Текст книги "Герда Таро: двойная экспозиция"

Часть вторая
Рут Серф
Париж, 1938

 
Когда лучшая подружка
С лучшею подружкой
Выходят погулять,
Выходят поболтать,
Чего‑то прикупить
И просто побродить.
 

Песня «Wenn die beste Freundin»

(1928) в исполнении Марлен Дитрих Музыка Миши Сполянского, слова Марцелла Шиффера

 
Я – Сумрачный, я – Безутешный, я – Вдовец,
Я Аквитанский Князь на башне разоренной,
Мертва моя Звезда, и меркнет мой венец,
Лучами черными Печали озаренный[106]106
  Пер. с фр. М. Кудинова.


[Закрыть].
 

Жерар де Нерваль. «El Desdichado»

Небо затянуто сплошными серыми тучами, и Рут, насквозь промокшая под дождем и уставшая от бега, несет по Парижу новость, не зная, как рассказать ее Капе.

Он вернулся из Испании в конце ноября, истощенный и больной от усталости и ненастья, и, хотя жар наконец спал, он все еще не выходит из гостиничного номера, из своей норы. Но друзья без счета, старые и новые, навещают его; Сэйити приносит горы макарунов в дорогих коробках с площади Мадлен (когда Рут позавчера заглянула, на тумбочке стояли одна открытая и две нетронутые); Шим заходит каждый день, если у него нет съемок.

Рут часто встречает его на улице, где находится студия Роберта Капы, куда Шим часто наведывается с момента открытия. Доверительным шепотом они обмениваются парой слов («Как там Капа?» – «Лучше». – «Хорошего дня!») на дорожке через кладбище Монпарнас, обычно пустынное, если не считать редких групп, пришедших почтить память какого‑нибудь выдающегося деятеля.

Картье-Брессона она видела всего раз: он сидел нога на ногу на постели больного и, держа газету своими детскими, очень длинными пальцами, читал ему вслух занимательную статью.

Но Рут сейчас не до визитов, и на улице Фруадво она тоже бывает реже: Капа сидит в своей норе, и работы в студии меньше.

А вот Чики Вайс заходит к нему в отель утром и вечером, стараясь подгадать к ужину («Так я хоть могу его заставить поесть и попить, иначе он нескоро поправится»), и делится с Капой новостями. Но главное, он приносит номера журналов, которые все охотнее публикуют (и оплачивают) последние репортажи Капы о гражданской войне в Испании: прощание интербригад и битву при Рио Сегре купили все влиятельные издания, включая «Лайф». Но, как повторяет Чики, даже это не может вернуть его друга к жизни, наоборот – заставляет чувствовать себя могильщиком, человеком, зарабатывающим на чужом горе. «Это у него пройдет», – говорит Рут. «Будем надеяться, что скоро», – отвечает Чики.

Рут не застала Капу, когда тот заглянул в студию поздороваться. Он был в своем репертуаре: целовал секретаршу, болтал по телефону, дурачился в комнате для проявки и заразил всех хорошим настроением, хотя глаза его все еще обведены темными кругами.

Чики не нужно объяснять Рут, что он не верит в приличия, даже если их и нужно соблюдать. На ее «Bonjour, c’est moi» он кричит, как любезный посыльный в лавке, который не может прервать начатое дело: «J’arrive tout de suite»[107]107
  Привет, это я… Я сейчас подойду (фр.).


[Закрыть], и больше ничего не говорит.

Но сегодня, когда она заходит в студию, руки у него, вопреки обыкновению, сухие. Едва увидев Рут, Чики протягивает ей журнал.

– Regards-ici[108]108
  Смотри‑ка! (фр.)


[Закрыть].

– Подожди, дай мокрое пальто сниму.

– Двенадцать полос в «Пикчер Пост»[109]109
  Англ. «Picture Post», букв. «Иллюстрированная почта» – британский фотожурнал, выходивший с 1937 по 1958 г. – Примеч. ред.


[Закрыть].

– Потрясающе!

