Текст книги "Правда и Небыль"

14:00. Мстиславский

Москва. Большой Немировский переулок, д. 9а, стр. 3. Ресторан «Пармезан»

Мстиславский опаздывал, а Юрьев приехал в ресторан заранее. Одна часть его личной охраны контролировала вход с улицы, а другая разместилась в зале. Ожидая искусствоведа, банкир ковырялся вилкой в салатике с рукколой. Он был голоден и, имея в запасе минут двадцать, решил заказать закуску, не дожидаясь прихода Гриши. Салатик был хорош тем, что не требовал от едока ничего, даже аппетита. Эти листочки можно было жевать механически.

Поглощая закуску, Юрьев окинул взглядом помещение. Оно было почти пустым. «Пармезан» считался вечерним и ночным заведением – одним из немногих в Москве, работающих до последнего клиента. Вечером на стоянке будет много дорогих машин. Их пассажиры пойдут есть и пить, а водители займутся своими делами. Многие зайдут перекусить в соседнюю харчевню с незатейливым названием «Нахичеванский дворик». Кормят там просто, но сытно. Гоманьков в своё время ради интереса пробил владельцев ресторанчика. Оказалось, что ими были те же люди, что и хозяева «Пармезана». Алексей Михайлович такой новости не сильно удивился.

Но сейчас в зале было пустынно. Смутно белели скатерти, блестели серебряные ведёрки для шампанского, сложенные возле стойки. Бармен лениво протирал стаканы.

Наконец, минут через двадцать после назначенного времени, появился Гриша. Вид у него был какой-то растрёпанный. Юрьев посмотрел на него осуждающе. Мстиславский взгляд поймал, но проигнорировал.

– Уф, – начал он. – Извините, что опоздал. Пока машину ловил, пробки кошмарные… Шкулявичюс, – произнёс он совершенно непонятное слово.

– Простите, Гриша, вы о чём? – не скрывая раздражения из-за опоздания Гриши и его странного поведения, спросил Юрьев. – Для начала скажите, откуда вы узнали о том, что у нас ЧП?

– Алексей Михайлович, – теперь уже Гриша укоризненно посмотрел на Юрьева, – ну я же над выставкой работаю. С утра в музей приехал, вижу – двух главных работ нет. Думал, что Грачёва забрала. Знаете, она любит ночами всё переставлять. У неё бывает. Позвонил ей, а она говорит, что ничего не трогала. Быстро потом примчалась. И вам сообщила. А я сразу начал думать: кто мог взять-то? А потом меня как стукнуло. Он же подходил! Как в бреду был, давал в три раза больше, чем тогда. Я решил – совсем сбрендил старикан. А он вот на что пошёл.

– Какой старикан? Вы о ком? – раздражённо прошипел Юрьев.

– Ну я же сказал! – удивился Мстиславский. – Я понял, кто украл. Шкулявичюс. Сумасшедший коллекционер. Я же про него рассказывал. Ну, который за «Небыль» миллион предлагал. Не помните? Шкулявичюс Эрикус Юргисович. Реституция. Да вы же его видели! Он коллекцию Карто продавал.

– Мм… Что-то такое припоминаю. – Юрьев действительно начал восстанавливать ассоциации с редкой фамилией, которая, выплыв наконец из памяти, потащила за собой запомнившуюся ему историю, когда-то рассказанную Гришей.

Он хорошо знал: сколько-нибудь значительные деньги обычно находятся в руках людей, которые их любят и умеют добывать. Деньги – живая материя. Они имеют разум. Знают, к кому идти, а от кого бежать. Шкулявичюс был исключением из этого правила, но таким, которое только подтверждает всеобщий закон. Своё состояние человек получил исключительно благодаря редкому сочетанию исторических обстоятельств. Поэтому, собственно, Юрьев и запомнил его историю.

Эрикус Юргисович был типичнейшим советским интеллигентом. Большую часть жизни проработал в вильнюсском Литературном музее имени Пушкина на более чем скромной зарплате. Ни жены, ни детей. Ютился в крошечной квартирке в историческом центре, которую получил как музейный работник. Обстоятельства жизни его нисколько не волновали: окружающая действительность искусствоведа вообще мало трогала. Его интересы были сосредоточены на прошлом.

