Текст книги "Мозаичная ловушка"

– Позвони мне, Саманта.

И он двинулся дальше. Саманта ошеломленно смотрела ему вслед, держа бейсболку с нацарапанным на ней номером телефона прямо перед собой, будто прося милостыню. Почти у самого входа в тоннель, ведущий в раздевалку, Мёль обернулся, вновь скользнул по ней оценивающим взглядом, поднес левую руку с отставленными мизинцем и большим пальцем к уху и повторил:

– Позвони мне, Саманта.

Из-за шума постепенно рассасывающейся за спиной толпы Саманта не расслышала сказанных слов, но догадаться, что Мёль вторично произнес ту же фразу, было несложно.

Несколько дней Саманта терзалась сомнениями, стоит ли звонить Мёлю и какими могут оказаться последствия этого звонка. Нужно ли бросаться в подобную авантюру и затевать роман (в чем сомневаться не приходится, выражение его глаз было вполне однозначным) с публичным человеком, практически знаменитостью, да еще спортсменом? Конечно, это лестно – ведь он хорош собой, за ним бегают толпы поклонниц, а он выделил из сборища именно ее. С другой стороны, кто может дать ей гарантию, что многолетняя слава не превратила его в законченного подонка, обращающегося с женщинами по-скот–ски? Ведь даже его короткое требование позвонить прозвучало как категоричный приказ, отданный тихим, но твердым тоном. В конце концов, раскинув и так и этак, она рассудила: жизнь дается нам всего один раз. И почему бы не воспользоваться предоставленным шансом на непредсказуемое любовное приключение? Отступить она всегда успеет. Но по крайней мере будет что вспомнить в старости.

Когда Саманта набирала его номер, ее не покидало ощущение нереальности происходящего. Звонить Эдварду Мёлю – почти то же самое, что звонить Тому Крузу, или Брайану Бойтано, или английской королеве. Позвонить и сказать: «Привет, это я, Саманта. Как дела?» Выдержав лишь три гудка, Саманта уже протянула палец к рычагу, чтобы нажать на него и никогда больше не набирать эту сказочно невероятную последовательность цифр, заставляющую ее вибрировать от смятения и дурацкого страха, но в этот самый момент трубку сняли, и приятный мужской голос произнес:

– Алло, я слушаю.

Саманта растерялась. Она не знала, кто подошел к телефону, что ей следует сказать, и поэтому произнесла именно те слова, которые минуту назад казались ей такими глупыми:

– Добрый день. Это я, Саманта.

– О-о-о-о… – пропел голос, взлетая все выше и выше. – Саманта… Синеглазая блондинка с южной трибуны. Привет, привет. Я уж не думал, что ты все-таки позвонишь. Я решил, что так погано играл, что все хорошенькие девушки объявили мне бойкот. Приятно…

– Ты играл очень красиво, как всегда, сероглазый шатен, – ответила Саманта потихоньку приходя в себя. Подумаешь, Эдвард Мёль. Просто молодой бойкий козлик – такой же, как все. – У тебя восхитительные удары по линии. Они так выверены, так безукоризненно точны. Но этот аргентинец…

– …Играл лучше. Я понял. Ему, наверное, на этой адской жаре было вполне комфортно, даже прохладно. А у меня ко второму сету красные круги поплыли перед глазами. Я уже и не различал: мячик на меня летит или солнечный блик… Да черт с ними, с аргентинцем и с этим турниром, с которого я так позорно вылетел. Слушай, синеглазая блондинка с южной трибуны, как ты относишься к идее встретиться еще раз – и не на корте, а в каком-нибудь более тенистом месте?

Конечно, он действовал нахрапом. С другой стороны – а как еще он должен был действовать? Вежливо побеседовать минут пять о новейших тенденциях в мировом теннисе и распрощаться? Саманта сочла его поведение вполне логичным и дала согласие на встречу.

