Текст книги "О сущности"

Если взять вместе простые и составные субстантивные реальности, мы получаем возможность мысленно вычленить нечто такое, что, немного забегая вперед, можно сформулировать в следующих терминах: субстантивная реальность – это не обязательно новая субстанция; иначе говоря, субстантивность формально не тождественна субстанциальности. Это не что иное, как проблема формального основания субстантивности.

b) Формальное основание субстантивности. – Всем изложенным в действительности уже сказано, в чем заключается формальное основание субстантивности. Нужно только вернуться немного назад и внимательнее вглядеться в сказанное. Субстантивность, как очевидно, включает в себя характеристику достаточности. Следовательно, необходимо уточнить, в чем состоит эта достаточность.

Для этого вспомним, что субстантивность не есть нечто отличное от того, что мы назвали «системой», но представляет собой систему как таковую: она не есть нечто скрытое за системой. Мы также говорили о том, что система – это первичное и внутреннее единство, где различные меты являются всего лишь частичными, позиционально взаимозависимыми моментами, в которых система актуализируется в качестве единства. Меты, о которых мы говорим, конституциональны, то есть эти меты по своему формальному типу не являются придаточными, не обусловлены связью одной вещи с другой. Когда такое единство образует замкнутую целостность, мы имеем систему. И тогда же мы имеем, строго говоря, субстантивность. Так вот, эта «замкнутость» сообщает единству системы ее собственный характер – характер «тотальности». Чем сильнее и строже конституциональное единство, тем более «тотальный» характер присущ конституированной таким образом реальности и тем в большей степени она пребывает и действует как некое целое. В предельном случае мы имели бы абсолютно простое действие. Эта характеристика тотальности есть свойство самого единства, а не мет, взятых в их «протяженности». Это просматривается как в оперативном порядке, так и в порядке строго конституциональном. С оперативной точки зрения, вещь действует как некое «целое» – то есть вовлекается в действие как «всецелая» вещь, вкупе со всеми ее метами – именно потому, что эта вещь обладает изначальной «тотальностью», вовлеченной в действие. Любая интеграция в порядок действия – например, в ответные реакции нервной системы – есть не что иное, как оперативная актуализация первичной тотальности конституционального порядка, то есть того факта, что речь идет о внутренне «полной» вещи. В свою очередь, эта тотальность есть актуализация изначального единства: ведь она является «целой» и «полной» потому, что изначально «едина». С этой точки зрения, единство системы будет не только замкнутым, в силу чего делает «протяженность» своих мет позиционально взаимозависимым, но и «тотализирующим» свою множественность. Актуальность единства в его метах есть то, что сообщает системе характер тотальности и само по себе является в них тотализирующим единством. Именно об этом первичном единстве, поскольку оно актуализировано в конституциональных метах, ab intrinseco [изнутри] образующих тотальность, то есть тотализирующее и тотализированное единство, мы говорим, что оно есть единство, обладающее конституциональной достаточностью. Конституированная таким образом субстантивная реальность будет, следовательно, «достаточно» субстантивной. Поэтому такое внутреннее и замкнутое единство конституциональных мет делает вещь чем-то полным и автономным, то есть достаточным, в совершенно определенной перспективе: в перспективе конституции. Так вот, конституциональная достаточность и будет формальным основанием субстантивности.

Что понять, что это означает, достаточно задуматься над тем, что не любая совокупность мет способна обладать субстантивностью в только что определенном смысле. У нее может не оказаться конституциональной достаточности: либо из-за отсутствия мет, либо из-за того, что имеющиеся меты не допускают достаточности в порядке конституции. Так, у нее может иметься лишь определенная пространственная фигура и сознание. Такая совокупность мет не будет обладать никакой субстантивностью. Ведь для того, чтобы такие меты обладали достаточным конституциональным единством, среди них должна присутствовать дополнительная порция мет: например, определенная масса, определенный интеллект и т. д. Фигура и сознание не образуют достаточного единства.