Прежде всего, это касалось живописи: он был знатоком поставангарда (себя он считал первооткрывателем в некоторых областях этого направления и главным экспертом по ряду любимых им художников). По соответствующей тематике были защищены сначала кандидатская, а потом и докторская диссертации. С докторской пришлось повозиться: в тексте не было ссылок на классиков марксизма-ленинизма. Однако Шкулявичюс всё-таки защитился: извёл всех своим упрямством.

Было у него и ещё одно хобби – восстановление семейной истории. Старикан являлся последним представителем старинного рода Шкулявичюсов, по семейным легендам когда-то владевшего половиной старого Вильно. Изыскания Эрикуса показали, что легенды преувеличивали, но всё же у его предков и родственников, чьим наследником он являлся, были недвижимость в историческом центре, четыре доходных дома и земля, которую те сдавали в аренду. Ценность всех этих сведений была чисто исторической. Во всяком случае, Шкулявичюс так думал.

В 1989 году аполитичный музейщик вступил в «Саюдис», поскольку организацию возглавляли интеллигентные люди, а в интеллигенцию Шкулявичюс верил. Некоторое время он ходил на митинги и подписывал какие-то обращения. Потом ему всё разонравилось, да и вообще атмосфера в республике стала какой-то неприятной.

Конец СССР и начало независимости для Шкулявичюса означали одно: нищету. Правда, у него к тому времени был приработок – экспертиза: подлинность полотен знакомых ему художников он определял на глаз. Ошибался крайне редко. Можно сказать, почти не ошибался. Но и этих заработков едва хватало даже на оплату коммуналки.

И тут случилось чудо. Сейм принял закон со скучным названием «О процедуре и условиях восстановления прав собственности на существующую недвижимость», более известный как закон о реституции. Шкулявичюс, ни на что особенно не рассчитывая, просто так, подал в комиссию документы. Из которых следовало, что он, Эрикус Шкулявичюс, является наследником семьи, владевшей недвижимостью в Вильно и немалыми земельными угодьями.

Трудно сказать, как сложилось бы дальнейшее, занимайся этим Эрикус Юргисович в одиночку. Но Шкулявичюсу повезло: один из его постоянных клиентов, через руки которого регулярно проходили интересные полотна, узнал о ситуации и вызвался помочь. Разумеется, небескорыстно: он предложил потомку землевладельцев в обмен на хлопоты выкупить у него возвращённую собственность по божеской цене. Тот согласился. И поэтому так и не узнал, как же, собственно, проходил процесс возвращения собственности. Просто в один прекрасный день ему сказали, что он стал официальным владельцем нескольких зданий в историческом центре и бывших доходных домов, а также хозяином больших участков земли, всунули в руки пухлую папку с разными документами и заставили подписать кучу каких-то бумажек, которых Шкулявичюс не прочитал, ибо ничего не понимал ни в самих бумажках, ни в том, что происходит. Часть территории, принадлежавшей его предкам, занимала военная часть, так что ему выплатили компенсацию по ценам 1939 года.

Недвижимость и землю Эрикус Юргисович продал благодетелю по той цене, которую тот предложил. После чего стал обладателем восемнадцати миллионов евро. Когда он увидел выписку со своего счёта в банке, старику стало плохо. Ему и в голову не могло прийти, что зачисленная сумма могла бы быть в несколько раз больше. Но в тот момент Шкулявичюсу было всё равно, сколько у него миллионов – восемнадцать или сорок восемь. И те, и другие суммы находились далеко за пределами его воображения.

Полгода искусствовед привыкал к своему новому статусу. К хорошему привыкаешь быстро, и он на какое-то время ощутил себя стариком, поймавшим золотую рыбку.

