Текст книги "Герда Таро: двойная экспозиция"

В июне они встретились с Гердой на террасе университетского кафе; семестр уже закончился, и все обсуждали планы на лето. Раймон, товарищ Вилли по медицинской практике, предложил поехать на островок, известный по «Человеку в Железной маске» и «Виконту де Бражелону» и настолько окутанный литературной славой, что французской молодежи даже не приходило в голову рассматривать его как место для каникул. Такса не удивился, что Герда пришла в восторг от этой идеи («Я читала в детстве! Так значит, крепость и правда существует?»), и пригласил ее составить им компанию. Он хотел показать, что они по‑прежнему друзья, но вовсе не рассчитывал, что Герда и в самом деле отправится на море с двумя простыми студентами-медиками. Она скорей бы выбрала в спутники друзей-фотографов или даже Георга, который наверняка убеждал ее в письмах считать тот эпизод ошибкой, недоразумением, который легко можно смыть, нырнув в море на Лигурийской ривьере.

Вилли не поверил своим глазам, когда в условленный день и час увидел Герду в беретике и с рюкзаком у дверей своей гостиницы. И пребывал в уверенности, что она поехала с ними faute de mieux[87]87
  За неимением лучшего (фр.).


[Закрыть], пока на обочине 7‑й национальной не выяснилось, что Андре Фридман сейчас по работе в Марселе и присоединится к ним на Лазурном Берегу. Герда обронила это невзначай, когда они клевали сворованные на винограднике в Бургундии ягоды, и сразу же встала лицом к движению и вытянула руку – большой палец вверх. И тогда Вилли, засев с Раймоном в кювете, все понял: раз она сообщила им эту новость только около Лиона, скорее всего, роман Герды и Андре начался, еще когда она жила у Вилли в номере, – а я, дурак, даже ничего не заметил!

В Каннах, где им пришлось его ждать, Фридман сошел с канатной дороги на набережной Круазетт, потный и такой помятый, что, если бы не «Лейка», его можно было бы принять за посудомойщика-испанца из гранд-отеля. Он ускорил шаг, закричал Hallo, hallo![88]88
  Привет, привет! (нем.)


[Закрыть], так что несколько прохожих en promenade[89]89
  На променаде (фр.), т. е. на части набережной, отведенной для пешеходов. – Примеч. ред.


[Закрыть] обернулись, а Герда вышла из тени пальмы, улыбаясь своей самой ослепительной улыбкой. Вилли, держась в стороне, подумал: Gut, jetzt ist er dran[90]90
  Хорошо, теперь его очередь (нем.).


[Закрыть], – и зашагал в сторону пляжа, где Раймон присматривал за вещами. Он разделся и бросился в море, немного полежал на воде, удивляясь своей мысли «Хорошо, теперь его очередь», безмятежной, как небо над его головой.

Да, только он, Такса, со временем стал глух к чарам Герды. Доказательство тому – равнодушие, с которым он сейчас слушал болтовню Андре: тот рассказывал, что даже в самые тяжелые времена в Берлине ему не приходило в голову выживать при помощи удочки («А если бы полицейский потребовал с меня лицензию? Быть выдворенным из Германии за рыбу, которая, может, и не клюнет! Ведь там у вас всё verboten…»[91]91
  Запрещено (нем.).


[Закрыть]), а в Париже они с другом, Чики Вайсом, дошли до такой степени отчаяния, что решились попробовать.