Традиция обмениваться восторженными репликами появилась у них еще с поездки Капы в Китай. Рут и Чики тогда подолгу вместе работали над материалами, которые он слал оттуда. Фотографии безжалостно отражали жестокость, с какой японцы опустошали многолюдные города и истребляли жителей, не встречая никакого противодействия. Но хотя Капа и был далеко, они за него не беспокоились: он там не один, а вместе с режиссером Йорисом Ивенсом (с ним Капа познакомился в Испании) и Джоном Фернхаутом, мужем Евы Бесньё, выросшей с ним в одном доме, которая ему как сестра. В те времена «Пилвакс» был новейшим будапештским домом-пассажем: на внутренней лестнице размещалось ателье мод Фридманов, а на верхних этажах – квартира Бесньё, настолько богатых, что Ева свой первый фотоаппарат получила на шестнадцатилетие. Для Чики эти старые дружеские связи были надежной гарантией того, что съемочная группа присмотрит за их другом. Возможно, с их стороны было нехорошо волноваться только о безопасности Капы, учитывая все происходящее вокруг, но они ничего не могли с собой поделать после того, что случилось с Гердой. И не могли отделаться от суеверной мысли: вернись Герда из Мадрида, на Востоке она была бы цела и невредима. Но к чему все это уже перебирать. Студия на улице Фруадво была «моей парижской штаб-квартирой», как писал Капа с азиатского фронта, и они благодарно принимали свои роли и обязанности, в число которых входило восклицать «Потрясающе!» после каждой крупной публикации.

Но потом все снова изменилось. Капа вернулся из Ханькоу («Простите, но диарея от меня не отстает») и на съемках кинохроники чуть не заразил помощников бактериями шигеллы. Франция и Германия отдали Судеты Гитлеру после падения Вены, когда народ большинством голосов решил сдаться нацистам. «Scheissaustriaker!»[110]110
  Проклятый австрияк (нем.).


[Закрыть] – вырвалось у Рут. Чики говорил все меньше, не считая каламбуров вроде Anschluss-Schluss или понятных на всех языках слов («katasztrо́fa»), внезапно срывавшихся с его губ. Будапешт, вторая столица распавшейся Австро-Венгерской империи, оказался прямо на блюдечке у нового Рейха, а родственники Вайса и Фридмана – в ловушке.

«Вот увидишь, вы точно не следующие в его меню, – приободряла его Рут. – Венгерские блюда им не по вкусу: слишком много паприки. Да и вообще, у вас уже есть свой фашизм!»

Чики благодарно усмехался.

С Чики Вайсом оказалось легко работать, и они с Рут быстро нашли общий язык. Они заменили Андре и Герду: друг Капы взял на себя лабораторию, а подруга Таро – подписи к фотографиям, точно два дублера или тыловой резерв.

Впрочем, Рут всегда была союзницей Герды, и только история с Вилли едва не положила конец их дружбе. И дело было не в том, что ей было нечем платить за номер в гостинице (для насущных проблем решение всегда найдется); вопрос был в доверии. «С мужчинами поступай как тебе вздумается, – сказала она Герде, – я никогда ни о чем тебя не спрашивала, всегда прикрывала и помогала с тех пор, как ты увлеклась Георгом и не знала, что делать со штутгартским женихом. А ты, ни слова не говоря, переезжаешь к Таксе и как ни в чем не бывало приходишь за вещами и оставляешь мне денег? С подругами так не поступают!»

Когда они снова начали изредка встречаться, наполняя пепельницы в кафе пеплом и окурками сигарет, Рут наконец сдалась и признала очевидное: Герда просто не могла понять, что так сильно ее обидело. В конце концов, заключила она, это всего лишь издержки совместной жизни, разногласия неизбежны, вот теперь и с Мельхиором они проходят через это. Эта мысль утешила ее, и теперь она могла спокойно наслаждаться всегда приятным, хотя и недолгим временем в компании Герды. Сама она довольствовалась искренним восторгом подруги по поводу ее новой работы в кино («Макс Офюльс? Чудесно! Постарайся получить какую‑нибудь роль!») и внимала рассказам Герды о гостях Штайнов, или об идеях Вилли Брандта и других товарищей, с которыми ей довелось встретиться, или о ее невероятных успехах в искусстве фотографии.

– Держи за меня кулачки, Рут, я нашла работу, точнее, ты не поверишь, но это Фридман мне ее нашел!

– Неужели? Поздравляю.

– «Альянс-Фото», представляет интересы лучших немецких фотографов, и там меня приняли благожелательно, я учусь. Начальнице я не очень по нраву, но наплевать, она, конечно, души не чает в Андре. Мария Эйснер искала помощницу со знанием языков и бухгалтерского дела? Вот она ее и нашла! Я же не виновата, что оказалась намного способнее, чем она думала.