Не может существовать атом, ядро которого было бы образовано исключительно пятью нейтронами. И наоборот, нельзя отделить от субстантивной реальности определенную мету, не уничтожив конституциональной достаточности того, что осталось. Если, например, мы отделим от человека интеллект, то оставшееся будет не более чем животным организмом. Животное неразумно, но эта мета негативна лишь с логической точки зрения: физически это различие позитивно и конституционально, оно принадлежит к самой структуре животного. Поэтому, если мы хотим, отделив интеллект, сохранить за оставшимся конституциональную достаточность, нам нужно будет, помимо других вещей, модифицировать мозговые структуры, причем модифицировать их совершенно конкретным образом, соответственно тому животному, которое мы хотим получить. Ведь мы не можем получить просто «животное»; мы должны получить собаку, лошадь, шимпанзе и т. д. Животное – это не уменьшенный человек, в том числе и с органической точки зрения. По той же причине невозможно получить человека, просто «добавив» мету интеллекта к структурам того или иного животного определенного типа (phylum): мы должны добавить ее к животному, чьи мозговые структуры претерпели определенную структурную эволюцию. Без этого соединение интеллекта и животности не будет обладать конституциональным единством, а значит, субстантивной реальностью. Внутри самой последовательности животных конкретное животное, страдающее некоторыми генетическими, то есть конституциональными деформациями, не обладало бы достаточностью в порядке конституции. Его гибель послужила бы предпосылкой возникновения других субстантивностей, но не каких угодно, а определенных: тех, которые были бы образованы метами, способными, в свою очередь, образовать конституционально достаточные единства.

Исходя из этого, определим более ясно и отчетливо формальное основание субстантивности. Мы сказали, что субстантивность – это достаточность; но важно не смешивать конституциональную достаточность с другими типами достаточности. Мы видели, что для Аристотеля собственным основанием реальности simpliciter служит субстанциальность, причем под субстанцией понимается субъект мет, именуемых акциденциями. Здесь достаточность – это субстанциональность, субъектность. Средневековые философы подметили, что, строго говоря, достаточность субстанции формально принадлежит к порядку существования, а не субъектности; она представляет собой способность существовать. То же, то, что я называю субстантивностью, есть достаточность в таком порядке, который не тождествен ни субъектности, ни способности существовать.

Во-первых, субстантивность не тождественна способности существовать. Под этой способностью схоласты понимали способность обладать собственным существованием, присущую субстанции через себя. Это perseitas [«через себя»] весьма отлично от aseitas [«от себя»], ибо не одно и то же – быть способным к существованию через самого себя (perseitas) и быть способным существовать от себя (aseitas). Смешение этих двух вещей стало, как известно, тяжким заблуждением Спинозы в этом вопросе. Так как схоласты никогда не проводили различения между субстантивностью и субстанциальностью, но утверждали, что формальным основанием субстанциальности служит ее perseitas, им не составило труда прийти в итоге к той мысли, что субстантивность, о которой я веду речь, тождественна схоластической perseitas, то есть что субстантивность – это достаточность как способность обладать собственным существованием. Так вот, даже если абстрагироваться от того, что схоласты, как я сказал, никогда не различали субстантивность и субстанциальность, было бы абсолютно ошибочным полагать, что субстантивность формально означает достаточность в порядке существования, будь то в смысле perseitas или в смысле aseitas. В самом деле, достаточность в порядке существования была бы скорее экзистенциальной способностью, а это совершенно другая проблема, нежели проблема субстантивности. Несмотря на сходство словесных обозначений, оно дело – атрибуты, которые схоластика прилагает к субстанции в порядке ее способности к существованию, и другое, совсем иное дело – то, что́ мы имеем здесь в виду, а именно, атрибуты субстантивности самой по себе, как отличной и от субстанции, и от способности к существованию. Действительно, достаточность в порядке способности к существованию следует за субстантивной достаточностью в порядке конституции; она никоим образом не является ее формальным основанием. Субстантивная реальность способна сама по себе обладать собственным существованием именно потому, что она субстантивна, но не наоборот. Утверждать, что субстантивное есть то, что имеетperseitas, не означает ответить на вопрос о том, в чем внутренне и формально заключается субстантивность. Сводить субстантивность к способности существовать, к perseitas, означает уклоняться от решения проблемы субстантивности. Следовательно, субстантивность не только не тождественна способности обладать собственным существованием, но и сама эта способность предполагает достаточность в порядке конституции, то есть субстантивности. В силу этого субстантивность формально не есть ни perseitas, ни, менее того, aseitas.

