Текст книги "Дочери без матерей. Как пережить утрату"

Несколько раз в году по утрам я испытывала острое желание залезть обратно под одеяло и спрятаться от всех. В эти дни календарь становился моим врагом. Первым днем было десятое июля, день свадьбы моих родителей, за которым следовало двенадцатое июля, день смерти моей матери. Затем, девятнадцатого сентября, наступал ее день рождения, после чего я получала короткую передышку перед сезоном зимних праздников. Через месяц, пока я пыталась понять, как переделать римский календарь, чтобы катапультироваться из октября в январь, магазины и супермаркеты украшали витрины, напоминая мне, что в этом году снова ничего не изменится и что любой День благодарения я буду проводить с друзьями в Калифорнии, за 4000 километров от места, которое в своих снах до сих пор считала домом.

Я притворялась, что эти дни ничего не значат, даже поначалу пыталась игнорировать их, но внутренний календарь мешал просто закрыть глаза. 32-летняя Айлин, чья мать умерла, когда ей было три года, написала мне о своей огромной печали, которая всегда охватывает ее при виде заката. Она избегала закатов большую часть своей жизни. Но однажды по пути домой решила все-таки посмотреть закат и прочувствовать свои эмоции. Тогда Айлин вспомнила, что после смерти матери она часто убегала из дома отца перед ужином и садилась на обочине дороги, наблюдая за уходящим солнцем и ожидая, что мама придет и заберет ее домой. Осознав эту связь, Айлин решила отметить важное событие в своем календаре – и обнаружила, что день, в который она решилась посмотреть закат, был днем рождения ее матери.

Некоторые дни или определенное время дня, недели или года могут выступать в роли циклических триггеров, воскрешающих реакцию горя. Праздники, потрясения и чувственные напоминания тоже могут вызывать былые чувства. Тереза Рандо называет их реакциями STUG, то есть реакциями поздних временных вспышек горя (subsequent temporary upsurges of grief). Она утверждает, что кратковременные периоды острого горевания по умершему человеку – нормальный этап переживания горя. Если мы можем предугадать их наступление, как в случае с календарными датами, у нас появится возможность подготовиться к ним. Теперь, когда коллективный ритуал уступил место индивидуальным планам, мы вправе создавать собственные традиции.

31-летняя Адди, которой было 19 лет, когда ее мать умерла от сердечной недостаточности, очень боялась проводить День матери в одиночестве. «Когда-то я работала в магазине подарков, и однажды на День матери мне пришлось заменить коллегу, которая хотела провести день со своей мамой, – вспоминает она. – Весь день ко мне приходили мамы с дочками. Я ненавидела это, злилась и грустила, чувствовала себя обманутой. В тот день я вернулась домой и проплакала целый час. В прошлом году психолог помог мне понять, что я должна была найти способ почтить свою мать. Поэтому я решила заниматься садом в День матери. Я придумала ритуал – сажать цветы и молиться о силе, жизни и свете. Это очень помогло мне, потому что так я проявляла уважение к своей матери и природе и восхваляла аспект своей души, который мог дать начало жизни. Это настоящий дар, который я получила от матери».

Дни рождения тоже активируют реакции горя – не только потому, что они напоминают нам о звонке или открытке, которую мы никогда не получим, но и потому, что праздник приближает нас к страшной цифре: возрасту, в котором умерла наша мать. Мы очень тесно связываем себя с телом матери, и наша жизнь когда-то переплеталась с ее жизнью. Вот почему многие боятся умереть в том возрасте, в котором умерла их мать. Дожить до него – важное событие, пересечь эту черту – огромное достижение.

«Я сталкиваюсь с этим вновь и вновь, – говорит Наоми Рут Ловински, доктор философии, аналитик из Беркли, штат Калифорния, которая часто консультирует женщин, потерявших мать. – Когда некоторые женщины приближаются к возрасту, в котором умерли их матери, они будто сходят с ума: проявляют странные симптомы, впадают в депрессию, у них резко учащается пульс или появляются другие признаки, которым нет медицинского объяснения. Это очень, очень мощная связь».