Эду Мёлю было двадцать шесть лет, его карьера резво шла на спад: новое поколение теннисистов – девятнадцатилетние дюжие парни, сердца которых пока работали мощно и бесперебойно, как ракетные двигатели, – выталкивало Мёля с корта своими широкими плечами. Эд неуклонно спускался в мировом рейтинге и уже благополучно выехал за пределы первой сотни. Но поскольку он по-прежнему оставался единственным в стране теннисистом экстра-класса (к тому же в меру обаятельным и фотогеничным), его охотно привлекали для рекламы спортивной одежды, бытовой техники, лекарственных средств – и на этом он загребал столько, что смело мог скатываться хоть в третью сотню. Прошли те времена, когда он круглогодично колесил с турнира на турнир, не зная ни летних, ни зимних каникул. Теперь, по его словам, он собирался участвовать разве что в нескольких турнирах в год, и его совершенно не пугало, что это отрицательно скажется на рейтинге. Эд потихоньку завершал свою профессиональную спортивную карьеру и намеревался в ближайшее время опробовать свои силы то ли в аптечном, то ли в ресторанном бизнесе.

Как некогда полузабытый Рой, Эд тоже не торопился с обольщением: первые недели их общения он предпочел насытить событийно, сделав их фантастически яркими и головокружительными. Он ухаживал невероятно активно: казалось, его жизненные силы стремительно иссякают, только когда он выходит на корт, а вне корта сил и выносливости у него хватает на пятерых. Почти ежевечерне он таскал «синеглазую блондинку» по кегельбанам и богемным ночным клубам, где проходили выступления каких-то модных поп– и рок-исполнителей, упоенно танцевал, делился околоспортивными сплетнями, красочно рассказывал о полученных им за годы выступлений травмах, развлекал Саманту всеми доступными средствами и бесконечно закармливал ее экзотическими блюдами, которые Саманта порой боялась положить в рот. Впрочем, сушеная рыба в коньяке ей понравилась. А вот когда она в очередном шумном и веселом заведении попробовала обожаемую Эдом мексиканскую закуску начо – омлет с сыром под острым соусом из авокадо с чесноком, ей чуть не стало плохо: она задохнулась и долго, страдальчески мыча, запивала блюдо холодной водой.

Как ни странно, Эда нигде особенно не узнавали: в цивильной одежде и без пестрой повязки на голове он выглядел совершенно по-иному – куда более респектабельно и обворожительно. Он умел красиво и броско подавать и самого себя, и свое ухаживание: при каждой встрече в его машине Саманту неизменно дожидался ворох свежайших роз, засыпавших заднее сиденье. При расставании Эд вручал ей эту благоухающую нежную охапку, и Саманта волокла ее к себе. Ее комната уже походила на склад при цветочном магазине – распиханные по всем углам розы усердно источали дурманящий аромат, а новые и новые букеты некуда было девать.

Саманта неотвратимо влюблялась: процесс погружения в любовное марево шел стремительно и бурно. Подобных эмоций она прежде не испытывала – хотя это был широко распространенный клинический случай с круглосуточными мыслями только о нем единственном, бесконечным устным и письменным повторением его имени, потерей веса и появлением туманной томности во взоре. Но, как и любой другой женщине, собственные чувства казались Саманте неповторимыми и уникальными.

В середине июля неутомимый Эд потащил Саманту на международные соревнования по прыжкам в воду. Она знала, сколько стоят билеты на мероприятие подобного уровня, и оценила усилия Эда, хотя сидеть несколько часов кряду на узком пластмассовом стульчике под обезумевшим от трудолюбия солнцем, а в это лето оно будто бы и не заходило – жарило и жарило, не зная устали, было тяжеловато. Соревнования транслировались по телевидению, и в промежутках между прыжками камера обшаривала трибуны, вылавливая наиболее колоритные и пригодные для показа физиономии, которые незамедлительно появлялись на большом экране, установленном напротив прыжковой вышки. В какой-то момент Саманта увидела себя и задумавшегося о чем-то Эда, сияюще улыбнулась невидимому объективу и негромко произнесла:

– Эд, нас заметили. Оскалься и помаши ручкой. Доставь удовольствие своим фанаткам.