Во-вторых, достаточность субстантивности формально не тождественна субстанциальности, то есть субъектности. Все реальности, которые нам известны из опыта, обладают, конечно, моментом субъектности, но они обладают также моментом субстантивности. А эти два момента совершенно различны, хотя внутреннее связаны между собой.

В самом деле, мы видели, что в составных реальностях имеет место определенная разобщенность между субстантивностью и субъектностью. Тому есть несколько причин.

a) Система образована множеством элементов, тогда как субстантивность, ими конституированная, лишь одна.

Эти элементы обладают примечательным свойством. Они, конечно, могут существовать независимо от их соединения; в таком случае они представляют собой собственные субстантивные реальности. Но, вступая в соединение, они приобретают особый характер. Не утрачивая ни одного из своих свойств, они перестают быть замкнутой и тотальной системой. В силу этого они теряют в соединении не что иное, как субстантивность, и сводятся к чистой несубстантивной субстанции. Сахар как субстанция будет одним и тем же как в лабораторной колбе, так и в моем организме. Но, как часть организма, он утратил свою субстантивность: от каждого элемента системы субстантивность перешла к системе в целом.

с) Но этим дело не ограничивается. Составная субстантивность может обладать некоторыми системными свойствами иного типа, нежели все системные свойства ее элементов, и обладать тем типом составленности, который я назвал функциональной комбинацией. Есть такие составы, в которых соединение хотя и обладает субстантивностью, но, наряду со своими изолированными компонентами, представляет собой субстанцию. Именно это имеет место в любом химическом соединении. Но есть и другие соединения, например, живые существа. В них характерный и отличительный момент субстантивности принадлежит к чисто функциональному типу, так что весь состав отнюдь не образует, строго говоря, «одной» субстанции. Организм как субстанция – это не «одна» субстанция, но «много».

Итак, субстантивность и субстанциальность, или субъектность, суть два разных момента любой реальности simpliciter. Субстанциональность – это характеристика, согласно которой из этой реальности эманируют, или проистекают, определенные активные или пассивные меты, или свойства, в той или иной форме в ней укорененные. Именно поэтому они субъектны. Я говорю: активные или пассивные, потому что тип субстанции определяет собою также тип претерпеваний, к которым она восприимчива. Напротив, субстантивность есть достаточность в конституциональном порядке. Эти два момента настолько различны, что вполне может существовать не-субстантивная субстанция: таковыми будут все элементы соединения, поскольку они являются его частями.

Дело в том, что, как мы уже сказали, нельзя смешивать «происхождение» мет с их «положением» в системе. Меты могут возникать в субстанциях; но хотя это и возможно, это, как мы тотчас увидим, происходит не всегда. Но решающим, с формальной точки зрения, будет не происхождение мет, а их позициональная взаимозависимость в системе, положение в ней. С формальной точки зрения, субстантивностью будет лишь системное и позициональное единство этих мет. И наоборот, меты представляют собой не более чем физическую актуализацию конституциональной достаточности, то есть субстантивности, а различные формальные аспекты этой достаточности суть не что иное, как измерения. Богатство, прочность, пребывание, бытийствуя, суть измерения конституциональной достаточности. Если категории суть категории субстанциальности, то измерения суть измерения субстантивности, то есть конституциональной достаточности как таковой.