Рут ничего не оставалось, как расслабиться, соскребать ложкой оставшийся на дне чашки сахар, наблюдая одновременно и за прохожими, и за Гердой. За колечками дыма, которые она выпускала с подчеркнутым изяществом, за ее губами, аккуратно потягивавшими кофе. И слушать этот прерываемый смешками рассказ, похожий на чириканье влюбленной по уши девушки. В сущности, так оно и было, только Герда была влюблена в фотоагентство. Она сразу же заявила Эйснер, что у нее есть опыт и талант вести дела. В Лейпциге она ведала счетами своего отца, а в Штутгарте помогла жениху начать торговлю кофе после краха рынка американского хлопка. Продавать фотографии, безусловно, более увлекательно, чем яйца оптом или четыре кофейных смеси, из которых клиенты обычно заказывали самую дешевую.

– Я просто поняла, как работает рынок.

– Правда? – отвечала Рут рассеянно, как того требовала театральная пауза.

– Недостаточно быть самым быстрым и все такое. Нужно подходящее имя, в крайнем случае его можно придумать. Думаешь, главный редактор понимает что‑нибудь в качестве изображения? Редко. Фотография сделана из ничего, она быстро обесценивается, и срок ее годности – один день. Такой товар надо уметь продавать, – заключила Герда, торжествующе и озорно посмотрев на улицу.

Пока Рут наблюдала за ней, ее осенило: только посмотри на нее, на эту маленькую женщину, притягивающую к себе все взгляды, на это воплощение изящества, женственности, coquetterie[111]111
  Кокетства (фр.).


[Закрыть], и ведь никто никогда не заподозрит, что она рассуждает, чувствует и действует как мужчина. Звучит как оправдание, почему она ее простила, но зато оно помогает понять, почему ее гнев не разрушил ее привязанность. И когда Герда встала и, чтобы не смазать помаду, поцеловала воздух у щеки, Рут уже не ощущала ни капли недовольства, сдобренного легким ароматом «Мицуко», который она узнала бы и с закрытыми глазами.

Герда приводила ее в замешательство. Она не была похожа ни на одну из приятельниц Рут в Лейпциге: ни на таких, как она сама, которые, влюбившись, переставали замечать других мужчин, ни на тех, чьей единственной целью было вскружить головы всем мужчинам вокруг. Без сомнения, Герда знала, какое впечатление производит; она плескалась в нем, как рыбка в аквариуме, но на какой‑то свой особый лад. Открыто, без всякого коварства, почти наивно. Ей вообще нравилось быть в центре внимания, нравилось, когда за ней ухаживают; некоторые молодые люди нравились ей больше других, но она не делала из этого никакой тайны и не ломалась («А тебе Георг разве не кажется исключительным? Меня никогда не привлекали такие молодые. Он тебе тоже нравится?» – «Да он на меня даже не смотрит…» – «Ну, мне‑то ты можешь сказать, давай же, я не обижусь». – «Что сказать? Что все остальные Курицкесу в подметки не годятся?» – «Ага, он тебе все‑таки нравится, да! Но я с радостью уступлю тебе Вилли Чардака». – «Таксу? Ну спасибо!»).

Они сразу же заговорили свободно обо всем на свете, это изгладило первое впечатление Рут и они подружились. Куколка из Штутгарта оказалась не просто живее и интереснее всех этих разряженных куриц из числа ее одноклассниц, у которых на уме были только моды, знаменитости и поклонники (они хвастались, если ухажер был красивым или из хорошей семьи, над всеми прочими – издевались). Было в ней и что‑то другое. Что именно – Рут не понимала (быть «свободной от предрассудков» и «лишенной предрассудков» – это одно и то же? Не совсем), но Герда так настойчиво искала ее общества, что Рут осознала: перед ней вовсе не высокомерная жеманница. Она сдалась, покоренная этой непосредственной симпатией и этим сиянием.

Они познакомились в бассейне Sportverein[112]112
  Спортивного общества (нем.).


[Закрыть] «Бар Кохба» через Георга Курицкеса, но и после купального сезона их компания продолжала встречаться. Девушки уже успели поверить друг другу первые секреты, и вдруг выяснилось, что они ходят в одну школу. Рут училась в Gymnasium, а Герда посещала занятия по стенографии и домоводству: не потому, что ей был так важен этот диплом, а потому, что в Штутгарте она тоже училась в коммерческой школе.

