Текст книги "Вулфхолл, или Волчий зал"

Старейшины с извинениями бегут за ним, но их голоса заглушает отразившийся от стен зрительский гогот. Его молодые спутники замедляют шаг, оглядываются. Кардинал предлагает свой гарем из сорока девственниц любому, кто поможет ему оседлать мула. Он сидит на полу и причитает, а вялый и кривой уд, связанный из алой шерсти, болтается из-под складок мантии.

Факелы тускло чадят на морозном воздухе.

– Домой, – говорит он.

– Уже и повеселиться нельзя без его разрешения, – бурчит Грегори.

– Как ни крути, а он тут главный, – возражает Рейф.

Он разворачивается, делает шаг назад:

– В любом случае гарем из сорока наложниц держал не кардинал, а нечестивый папа Борджиа, Александр, – и, уверяю вас, девственниц среди них не было.

Рейф дотрагивается до его плеча. Ричард напирает слева.

– И незачем меня поддерживать, – говорит он без злости. – Я не кардинал. – Останавливается, со смехом замечает: – Кажется, представление и впрямь изрядно всех…

– Повеселило, – соглашается Рейф. – А его милость был пяти футов в обхвате.

Во тьме гремят костяные погремушки, всюду горят факелы. Мимо них, распевая, гарцует процессия на деревянных лошадках, у некоторых всадников на голове рога, а к лодыжкам привязаны бубенцы. Рядом с домом их настигает апельсин, катящийся по своим делам вместе с приятелем-лимоном.

– Грегори Кромвель! – кричат ряженые. Из уважения к старшему приподнимают вместо шляп верхний слой кожуры. – Да пошлет вам Господь хороший год.

– И вам, – отвечает он и, обращаясь к лимону, добавляет: – Передайте отцу, чтобы зашел потолковать о том жилье в Чипсайде.

Они входят в дом.

– Ступайте спать, поздно, – велит он и, чувствуя, что этого мало, говорит: – Храни вас Господь.

Они уходят. Он сидит за письменным столом. В тот вечер Грейс стояла у очага, бледная от усталости, сияя глазами, а глазки павлиньего оперения, словно топазы, переливались в отблесках пламени.

– Отойди от огня, детка, а не то твои бесценные крылья вспыхнут, – сказала Лиз.

Его девочка отступила в тень, а когда шла к лестнице, перья стали цвета золы и пепла.

– Грейс, ты так и спать ляжешь? – спросил он.

– Только молитву прочту, – ответила она, косясь через плечо.

Он пошел вслед, опасаясь огня и неведомых опасностей. Шелестя перышками, Грейс поднялась по лестнице, и ее наряд смешался с темнотой.

Господи, думает он, по крайней мере, теперь моя детка навсегда останется со мной. И мне уже не придется отдавать ее в загребущие руки охотника за приданым, косоротого господинчика благородных кровей. Грейс наверняка захотела бы титул. Раз уж она выросла такой хорошенькой, ее отцу пришлось бы раскошелиться. Леди Грейс. А другую дочку, Энн, я отдал бы за Рейфа. Будь она чуть постарше. Или Рейф помоложе. И если бы Энн не умерла.

Он снова склоняется над кардинальскими письмами. Вулси просит у европейских правителей поддержки и защиты. Он, Томас Кромвель, хотел бы, чтобы кардинал не писал ничего подобного или, по крайней мере, выражался осмотрительнее. Не измена ли желать, чтобы кто-то воспрепятствовал королевской воле? Несомненно, Генрих так и решит. Кардинал не просит иностранных правителей ради него пойти на Генриха войной, только хочет, чтобы они не поддерживали короля – короля, который больше всего на свете жаждет поддержки.

Он откидывается в кресле, прикрывая ладонью рот, словно не желает обнаружить свои мысли даже перед самим собой. Какое счастье, что я люблю милорда кардинала, что я ему не враг; допустим, я был бы Суффолк, или Норфолк, или сам король – на следующей неделе заточил бы Вулси в темницу.

Открывается дверь.

– Ричард? Не спится? Слишком фривольная была пьеска?

Но Ричард не улыбается в ответ, лицо в тени.

– Хозяин, – говорит юноша, – вы должны решить. Наш родитель умер, теперь вы наш отец.

Ричард Уильямс и Уолтер (названный в честь деда) Уильямс, его сыновья.