– Всё лучше, чем воровать, сказали мы себе. Нас уже знала половина парижских ажанов, не говоря уже о торговцах. Мы пошли за площадь Республики – пока дойдешь, голова закружится от голода – и тут заметили людей, рыбачивших на канале Сен-Мартен и в Сене. По сравнению с ней Дунай показался бы чистейшей рекой. «Давай не будем», – сказал Чики и начал перечислять аргументы, начав с отсутствия снасти. Но мы все‑таки одолжили удочку и устроились на набережной Турнель: продрогли до костей, но выловили двух маленьких крепких рыбок. Но не настолько маленьких, чтобы подзадорить нас ловить и дальше. Будь они чуть побольше, нам бы хватило по одной каждому на ужин. Пришлось воспользоваться стратегией, отработанной еще в магазинах. Я заговаривал зубы рыбаку, у которого был самый большой улов, и, пока он увлеченно делился советами, Чики подменил его рыб на наших. В гостиницу мы вернулись довольные, но тут обнаружилось, что у нас не осталось ни капли масла. Хорошо, что у нас в соседях один пижон: нетрудно догадаться, что он делает в этой отвратительной дыре в Шестом округе. Он выдал нам банку бриллиантина, добрая душа. Так мы зажарили рыбу и съели. От нее воняло духами и тиной: и не поймешь, что из этого тошнотворнее. Мораль сей басни? Больше никогда!

– Но ты сорвался и взялся за старое… только здесь не у кого подменить рыбу.

– Да хоть бы одной рыбешкой полакомиться, лишь бы соизволила попасться!

В ответ Герда чмокает его в губы, и Андре, на свой страх и риск, растягивает поцелуй как можно дольше. Удочка снова в его руках, дрожит, изгибается в сторону обрыва. Но даже когда он отрывается от губ Герды, чтобы следить за удочкой, все равно смотрит на нее, а не на море.

– Ты мне веришь? Веришь, что я съел рыбу на бриллиантине, а не просто «Ja-ja[92]92
  Да-да (нем.).


[Закрыть], чокнутый венгр наврал с три короба»?

Герда, рассмеявшись, треплет ему волосы:

– Чего ты хочешь от моей жизни, Андре?

– Не знаю. Поклянись, что веришь мне.

Мгновение зыбкой тишины: волны ударяются и разбиваются о скалы, слышится тихое потрескивание – наверное, ящерицы и насекомые шелестят в хрупкой сухой траве, а может, это только ветер, легкий бриз.

– Клянусь, – шепчет Герда и закрывает глаза.

Такса ошарашен. Фридман застыл, как на фотоснимке, глаза слишком вытаращены, чтобы наполниться слезами.

«Сейчас она тоже откроет глаза и расхохочется», – думает Вилли, сглатывая. Но нет.

Маленькая Герда – купальник-морячка, почти незаметная из‑за полосок маленькая грудь, плотно сомкнутые веки, поджатые губы, – она похожа на ребенка, которого и пальцем не тронь.

Андре тихо шепчет что‑то по‑венгерски.

– Что-что?

– Ничего.

– Ну, так нечестно!

– Èletem – это как mein Schatz[93]93
  Сокровище мое (нем.).


[Закрыть], ну примерно…

Герда, пристально на него глядя, с ясным спокойствием повторяет слово.

– Правильно?

– Блестяще!

– Несложно быть венгром. И что же я сказала?

– Жизнь моя, – отвечает Фридман и делает глубокий вдох.

Через несколько минут, услышав, что они снова смеются как сумасшедшие, Вилли сдвинулся с места. Поездка в Канны откладывалась; он вернулся к палаткам и растянулся в тени кривого деревца; на последнем пароме отплывали туристы. Только шум лодок слышался вдалеке и сильно пахло лавандой. Андре и Герда вернулись с уловом – достаточным, чтобы сегодняшняя порция консервов оказалась только закуской. «Пойду окунусь», – сказала Герда и потянула за собой Фридмана. Пока они шли по тропинке к морю, Раймон принялся убирать остатки еды, ворча, что ils s’enfichent de tout[94]94
  Плевать они на все хотели (фр.).


[Закрыть], эти влюбленные.

Стоит ли удивляться, думает доктор Чардак, что это воспоминание сохранилось почти нетронутым. Кажется, он никогда прежде к нему не обращался и уж тем более ни с кем не делился. С тех пор прошло двадцать пять лет, хотя неважно сколько. Важно, что не стоит ворошить прошлое и мертвых нужно оставить в покое. А теперь вот это воспоминание, настолько ясное, что даже запах лаванды чувствуется. Не трогаешь прошлое, не растрачиваешь, прячешь как следует, а оно напоминает о себе в самый неожиданный момент.