Вандерлин Пайн, доктор философии, почетный профессор социологии в Университете штата Нью-Йорк в Нью-Палц и один из главных экспертов в области смерти и американского общества, так часто встречал подобную реакцию, что придумал ей название – родительский триггер. Доктор Пайн, которому было 19 лет, когда умер его отец, говорит, что приближение к возрасту, в котором умер родитель того же пола, вынуждает резко осознать свою смертность. Ребенок начинает горевать по умершему родителю, но до этого момента он не мог прочувствовать такой вид горя. «Приблизившись к возрасту, в котором умер мой отец, я понял, что сильно зациклился на этой дате, – поясняет доктор Пайн. – Его смерть спровоцировала мои реакции, но не вернула ощущения, которые я испытал в 19 лет. Я готовился взглянуть на смерть 48-летнего мужчины глазами 48-летнего мужчины. Я испытал потрясение. Мой отец задел триггер внутри меня. В то утро я посмотрел на себя в зеркало и подумал: “Мне 48 лет. Но выгляжу я довольно неплохо для своего возраста! Я как бы посмотрел сквозь себя и подумал: “Как ты мог быть таким молодым? Как ты мог умереть?” Я, 48-летний мужчина, осуждал смерть отца, хотя не был способен на это в 19 лет. Я, 48-летний мужчина, посмотрел на умирающего 48-летнего мужчину и подумал: “Как ужасно!”

Кроме того, существуют скрытые триггеры, которые запускаются без предупреждения, когда вы заняты чем-то другим. Такие реакции горя часто связаны с переходными этапами в жизни женщины – окончанием университета, свадьбой, рождением ребенка, получением новой работы. Эти этапы созревания предполагают рост ответственности, которая провоцирует страх и нерешительность. В такие моменты мы нуждаемся в защите и ищем надежную гавань. «В общем плане эти реакции связаны с опасностями взросления, – утверждает Бенджамин Гарбер, врач и почетный директор Детского центра переживания горя Барра-Харриса. – По мере взросления с вами происходят плохие вещи. В итоге вы умираете. Переходные этапы связаны с ростом ожиданий. От вас ждут большего. С каждым шагом вперед вы испытываете желание вернуться назад. А делая шаг назад, ищете родителя, который поддержал бы вас. Если рядом никого нет, вас охватывает огромный страх». Ивелин Бассофф, доктор философии, психотерапевт в Болдере, штат Колорадо, и автор книги «Нянча самого себя» (Mothering Ourselves), добавляет: «В процессе перехода наша психика выходит из строя. Возникает внутренний конфликт. Нас тянет к людям, которые могут защитить нас, или воспоминаниям о таких людях. Нам хочется ощутить себя в безопасности».

Когда мы достигаем этих этапов, отсутствие матери становится болезненно очевидным. Осознанно или нет мы представляли эти события и думали, что мама будет рядом. А без нее наши предположения сталкиваются с реальностью. Дочь скорбит не только по тому, что было утрачено, но и по тому, чего не будет. Если мать не защищала и не поддерживала ее, она также скорбит по тому, в чем нуждалась, но никогда не получала.

Я очень скучала по маме, когда окончила университет. Тогда никто из членов моей семьи не отпраздновал это событие со мной. Я скучала по маме, когда получила первое повышение по работе, и хотела поделиться новостью с тем, кто гордился бы мной. Я скучала по ней, когда родились мои дочери. Скучала, когда не могла вспомнить, чем смазать укусы насекомых, и когда никто не мог пожалеть меня после неприятного разговора с грубым администратором в больнице. На самом деле меня не волновало, стала бы мама няней моих детей и отправила бы она мне по почте ватные диски и каламиновую мазь. Я никогда не смогу попросить ее об этом – вот что заставляет меня скучать по ней снова и снова.