– Садись, – приглашает он.

– Так вы разрешите взять ваше имя?

– Ты меня удивляешь. Судя по тому, как идут мои дела, лучше бы Кромвелям сменить имя на Уильямсов.

– Если вы согласитесь, я никогда от него не отрекусь.

– А что сказал бы твой отец? Ты ведь знаешь, он верил, что происходит от владык Уэльса.

– А когда напивался, говорил, что готов отдать свое княжество за шиллинг.

– Пусть так, но среди твоих предков есть Тюдоры. В некотором роде.

– Прошу вас, не надо! – просит Ричард. – У меня на лбу проступает кровавый пот!

– Зачем же так трагически? – смеется он. – Вот, послушай: у старого короля был дядя, Джаспер Тюдор, отец двух незаконнорожденных дочерей: Джоан и Элен. Элен – мать Гардинера. Джоан, твоя бабка, вышла за Уильяма ап Эвана.

– И это все? Стоило отцу напускать столько туману! Даже если я кузен короля… – Ричард запинается, – и Стивена Гардинера… мне-то что с того? Мы не придворные и ко двору не собираемся, а теперь, когда кардинал… – Ричард отводит глаза. – Сэр… когда вы путешествовали, вы думали о смерти?

– Думал, и не раз.

Ричард смотрит на него в упор: и каково оно?

– Я злился. Все казалось суетой. Забраться так далеко. Пересечь море. Умереть ради… – Он пожимает плечами. – Бог его знает.

– Каждый день я ставлю свечу в память отца, – говорит Ричард.

– Помогает?

– Нет, но я все равно ставлю.

– Знает ли отец?

– Понятия не имею. Но знаю, что живые должны утешать живых.

– Твои слова утешают меня, Ричард Кромвель.

Ричард вскакивает, целует его в щеку:

– Спокойной ночи. Куска’н дауэлл.

Крепкого сна. Так обращаются к своим. К отцам и братьям. Это важно, какое имя мы выбираем, каким мы его делаем. Люди теряют имена на поле брани, становясь просто телами без роду и племени. Герольдмейстеры не штудируют их родословных, и никто не заказывает молебнов за помин их души. Род Моргана не прервется, хотя тот умер в черный для Лондона год, когда смерть трудилась без устали.

Он дотрагивается до места, где должен висеть образок, который дала ему Кэт. Пусто. Пальцы удивленно ощупывают горло. Впервые он сознает, почему выбросил образок в море. Ничьи руки не коснутся подарка Кэт. Волны взяли его, волны его упокоили.

Камин в Ишере по-прежнему чадит. Он идет к герцогу Норфолку, который всегда рад его видеть, и спрашивает, что делать с кардинальской челядью.

В этом вопросе оба герцога горят желанием помочь.

– Нет ничего хуже, чем слуги без хозяев, – говорит Норфолк. – Ничего опаснее. Что бы ни говорили о кардинале Йоркском, ему всегда хорошо служили. Пришлите их ко мне, я найду им применение.

Герцог вопросительно смотрит на Кромвеля. Он отворачивается. Сознает свое преимущество, глядит богатой невестой – лукаво, неприступно, холодно.

Он устраивает для герцога заем. Его иностранные партнеры осторожничают.

Кардинал в опале, герцог в фаворе, убеждает он. Норфолк поднимается неуклонно, как солнце на рассвете, и уже сидит по правую руку Генриха. Томмазо, опомнись, разве это гарантии? Говорят, старый герцог желчного темперамента – что, если завтра он преставится? Ты предлагаешь в залог герцогство на этом вашем диком острове, раздираемом гражданскими войнами? И новая как раз на подходе, если ваш упрямый король отвергнет тетку императора и провозгласит свою шлюшку королевой.

Ничего, он найдет способ все утрясти.

– Опять вы со своим списком, мастер Кромвель? – спрашивает Чарльз Брэндон. – Рекомендуете кого-то особо?

– Да, но все эти люди низкого звания, и, наверное, мне лучше переговорить с вашим экономом…

– Нет, со мной, – настаивает герцог, который любит быть в курсе всего.

– Они простые трубочисты, едва ли ваша светлость захочет…

– Я беру их, беру, – перебивает Чарльз Брэндон. – Люблю, когда хорошо натоплено.