Бросив мимолетный взгляд на экран, Эд хмыкнул:

– Да ну… Лучше я их разочарую. Сейчас у сотен телевизоров раздастся коллективный вопль отчаяния.

Он подмигнул жадно следящей за ним камере, подтянул Саманту к себе и демонстративно приник к ее губам. Мощная женская логика была немедленно пущена в ход, и Саманта вместо того, чтобы целиком отдаться чувственной благодати, ощутила внезапную злость: что это за кривлянье на потеху толпе? Неужели их первый поцелуй должен был состояться на глазах у миллионов зрителей? И уж не для того ли он ее поцеловал, чтобы повысить собственный рейтинг и – вослед – рекламные гонорары? Это было бы издевательством над ее бурно расцветающей любовью, сладко и жарко томящей душу и тело. Однако вырываться из его объятий она не посмела, дабы не сделать этот маленький спектакль еще более увлекательным. А то прыжки вообще перестанут показывать: все будут следить, как знаменитый Эдвард Мёль пристает на трибуне к какой-то светловолосой дуре, а та со злобой брыкается. А потом этот сюжет повторят в вечерних новостях, а потом в событиях недели… А потом еще месяц ее знакомые доброжелательные телевизионщики будут сочиться ядом, обсуждая во всех подробностях увиденную интермедию.

Построение безукоризненной логической цепочки внезапно прервалось: кипевшая от досады и гнева Саманта, категорически не желавшая переключаться на более приличествующую ситуации любострастно-эротическую волну, вдруг осознала, что ее лицо вновь обжигает солнце – Эд, любезно накрывший ее собственной тенью на время поцелуя, приостановил процесс и слегка отстранился.

– А мне понравилось, – заметил он, переворачивая свою каскетку козырьком назад. На секунду он повернул голову к мерцающей ярко-голубой зыби, в которую только что врезалось очередное загорелое тело, подняв вихренно-пенный столб бриллиантовых брызг, а затем вновь уперся взглядом в Саманту. – Ты очень вкусная. Как подогретое ванильное мороженое.

– Что значит подогретое?

– Ну… У меня в детстве часто болело горло, а мороженого хотелось. Поэтому мама клала его в миску и разогревала. Получалась такая тепленькая сладенькая жижица, которую можно пить прямо из чашки.

– Какая гадость!

– Нет, это дело привычки. Мне нравилось – я трескал ее с удовольствием. А потом я стал заниматься спортом, и горло болеть перестало… Давай еще разок, а?

– Мы для этого пришли в бассейн? И для этого ты купил билеты на самые лучшие места? Чертовски оригинально. Не в кино, не в машине, а на трибуне, да еще под прицелом камеры… Бесплатное спорт-эротик-шоу – не забудьте включить телевизор… А тебе нравится быть публичным человеком, да, Эд?

– М-м? – спросил Эд несколько озадаченно. – Я не понял: тебя что-то обидело? То, что на нас смотрят? У-у-у, какие мы стеснительные, синеглазка… Ладно, пусть допрыгают, потом…

Уже в машине Эд спросил более свойственным ему уверенным тоном:

– Может, прокатимся ко мне, в Ричмонд-Хилл? Здесь недалеко, всего полчаса пути. Устрою тебе экскурсию по дому, покажу мои трофеи, которые я насобирал, пока у меня еще были силы гонять по корту три часа подряд и бросаться на каждый мячик. Поедем?

Саманта ощутила двойственное чувство: с одной стороны, ее позабавило, что он не откровенно и прямо предлагает ей наконец уж заняться сексом, а тривиально вуалирует свои истинные намерения – словно она юная робкая дева. С другой стороны, она надеялась, что давно ожидаемое приглашение прозвучит несколько иначе: более лирико-романтично или, напротив, страстно и пылко. Ну уж как позвали, так позвали.