Но дальше новоиспечённый миллионер столкнулся с тем, с чем сталкивается большинство людей, на которых неожиданно как с неба свалились бешеные деньги. Откуда-то – как грибы после дождя – повыскакивали разные людишки, которых старик или вообще не помнил, или помнил весьма смутно. Они оказались его лучшими друзьями и просто жаждали общения. И были очень деловыми. Один открывал бар, другой собирался выращивать кормовую брюкву, третий планировал торговать в ночных клубах весёлыми порошками. Эти неизвестно откуда взявшиеся «старые друзья» просто умирали от желания видеть Шкулявичюса участником их прожектов, что, разумеется, требовало с его стороны кое-каких инвестиций. Некоторые, впрочем, не заморачивались сложными обоснованиями, а выпрашивали денег просто так – под больного родственника, свадьбу, крестины, поминки или просто во имя дружбы. Эрикус Юргисович, будучи человеком интеллигентным и нервным, просто не знал, куда деваться от этих назойливых паразитов.

Когда же к нему пришли бывшие сотоварищи по «Саюдису» и стали откровенно намекать, что он обязан своему счастью завоёванной «Саюдисом» независимости и стоило бы поддержать старых соратников по борьбе с советской оккупацией в трудное время, старик реально испугался за свою жизнь. И не без оснований.

Он решил бежать в Россию, пусть хоть к тем, кто, как выяснилось, были оккупантами, но подальше от борцов с оккупацией. Всё тот же благодетель помог и в этом – продал Шкулявичюсу большой подмосковный дом в охраняемом посёлке. В котором тот и поселился в долгожданном одиночестве. И предался новой страсти – коллекционированию того, на что он всю жизнь мог только смотреть, и то с разрешения владельцев. Любимое занятие чуть было не разорило его, но потом расходы стали отбиваться: в живописи он действительно разбирался и очень быстро вовлёкся в систему обменов и сделок на арт-рынке. Вёл себя Эрикус Юргисович очень осторожно, поддерживая на высоком уровне своё реноме.

Юрьев общался со Шкулявичюсом где-то года полтора назад. В памяти сохранился почти выцветший, как старый снимок, образ – невысокий пожилой дядька, очень тощий, седой, в круглых очочках. Он казался вырезанным из твёрдого дерева. У него была необычная жестикуляция: когда ему что-нибудь говорили, он всегда скрещивал руки на груди; когда же говорил он сам, то начинал размахивать правой рукой, тряся пальцем. «Кажется, – с трудом вспоминал Юрьев, – старик хотел продать коллекцию работ художника Карте… или обменять? Стоп-стоп-стоп…»

– Так он предлагал за «Небыль» миллион евро? – вспомнил банкир.

– Именно! – Гриша прямо-таки расцвёл. – Это уже после Карто было. Год назад где-то. Предлагал миллион за «Небыль». У него Апятов – пунктик. Шкулявичюс считает, что он его первый открыл. И что Апятов – недооценённый гений. Который в двадцать первом веке будет цениться, как Малевич. А «Небыль» ставит выше всего прочего его творчества. Совсем помешался на этой картине. Хочет её, и всё тут.

Алексей Михайлович вспомнил давний разговор. И даже то, что он колебался: всё-таки миллион евро – хорошие деньги. На них потом можно было бы купить несколько замечательных недооценённых работ подешевле, обогатив коллекцию. Но всё-таки попечительский совет в итоге решил придержать картину – в сущности, просто потому, что она многим в банке нравилась. А спустя пару месяцев на международном аукционе были выставлены две апятовские работы из числа признанных шедевров. Никто не предполагал, что они могут пойти в продажу. Но пошли – и буквально перевернули рынок. Рикошетом взлетела цена и на остальные картины художника. «Небыль», которую раньше оценивали где-то в четыреста – пятьсот тысяч, взлетела до двух миллионов. Угадать такой скачок было невозможно – случай. Но удачливость, как хорошо знал Юрьев, фактор вполне реальный, что-то вроде таланта. И если можно гордиться талантом, то и удачей тоже. Банкир был человеком реально удачливым и ценил это обстоятельство. Разумеется, втайне от других. Чтобы не сглазить везение, которое во многих делах сопутствовало ему по жизни. Кража работ из музея напрягала не только самим фактом похищения ценных вещей и возможными негативными последствиями, более чем серьезными, но и тем, что волна удачи могла смениться чёрной полосой невезений. А это было бы уже совсем нехорошо. Поэтому улетевшую птицу удачи надо было вернуть, поймав за пушистый хвост.