Но эти два момента, субстанциальность и субстантивность, суть именно моменты. Дело обстоит не так, как если бы существовали два класса вещей: одни – субстантивные, другие – субстанциальные. В самом деле, коль скоро все субстантивные реальности, известные нам из опыта, образованы субстанциальными элементами, оказывается, что эти реальности, поскольку они субстантивны, поглощают собой субстанции. В результате составная реальность, даже будучи субстантивной, неизбежно обладает моментом субъектности. Стало быть, субстантивность и субъектность суть не более чем два момента одной и той же единственной реальности simpliciter. Но причина, по которой эта реальность субстантивна, не совпадает с причиной, по которой она субъектна.

Кроме того, между этими двумя моментами существует определенная связь. Действительно, субстантивность превосходит субъектность, потому что именно реальность как субстантивная реальность, поглощая субстанции, получает от них свой субъектный характер. Но из-за этого поглощения момент субстантивности может самым различным образом сочетаться с моментом субъектности. Возьмем два крайних случая.

Иногда образуемое из всех субстанциальных элементов есть, в свою очередь, новая субстанция. В таком случае составная реальность, разумеется, обладает субстантивностью, которая выше рангом, нежели чисто субстанциальный характер. Но выше только «рангом», потому что ареал субстантивности точно перекрывает ареал субстанциальности, не выходя за его пределы. Тогда составная реальность будет субстантивной, как замкнутая и тотальная система конституциональных свойств; но, кроме того, она будет началом эмерджентности этих свойств по способу «природы» (φύσις). Стало быть, эта реальность, будучи природным началом своих свойств, «стоит под» ними, поистине служит для них ύποϰείμενον, sub-jectum, sub-stans: суб-станцией.

Противоположный случай: среди субстантивностей, которые характеризуются функциональной комбинацией, фигурирует субстантивная реальность человека. В ней субстантивность артикулируется с субъектностью отчасти совсем иным образом, ибо ареал человеческой субстантивности во много раз превосходит ареал образующих ее субстанций как таковых. В самом деле, помимо формальных свойств, «по природе» проистекающих из субстанций, коими образована субстантивность человека, эта субстантивность обладает и другими свойствами, основанием которых служит не «эмерджентность», а «присвоение»: присвоение возможностей. В этом случае субъектный момент человеческой реальности принимает особый характер. С одной стороны, эта реальность, как и любая субстанция, служит субъектом свойств, которыми она обладает от составляющих ее субстанций. Но, с другой стороны, она не «стоит-под» своими свойствами, а прямо наоборот, «стоит-над» ними, поскольку, принимая их, делает их своими. Поэтому я бы сказал, что в этом аспекте она есть не ὑπο-ϰείμενον [под-лежащее], а ὑπερ– ϰείμενον [над-лежащее], нечто не только стоящее-под, но и стоящее-ндд. Другими словами, это субъект, но не в том смысле, что его свойства проистекают из его природы и укоренены в нем как в «их» субъекте. Например, добродетель или знание – не меты, которыми человек обладает в силу своей природы, так, как он обладает талантом, ростом или цветом глаз. Талант присутствует в человеке прежде любого свободного решения, чего не сказать о добродетели или знании; человек является «субъектом-чего», а именно, таланта или цвета, но не «субъектом-чего» по отношению к добродетели или знанию. Добродетель и знание – это лишь две возможности человеческой жизни и реальности, в отличие от других возможностей, например, от порока и простого умения. Чтобы «обладать ими», человек должен сделать выбор между этими возможностями и присвоить их себе. Поэтому по отношению к ним он находится в положении не «субъекта-чего» [«их» субъекта], а субъекта, их определяющего: стоящего-над. В качестве стоящей-над человеческая субстантивность такова, что по своей внутренней конституции она оказывается превосходящей ареал своих субстанций. Причем не каким угодно способом, а способом совершенно определенным: она «по природе» погружена в «ситуации», выход из которых с необходимостью требует от нее принятия решения с учетом различных возможностей. Будучи погружена в ситуации, человеческая реальность есть «субъект-для» непременного присвоения возможностей. Конечно, и другие реальности – например, животные – помещены в ситуации, а значит, в некоем широком смысле являются «субъектами-для»: для болезней и т. д. Но в случае человека ситуация такова, что выход из нее требует принятия решения. Именно поэтому человек выходит за пределы ареала своих субстанций, и мы говорим, что он есть «субъект– для» по преимуществу. «Субъектом-чего» он становится лишь после того, как присвоил себе свои возможности; например, он становится субъектом добродетели или знания лишь после того, как стал знающим или добродетельным. Стало быть, в этом аспекте субстантивность не только отлична от субъектности, но и служит ее основанием. Субстантивность есть основание бытия «субъектом-для», а бытие «субъектом-для» есть основание бытия «субъектом-чего». Греки говорили о свойствах, различая их лишь по содержанию, но не заметили, что, прежде чем различаться содержанием, свойства различаются самим способом быть собственными: одни являются таковыми по «природе», другие – по «присвоению». Первое дано в чисто субстанциальных субстантивностях, второе – в высших сустантивностях. Субстантивная реальность, «физический» характер которой с необходимостью требует обладать свойствами по присвоению, есть именно то, что я понимаю под моральной реальностью. Моральное в расхожем смысле благ, ценностей и долженствований возможно только в реальности, которая в указанном смысле моральна в силу своей конституции. Моральное по-своему тоже «физично». Но здесь не место развивать эти идеи.