Лорд-канцлер Томас Мор первым ставит свою подпись под обвинениями против Вулси. По его требованию добавлено еще одно: кардинал обвиняется в том, что шептал королю в ухо и дышал королю в лицо, а поскольку у кардинала сифилис, стало быть, он имел преступное намерение заразить нашего монарха.

Что в голове у этого человека? – думает он. Своей рукой написать и отослать это в набор, дать пищу для сплетен двору и всему королевству: пастухам при стаде и Тиндейловым пахарям, нищим на дорогах, терпеливой скотине в стойлах; вынести такое в мир, готовый поверить всему. В мир, где дуют студеные зимние ветра, а в небе висит блеклое солнце, где в лондонских садах распускаются подснежники.

Хмурое утро, низкое беспросветное небо. Свет оттенка потускневшего олова еле пробивается сквозь стекло. Но как ярко одет Генрих, словно король в новой колоде; какими маленькими кажутся его пустые голубые глаза.

Вокруг Генриха Тюдора толпа придворных; они намеренно не замечают его, Кромвеля. Улыбается только Гарри Норрис, вежливо желает доброго утра. По знаку короля придворные отходят. В разноцветных плащах – двор собирается на охоту, – они клубятся, теснятся, перешептываются, продолжая беседу при помощи кивков и пожиманий плечами.

Король смотрит в окно.

– Как поживает?…

Не хочет произносить вслух имя.

– Он не поправится, пока вновь не обретет расположения вашего величества.

– Сорок четыре, – говорит король. – Сорок четыре обвинения, сударь.

– При всем почтении к вашему величеству, на каждое обвинение у нас есть ответы, и на суде мы готовы их предъявить.

– А здесь и сейчас?

– Если ваше величество изволит присесть.

– Вас не поймаешь на слове.

– Я хорошо подготовился.

Он отвечает не раздумывая. Король улыбается. Этот легкий изгиб алых губ. У Генриха крохотный, почти женский рот, слишком маленький для его лица.

– Когда-нибудь я непременно выслушаю вас, но сейчас меня ждет милорд Суффолк. Как думаете, развиднеется? Не хотелось бы просидеть взаперти до обедни.

– Думаю, развиднеется, – соглашается он. – Отличный денек погонять по полям зайцев.

– Мастер Кромвель! – Король отворачивается от окна и смотрит прямо на него, пораженный. – Вы же не разделяете мнения Томаса Мора?

Он ждет, не представляя, о чем речь.

– La chasse [30]30
  Охота (фр.).


[Закрыть]. Мор считает охоту варварством.

– Вот оно что. Нет, ваше величество, я одобряю любое развлечение, лишь бы вам в радость. Все дешевле, чем воевать. Да только… – Осмелится ли он? – В других странах охотятся на медведей, волков и вепрей. Когда-то они водились и в наших дремучих лесах.

– Мой французский кузен охотится на вепря. Иногда обещает прислать мне вепрей по морю. Однако мне кажется…

Вам кажется, что Франциск над вами смеется.

– Мы, джентльмены, – Генрих смотрит в упор, – так вот, мы, джентльмены, обычно говорим, что охота готовит нас к войне. И тут возникает щекотливый вопрос, мастер Кромвель.

– Вопрос и вправду щекотливый, – говорит он весело.

– Лет шесть назад вы утверждали в парламенте, что война мне не по карману.

1523 год. С тех пор минуло семь лет. Сколько длится их разговор? Семь минут? Хватило и семи. Отступишь – и Генрих загонит тебя, как зайца. Пойдешь напролом – и, возможно, король начнет колебаться.

– Ни одному властителю в истории война не была по карману, – говорит он. – Войны не бывают по карману. Что проку твердить: «Того, чем я располагаю, хватит как раз на небольшую кампанию». Вы начинаете войну, и она съедает все ваши деньги, а потом разрушает и разоряет вас.

– Когда в тысяча пятьсот тринадцатом я вступил во Францию и захватил Теруан, который вы назвали в своей речи…

– Собачьей дырой, ваше величество.

– Собачьей дырой, – повторяет король. – Почему вы так сказали?

Он пожимает плечами:

– Я там был.

Король вспыхивает:

– Я тоже, во главе моей армии. Так вот, сударь, что я скажу: вы утверждаете, что налоги на войну разоряют страну, но кому нужна страна, которая не поддерживает своего правителя в его начинаниях?