– И всё-таки, – осторожно начал формулировать свою мысль Юрьев, – допустим, у этого Шилялиса…

– Шку-ля-ви-чюса, – поправил Гриша.

– Шку-ля-ви-чю-са, – по слогам повторил сложную фамилию банкир. – Допустим, у него был мотив. Но где доказательства?

– Так я к тому и веду! – Мстиславский взмахнул руками. – Он же ко мне позавчера в галерее подходил. Там основная экспозиция в субботу не была закрыта. Шайхет ещё выставляется, ну вы знаете. Заходит, значит, весь такой возбуждённый. Ну, как в бреду, любые деньги предлагает, от картины всё никак отойти не может, точно, точно не в себе старикан… Крайнюю цену назвал три миллиона. Евро.

– Сколько-сколько? – удивлённо переспросил Юрьев.

– Три, – ответил Гриша и для убедительности показал три пальца на руке. – Три. Я так думаю, все деньги, какие у него есть. Он на этой теме кукукнутый. Ну реально. Фотографию мне показывал из собственного дома. Комната. Большая. Огромная. Мебели нет. Почти. Одни картины по стенам. И в самой середине стены пустое место. Угадайте, подо что.

Юрьев почувствовал, что ему очень хочется верить Грише. Безумный коллекционер идеально подходил на роль подозреваемого практически по всем параметрам. Не вписывалась только кража фотографии «Правда».

– А этот Шулячикус… Шкулячивас… – Сложная фамилия никак не давалась. – Он фотографией не интересуется?

– Не знаю, – честно признался Гриша. – По-моему, нет. Я вообще не знаю людей, которые и живописью бы увлекались, и фотографией. По-моему, такого не бывает. Да неважно всё это! «Небыль» он стащил. Небось уже у себя повесил. Любуется.

– Да, Гриша, если то, что вы говорите, правда, то я не знаю, как с вами рассчитываться, – сказал Юрьев, достал телефон и набрал мобильный Гоманькова: – Иван Иванович? Это я. Значит, цэ так, ищите Шкулявичюса. На «Шэ». Шку. Ля. Ви. Чюс. Коллекционер картин. Искусствовед. Псих, похоже. Он позавчера к Грише Мстиславскому подходил и хотел «Небыль» купить, три миллиона ему предлагал. Евро. Гриша считает, что он украл, и я тоже так начинаю думать. Берите своих бойцов, адресок пробейте и выезжайте вместе прямо сейчас в гости к человеку. Расспросите товарища, что и как. Ну, чего мне вас учить, вы всё сами знаете. Только законно чтоб всё. И не надо вот этого вот… Ну вы поняли. А я на связи буду. Звоните мне в любое время дня и ночи.

– Есть, – просто ответил Гоманьков.

Закончив разговор, Юрьев оглядел пустой стол. Недоеденный салатик успели унести.

– А вот теперь, – сказал он, – можно и переобедать. – Он подозвал официанта и попросил основное меню.

Во время еды банкир вполуха слушал рассуждения Мстиславского о трендах и тенденциях арт-рынка. Эти рассуждения его сейчас совершенно не интересовали, и он украдкой немного зевнул в руку. От искусствоведа произошедшее не укрылось, и тот слегка укоризненно посмотрел на сотрапезника.

– Извините, Гриша, не обращайте внимания. Продолжайте, продолжайте, я всегда зеваю, когда мне интересно, – успокоил собеседника банкир и попытался сделать вид, что внимательно слушает Мстиславского.