Усадьба Эда выглядела запущенной, необжитой. Огромный сад неприятно поражал полным отсутствием зелени: здесь не было ни цветов, ни деревьев, насколько хватало глаз стелился бесконечный зеленый газон из дерна, за домом он плавно переходил во вполне ухоженный теннисный корт, и лишь по самому краю сада тянулась вереница неровно постриженных невысоких кустарников. Впрочем, дом из мелкого серого камня с бурой черепичной крышей показался Саманте довольно симпатичным. Она немного повеселела, когда увидела у фасадной стены очаровательную композицию: к стоящему деревянному колесу, стилизованному под старинное, то ли от телеги, то ли от тачки, была одним концом прикреплена широкая доска, уходящая под углом вверх и уложенная другим концом на пузатую, тоже стилизованную под старину бочку. На доске высились несколько бочонков-клумб меньшего размера, полные красных мелких цветов, и гигантская медная потускневшая от времени лейка с узким длинным носиком. У самого входа в дом на каменных плитах располагалась отполированная деревянная скамья с резной спинкой, перед ней жался низкий столик с тем же рисунком; на столике стоял белый керамический поднос, а на нем – две запылившиеся высокие чашки, разрисованные веселенькими незабудками. На вопросительный взгляд Саманты Эд пожал плечами:

– Я не живу здесь постоянно – так, бываю наездами. Наверное, выпил как-то кофе и уехал, а про чашки забыл. Ладно, не мыть же их теперь. Можно выкинуть. Заходи, не жарься на солнцепеке. В доме всегда прохладно.

Саманта мысленно отметила, что кофе в тот раз Эд пил явно не один, что эта пасторальная резиденция – идеальный загородный «сексодром», и что ей, возможно, также уготована участь очередного трофея. Оставалось лишь пройти внутрь.

– Сад, конечно, и на сад-то не похож, – говорил Эд, идя следом за ней, – но мне неохота нанимать целую армию ландшафтных дизайнеров, садовников, цветоводов, чтобы они засадили все вокруг какими-нибудь карликовыми соснами, между ними разбили клумбы с крокусами и орхидеями, а оставшееся пространство засыпали цветными стеклышками, гравием и прочей декоративной дрянью. Всю эту красоту нужно будет круглогодично поддерживать в порядке, а я не вижу в этом никакого смысла – не хочу жить в оранжерее, по которой бегают полуголые парни с поливочными шлангами и садовыми ножницами. Я не гей и не стареющая богатая вдова… А потом на цветы начнут слетаться осы, пчелы, а рядом корт – я предпочитаю периодически играть здесь спокойно, в свое удовольствие, не гоняя ракеткой разных кусающихся тварей. Да и, честно говоря, мне нравится это чистое голое поле. Люблю ощущение бесконечного зеленого пространства. Это ощущение корта. Трава под ногами, небо над головой, и никаких излишеств. Наверное, поэтому я до сих пор и играю… Ну как, тебе нравится?

Не понравиться не могло. Дом изнутри оказался классическим кантри-хаусом, весь первый этаж являлся, по существу, одним огромным залом: кухня плавно перетекала в столовую, а затем в гостиную, украшенную исполинским камином. Стены не были обшиты деревянными панелями: вокруг торжествовал все тот же серый неровный камень. Саманта посмотрела вверх: над головой нависали мощные балки из черного дерева, на которые были уложены поперечные стропила. Этот же тяжеловесный старомодный стиль господствовал в интерьере ближе к кухне: массивные потрескавшиеся стулья грудились вокруг дощатого стола на толстых ножках, скорее даже на бревнах. Но чем дальше, тем обстановка становилась современнее и легче. Рядом с грубо обтесанным темно-вишневым верстаком, на котором красовалась гигантская модель корабля, неожиданно обнаружился телевизор. В стойке под ним – гора видеокассет, рядом столик из черного матового стекла, вдалеке виднелись ярко-алый, закиданный подушками диван, дивный торшер, ножка которого пряталась в пирамиде из ротанга, странноватые напольные часы… У главного входа царил торжественный полумрак, но другой конец помещения был залит светом: солнце светило прямо сквозь высокую стеклянную дверь, ведущую непосредственно к корту. К тому же эту изумительную комнату наполняли самые разнообразные, очень интересные предметы, которые хотелось немедленно разглядеть.