– Я говорил – при всем уважении к вашему величеству, – что нам не осилить годовую кампанию. Война поглотит весь золотой запас государства. Я читал, что в древности вместо монет имели хождение кусочки кожи. Вот и сказал, что нас ждет возврат в те времена.

– Вы сказали, мне нельзя вести свои войска в бой. Что, если меня пленят, страна не сможет заплатить выкуп. Чего вы добиваетесь? Вам нужен король, не умеющий сражаться? Хотите, чтобы я сиднем сидел взаперти, словно хворая девчонка?

– С финансовой точки зрения это было бы идеально.

Король с шумом выдыхает. Мгновение назад он кричал, сейчас – не упустить бы момент! – решает рассмеяться.

– Вы защищаете благоразумие. Благоразумие – добродетель, но не единственная добродетель для правителя.

– Есть еще сила духа.

– Допустим, спорить не стану.

– Сила духа не равноценна храбрости на поле боя.

– Вы собираетесь меня учить?

– Сила духа означает упорство в достижении цели. Стойкость. Мужество смириться с тем, что вы не в силах изменить.

Генрих ходит по комнате. Бум-бум-бум. Король в охотничьих сапогах, готов к la chasse. Медленно оборачивается, являя себя во всей красе: мощный, широкоплечий, пышущий здоровьем.

– И что же я не в силах изменить?

– Расстояния, расположение гаваней, топографию, людей. Зимние дожди и распутицу. Когда предки вашего величества воевали во Франции, целые провинции на континенте принадлежали Англии. Оттуда мы получали припасы и провизию. Теперь, когда у нас только Кале, сможем ли мы прокормить армию?

Король смотрит сквозь окно на сероватое утро, закусывает губу. Закипает от еле сдерживаемой ярости? Затем поворачивается, улыбается:

– Знаю. Значит, в следующий раз, когда мы вторгнемся во Францию, нам понадобится побережье.

Ну разумеется. Захватим Нормандию. Или Бретань. Неужели он ждал чего-то другого?

– Убедительные доводы. Я не в обиде. Просто у вас ведь нет опыта в политике и военных кампаниях?

Он качает головой:

– Ни малейшего.

– В той речи, в парламенте, вы заявили, что в стране есть миллион фунтов золотом.

– Я округлил.

– А как вы рассчитали?

– Меня учили флорентийские банкиры. И венецианские.

Король внимательно смотрит на него:

– Говард утверждает, что вы были простым солдатом.

– И солдатом тоже.

– Кем еще?

– А кем бы хотелось вашему величеству?

Генрих смотрит на него в упор, что бывает редко. Он встречает королевский взгляд прямо, как привык.

– Мастер Кромвель, у вас дурная репутация.

Он склоняет голову.

– Вы не защищаетесь?

– Ваше величество способны разобраться сами.

– Способен. И разберусь.

Стража в дверях отводит пики. В комнату бочком просачиваются придворные, кланяются королю. Их оттесняет Суффолк. Чарльзу Брэндону явно не по себе в тяжелых охотничьих одеждах.

– Готовы? – спрашивает он короля. – А, Кромвель. – Герцог ухмыляется. – Как поживает ваш рыхлый сановный толстячок?

Король вспыхивает. Брэндону и дела нет.

– Рассказывают, – хмыкает он, – что однажды, завидев с холма живописную долину с ладной церквушкой и ухоженными землями вокруг, кардинал спросил слугу: Робин, кто этим владеет? Хочу получать доход от этого места! Уже получаете, милорд, ответил слуга.

История успеха не имеет, и герцог смеется в одиночку.

– Этот анекдот рассказывают по всей Италии, – замечает он. – То об одном кардинале, то о другом.

Брэндон мрачнеет:

– Что, именно этот?

– Mutatis mutandis [31]31
  С необходимыми изменениями (лат.).


[Закрыть]. Слугу звали не Робин.

Король ловит его взгляд, улыбается.

Направляясь к выходу, он проходит мимо придворных и натыкается – на кого бы вы думали? На королевского секретаря!

– Доброе утро, доброе утро, – говорит он. Не в его привычках повторять по два раза, но сегодня удержаться нет сил.

Гардинер трет большие посиневшие ладони.

– Замерзли? – спрашивает он.

– Как прошло, Кромвель? Хорошо вам влетело?