– Знаешь, я просто не умею сидеть без дела, – заметила она однажды, стоя у дверей класса с книгой в руках в ожидании начала урока. – И всегда прихожу рано, – рассмеялась Герда, покачиваясь на каблуках. – Сразу видно, что мне нравится ходить в школу.

– Школа Гаудига славится передовым подходом к преподаванию, – изрекла Рут, и ее бесстрастный тон контрастировал с энтузиазмом Герды. – Они хотят научить нас развивать свою независимую личность, культивируя наш духовный рост, который не ограничивается учебными предметами. Тебе, должно быть, все это уже объяснили, когда…

– Я заметила только, что учителя здесь лучше, чем в Штутгарте, – перебила ее Герда, – и доброжелательнее, чем в швейцарском пансионе, где я училась. А впрочем, на моих занятиях мало чему можно научиться: они скорее для тех, кто надеется на хорошую партию, или для секретарш.

Рут в ответ рассказала, что у нее преподают сразу несколько отличных учителей, внимательных, открытых и знающих. Некоторые даже разрешают ученицам устраивать политические собрания и предоставляют им для этого актовый зал. Пару лет назад к ним приезжал представительный юноша из Берлина («настоящий викинг, ни за что не скажешь, что первокурсник») и читал им лекцию о классовой борьбе в школьной среде. А вскоре после этого группа девушек организовала ячейку социалистического школьного профсоюза, где Рут состоит до сих пор.

– И это в школе для девочек?! У нас пределом мечтаний была рождественская ярмарка с нашими поделками. Или ужасный концерт классической музыки. Но в любом случае каждая из нас хотела быть лучшей.

– Ну, если речь об этом, то и мы с одноклассницами по Gymnasium тоже не очень‑то дружим.

Возможно, их союз был скреплен именно в ту минуту: Герда покатывалась со смеху, и ее оглушительный хохот пошатнул бы и самые передовые педагогические концепции, если бы его не перекрыл прозвеневший звонок.

Но Рут и представить не могла, что, начиная с того дня, всякий раз, когда занятия по кулинарии или стенографии по методу Габельсбергера совпадали с расписанием уроков в старшей школе, Герда станет ждать ее у ворот, выходящих на Дельницерштрассе. Она стояла, прислонившись спиной к кованой решетке, иногда с раскрытым зонтиком (но чаще он висел у нее на руке), и почти всегда курила: как старшая сестра или женщина, назначившая мужчине свидание и уверенная, что он придет. Здание отбрасывало на нее свою темную, асимметричную тень, удлиненную очертаниями ступенчатых фронтонов с неоготическими украшениями, которые придавали изящество серой громаде школы (но какая от них польза, если они расположены так высоко?). Живая от природы, на фоне потока старшеклассниц Герда выглядела одинокой и крошечной – настоящее воплощение независимости.

Рут подходила к Герде, они болтали какое‑то время у ворот, а потом направлялись каждая в свой класс или, продолжая разговаривать, шли домой. В своих самых высоченных туфлях (их Герда надевала в школу) подруга доходила Рут до плеча. Но они были двумя беззаботными красавицами, дополнявшими друг друга.

Никогда за всю свою ученическую жизнь Рут не уделяла столько внимания своей внешности. Первое, на что она смотрела теперь по дороге на Дельницерштрассе, были ее собственные шаги, а точнее, большие ноги в ботинках, начищенных до блеска «Эрдалем» из фирменной баночки с красной лягушкой, на которых два раза в год меняли подметки. Мать перешивала для нее свою одежду, а лучшие из нарядов относила на подгонку портнихе. В провонявшем нафталином чемодане Рут откопала тренч отца (и его галстуки – они как раз были в моде). «Братьям он все равно не подходит, а сейчас носят именно такие», – ответила она на возражения матери и, затянув как можно туже пояс на талии, прибавила: «Видишь? Сидит как влитой», а затем, понурив голову, проскользнула за дверь. Закутавшись в этот плащ, она чувствовала себя более защищенной и особенной. Снисходительный или благосклонный наблюдатель с воображением мог бы назвать их Гарбо и Дитрих из провинции. Но, в сущности, важно лишь то, что они нашли друг друга.

