшу. Памятником реформаторским усилиям осталась лишь инструкция по экономии бумаги на пятидесяти шести листах. Её Гоманьков держал у себя в кабинете на видном месте. И показывал всем желающим внедрить в банке новые «прогрессивные» западные практики.

С темой «клиентоориентированности» Юрьев сталкивался уже не в первый раз. Одно время в моду вошла концепция, предполагавшая, что клиент не должен испытывать подсознательных негативных чувств. Например, чувства ожидания перед преградой, из чего следовало, что барьеры на пути клиента надо сломать. Преграды убирались. Ничего хорошего единение сотрудников банка с клиентами не дало. Наиболее ушлые посетители пялились сотрудницам в разрезы кофточек, подвигались поближе, неровно дышали и донимали своими заморочками. С рабочих мест стали пропадать пластиковые карточки, документы и даже мелкие деньги. В конце концов барьеры восстановили. Хозяйственники были на седьмом небе от счастья. Неизвестно, что их больше обрадовало: процесс демонтажа и утилизации стоек и перегородок или процедуры закупки новых взамен использованных. Скорее всего, и то и другое. Банк же понес расходы в оба конца – туда и обратно. Естественно, как всегда, виновных не нашлось. Всё списали на убытки, благо прибыль лезла из всех щелей. Об эксперименте благополучно забыли уже через три месяца, потому что занялись новыми инновациями.

Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Юрьева, пока Павел обиженно бубнил:

– Ну вот, убрали. Теперь всякие психи прутся. А тут не офис какой-то, а банк! Может, у них, в Европе, всё нормально. А у нас так нельзя. Кого я тут остановлю на этом турникете? У меня внучка в первый класс пошла, так к ним в школу сложнее прорваться, чем в наш банк.

– В Бельгии в два раза больше ограблений банков, чем у нас, – успокоил охранника Юрьев.

– Да ну? – удивился Павел. – Так они что, хотят, чтобы и у нас так было? Поднять до своего уровня?

Банкир рассмеялся.

– Провожать не надо, сам дойду, – успокоил охрану Юрьев.

Дорогу до кабинета он знал. Да и вообще всё в Кросс-Банке ему было до боли знакомо, хотя и ушёл он отсюда много лет назад.

Лифт поднимал его на девятый, «командирский», этаж. В начале девяностых, когда был учреждён Кросс-Банк, тут размещался кабинет хозяина. Теперь там обитал Зверобоев со своими людьми.

Банк был создан в непростые времена. Владелец банка – тогда он назывался иначе – намеревался, во-первых, эти времена пережить и, во-вторых, играть вдолгую, с прицелом на серьёзные позиции в стране. Поэтому служба безопасности в банке была всегда не пара зевающих охранников на входе, а настоящая. То есть способная осуществлять комплекс мер по защите материальных ценностей, людей и информации. По сути – мини-КГБ. В бывшем СССР такую структуру могли создать только сотрудники спецслужб. Банковские стали искать контакты и вышли на полковника Зверобоева.

Подлинная подробная биография этого человека оставалась покрытой мраком для всех, в том числе и для Юрьева. Однако он знал, что Степан Сергеевич служил в Первом главке КГБ (ныне Службе внешней разведки) и был одним из последних «великих советских нелегалов». Немалую часть жизни полковник прожил на Западе. По слухам, у него было оригинальное прикрытие. Разведчик работал в американском техническом университете, готовившем кадры для НАСА и американской оборонной промышленности, но по традиции имевшем факультет гуманитарных наук. Там он преподавал не что-нибудь, а аналитическую философию. Причём считался крупным специалистом по «Венскому кружку» и его американским последователям. Профессорское звание позволяло учёному устанавливать контакты с физиками, химиками, специалистами по новым технологиям. Иногда несколько фраз, услышанных в профессорской столовой, позволяли Стране Советов сэкономить миллионы на исследовательских программах.

Так ли это было на самом деле или нет, установить точно не представлялось возможным. Полковник не любил распространяться о своём прошлом, сколько бы часов они ни проводили с Юрьевым вечерами за рюмкой крепкого индийского чая. Однако в книжном шкафу Зверобоева среди англоязычной литературы по вопросам безопасности стояла книжка некоего профессора Вильяма Адамсона с загадочным названием «Эмпирические основания модальной логики», которой там было явно не место. Вторая книга отвлечённого содержания обычно лежала у полковника на столе. Трактат «Язык, истина и логика» Альфреда Айера, малоизвестного в России британского мыслителя. Юрьев однажды спросил Степана Сергеевича, почему тот перечитывает одну и ту же не очень толстую книгу. Тот ответил так: «Японцы используют маринованный имбирь, чтобы очистить язык от вкуса предыдущего блюда. Я перечитываю Айера, чтобы отвлечься от мыслей о предыдущей задаче».

Полковник даже внешне походил на классического европейского интеллектуала. Высокий, массивный, седоволосый, с тяжёлым властным лицом – такие лица принято называть породистыми, – он производил впечатление учёного, достигшего вершин знания и теперь взирающего на мир с усталым скептицизмом. Однако книжным червём Зверобоев не был. Он руководил – а точнее, единовластно правил железной рукой – своим департаментом уже четверть века, пережив семь председателей правления.

Алексей Михайлович, больше десяти лет проработавший в Кросс-Банке зампредом, не уставал поражаться стилю мышления своего коллеги. Мозг его работал, как у шахматиста, – ходы противников он просчитывал лучше любого компьютера, а свою партию разыгрывал как по нотам. Управленческий стиль Зверобоева был именно дирижёрский: лёгкие движения, задающие ритм общей работы, и тщательнейшее отслеживание нюансов, оттенков. И особенно фальшивых нот.