Когда они, стоя в пробке на Бродвее, услышали по радио трагическую новость, доктор Чардак сказал жене, что Роберт Капа был не итальянцем, а парижской выдумкой одной девушки, которую он знал back from Germany[95]95
  Зд.: еще со времен жизни в Германии (англ.).


[Закрыть]. На самом деле его звали Фридман, Андре, да и имя скорее всего переделанное, они у венгров странные. Он резко выключил радио; жена мало что поняла из его скупых объяснений: только то, что там как‑то замешаны евреи, и Гитлер, и друг детства, с которым доктор Чардак потерял связь, – вот он‑то на самом деле жил в Италии. Но, заметив расстроенный и неподвижный взгляд мужа, уперевшийся в лобовое стекло, она решила больше ни о чем не спрашивать.

Эта ночь на острове была такой же, как и все остальные. Когда переставал храпеть Раймон, принимались пищать комары, а когда они умолкали, стихал и шум в соседней палатке. Но все это Вилли мешало только в первые дни, когда он обгорел на солнце. И вовсе не из‑за Герды и Андре он не смыкал глаз. «Надеюсь, на сей раз очередь Герды!» – повторял он себе снова и снова, пребывая почти в эйфории. Но кто мог разделить с ним его чувство? Рут, которая нежданно-негаданно осталась одна в гостинице, потому что Герда переехала к Вилли, и теперь, едва увидев бывшую соседку, переходила на другую сторону улицы? Или Георг, которому были пожалованы права и привилегии брошенного возлюбленного? Потому что никто не заметил, что первые отношения после Георга Курицкеса у Герды Похорилле были с ним – с Таксой.

Но на том острове произошло нечто невероятное, и он был тому единственным и самым недостойным свидетелем.

В палатке, установленной в тени крепости, где когда‑то, по легенде, томился в заключении невинный узник, слушая свистящее дыхание Раймона, комаров, поразительно высокие ноты, которые брала Герда (за ними следовал приглушенный смех), и испытывая чувство вины за то, что поддался девушке своего лучшего друга, Вилли чувствовал себя одиноким. Не было никого, кому он мог бы сказать: «На сей раз ее очередь!»

Он полагал, что похоронил прошлое, но оттуда внезапно появился доктор Курицкес.

И вот он едва ли не бежит по Хертель-авеню, твердо решив больше не терять времени: не покупать сладостей и не повторять самому себе, словно перед судом присяжных, куда его не вызывали, что Герда порвала с Георгом до того, как по‑настоящему поцеловала его, Вилли. И Георг должен был об этом знать, иначе не позвонил бы ему, поддавшись внезапному порыву, причина которому – нерушимая, вопреки годам и расстояниям, привязанность старинных друзей.

Но и чувство вины никуда не исчезло. В силу ли схожести их идейных убеждений или из гордости, но Георг никогда не требовал от него ответа, а Вилли так и не решился ему сказать, что тогда не только заблуждался, но и повел себя подло. Так умерла их дружба, и сегодняшний телефонный звонок вряд ли сможет ее возродить.

Доктор Чардак машинально ускоряет шаг, направляясь к недавно открывшемуся итальянскому ресторану, в котором он еще не бывал. Он выходит с коробочкой с канноли и бумажным пакетом, который скрывает, согласно американским законам, бутылку, прибывшую он сам уже забыл с какого виноградника. Это и не важно, дома выяснит. Нести бутылку, держа ее за обернутое коричневой бумагой горлышко, когда вторая рука занята, неудобно, и это еще одна причина шагать быстрее.

Двадцать пять лет, чтобы признать несуществующую вину и простить себя.

Но он был прав в ту ночь на острове Сент-Маргерит, когда, пребывая в эйфории, сдобренной Schadenfreude[96]96
  Злорадством (нем.).


[Закрыть] (нет, передать значение этого слова он даже не пытается), вглядывался в полутьму палатки, пока не наступало печальное затишье, нарушаемое лишь первыми криками чаек. Теперь он сказал бы Георгу, что бессмысленно надеяться, ждать, мучить себя тайком, как это делал он сам.