Чики Вайс все повторяет, как у него сердце радуется, что Капа снова заходит в студию, хотя бы время от времени, а затем протягивает ей номер «Пикчер Пост» и скрывается в превращенную в лабораторию кухню: «Ein Moment!»[113]113
  Момент! (нем.)


[Закрыть] Рут прекрасно знает, сколько может длиться этот момент. «Я тогда кофе поставлю, хорошо?» – кричит она ему вслед и тут же начинает возиться с кастрюлькой и кипятильником «Эльтрон» – берлинским капиталовложением Вайса и Фридмана, заботливо уложенным вместе со старыми обносками при отъезде в Париж. Он весь покрыт накипью, напоминая ископаемое морское существо, и с ним надо быть начеку, чтобы не забрызгать, например, лежащий на столе журнал. Как только вода начинает капать через фильтр, Рут проверяет запасы в шкафчике. Есть молоко, поскольку его приносят каждое утро, а вот от сухариков «Heudebert» осталась только жестяная коробка. Рут находит два яблока, грушу с бочком, черствый кусок багета и сахарницу.

– Ты завтракал?

Она повторяет этот вопрос, пока Чики не отвечает: «Merci, pas de problème»[114]114
  Спасибо, не беспокойся (фр.).


[Закрыть], и Рут начинает яростно кромсать остатки багета, пока ей не удается добыть несколько сносных кусочков.

Чики забывает поесть, у него никогда нет времени купить еды («Магазины закрываются рано». – «Но boulangerie[115]115
  Булочная (фр.).


[Закрыть] за углом открыта даже в воскресенье утром!» – «Правда? А я и не знал»), а мадам Гарай, секретарша, считает, что это не ее обязанности. Поэтому с тех пор как Рут перестала ежедневно появляться на улице Фруадво, Чики Вайс ест только вечером, с своим другом Банди, то есть Капой («Я могу есть один раз в день, ты посмотри на мои лошадиные зубы!»), но эти ужины скоро закончатся, как только больной достаточно окрепнет, чтобы променять кормежку из окрестных бистро на паек республиканской армии в Испании, куда он твердо намерен вернуться. «И что потом?» – задается вопросом Рут. А потом Чики что‑нибудь придумает или ему помогут земляки из Будапешта – в Париже их теперь немало. Нелепо, что она все еще заботится о Чики. До сих пор выискивает грязные тарелки или крошки под столом, как будто за прошедшие месяцы она не убедилась, что пол всегда чистый, посуда убрана и даже кровать на чердаке идеально заправлена, как в армии.

«Повезет той женщине, которой ты достанешься», – подтрунивает она, отчего длинный нос Чики слегка краснеет, хотя эта шутка и была стара, как засохший багет. Ну и ей тоже в каком‑то смысле повезло: как только она налила себе кофе и закурила сигарету, Чики приоткрыл дверь. «Пардон, я скоро, еще две минуты». Слава богу, что скоро. А то между затяжками она снова разнервничается из‑за предстоящего разговора с Капой: особой спешки нет, но ей хочется как можно скорее покончить с этим.

Что же ей делать? Искать его по кафе на Монпарнасе? Подкараулить в гостинице? Лучше выложить ему все сразу, ничего, что он еще не совсем здоров, а у него в номере толпятся друзья. Когда он окончательно поправится, то будет слишком занят тем, как произвести впечатление на своих новых copains[116]116
  Товарищей (фр.).


[Закрыть], зовущих его Бобом («Ба́-аб»), как будто он один из них, американец в Париже, как и задумала Герда, который, по ее словам…

– C’est l’Atelier Robert Capa[117]117
  Это студия Роберта Капы (фр.).


[Закрыть], – повторила она в трубку, впервые услышав это уменьшительное.

– Oui, – настаивал голос с протяжным акцентом, – j’ai un message pour Bob… Bob Capa[118]118
  Да, у меня сообщение для Боба… Боба Капы (фр.).


[Закрыть].

– Ah… sorry, Monsieur, dites-moi, jе note…[119]119
  А, простите (англ.), месье, скажите мне, я записываю (фр.).


[Закрыть]

Со временем она привыкла, но имя по‑прежнему казалось ей чужим и вызывало раздражение. Если Андре – подходящее имя для coiffeur[120]120
  Парикмахера (фр.).