– Ну как? – повторил Эд.

– Бог мой… Здорово. Просто настоящий музей. Сколько тут всего…

– Да… Не музей, скорее хранилище подарков и сувениров из разных стран. У меня этого добра столько – девать некуда. Вот посмотри. – Эд снял с настенной полки какое-то блестящее страшилище и повернул к свету. Теперь стало ясно, что у Эда в руках позолоченный петух натурального размера, сидящий на стреле. Стрела была закреплена на четырех стержнях с буквами «С», «Ю», «В», «З», указующих на четыре стороны света. – Это из Франции. Латунный флюгер. Вроде бы точная копия старинного флюгера, который что-то там символизировал. Мне советовали посадить это чучело на крышу и уверяли, что в случае опасности петух громко закукарекает. Но я не решился. А то еще действительно как заорет в полночь, как забьет крыльями…

Саманта засмеялась и взглянула на стену. Над камином висела картина в коричнево-красных тяжелых тонах. Уходящие вдаль кипарисы, плоские бурые холмы, белый асимметричный домик, буйство маков на переднем плане… Саманта указала на нее пальцем:

– Тоже подарок?

– Да, из Испании. От какого-то модного художника. Имени не помню.

– Между прочим, неплохого художника, – отозвалась Саманта, медленно продвигаясь вперед. – Немножко в стиле Ван Гога. Но столько маков… В этом пейзаже есть что-то наркотическое.

– Ты тоже заметила? – удивился Эд. – Верно… Почему-то эта картина меня всегда усыпляла.

Около напольных часов, сразу привлекших внимание Саманты, стоило задержаться. Это были классические старинные часы, но подставкой им служил узенький шкафчик-витрина, в котором место маятника занимали стеклянные полки, уставленные моделями машинок.

– Часы мне подарили в Германии, – сказал приблизившийся Эд. – Говорят, такие стояли в домах богатых бюргеров. – Он открыл дверцу шкафчика и вытащил зеленую машинку явно сельскохозяйственного вида. – Тоже из Германии. Трактор «Фендт дизельрос». Очень популярная штучка для коллекционирования. Точно такая же, как ее прототип тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Посмотри: сиденье из бруса, резиновые шины – все как настоящее. Даже приборная доска! Видишь кнопочки? А вот… – Эд бережно водрузил трактор на место и вытащил тускло-серебристую модель, покрытую блеклой голубенькой краской. – Одна из первых моделей итальянского классического мотороллера. Можно сказать, топ-модель. Их выпускали в Турине сразу после Второй мировой войны. А теперь посмотрите налево, как говорят гиды… – Эд подвел Саманту к модели корабля. – «Мэйфлауэр» – знаменитый трехмачтовый парусник. Такелаж, паруса – все воспроизведено в точности.

– А это? – Саманта указала на модель поменьше: корабль с пятью парусами, украшенный бело-красными флагами с золотыми коронами.

– «Сан-Франциско», испанский галион четырна–дцатого века. Классная вещь, правда?

Саманта небрежно кивнула. Ее внимание уже привлекла другая классная вещь, показавшаяся ей настоящим произведением искусства. Рядом с диваном она заметила настольную лампу, сделанную в виде девушки-танцовщицы – стройной блондинки в белом платье с сочно-розовыми цветами. Танцовщица стояла на цыпочках, неестественно выгнувшись назад и запрокинув голову. Одной рукой она придерживала, или поправляла, волосы, а на вытянутой другой непонятно как балансировал золотой шар-абажур. Саманта восхищенно ахнула.

– Какая грациозная! Какая легкая… Словно дышит – и она сама, и платье, и волосы…

Эд, подойдя еще ближе, переводил взгляд то на Саманту, то на лампу.