Итак, в человеческих субстантивных реальностях мы наблюдаем не только разъединение между субстантивностью и субъектностью, но и разъединение между «субстанциальной» субъектностью и высшей, «моральной» субъектностью. То, что является «субъектом-для», будет субъектом не только в смысле «природного» ύποϰείμενον. Разумеется, оно будет «субъектом атрибуции», как будет им любая реальность в силу того факта, что о ней говорят; но in re она не будет «субъектной реальностью» в смысле субстанции. Это, конечно, нечто «физическое», но не субстанциальное. «Физическое» не тождественно субстанциальному. Оно субъектно «логически», но «физически» может не быть субстанциально субъектным. Его физическая реальность формально не субстанциальна, но субстантивна, а его возможная субъектность принадлежит не к типу стоящего-под, а к типу стоящего-над. Конкретное сочленение этих двух измерений человеческой субъектности явно выходит за рамки данной работы.

Даже в тех реальностях, где субстантивность точно перекрывает ареал субстанциальности, указанные реальности могут быть схвачены в терминах чистой субстантивности. Возьмем сугубо материальные вещи: те, которые принято называть физическими по преимуществу. Очевидно, что, выражая их в языке, я всегда делаю их субъектами атрибуции. Но вера в то, что они с необходимостью суть не что иное, как субстанции, то есть реальные субъекты физической укорененности акциденций, есть иллюзия, порожденная предикативным описанием. В самом деле, предикативный логос всегда имеет субъект и предикат, совершено определенные в этих своих функциях. Так, мы говорим, что тело – назовем его несобственным именем «масса» – прилагает силу к другому телу или претерпевает действие некоей силы. Такое описание навязывает нашему сознанию мысль о том, что тело-масса есть не что иное, как «вещь», субстанция, физический характер которой состоит в том, чтобы быть субъектом силы, то есть субъектом укорененности акциденции по имени «сила». Но, как я сказал, это всего лишь иллюзия. Неверно не то, что эта вещь является субстанциальным субъектом, а то, что это – ее единственное реальное измерение. Действительно, если бы мы могли выразить этот же самый динамический феномен в терминах чистой субстантивности, мы никогда не пришли бы к такому неразличимому отождествлению субъекта атрибуции с субъектом укорененности, то есть с субстанцией. Мы выразили бы этот феномен в чисто структурных терминах, то есть рассматривали бы его как вариацию структуры субстантивности, а не как действие или претерпевание субстанциального субъекта. Так вот, это не химера и не фикция. Описание данного феномена в математической физике есть именно не-предикативное описание. Ньютон скажет нам, что сила равна массе, умноженной на ускорение. В этом предикативном выражении закона Ньютона присутствуют, очевидно, субъект и предикат. Но заметим, что, как я вновь и вновь повторял в своих лекционных курсах, эти три «реальности» (масса, сила, ускорение) сами по себе нередуцируемы, и поэтому не имеет смысла их «умножать». Закон Ньютона говорит о том, что умножаются и находятся между собой в указанном отношении числа, которыми измеряются эти три реальности. Это означает, что даже в качестве реальностей они структурно связаны чисто функциональным отношением. А это уже не подразумевает даже субъекта атрибуции. Мне достаточно описать этот феномен, «записав»:

и тотчас станет очевидным, что ни один из этих трех терминов не имеет особых преимуществ перед двумя другими: любой из них можно было бы взять в качестве субъекта атрибуции двух других. In re перед нами чисто функциональная структура, то есть выражение субстантивной, а не субстанциальной связи. То же самое имеет место в отношении всех физических законов. В конце концов, все функции, которые вводятся в физике – по крайней мере, в классической физике (а для моих целей этого достаточно), – суть аналитические функции. И даже если существует бесконечное число видов этих функций, они в принципе могут быть приведены к одному виду (теорема Пуанкаре, Клейна и Кёбе), что вновь ставит нас перед тем же случаем, что и простой закон Ньютона. Я не хочу этим сказать ни того, что математика способна описать всецелую реальность тел и законов тел, ни того, что математическое описание реальности – это единственно возможное функциональное описание или, менее того, парадигма любого другого описания. Единственное, чего я хочу, – это привести (в теснейших рамках реальности тел или даже, пожалуй, лишь одного из ее аспектов) пример не предикативного, а чисто функционального, структурного описания реальности.

В действительности по малом размышлении мы осознаём, что в обыденном языке это происходит постоянно. Форма выражения – это почти всегда предикативная «фраза», однако мысль не обязательно всегда предикативна. Часто единственное, что я делаю, – я предикативно обозначаю реальность в ее чисто субстантивной структуре.

Стало быть, куда бы мы ни посмотрели, субстантивность будет отличаться от субъектности и стоять выше нее.

Подведем итоги. Субстантивность есть не что иное, как сама система конституциональных мет, поскольку она замкнута и тотальна. Формальное основание субстантивности заключается именно в этой достаточности в порядке конституции. Стало быть, оно – не perseitas, не способность обладать собственным существованием, и не субъектность. Оно есть нечто большее, чем субъектность, но предшествующее по отношению к perseitas, ибо только достаточное в порядке конституции имеет perseitas.

d) Несубстантивное. – Чтобы довершить описание этого основания субстантивности, скажем два слова о том, что ей противоположно: о несубстантивном. Как субстантивность не тождественна субстанциальности, так и несубстантивное не тождественно акцидентальности. У Аристотеля акциденция есть то, что может обладать реальностью, лишь будучи укоренным в некотором субстрате, в субстанции. Ясно, что любая акциденция несубстантивна, но обратное неверно: не всякое несубстантивное будет акцидентальным. Есть несубстантивные реальности, обладающие строго субстанциальным характером: несубстантивные субстанции. Таковы все субстанции, образующие организм. Будучи его составной частью, они утрачивают лишь свою субстантивность; как субстанции, они продолжают ими быть точно так же, как были ими до того, как стали частью организма. Формальное основание несубстантивности – не укорененность, точно так же, как формальное основание субстантивности – не субъектность. Формальное основание несубстантивного – недостаточность в конституциональном порядке, то есть в том, что оно есть просто «момент чего-то», а именно, замкнутой и тотальной системы. Любая акциденция подпадает под этот случай, но иногда под него подпадают также субстанции как составные элементы системы. Дело в том, что акциденция недостаточна вдвойне: во-первых, поскольку она не субстанциальна, ибо обладает бытием, лишь укореняясь в субъекте; во-вторых, поскольку она не субстантивна, ибо может быть лишь моментом некоторой субстантивной системы. Стало быть, формальное основание ее несубстантивности не тождественно формальному основанию ее несубстанциальности.