На самом деле мысли его витали далеко и были сосредоточены на анализе случившегося. Ситуация и вправду сложилась совсем неординарная. Дано: ощущение внутреннего раздрая и острое недовольство собой. Немного подумав, банкир сформулировал и причину недовольства: ему казалось, что он сидит на месте и ничего не предпринимает для решения проблемы. Нет, умом-то председатель правления прекрасно понимал, что сейчас от него ничего не зависит, но подсознание этого принять не хотело. Кажется, вспомнил Юрьев, это называется «комплекс гиперответственности». Что ж, звучит красиво. Но – мешает жить.

Завтра и послезавтра ему предстояла поездка в Группу, в Португалию, в Лиссабон и Порту. Там должен был решаться важный вопрос о том, как дальше будет организована система безопасности банков Группы вообще и российского банка в частности. Какие-то, как с неба на голову свалившиеся, внешние консультанты, как обычно бывает, предлагали идиотское решение. Вывести службы безопасности банков за их периметр или вообще ликвидировать, передав соответствующие функции внешним структурам. Глупые люди не понимали, что подобное решение было равнозначно катастрофе. Особенно в условиях такой непростой страны, как любимая Родина, Россия. Юрьев планировал заблокировать эту инициативу, и тут – такое. ЧП. Празднование юбилея банка под угрозой срыва. Похищение ценнейших работ из коллекции будут связывать с просчётами в работе службы безопасности и его, Юрьева, недоработками, беспечностью. В таких условиях у него будут очень слабые позиции, и он вряд ли сможет противостоять планам ликвидации подразделения банка, обеспечивающего безопасность. А если так, то в полный рост могла встать перспектива ухода с работы. По собственному. Без прикрытия со стороны Гоманькова и его людей руководить кредитной организацией было не то что рискованно – страшно. Никакая внешняя структура не будет решать вопросы на таком уровне, как это делают свои. И главное, людям из этой структуры нельзя будет доверять. Конечно, через стороннее охранное агентство Группа будет плотнее контролировать дочку, но сам банк станет гораздо хуже защищён от разного рода угроз. Надо было что-то делать. Посоветоваться. Помимо жены Валентины был только один человек, с которым можно было поделиться своими переживаниями и мыслями и от которого можно было получить не только моральную поддержку и сочувствие, но и дельный совет, а может быть, и реальную практическую помощь в непростой жизненной ситуации. Таким человеком был Степан Сергеевич Зверобоев, в прошлой жизни полковник разведки, а в нынешней – начальник службы безопасности второй по величине активов после ПортаБанка иностранной кредитной организации – Кросс-Банка. В «Кроссе» Зверобоев вместе с Юрьевым проработали бок о бок более десятка лет. Да, с ним обязательно нужно посоветоваться…

Юрьев набрал номер Зверобоева, с замиранием сердца ожидая ответа – тот далеко не всегда отвечал на мобильные звонки и СМС. Он предпочитал старорежимные способы связи – через помощницу, выполнявшую функцию и секретаря, и последнего рубежа обороны перед доступом к шефу. Даже звонок по прямому номеру ничего не гарантировал – Зверобоев мог перебросить его на помощников. Но телефон Юрьева он хорошо знал и, по идее, трубку должен был взять лично. Холодное «слушаю» прозвучало после первого же гудка – видимо, ждал звонка, но не его.

– Привет, Степан Сергеевич, это я. Посоветоваться надо, – кратко, насколько мог, обозначил просьбу о встрече Юрьев.

– Случилось чего?

– Случилось.

– Тогда приезжай-ка ты ко мне, дружище, сегодня часикам к шести.

– А охрана пропустит? – У банкира полегчало на сердце, и он позволил себе немного пошутить.

– Не уверен, но попробую с ней договориться, – со свойственным ему чувством юмора подхватил шутку полковник.

Настроение немного улучшилось. Конечно, если сегодня выяснится, что картину украл Шиля… Шкубля… в общем, этот старикан, то разговор будет уже не столь актуален. А если нет? У банкира было чувство, что он только что подстелил на то место, куда может упасть, тощий пучок соломки. Тощий, но всё-таки это лучше, чем ничего.