[Закрыть] или официанта, то кто такой Боб? Дядюшка-остряк, долговязый сосед по парте, обычный славный малый с обычной профессией? Она не может понять, как псевдоним может жить своей собственной жизнью. «Роберт Капа» звучало для нее, как и для всех остальных, на французский манер, Робе́р Капа́. Так с ним легче было свыкнуться: имя неясного происхождения, творческий псевдоним. Герда с Андре и не предполагали, что даже американцы примут его за настоящее, тем более что создатели, будучи в полном восторге от своей выдумки, рассказывали о ней направо и налево.

Первого мая славного 1936 года фотограф, петляя, протискивался ей навстречу сквозь практически неподвижную процессию, и Рут, для которой эта эпическая медлительность была невыносима, встала на цыпочки и начала размахивать руками, подзывая его к себе. Они взяли Париж, их было так много, что официально объявленные двумя днями позже результаты выборов – победа Народного фронта – казались всего лишь формальным подтверждением реальности, которую уже подсчитала эта мирная и праздничная толпа, пахнущая ландышами и гвоздиками: все несли одни и те же цветы как символ всеобщего единения демонстрантов. Красная процессия собралась на площади Бастилии под лозунгом «Pour le pain, la paix et la liberté»[121]121
  Хлеба, мира и свободы! (фр.)


[Закрыть] и с конкретным революционным требованием профсоюзов ввести сорокачасовую рабочую неделю.

– Пойдем поищем Герду, – позвал Андре. – У нас есть что рассказать!

Рут позволила себе поддаться любопытству и руке, тянувшей ее за пальто.

– Я скоро вернусь! – крикнула она Мельхиору.

С трудом пробираясь вверх по улице сквозь шествие, Рут строила догадки. Она было подумала, что они поженились, но тут же отбросила эту мысль: Герда вышла замуж, да еще и за Фридмана, – нет, это маловероятно. Они едут в Америку, мелькнуло у нее в голове, и она тут же решила, что так оно и есть. Воздух пропитан социалистической весной, но в толчее невозможно было избавиться от мысли, что достаточно пары провокаторов, и все закончится как в феврале 1934‑го – десятками жертв. Нужно быть наготове, чтобы удрать, если начнутся столкновения, и, честно говоря, ей вообще не следовало соваться в эту толпу.

Первым они увидели стоявшего на обочине японца, а рядом с ним – Герду.

– Вот и она, – воскликнул Андре и сразу обратился к Герде: – Ты ей все расскажи, а я пока покурю.

Сэйити прикуривал всем сигареты, а Герда подносила зажигалку с видом, словно от кручения колесика ее озарит, с чего лучше начать.

– Нет, ты сам должен представиться.

Андре сделал затяжку, зажав губами фильтр, по‑театральному пристально глядя на Рут, и даже поправил прядь на лбу.

– Как сказал про́клятый поэт, je est un autre[122]122
  Я – это другой (фр.). Слова французского поэта Артюра Рембо. – Примеч. ред.


[Закрыть]. Зовите меня Роберт Капа.

И это все?

Сэйити изобразил апплодисменты. Фридман весь сиял. Герда повторяла «Роберт Капа» с разными акцентами – французским, английским, немецким, – отметив, что имя ни на одном языке не искажается и одинаково хорошо звучит. Никто не обращал внимания на Рут и ее недоуменную улыбку. Мимо них медленно маршировала группа рабочих-металлургов.

Андре выбрал себе псевдоним, только и всего. Герда считала, что научилась всем деловым хитростям у Марии Эйснер, но, если она всерьез полагала, что одного имени достаточно, чтобы сделать себе имя, ей еще явно было чему поучиться.

«В глубине души вы мелкие лавочники, – подумала Рут, – но мечтать не вредно».

– Звучит немного по‑марсельски или вроде того, – заметила она. – Но вообще неплохо.

– Капа – это акула по‑венгерски, – ответил Андре, не обращая внимания на иронию Рут.

– Ну нет, Капа – американец, как Фрэнк Капра, – объяснила Герда, – американец итальянского происхождения или любого другого, лишь бы внешность соответствовала. И главное, чтобы французы попались на удочку.

Рут запуталась. Конечно, это имя куда привлекательнее, чем заурядное Андре Фридман. Но какие еще от него преимущества? Французы предпочтут фальшивого марсельца или, предположим, американца – еврею из Будапешта? Разумеется. Но они ведь уже знают фотографа, так в чем наживка?