– Вовсе нет, – отвечает он. – Кстати, у него Суффолк, придется подождать. – Проходит вперед, оборачивается. Тупо, словно старый ушиб, ноет в груди.

– Гардинер, нельзя ли это остановить?

– Нет, – отвечает тот, не поднимая глаз. – Вряд ли.

– Ясно, – говорит он и идет к двери. Погоди. Год, два? Не важно, когда-нибудь ты за это заплатишь.

Ишер, два дня спустя. Он не успевает войти в ворота, а навстречу ему через двор несется Кавендиш:

– Мастер Кромвель! Вчера король…

– Тише, Джордж.

– …прислал четыре телеги домашней утвари! Шпалеры, посуда, портьеры – да сами посмотрите! Ваша заслуга?

Кто знает? Напрямую он ни о чем не просил, а если бы просил, то не стал бы скромничать: не эти портьеры, а те, они больше понравятся моему господину. Милорду кардиналу приятнее созерцать богинь, а не дев-великомучениц: так что унесите святую Агнессу, а Венеру в роще оставьте. Мой господин привык к венецианскому стеклу: что здесь делают эти помятые серебряные кубки?

Он недовольно осматривает присланный скарб.

– Все лучшее для вас, голодранцы из Патни, – говорит кардинал, но тут же добавляет, словно извиняясь: – Вещи могли подменить. Кто знает, через сколько рук они прошли.

– Вполне возможно, – соглашается он.

– Как бы то ни было, они, вне всяких сомнений, сделают нашу жизнь удобнее.

– Беда только, – вступает в беседу Кавендиш, – что мы переезжаем. Дому настоятельно требуется уборка и проветривание.

– Да уж, – замечает кардинал, – запах здешних нужников собьет с ног святую Агнессу, благослови Господь ее нежную душу.

– Вы собираетесь обратиться к королевскому совету?

Вулси вздыхает:

– Зачем, Джордж? Я не разговариваю с Томасом Говардом. Не разговариваю с Брэндоном. Я разговариваю с ним.

Кардинал улыбается. Широкой отеческой улыбкой.

Когда они обсуждают расходы на содержание кардинала, он удивлен тем, как быстро Генрих схватывает суть. Вулси всегда говорил, что у короля острый ум, не хуже, чем у отца, но более глубокий. Постарев, прежний король стал мелочен. Он правил железной рукой, держа знать в ежовых рукавицах. Не любят – пусть боятся. Генрих другой, но какой? Вулси смеется и обещает написать руководство по обращению с королем.

Однако, когда они гуляют по саду домика в Ричмонде, где король разрешил поселиться кардиналу, Вулси путано вещает о пророчествах, о падении священства в Англии, которое было предначертано, а теперь сбывается.

Даже если не верить в пророчества – а он, Кромвель, не верит, – нельзя не признавать очевидного. Если кардинал виновен в том, что осуществлял свои полномочия папского легата, выходит, виновны все священники – от епископов и ниже, – признававшие его полномочия? Наверняка эта мысль приходит в голову не только ему, но его врагам горизонт заслоняет массивная багряная фигура – они боятся возвращения кардинала, готового воздать по заслугам.

– Прошли времена гордых прелатов, – бойко вещает Брэндон при следующей встрече, развязностью заглушая страх. – Королевство больше не нуждается в кардиналах.

– И это говорит Брэндон! – взрывается кардинал. – Брэндон, взявший в жены королевскую сестру в первый день вдовства! Прекрасно зная, что король задумал отдать ее другому монарху. Да если б я, простой кардинал, не замолвил за него словечко, не сносить бы Брэндону головы!

Я, простой кардинал.

– А какое оправдание он придумал? – бушует Вулси. – «Ах, ваше величество, ваша сестра Мария плачет. Плачет и умоляет меня взять ее в жены. Никогда не видел, чтобы женщина так рыдала!» Вот он и осушил ее слезы, получив в придачу герцогство. А послушать сейчас, так его род восходит к садам Эдема! Томас, я готов обсудить реформу церкви с людьми доброго нрава и признанной учености – с епископом Тунстоллом, с Томасом Мором, – но Брэндон! Не ему вещать о гордых прелатах! Да кто он таков? Королевский конюх! Да любая лошадь его умнее!

– Милорд, – вмешивается Кавендиш, – вы преувеличиваете. Чарльз Брэндон – джентльмен, происходит из знатной семьи.