Мне хотелось бы верить, что процесс переживания горя конечен или что скорбь раз и навсегда исчезнет. Слово «окончание» маячит перед нами, как шарик, наполненный обещаниями. Оно убеждает нас, что нужно лишь подойти с верного угла и получить приз. Но если бы переживание горя имело достижимую цель, многие из нас почувствовали бы, что приближаются к ней. Из 154 женщин без матерей, опрошенных для этой книги, более 80 % сообщили, что они по-прежнему скорбят по своей матери, хотя она умерла, в среднем, 24 года назад.

Полное завершение процесса переживания скорби – это степень осознания, которую сложно, если вообще возможно, достичь, что в какой-то момент мы перестанем пытаться и ощутим себя беспомощными. Некоторые утраты нельзя пережить – можно лишь ходить вокруг них.

«Окончание? Ненавижу это слово, – признается Тереза Рандо. – Я предпочитаю термин “приспособление”, потому что на разных этапах жизни можно приспособиться к утрате, создать пространство для нее и отчасти примириться с ней. Но позже она все равно даст о себе знать. Горе нужно постоянно прорабатывать. Даже если вы теряете родителя в подростковые годы и позже, все равно его придется прорабатывать снова и снова. Я не верю в идею “закончилось навсегда и больше не вернется”.

53-летняя Кэролайн, которой было 11 лет, когда ее мать умерла от сердечно-сосудистого заболевания, делится своими ощущениями: «Я все еще скучаю по маме. Если бы я была другим человеком, удивилась бы, узнав, что кто-то скорбит по умершей матери 42 года. Как можно не отпустить боль? Я считала горе туннелем. Мне казалось, что на другом его конце боль и чувство утраты исчезнут. Когда я поняла, что мне не нужно переживать свою потерю и что если я не переживу ее, все будет в порядке, мне стало гораздо легче. Я просто смогла принять ее и сказать: “Что ж, в моей жизни произошло это, затем то, а потом это”».

Зигмунд Фрейд считал, что настоящее переживание горя предполагает медленное и полное психическое отделение от объекта любви с конечной целью присоединиться к кому-то другому. Десятилетиями теория служила основой для исследований горя, но современные ученые в области скорби засомневались в возможности этого процесса, уже не говоря о его пользе. Филлис Сильвермен, доктор философии, почетный профессор в Институте медицинских профессий Центральной больницы штата Массачусетс и автор книги «Никогда не слишком рано знать» (Never Too Young to Know), изучила 18 студенток, которые потеряли родителей в детстве. Она обнаружила, что вместо полного отделения от родителей девушки пытались сохранить связь и найти место для ушедших в своей жизни. Так сложилось, что женщины приучены поддерживать отношения, вместо того чтобы разрывать их и стремиться к самостоятельности. Именно поэтому поддержка связи с умершим родителем – более естественная реакция. По мнению Сильвермен, если попросить их оборвать связи с прошлым, переживание горя усложнится.

Многие из 125 детей, опрошенных в ходе Гарвардского исследования детского горя, тоже нашли способы сохранить связь с умершим родителем. Фактически те из них, кто не смог создать внутренний образ умершего родителя или поддерживать ощущение связи с ним, со временем столкнулись с большими сложностями. Очевидно, детские воспоминания об ушедшем родителе и способность поддерживать постоянные внутренние отношения с ним важны для здорового развития ребенка.

Наконец, мы перешли к тому, что Сильвермен называет «относительным видением горя». Согласно этому понятию поддержание связей с ушедшими близкими гораздо важнее, чем их разрыв и отделение. Именно первое помогает минимизировать боль и страдания.

Когда дочь теряет мать, интервалы между реакциями горя со временем увеличиваются, но само переживание горя не заканчивается. Тоска всегда находится в сознании, готовая выйти на поверхность в любой момент и самым неожиданным образом. Это не патология, а норма. Вот почему, открывая подарок, входя в супермаркет или переходя оживленную улицу, вы, сколько бы лет вам ни было, сгибаетесь пополам от боли и испытываете тоску по матери, потому что она умерла, когда вам было 17 лет.