Герда, Андре и Сэйити смотрели на нее сияющими глазами, как сговорившиеся дети.

– Это даже лучше, чем Фрэнк Капра, – признала Рут. – В нем есть что‑то благородное, как у дона Диего де ла Веги в знаменитом исполнении…

– Как ты могла такое подумать! – воскликнул Андре. – Мы думали о Роберте Тейлоре, а для нее – о Грете Гарбо. Больше никакой Похорилле. С сегодняшнего дня она Герда Таро, вуаля.

– Полагаю, тоже из Америки.

– А неважно, откуда угодно, – ответила Герда. – Только Роберт Капа должен быть американцем.

Мелькнул транспарант «ПРОТИВ ДОРОГОВИЗНЫ ЖИЗНИ!», за ним другой – «ПРОТИВ НЕМЕЦКОГО ПЕРЕВООРУЖЕНИЯ», а Герда тем временем говорила вещи не менее абсурдные, чем замечания, которыми Рут пыталась вывести их на чистую воду. Роберт Капа живет в «Ритце», у него есть лимузин и гоночная машина, он красавец мужчина, спортсмен и любитель красивой жизни.

– Холостяк? – спросила Рут. – Смотри в оба, а то уведут…

– Конечно холостяк! – вспылил Андре, словно утратив чувство юмора. – Иначе как он может сегодня быть в Монте-Карло, завтра в Довиле, а послезавтра в Женеве, чтобы проверить свои вложения в банке? Не говоря уже о скучных поездках в родную Америку, где его невозможно нигде застать, потому что он летает на частном самолете. У него всегда было все, понимаешь? Дед приехал в Сан-Франциско во время золотой лихорадки, уберег свои самородки от мошенников, но был убит пьяным кредитором. Его вдова отошла от дел: выращивала цветы и читала романы. Три дочери обожали литературу, а единственный сын – ботанику. Юноша стал успешным агрономом и женился на дочери крупнейшего в Калифорнии производителя консервированных фруктов.

– Ты разве хотел стать романистом? – одернула его Герда. – Давай ближе к делу!

– Истории, Schatzi, надо выдумывать как следует, иначе никто не поверит. Консервному наследнику Роберту Капе, – продолжал Фридман, – до смерти надоели Калифорния и персики в сиропе. И вот он все продает, приезжает в Париж, сорит деньгами направо и налево, но ему все мало. Фотожурналистика утоляет его жажду приключений, которая у него в крови, и помогает бороться со скукой. Конечно, он работает не ради денег, но, как истинный капиталист, никому ничего за просто так не отдаст. Поэтому он назначает Герду своим личным агентом. А уж она, с ее обаянием, будет представлять интересы вашего покорного слуги. Вот так!

– А за работу Роберта Капы, – уточнила Герда, – я, естественно, должна просить непомерную цену…

Рут расхохоталась так громко, что товарищи рабочие справа и слева с испугом на нее обернулись.

– Вы оба просто сумасшедшие!

Нет, не такие уж и сумасшедшие. Судя по всему, Герда и Андре разработали целую тактику, чтобы закинуть эту наживку.

– Ох уж эти парижане, они воображают себя такими хитрецами! Даже в наших изданиях главные редакторы скорее удавятся, чем поднимут тебе гонорар на два сантима, если ты бедный эмигрант-антифашист. Но стоит рассказать об американце, который вращается в светских кругах всей Европы, как они уже ждут не дождутся с ним познакомиться. «Désolés[123]123
  Сожалеем (фр.).


[Закрыть], он уехал в Венецию со своей новой пассией, и мы понятия не имеем, когда вернется». – «А кто эта девушка? Знаменитость?» – «Этого мы, разумеется, не можем вам сказать».

Герда вдруг щелкнула зажигалкой, подождала, пока разгорится огонек, а потом резко захлопнула крышку и вернула серебряный параллелепипед Сэйити. Громкоговорители хрипели, что митинг начинается. «Хлеб, мир и свобода!» – скандировали некоторые демонстранты.

– А что это за марка? Американская? – спросила Герда.

– Я купил ее в «Картье» на Вандомской площади.

– Изумительно! Я знаю, что наш блеф кажется детской шуткой. Но люди верят в то, во что хотят верить. По крайней мере на какое‑то время. И этого времени нам вполне хватит. Потому что потом, я уверена, мы никогда больше не вернемся к исходной точке.