– Джентльмен? Самодовольный болтун, вот кто такой ваш Брэндон! – Обессилев, кардинал опускается в кресло. – Голова болит. Кромвель, в следующий раз привезите мне более благоприятные вести.

День за днем, получив указания Вулси в Ричмонде, он ездит к королю. Постепенно Генрих начинает казаться ему неизведанной территорией, которую он должен завоевать, не имея достаточных припасов.

Он понимает, чему научился от кардинала король: хитроумной дипломатии, науке недоговоренностей. Теперь Генрих применяет эти знания, медленно, на ощупь уничтожая своего министра, сопровождая каждый добрый жест новым обвинением, новой жестокостью. Наконец кардинал не выдерживает.

– Я хочу уехать, – стонет Вулси.

– Винчестер, – предлагает он герцогам. – Милорд кардинал желает проследовать в свой дворец в Винчестере.

– Так близко к королю? Мы не позволим себя одурачить, мастер Кромвель, – заявляет Брэндон.

Он, человек кардинала, так часто встречается с королем, что по Европе ползут слухи о грядущем возвращении Вулси. Говорят, что король вернет кардиналу свое расположение в обмен на церковные богатства. Просачиваются слухи, что король недоволен новым окружением. Норфолк ничего не смыслит в государственных делах, у Суффолка неприятный смех.

– Мой господин не поедет на север, – говорит он. – Он не готов.

– А я хочу, чтобы он уехал, – настаивает Говард. – Скажите, что Норфолк велит ему убираться с глаз долой. Иначе – и это тоже передайте – я сам к нему явлюсь и разорву его вот этими зубами.

– Милорд, – он кланяется, – могу я передать не «разорвете», а «покусаете»?

Норфолк подходит к нему вплотную. Глаза налиты кровью, мускулы дергаются.

– Не смей мне перечить, подзаборный… – Герцог тычет указательным пальцем ему в лоб. – Подзаборный оборванец, сучье отродье, чертов крючкотвор!

Герцог стоит, уткнув палец в лоб Кромвелю, словно пекарь, проделывающий ямку в буханке. Плоть Кромвеля неуступчива, тверда и непроницаема, она не желает поддаваться.

До того как покинуть Ишер, он узнает, что одну из кошек, взятых для ловли мышей, угораздило разродиться прямо в кардинальской спальне. Что за нахальство! Впрочем, вдруг это неспроста – новая жизнь в кардинальских покоях. Возможно, знамение? Он боится знамений иного рода: когда-нибудь мертвая птичка свалится в вечно чадящий камин и – о, горе нам! – стенаниям кардинала не будет конца.

По крайней мере, его милость доволен: котята лежат на подушке в открытом сундуке, а кардинал наблюдает, как они растут. У одного – черного и вечно голодного – шерстка будто суконная и желтые глаза. Когда котенка отнимают от матери, он забирает его с собой. Дома вытаскивает из-под плаща и протягивает Грегори – котенок спит, уткнувшись в плечо.

– Смотри, Грегори, я великан, меня зовут Марлинспайк.

Грегори подозрительно разглядывает котенка. Отводит глаза, отдергивает руку.

– Пес его загрызет, – говорит сын.

Марлинспайк отправляется на кухню – будет набираться сил и жить соответственно своей кошачьей натуре. Впереди лето, однако тепло не в радость. Иногда, гуляя по саду, он видит подросшего котенка, караулящего на яблоне или сопящего на солнцепеке.

Весна 1530-го. Купец Антонио Бонвизи приглашает его на ужин в свой высокий красивый особняк в Бишопсгейте.

– Я ненадолго, – говорит он Ричарду, думая, что его ждет унылое собрание голодных и злых гостей: даже находчивый итальянский богач едва ли сумеет найти новый способ копчения угря и соления сельди. Во время поста купцы лишены любимых баранины и мальвазии, еженощной возни на пуховых перинах с женой или любовницей. До самой Пепельной среды они перегрызают друг другу глотки, стараясь урвать кусок пожирнее.

Однако на сей раз собрание оказывается более представительным: приглашен лорд-канцлер с судейскими и олдерменами. Хемфри Монмаута, которого Мор некогда упрятал за решетку, отсадили от великого человека подальше. Мор весел, непринужден, развлекает компанию рассказом о прославленном Эразме, своем дорогом друге.