– А знаешь, она похожа на тебя. Нет, правда, очень похожа. И прическа, и фигура… Запрокинь-ка голову. Пожалуйста…

Откинув голову назад, Саманта закрыла глаза. Здесь не было зрителей, болельщиков, поклонниц, фото– и телекамер – вообще никого. А прикосновение его губ оказалось куда более будоражащим, мутящим мысли и чувства, нежели несколько часов назад. Любовное томление, нараставшее в ней исподволь и клокочущее где-то глубоко, неожиданно вскипело, словно молоко, ринувшееся пеной через край кастрюльки, и с алого упругого дивана, ворсистая пружинящая поверхность которого была нагрета медленно отступающим солнцем, полетели на пол все подушки… Само же солнце предпочло деликатно ретироваться: оно не видело необходимости становиться третьим участником этой горячки – жара хватало и без него.

Ночь не принесла прохлады. Спальня на втором этаже – стандартно-современном, отнюдь не таком стильном, как первый – прокалилась от пола до потолка. Кондиционеров в этом доме не было: Эд, любитель всего естественного и натурального, не признавал их так же, как и искусственно разбитых цветочных клумб, – а из распахнутого окна тянуло густым зноем, словно из раскрытой микроволновки. Саманта лежала на спине, закрыв глаза, и наслаждалась восхитительным ощущением довольства в каждой клеточке своего тела. Она казалась себе пирогом, который только что вытащили из духовки: горячим, невероятно мягким, дышащим паром, чуть влажным, медленно остывающим и затвердевающим. Эд легко провел пальцами по ее ключице и сказал:

– Послушай… Думаю, я должен это тебе сказать. Если я не скажу, скажет кто-нибудь другой… Так уж лучше я сам.

Саманта открыла глаза. По позвоночнику пробежал неприятный знобкий холодок.

– В общем… Я женат.

Люстра над кроватью – шарообразная, сочно-лимонная, странно перистая, разумеется, висела совершенно неподвижно, но в этот момент Саманте отчего-то показалось, что она неспешно покачивается. Кровать тоже стала ходить ходуном. Усилием воли остановив одуряющую качку и зафиксировав неподвижность окружающего пространства и заодно самой себя в этом мире, Саманта перевела взгляд на Эда. Он потер кончик носа средним пальцем и вновь принялся сосредоточенно гладить ее ключицу.

– Понимаешь, мы сошлись еще совсем молоденькими, любовь была от земли до неба. Я только начинал в профессиональном теннисе, у меня не было ни денег, ни славы – ничего, кроме таланта и амбиций. А она из очень богатой семейки: ее папаша с мамашей владеют целой сетью аптек. Они дали доченьке престижное образование, подыскали престижных друзей, только стали подыскивать престижного жениха – а тут подвернулся я, громила неотесанный. Такой облом… Она стала жить со мной, мотаться по турнирам, а они меня просто возненавидели: они же спали и видели, как выдадут свою крошку за какого-нибудь сочащегося денежками производителя зубной нити или слабительного… Я им все планы спутал. Ну а потом я стал раскручиваться, пополз наверх в рейтинге, пошла реклама, деньги потекли, и они резвенько полюбили меня всей душой: стали общаться, звать на дни рождения тетушек и дядюшек… А я… Пойми, чувства все успели уйти, я уже хотел потихоньку давать задний ход, но тут она забеременела. Это был кошмар: два месяца истерик, да еще папочка с мамочкой на меня давили с обеих сторон – то ласкали, то угрожали… Ну и я женился. Но я никогда не афишировал свой брак, он прошел незамеченным – и слава богу. Журналисты пропустили это мимо ушей, телекомментаторы тоже никогда не мусолили мою личную жизнь – даже если гейм затягивался и им надоедало обсуждать качество подач… А когда она родила, я тоже стал ей не нужен. Ни в постели, ни–где. Ездить со мной она перестала да и вообще больше теннисом не интересуется. Как и сексом. Она не видела по телевизору ни одной игры с моим участием. Целый день смотрит любовные мелодрамы или сидит на полу и играет с ребенком. Так эта волынка и тянется. У меня своя жизнь, у нее своя.