Чики Вайс просто пожимал плечами всякий раз, когда Рут возмущалась по поводу нового уменьшительного от Роберта Капы («Боб – три буквы в слове, и то они умудряются его исковеркать!»), услышав, как его произносят американцы. Поэтому однажды она спросила у Шима, пока он раскладывал свои фотоматериалы на том самом столе, где теперь Чики дожидается своего café au lait[124]124
  Кофе с молоком (фр.).


[Закрыть]. По каким критериям люди выбирают себе псевдоним? И не сожалеет ли Шим, что никто больше не называет его настоящим именем?

– Да нет. «Шим» звучит мило, не находишь? Для человека с совиным лицом…

Рут кивнула, и Шим не замедлил всё объяснить, со спокойствием, опровергавшим стереотипы о фоторепортерах, которые как безумные охотятся за происшествиями. Он просто обыграл первый слог своей непроизносимой фамилии Szymin. А впрочем, его еще в Варшаве все звали Шимом, так же как Капа был Банди, кем он и останется для некоторых на всю жизнь.

– А как ты терпишь этого «Боба»? У меня язык не поворачивается его произнести.

Шим неопределенно улыбнулся и поднял взгляд от своих негативов.

– С американцами все ясно, но ведь дело не только в них. В республиканской армии говорят: «Llegó Roberto Capa, el fotógrafo, mira, tenemos suerte!» – «Роберт Капа, фотограф, приехал, как нам повезло!» Его так называют повсюду, от Андалусии до Страны Басков.

Рут была озадачена новостью, что испанцы считали Капу талисманом. Но, решив не обращать внимания на слегка ироничные искорки за очками собеседника, она начала в очередной раз разыгрывать сцену рождения нашего героя. И кстати, что же стало в итоге с американским миллионером?

– Герде это больше всего понравилось, – сказал Шим более низким, чем обычно, голосом. – Его почти сразу же разоблачили.

Снова уткнувшись в контактные листы и негативы, он рассказал о сенсации в Лиге Наций спустя пару месяцев после демонстрации 1 мая. Все репортеры фотографировали призывавшего к санкциям Хайле Селассие, и только «Лейка» Капы поймала незадачливого испанца, которого арестовали вместе с итальянскими журналистами, ревевшими как сквадристы[125]125
  20 июня 1936 г. Хайле Селассие произносил речь в Лиге Наций с призывом осудить войну, которую Италия вела против Эфиопии (2 октября 1935 – 5 мая 1936), и бесчинства итальянской армии, такие как применение токсичных газов. Галеаццо Чиано, зять Муссолини и министр иностранных дел Италии, снабдил итальянских журналистов, присутствовавших на выступлении эфиопского императора, свистками. Сквадристы – члены боевой фашистской организации Италии «Добровольная милиция национальной безопасности». – Примеч. ред.


[Закрыть]. Все хотели заполучить эту фотографию за любые деньги, хотя прекрасно знали, что ее сделал Андре Фридман. Так он убедился, что ему стоит работать как Роберт Капа.

– Но почему тогда он не настаивает, чтобы его звали Робертом вместо этого идиотского Боба?

Вопрос прозвучал настойчиво, но Шим даже не потрудился поднять голову.

– Имя есть имя, – сказал он, – в конце концов, оно принадлежит другим.

Рут была не согласна: разве по‑французски не говорят donner un nom – «дать имя»? И разве этот дар не становится собственностью того, кто его получил, так что он всегда может выбрать себе другое имя?

Шим согласился, продолжая раскладывать материалы.

– Ладно, прости. Больше не буду тебя отвлекать.

Шим остановил ее, указав на контактные листы.

– А если мы возьмем фотографию… Не эти, а какое‑нибудь фото, где есть ты. Как бы ты смогла себя узнать?

Обескураженная Рут задумалась, а потом поделилась с ним, как Герда, которая всегда умела извлечь пользу из любого опыта, однажды кратко пересказала ей статью Рене Шпица: сначала ребенок начинает улыбаться, потом узнает себя в зеркале, а затем топает ногами и кричит «Нет!», и это – этап не менее важный, чем следующий, когда он обретает способность говорить «Я». Но в обычной жизни профессор не смог вынести, что его секретарша – девушка независимая.