Завидев Кромвеля, Мор замирает на полуслове и опускает глаза. Лицо лорд-канцлера каменеет.

– Хотите поговорить обо мне? – спрашивает он. – Не стесняйтесь, лорд-канцлер, у меня толстая шкура.

Одним махом выпивает стакан вина, смеется:

– А знаете, что сказал обо мне Брэндон? Герцогу никак не удается собрать воедино все то, что он знает о моей жизни. Моих путешествиях. Так вот, вчера он обозвал меня жидом.

– В лицо? – вежливо интересуется хозяин.

– Нет. Король мне сказал. Впрочем, милорд кардинал зовет Брэндона конюхом.

– В последнее время вы зачастили ко двору, Томас. Стали придворным? – спрашивает Хемфри Монмаут.

Все улыбаются. Сама идея кажется абсурдной, а его нынешнее положение временным. Окружение Мора – горожане, среди них нет знатных господ, хотя сам лорд-канцлер редкая птица: ученый и острослов.

– Пожалуй, об этом говорить не стоит. Есть деликатные материи, о которых лучше умолчать, – говорит Мор.

Старейшина гильдии суконщиков тянется к Кромвелю через стол и сообщает, приглушив голос:

– Томас Мор сказал, что за трапезой не станет обсуждать ни кардинала, ни леди.

Он, Кромвель, глядит на гостей:

– Иногда король меня удивляет. Я про то, что он готов стерпеть.

– От вас? – спрашивает Мор.

– От Брэндона. Они собирались на охоту, Брэндон вошел и гаркнул: вы готовы?

– Ваш хозяин кардинал не уставал с этим бороться, – говорит Бонвизи. – Пытался отучить приятелей короля от излишней фамильярности.

– Хотел, чтобы фамильярность дозволялась ему одному, – замечает Мор.

– Король волен приближать того, кого сочтет нужным.

– Но есть же границы, Томас, – говорит Бонвизи; за столом смешки.

– Даже королю нужны друзья. Что в том плохого?

– Похвала? От вас, мастер Кромвель?

– Ничего удивительного, – говорит Монмаут. – Всем известно, что мастер Кромвель готов на все ради друзей.

– Мне кажется… – Мор замолкает, глядя в стол. – Не уверен, что кто-либо может считать правителя своим другом.

– Вам виднее, – говорит Бонвизи, – вы знаете Генриха с детства.

– Дружба должна быть не такой… обязывающей, она должна утешать и давать силу. Не быть похожей на… – Впервые Мор оборачивается к нему, словно приглашая к разговору. – Иногда мне кажется, что такая дружба сродни битве Иакова с ангелом.

– Кто знает, – замечает он, – за что они бились?

– Верно, об этом Писание умалчивает. Как и про Каина с Авелем. Кто знает?

Он ощущает за столом легкое беспокойство: зашевелились самые набожные и суровые или пришло время перемены блюд. Что там? Рыба!

– Когда разговариваете с Генрихом, – говорит Мор, – заклинаю, обращайтесь к его доброму сердцу, а не к его сильной воле.

Он хочет продолжить разговор, но престарелый суконщик машет рукой, чтобы принесли еще вина, и спрашивает:

– Как поживает ваш друг Стивен Воэн? Что нового в Антверпене?

Теперь разговор обращается к торговле: перевозке товаров, процентным ставкам, но это лишь видимость. Довольно заявить: вот то, о чем мы ни в коем случае говорить не станем, – и весь вечер ни о чем другом не будет сказано ни слова. Если бы не лорд-канцлер, мы мирно обсуждали бы пошлины и таможенные склады и наши мысли не вертелись бы вокруг одинокой фигуры, облаченной в багрец, а наши истомленные воздержанием умы не смущали бы видения королевских пальцев, ласкающих упругую, трепетную девичью грудь.

Он откидывается назад и в упор смотрит на Томаса Мора. Разговоры на время затихают. Спустя четверть часа лорд-канцлер, все это время хранивший молчание, не выдерживает. Голос сердитый и низкий, глаза пожирают остатки еды на тарелке.

– Кардинал Йоркский, – заявляет Мор, – обладает неутолимой страстью командовать окружающими.

– Лорд-канцлер, – замечает Бонвизи, – вы так смотрите на свою селедку, словно ненавидите ее.