– Хоть скажи, у тебя сын или дочь?

– Дочка, Северин. Ей два года. Хорошая девочка, симпатичная, но я ее мало вижу. Да она, по-моему, и не особенно меня признает…

Саманта вновь уставилась на люст–ру. Дивным сновидением пронесшийся июль был слишком прекрасен. Последние недели походили на шоколадный торт, политый кремом и сдобренный вареньем. Эту невыносимую сладость бытия кому-то следовало посыпать хинным порошком. Это сделал Эд. Помолчав, он продолжил:

– Рано или поздно все это должно кончиться. Ее родители, конечно, объявят мне войну. Ну да черт с ними, я тоже не беззащитный мальчик. Просто пока у меня не было повода трепыхаться, я жил по инерции. А теперь, кажется, повод появился. Кажется, этот повод – ты…

Саманта не стала раздумывать, верить ей его словам или нет. Она восприняла их как данность, как солнечный свет, как луну на ночном небе, как гром после блеснувшей молнии. Они просто есть, и нет смысла сомневаться в их подлинности.

– Эд, сероглазый, – прошептала она, поворачиваясь к нему и обхватывая руками его широкую литую спину, – мне все равно, ничто не имеет значения… Только будь со мной…

События последующих месяцев состоялись по одной простой причине: Эд затмил для Саманты весь свет. Он был не просто одним во всем мире, он и был этим миром. Он был воздухом, которым она дышала, он был ее неизменно пульсирующим и кричащим счастьем, он был смыслом и целью ее существования, он был той сферой, внутри которой она и существовала. Теперь все прочие мужчины – в том числе и те, которые раньше вызывали у нее восторг и благоговейное уважение, – казались ей одномерными, анимационными, ненастоящими да и вообще убогими карикатурами. Все чаще ей стали являться мысли о самопожерт–вовании, возложении собственной никчемной жизни на алтарь жизни Эда. Саманте безумно хотелось служить и угождать ему, раствориться в нем, стать для него настолько необходимой, чтобы он не мог обходиться без нее. Ей хотелось быть его покорной прислужницей днем и сводящей с ума, боготворимой госпожой ночью. Но если первая часть мечтаний вполне могла претвориться в реальность, то со второй дело обстояло хуже: Саманте как-то не приходило в голову, что на триста процентов самодостаточный, самоуверенный, нагловатый и по большому счету простоватый Эд вряд ли годится на роль трепетного мальчика-пажа, сгорающего от романтической страсти по неприступной королеве.

В один прекрасный августовский день Саманта, в очередной раз посетившая усадьбу Эда и теперь сидевшая на газоне рядом с декоративными бочками и усердно обрывавшая лепестки с красных мелких цветков (почему-то они окрашивали пальцы в густо-фиолетовый цвет), вдруг пришла к мысли о том, что идея всеобъемлющести Эда куда шире примитивного соображения, будто он затмевает собой всех остальных мужчин. В своем стремлении служить ему и отчаянно, яростно обожать его она готова пойти куда дальше и отказаться от того, что казалось ей святым, – от своей работы. И если он пожелает, если захочет связать с ней свою жизнь, она не задумываясь бросит телевидение – отказалась же в свое время великая Грейс Келли от звездной карьеры в кино ради брака с принцем Монако. А чем красавец великан Эд, неутомимый и щедрый любовник, хуже этого задрипанного принца с его дурацкими усиками и прилизанными волосиками, не удавшегося ни росточком, ни лицом, ни статью?

Это удивительное соображение стало венцом долгого мыслительного процесса на тему: «Я просто женщина или я деловая женщина?» Просто женщина безоговорочно взяла верх, и Саманта, до краев наполненная своей бурляще-плещущейся любовью, прониклась нежным уважением к собственным природным инстинктам – так молодая мать, никого не подпускающая к колыбельке новорожденного младенца, с гордостью и радостью обнаруживает в себе первобытную волчью дикость.