Неприятное чувство, однако, не отступало. Что-то ещё он упустил, кого-то забыл… Юрьев механически просматривал записную книжку телефона, фамилии мелькали перед глазами. Зверобоев… Урмансон… Хотулёв… Трошин… Взгляд зацепился за фамилии на «С». Сэйрус… Сутин… Степанов… Степаниди…

Степаниди! Ну конечно, Степаниди! Вот кто в теме!

Юрьев ткнул пальцем в номер. Несколько секунд – и в трубке раздался голос, низкий, густой, сильный, будто идущий под давлением, но при этом совершенно расслабленный:

– Степаниди на проводе.

Алексей Михайлович в тысячный раз усмехнулся этому старомодному приветствию.

– Георгий Константинович, рад вас слышать.

– Лёша, дорогой, ну мне тебя сколько раз надо просить, чтобы ты не звал меня по отчеству? Я ещё не старый дедушка. – Собеседник басовито хохотнул, при этом Юрьеву пришлось немного отодвинуть трубку от уха. – И к тому же люди, которые рядом с тобой, подумают, что ты звонишь духу маршала Жукова. А я не то чтобы он. Я даже наоборот. Я никого не убиваю, я устраиваю людям жизнь вечную. Причём заметь – в этом мире. У тебя кто-то желает удостоиться?

– Нет, другое. Дружище, надо бы с вами встретиться. Посоветоваться.

– Мы с каких таких радостей на «вы»? – театрально удивился Степаниди.

Юрьев улыбнулся. У собеседника на этом месте был пунктик. Он терпеть не мог неуважения к себе, но и не любил официальности в общении. Поэтому всегда раздражался, когда разговор начинался с «тыканья» и не по имени-отчеству, но и сколько-нибудь продолжительную беседу на «вы» и со всеми регалиями тоже не переносил. Друзья это знали и всегда начинали с «Георгия Константиновича» и почтительного «вы», а Степаниди предоставлял им возможность в удобный для него момент перейти на менее официальный стиль.

Судя по тому, что Степаниди не стал с этим тянуть, старый лев был в недурном настроении. Что было очень кстати.

– Извини, Георгий. Ты можешь выбраться прямо сейчас?

– Прам-пам-пам… – протянул голос в трубке. – Сейчас посмотрим…

– Мне нужно кое-что тебе рассказать. Это важно.

– Когда и где? – спросил собеседник просто, без театральности.

– Давай у тебя в «Победителе». Я доеду за полчасика.

– А часик у нас сейчас который, от которого половинку отнять надо? – поинтересовался собеседник.

– Половина четвёртого. По Москве, – добавил Юрьев, вовремя вспомнив ещё об одном пунктике Степаниди.

– Я с утра до одиннадцати не пью, – вздохнул собеседник.

Степаниди всё пересчитывал на нью-йоркское время. Эту привычку он завёл, когда много ездил по миру вообще и по Америке в особенности. И хотя в последние годы он почти не выезжал из Москвы, привычки свои он менять не собирался. Как объяснял сам фотограф, нью-йоркское время наиболее импонировало его творческому ритму. Утро – состояние души, а не время суток. Поэтому он, в частности, считал себя ранней пташкой, что встаёт в семь утра, хотя реально спал до трёх.

– Может, вина? – предложил Юрьев. Он помнил, что Степаниди считает вино чем-то вроде прохладительного напитка и пьёт его в любое время.

– Ты же сказал – разговор важный? – уточнил Степаниди. – Или всё-таки серьёзный?

– Важный, – подтвердил Юрьев. Степаниди называл «серьёзными» только переговоры с заказчиками.

– Тогда какое же вино? А пить до одиннадцати грешно и аморально. Хотя ладно, пока туда-сюда, пока дойду, пока стол накроют… Идёт. Давай в четыре в «Победителе». До скорого.

Алексей Михайлович положил телефон и вздохнул. «Степаниди, конечно, гений, – подумал он, – но сколько же у него всяких прибабахов». Одного только нельзя было про него сказать – что он ими страдал. О нет! Он ими наслаждался.