Он оказался прав и два года спустя, после тех каникул (снова было лето, но никто не собирался на отдых), когда, в бреду и суете партийных похорон дочери Парижа, павшей в борьбе с фашизмом, он уловил, как далеко их всех отбросило ударной волной, вызванной этой немыслимой потерей, точно взрывом.

Они уже знали, что Герда мертва, три дня ждали ее тело в Париже и потом еще три дня оставались рядом с ней, прежде чем гроб повезли на кладбище.

Измученные, маленькими (по сравнению с фабричными и партийными) группами они держались неподалеку от головы колонны: он с Раймоном, два плотных ряда друзей из СРПГ, Чики Вайс и другие венгры, Картье-Брессон, возвышавшийся над Шимом так, что того не было видно (или Шима правда не было, он еще не вернулся из Испании?). Они искали друг друга глазами, но не слишком настойчиво, искали во главе процессии затылок Капы или Рут, тащившую за собой по все круче забиравшим вверх улицам отца Герды, а рядом шел брат Герды (Карл или Оскар? Он уже забыл…), которые приехали из сербского городка, где семья Герды укрылась после отъезда из Германии.

Они продвигались с неумолимой размеренностью массовых шествий, оглушенные звуками духового оркестра, без конца повторявшего похоронный марш. Процессия пересекла площадь Опера, свернула на Большие бульвары, перешла канал, где Андре Фридман когда‑то завидовал рыбакам-пенсионерам, добралась до Менильмонтана и застыла у входа на кладбище Пер-Лашез и на его дорожках, ведущих к стене Коммунаров.

Утопая в транспарантах и красных флагах, толпа обступила могилу так плотно, что выступавших не было видно. От рабочих масс несло по́том, но еще сильнее воняли венки и букеты, увядшие после многочасового шествия на солнцепеке. Торжественные и воинственные речи, телеграммы, стихи (или это были поэтичные фразы?), посвященные погибшему в Брунете жаворонку, чья песня никогда не смолкнет, напоминали, что в этот день, 1 августа 1937 года, ей должно было исполниться двадцать семь лет – храбрейшему товарищу, «нашей Герде», отдавшей свою молодую жизнь за борьбу, которая – она знала – определяла будущее их всех. Как и все в очереди на прощание, они слушали речи лишь затем, чтобы дождаться, когда те смолкнут, перестанут оглушать, и можно будет онемевшими руками бросить в могилу цветы и пригоршню земли. Но, как бы то ни было, похороны закончились.

Но два дня назад собравшиеся на вокзале Аустерлиц показались бы каплей в море по сравнению с толпами, которые пройдут по Парижу в воскресенье. Пришли в основном знаменитости и друзья – почти все те, кто столпился у редакции «Сё суар»[97]97
  Фр. «Çe soir», «Этим вечером» – ежедневная французская газета, основанная в 1937 г. Коммунистической партией Франции для освещения гражданской войны в Испании. – Примеч. ред.


[Закрыть], увидев в газете фотографию мадемуазель Таро в траурной рамке.

Вилли не сразу пришло в голову отправиться в редакцию: сначала он бросился в гостиницу на улицу Вавен в поисках Капы, но застал там Зому Курицкеса, только что из Неаполя, потрясенного и совершенно растерянного. Вилли повел его к Рут, в надежде, что она поможет Зоме прийти в себя. Но консьержка сказала, что мадам ушла с фотографом, который явился к ней в состоянии психоза, когда весь дом и даже, можно сказать, весь город еще спали.

– Куда она отправилась, мадам?

– Забирать вашу бедную подругу, по словам мсье Мельхиора…

Взглянув на часы, Вилли повел Зому обедать. Он тщательно продумал маршрут, чтобы обойти стороной бульвар Монпарнас, и выбрал небольшое и малолюдное заведение. «Я угощаю», – сказал он, увидев, что брат Георга ищет бумажник. Но Зома вытащил из него записку для Герды. Monsieur Capa a rappelé á 9 heures[98]98
  Месье Капа звонил в 9 часов (фр.).