Лето, извечная пора душевной активности и жарких безумств, потихоньку шло на убыль. В последний день этой знойной поры от Эда, слегка растерявшего изначальную восторженность и тягу к утомительным дорогостоящим увеселениям Саманты, последовало предложение, которого она и ждала, и боялась: бросить свое дурацкое телевидение и окончательно переехать в их загородное любовное гнездышко. И вновь, как и в тот раз, когда он впервые звал ее к себе, предложение оказалось не вполне однозначным, исчерпывающим и законченным – в конце концов, он предлагал ей лишиться работы, поселиться в его доме-музее на птичьих правах и ничего более. Но Саманта согласилась, практически не раздумывая. Она была полна надежд, хотя каждый раз, когда в устремленных на нее глазах Эда она не видела мощного сияния, которое озаряло их в июне, в ее сердце мучительно впивались три ледяные иглы: боль, страх и сомнение.

Первую по-настоящему острую обиду Саманта испытала в тот момент, когда Эд, в своей обычной ровно-скороговорочной манере расписывая ей перспективы ее проживания в его усадьбе, сказал:

– Можешь жить здесь совершенно спокойно, ни о чем не волнуясь. Жена сюда никогда не приезжает. Разве что ее мать… Правда, за последние полтора года она заявлялась всего один раз, нечего ей тут делать, моей дорогой теще… Но если это вдруг произойдет в мое отсутствие, скажи, что ты та самая горничная, которая приходит дважды в неделю убирать комнаты.

Саманта задохнулась от оскорбления, повернулась к Эду спиной и бросилась в сад плакать. Он последовал за ней, очень удивленный, присел рядом на корточки, долго гладил по спине и недоумевающе пытался выяснить, что, собственно, такого обидного сказал своей маленькой синеглазке. С трудом разобравшись, в чем дело, он пожал широченными плечами, прижал Саманту к себе и пару минут бормотал ей на ухо неж–ные, старые как мир слова. Этого хватило, чтобы она повернулась к нему и, шмыгая носом, отчаянно обняла за шею. На том первая размолвка и закончилась, хотя сказанных про горничную слов Саманта не забыла и не простила. Просто она решила временно смириться с подобным положением вещей.

Последующие дни оказались весьма насыщенными событиями, и первым в их ряду стояло событие со знаком минус – уход с работы. Саманта не могла сдержать слез, когда прощалась с многочисленными улыбчивыми приятелями и болтливыми товарками, хотя и понимала: о ней забудут через пятнадцать минут после ее исчезновения, и это ужасно. Она просто закроет за собой дверь – дверь в это чудесное безумное бытие, которое так долго составляло смысл ее существования, а они пожмут плечами, вздохнут и вновь примутся за свои дела. В вечной суете и хлопотах, в которые Саманта так любила погружаться, она будет моментально жирной чертой вычеркнута из корпоративной памяти коллег, стерта, как ненужный файл.

Вскоре выяснилось, что жизнь, которая ждала ее впереди, не стоила подобных жертв. Она напрасно полагала, что Эд поселится вместе с ней и они заживут практически по-семейному – с уютными посиделками у камина в дождливые вечера и ежедневными совместными ужинами, пусть даже не при свечах. Как оказалось, Эд и не помышлял изменять привычное существование. Он перевез Саманту со всеми ее вещами к себе, изложил ей в общих чертах правила проживания в его доме, а затем заявил: он не сможет постоянно находиться рядом. Он очень занятой человек, у него масса дел, зачатки собственного бизнеса, тренировки, подготовка к некоторым турнирам, которые нельзя пропускать, затем поездки на эти турниры – так что, как следует из всего вышесказанного, будет навещать Саманту наездами. Разумеется, максимально часто, но отнюдь не каждый день. Она же может развлекать себя как угодно, тратить деньги в любых разумных количествах, ездить на шейпинг, сеансы массажа или что-нибудь в этом роде. Единственное, чего он, Эд, хочет, так это чтобы в каждый его приезд она, Саманта, оказывалась на месте и встречала его наряженная и накрашенная, словно куколка, и в самом лучезарном настроении.