е) Субстантивность и индивидуальность. – В таком понимании субстантивность, как мы сказали, есть формальная структура конституционального единства. Я уже предупреждал о том, что, строго говоря, понятие конституции может прилагаться также к чисто единичной реальности. Воспользуемся им ненадолго, чтобы сохранить общность некоторых утверждений. Поскольку любая конституция радикально индивидуальна, оказывается, что субстантивность формально индивидуальна в широком смысле, будь она единичной или строго индивидуальной. Следовательно, в завершение темы субстантивности нужно точнее определить природу этого ее радикально и формально индивидуального характера.

Для этого, даже рискуя впасть в докучные повторы, нужно подвести итог всему уже сказанному об индивидуальности конституции. Индивидуальность выполняет главным образом не различительную функцию; иначе говоря, речь идет не о тех характеристиках, которые, будучи «добавлены» к специфической природе реальности, делают ее отличной от других природ того же вида. Субстантивную реальность отнюдь не слагают видовые характеристики плюс характеристики индивидуальные. Индивидуальность – это не дополнительная «характеристика», а, напротив, прежде всего конституциональный «момент»: тот момент, в силу которого любая субстантивность радикально, определенно и нередуцируемо есть «эта» субстантивность. А это означает две вещи. Во-первых, мы не знаем, существует или нет то, что называется «видом». Здесь речь идет лишь об «этой» субстантивной реальности, которая наличествует передо мной. Во-вторых, я не только не знаю, существует ли вид, но не знаю и того, возможно ли его существование во всех случаях. Индивидуализация – это момент, относящийся к субстантивной реальности, которая взята сама по себе; так что он пребывает внутри этой реальности, а не вне или прежде нее: не там, где нужно доискиваться, имеется ли в вещи, кроме момента индивидуальности, еще какой-нибудь момент, способный, в отграниченном рассмотрении, умножаться в других индивидах. Другими словами, проблема заключается не в индивиде, взятом внутри вида, а в самом виде как в чем-то внешнем или, по крайней мере, как в чем-то надстроенном над индивидом, о котором идет речь. Нет индивидуализации вида, есть спецификация индивида.

В силу всего этого индивидуальность есть момент субстантивности как таковой. Собственно говоря, не существует «физического» принципа индивидуации, но любая субстантивность индивидуальна не только сама по себе, но и сама через себя, то есть через свою тотальную субстантивную реальность: ее тотальная субстантивная реальность формально является «этой». Быть «этой» означает, что всецелая автономность и полнота субстантивности есть достаточное и нередуцируемое единство.

Но быть «этой» означает быть единством, имеющим различные аспекты. Ближайшим образом, в перспективе вида, единство прежде всего имеет численный характер: это «один» индивид из «многих». Однако этим конституируется, как я сказал, не индивидуальность в строгом смысле, а лишь сингулярность. Есть субстантивные реальности, не имеющие другого типа достаточного единства. Элементарные частицы в современной квантовой физике, любые атомы и молекулы обладают лишь таким единством. Два атома серебра различаются лишь тем, что их два, а не внутренними характеристиками. Но не все субстантивные реальности таковы. Живое существо обладает – по крайней мере, начинательно – тем, что в случае человека представляет собой индивидуальность в строгом смысле. «Эта» реальность характеризуется не только численным, но и внутренне определенным единством. Именно для того, чтобы ее обозначить, я ввел понятие индивидуальной конституции; конституция есть нечто подчеркнуто позитивное и исполненное смысла. Каждая субстантивность обладает собственным способом быть единой и тотальной, быть «этой». Этот способ и есть строго и формально индивидуальная конституциональность. Как я уже предупреждал, это понятие приложимо также к сингулярной индивидуальности, но ради большей ясности мы вновь абстрагируемся от singula.