[Закрыть]. В отеле его, должно быть, приняли за родственника и вручили эту записку. Разве мог Вилли позволить ему в одиночку вернуться в гостиницу? Так они сели на метро, доехали до улицы Четвертого Сентября и вместе направились в редакцию «Сё суар».

Первым они встретили одного из близких copain[99]99
  Товарищей (фр.).


[Закрыть] Капы. Он курил на корточках, прислонившись головой к стене, – друг, который в то счастливое лето часто приглашал их в Канны (на пароме Герда надевала туфли и красила губы), где они казались такими же состоятельными туристами, каким был он сам.

Не двинувшись с места, он рассказал, как Капа буквально накануне ликовал («даже заказал шампанское в номер»): «Лайф»[100]100
  Англ. «Life», «Жизнь» – в то время американский еженедельный журнал, отводивший большую часть площади под фоторепортажи. – Примеч. ред.


[Закрыть] отправляет его в Китай вместе с Гердой. Потом он разрыдался и плакал с душераздирающей восточной отрешенностью; пепел сигареты приближался к его пальцам и не падал. Вдруг он резко встал и кивнул Зоме: «Иноуэ Сэйити, Майнити пресс, Токио». Затем он ушел вверх по улице Четвертого Сентября и снова появился два дня спустя, утром на вокзале Аустерлиц – безукоризненно одетый, с непроницаемым лицом и как всегда чрезвычайно пунктуальный.

Оказаться на Аустерлицком вокзале в такое время было необычно и для эмигрантской богемы, и для парижской интеллигенции, привыкших к ночной жизни. Но в то утро все собрались очень рано. И когда товарищи железнодорожники выгрузили покрытый флагом Испанской Республики гроб, им оставалось только вскинуть левый кулак и поджать губы.

Отец Герды подошел к гробу и начал читать кадиш. Кто‑то стал повторять за ним, из невнятного бормотания проступили слова Yitgadal v’yitkadash sh’mei raba[101]101
  Возвеличится и освятится имя Его великое (иврит), начало кадиша, поминальной молитвы.


[Закрыть]. Но литургические покачивания его вздрагивающей спины возле гроба, стоящего параллельно рельсам, напоминали телодвижения бесноватого. Герр Похорилле внезапно остановился, подался вперед и упал. Он закончил кадиш, лежа на гладком шелковом красном флаге, покрывавшем останки его дочери.

Капа тоже рухнул бы на землю, если бы не Сэйити. Вилли смотрел, как один крепко держится за другого, и, казалось, снова видел Андре после ссор с Гердой: она выставляла его за дверь, и Сэйити приходилось тащить его домой мертвецки пьяного. На вокзале присутствовали и фотографы, репортеры из «Сё суар». Последний кадр: растрепанный, небритый Капа (о, как бы ей стало противно видеть его таким!) с землистым лицом, повисший на плечах московской музы и элегантного японца.

Капу увели, и церемония продолжилась. «Все кончено, – подумал тогда Вилли, – c’est fini». В голове постоянно крутилась эта фраза и притянула за собой еще и c’est fini, fini, rien ne va plus, les jeux sont faits[102]102
  Все кончено, ставки сделаны, ставок больше нет (фр.).


[Закрыть]. Зома спросил, не следует ли им зайти позже к семье Похорилле в гостиницу. Schluss[103]103
  Конец (нем.).


[Закрыть], сказал себе Вилли. С завтрашнего дня он вернется к своим делам: будет ходить на занятия, помогать Зоме с поступлением и с получением разрешения на пребывание. Ведь ничего на самом деле не кончено: Мадрид в осаде, Гитлер готовится к войне, Япония вторглась в Китай, Народный фронт разваливается, Коммунистическая партия, воспользовавшись несчастным случаем, создает образ героини и мученицы.

Но с Андре Фридманом было покончено окончательно и бесповоротно, что бы ни сделал с того момента Роберт Капа. Нет больше пространства, ни в кафе, ни на страницах газет, которое Андре и Герда могли бы похитить своим талантом перевоплощения. Все кончено, все сгинуло под тяжеленными гусеницами реальности.

Спасайся кто может.