– Селедка тут ни при чем, – великодушно отвечает гость.

Он подается вперед, готовый парировать, не спустить оскорбления.

– Кардинал – публичная фигура. Как и вы. Должен ли он держаться в тени?

– Должен. – Мор поднимает глаза. – До некоторой степени. Возможно, ему следовало бы немного умерить аппетит.

– Поздновато давать кардиналу уроки смирения, – замечает Монмаут.

– Его истинные друзья давно твердили ему о смирении, но только впустую.

– Вы причисляете себя к друзьям кардинала? – Он сидит прямо, скрестив руки. – Я передам ему, лорд-канцлер, и, клянусь кровью Христовой, эта новость утешит милорда в изгнании, пока вы здесь клевещете на него перед королем.

– Джентльмены… – Обеспокоенный, Бонвизи встает.

– Нет, сидите, – говорит он. – Давайте начистоту. Томас Мор скажет вам, что хотел стать простым монахом, но отец отдал его в юриспруденцию. Если бы я мог выбирать, я провел бы всю жизнь в церкви, скажет он. Вы же знаете, как равнодушен я к земным благам, и одни лишь духовные материи занимают мой ум. – Он оглядывает гостей. – Как же в таком случае ему удалось стать лорд-канцлером? Вероятно, случайно?

Открывается дверь. Бонвизи вскакивает, на лице облегчение.

– Добро пожаловать, прошу вас. Джентльмены, императорский посол.

Эсташ Шапюи прибывает вместе с десертом. Новый посол, как его по-прежнему называют, хотя он занимает свой пост с осени. Посол медлит на пороге, и гости имеют возможность налюбоваться: горбатый коротышка в дублете с буфами и разрезами; синий атлас выглядывает из-под черного; ниже – короткие тощие ножки.

– Сожалею, что опоздал, – говорит новый гость, рисуясь. – Les dépêches, toujours les dépêches [32]32
  Депеши, вечно депеши (фр.).


[Закрыть]. Такова посольская жизнь. – Шапюи оглядывается и улыбается. – Томас Кромвель. А, с’est le juif érrant! [33]33
  Вечный жид! (фр.)


[Закрыть]

И тут же извиняется, не переставая улыбаться, пораженный успехом своей шутки.

Да садитесь же, говорит Бонвизи. Слуги суетятся, сметают со скатерти крошки, гостям приходится потесниться. За исключением лорд-канцлера, который остается на месте. Подают засахаренные осенние фрукты и вина с пряностями; Шапюи занимает почетное место подле Мора.

– Говорим по-французски, джентльмены, – объявляет Бонвизи.

По традиции императорские послы и послы-испанцы говорят на французском. Шапюи, как и остальные дипломаты, не считает нужным учить английский, бесполезный при следующем назначении. Благодарю, благодарю, приговаривает посол, откидываясь в резном хозяйском кресле, – ноги не достают до пола. Мор воодушевляется, и скоро они с послом увлеченно беседуют голова к голове. Он смотрит на них, они отвечают возмущенными взглядами, но разглядывать друг друга никому не возбраняется.

На краткий миг они замолкают, и ему удается вклиниться в разговор:

– Мсье Шапюи, недавно я разговаривал с королем о весьма прискорбных событиях, когда войска вашего господина разорили Вечный город. Не просветите нас? Мы до сих пор теряемся в догадках.

Шапюи трясет головой:

– Весьма, весьма прискорбные события.

– Томас Мор считает, что во всем виноваты тайные магометане – ах да, и, разумеется, мое вездесущее жидовское племя, – раньше он, однако, утверждал, что за все в ответе немцы, последователи Лютера, что именно они насиловали девиц и оскверняли святыни. В любом случае лорд-канцлер говорит, что император должен винить во всем себя, но как следует думать нам? Нужен ваш совет.

– Мой дорогой лорд-канцлер! – Посол потрясенно смотрит на Томаса Мора. – Вы сказали такое о моем императоре? – Стрельнув глазами за плечо, Шапюи переходит на латынь.

Гости, которым латынь не внове, сидят и довольно улыбаются.

– Если хотите посекретничать, – любезно советует он, – попробуйте греческий. Allez [34]34
  Здесь: Ну же (фр.).


[Закрыть], мсье Шапюи, не стесняйтесь. Лорд-канцлер вас поймет.