Лифт остановился, открылись двери. Юрьев вышел в длинный коридор. Полковник занимал уютный кабинет, принадлежавший ранее владельцу банка. Его стены были отделаны панелями из дорогого дерева.

В «предбаннике» гостя встретила, как обычно, помощница начальника, Даша. Очень симпатичная особа. Впрочем, красна секретарша не тем, что красавица, а тем, что с факсом управляется. Даша была профессионалом высшей пробы. Одно время она работала секретарем у Председателя Верховного Совета РСФСР, до того как тот попал в «Матросскую тишину». Даша потом даже носила ему туда пирожки. Потом перешла в банк и какое-то время была помощницей Юрьева. Когда он ушёл, её взял под своё мощное крыло Зверобоев. Даша обрадовалась появлению бывшего начальника. Юрьев и сам сиял, как новый пятак: Даша оставила у него наилучшие воспоминания. Она была человеком старой школы, то есть не просто выполняла всё, что ей скажут (иногда проявляя при этом чудеса терпения и сообразительности), но и умудрялась делать многое ещё до всякого распоряжения. Более того, она отлично чувствовала нюансы. Например, умудрялась задержать человека у себя ровно настолько, чтобы её шеф успел подготовиться к разговору. В этом она не ошибалась никогда.

– Алексей Михайлович! Как хорошо, что вы зашли! Давненько вас не было, мы уже соскучились. У вас всё в порядке? – Улыбка на лице Даши цвела, как роза. Юрьев, однако, понимал, что в эти секунды Зверобоев осматривает стол – нет ли на нём лишних бумаг? О, разумеется, он доверял своим друзьям и поэтому лично просил каждого из них относиться к его привычкам снисходительно.

– Живём потихонечку, – ответил Юрьев в своём обычном духе. – У вас, надеюсь, тоже всё в порядке?

– Ах, ну вы же понимаете, всё сейчас так сложно. – Даша махнула рукой. – Да что мы болтаем, проходите.

Она открыла дверь кабинета как раз в ту секунду, когда Зверобоев уже вышел из-за стола, встречая друга. Охрана, разумеется, предупредила, что коллега прибыл, и Зверобоев ждал, прислушиваясь к голосам за дверью, чтобы не встречать товарища, сидя за столом, как подчинённого. Это было правило хорошего тона. Юрьев в своё время перенял много полезных привычек у своего старшего товарища.

– Алексей Михайлович, рад тебя видеть, дорогой мой человек. – Зверобоев с порога приобнял коллегу. По имени они друг друга называли только за закрытыми дверями, стараясь не демонстрировать свою близость при других людях. Даже при Даше. Хотя об их дружбе все, разумеется, знали. Но таковы были правила приличия в их кругу.

Полковник был одет как обычно – в синий в черноту пиджак с белоснежной сорочкой и галстуком того самого тёмно-красного оттенка, который когда-то назвали кровавым.

Двери закрылись. Воцарился полумрак. Полковник не любил дневного света – он не мог его контролировать. Поэтому окно всегда было забрано тяжёлыми, никогда не раздвигающимися портьерами. Свет давало несколько светильников, отрегулированных надлежащим образом. А на столе у Степана Сергеевича стояла классическая зелёная лампа.

Юрьев заметил, что у Зверобоева новые очки – со стёклами без оправы.

Но глаза были всё те же: умные и холодные, цвета серого декабрьского неба. Увидев взгляд Юрьева, полковник вздохнул:

– Чтобы носить очки, Лёша, надо не просто быть очень умным. Надо ещё плохо видеть.

В глубине кабинета находились два кресла. На низеньком столике – ваза с грушами, чайный поднос и запотевшая бутылка с минералкой. Степан Сергеевич всем напиткам предпочитал воду. Он выписывал из Италии какую-то дорогую минералку без газа. Юрьев её пробовал – да, вкусная, но в общем-то просто вода. Однако Зверобоев пил только её, охлаждённую до восемнадцати градусов. О вкусовых пристрастиях Зверобоева не знал никто. Из вежливости он мог съесть что угодно, но для себя готовил только сам и только дома. Однажды Алексей Михайлович набрался смелости и задал соответствующий вопрос. Полковник усмехнулся и рассказал анекдот про философа Витгенштейна, который на вопрос домохозяйки, что подавать ему на завтрак, ответил: «Что угодно, лишь бы каждый день одно и то же».

Разговор начался как обычно с простого нейтрального дежурного вопроса. Юрьев поинтересовался, почему демонтировали «стакан»-шлюз на входе, позволяющий пропускать в банк людей по одному. Банкира в своё время учили в определённых обстоятельствах не задавать вопросы, если не знаешь, какой ответ на них получишь. Алексей Михайлович уже знал от охранника, в чём дело, но полагал, что проявленный им интерес заденет полковника за живое, и в этом не ошибся. Зверобоев начал сокрушаться по поводу непонимания бельгийцами российской специфики, а его собеседник делал вид, что внимательно слушает хозяина кабинета. Впрочем, наверное, и сам Степан Сергеевич где-то ощущал, что вопрос задан, скорее всего, риторический и церемониальный. Разговор про «стакан» был вполне бессмысленный, как беседа о погоде. Но то была часть ритуала, и цель она имела ту же самую, что и перечитывание философского трактата. Две-три минуты вежливой беседы ни о чём позволяют собеседникам настроиться друг на друга и отвлечься от предыдущих разговоров с другими людьми.