Вилли больше не сокрушался, он лишь чувствовал бесконечную пустоту, ясность и спокойствие. «Какой бы выбор мы ни сделали, – сказал он себе, – какую бы цель борьбы ни преследовали и ни бросали, отныне всё это будет лишь способом спасти свою шкуру, от каждого по способностям и каждому по потребностям».

«Думаю, все почти кончилось», – сказал он Зоме.

Спасется этот парень, который хочет изучать химию в Сорбонне, а может, и его брат, там, в Испании. Но в любом случае не он и не Георг сидели в номере и ждали с бутылкой шампанского возвращения Герды.

Доктор Чардак идет по засаженным деревьями улицам, ведущим к дому; тень его невысокой фигуры растягивается на весь тротуар. Он останавливается, чтобы надеть пиджак, – неудобно, когда руки заняты. Ему смешно, что это простое действие требует от него такой концентрации, и ощущает себя типичным неуклюжим Herr Professor. Но доктор Чардак не жалеет о том, кем он стал.

Он оказался прав. Георг тоже спасся и пришел почти к тому же, что и он, – посвятил себя науке. Прошлое нужно аккуратно держать за дверью. Но если оно стучит или звонит, как это случилось сегодня утром, ничего не остается, кроме как позволить ему войти. Так Вилли и сделал. Теперь он хочет только углубиться в «Нью-Йорк таймс», как вернется домой.

Сейчас его переполняет боль, она вытекает через край, как начинка канноли, и может, у нее такая же кремовая, мягкая консистенция.

Эта нелепая смерть противоречила таланту Герды жить, ее уму и находчивости. Для всех них это несчастье стало не только ударом и тяжкой потерей, но и мощным сигналом тревоги. И они спаслись. Георг был в Риме, Зома – в Колорадо, Рут – в Швейцарии… И Штайны, и Чики Вайс, и остальные, все, кроме Капы и убитого снайпером в Египте Шима, были живы, все спаслись.

А Сэйити?

Он на тех чудовищно долгих похоронах стоял как тень позади Капы, он разделил с другом радость в то незабываемое мгновение, когда Капа ликовал, что поедет вместе с Гердой на японскую войну в Китае. Пожалуй, из всех парижских друзей только Сэйити пришлось надеть военную форму своей страны, самой страшной и самой ненавидимой на тихоокеанском пространстве.

Вполне вероятно, что Сэйити Иноуэ нет в живых.

Но раз уж это день воспоминаний, говорит себе доктор Чардак, все быстрее шагая к дому – бутылка в одной руке и канноли в другой, – то лучше вспомнить что‑нибудь до абсурда смешное, чтобы теперь, со странной отчужденностью, изумиться всему тому, что навсегда осталось по ту сторону океана. Что‑нибудь абсурдное, как вечер в Каннах, где Вилли познакомился с Сэйити и они закусили plateau de coquillages[104]104
  Блюдо ракушек (фр.).


[Закрыть] и распили дорогое шампанское за счет страны Восходящего солнца. И потом, шагая по набережной Круазетт к горящему яркими огнями казино Палм-Бич, горланили арию из венгерско-немецкой оперетты, а Сэйити шел, демонстративно повиснув на плечах Андре и Герды.

 
Meine Mama war aus Yokohama
Aus Paris war der Papa.
Meine Mama ging nur in Pyjama
Weil Papa das gerne sah[105]105
  «Моя мама была из Йокогамы, / Папа из Парижа был. / Моя мама носила лишь пижаму, / Он такой ее любил», песенка из оперетты «Виктория и ее гусар» Пала Абрахама (музыка), Артура Грюнвальда и Вилли Ленер-Беды (либретто), премьера состоялась в Будапеште 21 февраля 1930 г. – Примеч. авт.


[Закрыть].
 

Сейчас нужно только найти способ попасть в дом, не доставая ключей из кармана. Окно на кухне открыто, можно подойти к нему, только придется притоптать клумбу: он подходит как можно ближе к подоконнику и зовет жену. Через несколько секунд грохот посуды прекращается. Доктор Чардак идет к двери и ждет, когда она ему откроет.

Он оказался прав, но все должно было сложиться иначе.