Глава 2
Время перемен

В 1973 году отец подарил маме енотовую шубку. Она достигала середины бедра, застегивалась на коричневую молнию, и мама носила ее все зимы моего детства. Тогда мы жили в пригороде Нью-Йорка. Конечно, ей не требовалась шуба – шерстяное пальто было бы гораздо полезнее. Но в середине 1970-х годов в Спринг-Вэлли мех стоял в одном ряду с «кадиллаком». Через пару лет после того как папа сделал этот подарок, родители поставили бассейн на заднем дворе. Иначе и быть не могло.

Енотовая шубка не являлась таким же способом заявить о себе, как длинное норковое манто, но это все равно шубка, и мама носила ее в любое время суток. Она была высокой женщиной с широкими квадратными плечами, и шубка ей шла. Мех отливал серо-коричневым – почти в цвет коротких маминых волос. При таком монохроме ярко-красная губная помада бросалась в глаза. Когда мама отвозила меня куда-нибудь, я любила сидеть на пассажирском сиденье и гладить мягкий мех. Ночью, когда родители возвращались из кино, боулинга или от соседей, папа отвозил няню домой, а мама приходила ко мне в комнату, чтобы пожелать спокойной ночи. Я вставала на постели и прижималась лицом к ее шее. От мехового воротника тянуло холодком, и я ощущала легкий аромат Chanel No. 5 на ее коже. Chanel был ее выбором на ночь. Днем она носила Charlie.

Несколько моих одноклассниц носили в школу заячьи шубки, а все остальные меха предназначались взрослым. Несколько женщин в нашем районе носили шубы из меха лисы и норки длиной по щиколотку, получив их в подарок от мужей на годовщину свадьбы. Обычно эти женщины водили Mercedes. Моя мама ездила на «универсале». Машина была достаточно большой, чтобы вместить шесть моих подружек одновременно, и я не придавала этому значения до тех пор, пока в девятом классе все не начали носить одежду от известных дизайнеров. У меня такой не было, и это обладало огромным смыслом. Однажды после уроков мама отвезла меня в универмаг и купила две пары вельветовых брюк Gloria Vanderbilt и пару джинсов Jordache. По ее словам, она знала, как мне хочется стать «своей».

Мне тогда было 14 лет. Я еще не стеснялась ходить везде с мамой, но к концу года променяла ее компанию на компанию подруг. Часами зависала на парковках и в гостиных чужих домов, соглашаясь признать существование родителей, лишь когда мне нужно было добраться до дома. При этом я все еще чувствовала безопасность и облегчение, зная, что хоть и отвергла свою мать, она не забыла обо мне. Однажды зимой, когда я училась в десятом классе, мне стало плохо на уроке испанского. Пришлось позвонить маме и попросить ее отвезти домой. Я лежала на кушетке в кабинете школьного врача, когда она приехала. На ней была енотовая шубка, ее щеки порозовели от мороза, а на локте висела дорогая сумочка. Мама быстро подошла ко мне, потрогала рукой лоб и заполнила форму освобождения. Тогда я подумала, что мама воплощала собой энергию, яркость и силу. Пока мы шли по школьным коридорам, мне хотелось распахнуть каждую дверь в учебные классы и закричать: «Смотрите все! Посмотрите на мою молодую красивую маму. Она пришла спасти меня».

Это произошло незадолго до того, как мама заболела. В том же году она перенесла операцию, потеряла волосы и набрала 18 килограммов из-за белых таблеток, которые принимала каждое утро. Мама плакала, глядя на себя в зеркало. Теперь она проводила больше времени одна, сидя дома. Когда я везла ее домой с химиотерапии, она держала меня за руку, чтобы побороть тошноту. Ей оставалось жить всего одну зиму, больше она не носила енотовую шубку. На самом деле я не помню, чтобы эти 16 месяцев она носила что-то, кроме ночных сорочек и купальников, хотя у нее было много вещей. Я мысленно представляю ее в красивой одежде, словно надеваю двухмерные платья на бумажную куклу. Когда память размывается, на помощь приходит фантазия. С тех пор прошло больше 20 лет, и с каждым годом я помню все меньше.

И все же некоторые вещи мне хотелось бы забыть. Наверное, в те годы я не была простым подростком. В 15 лет пыталась провозгласить свою независимость, и меня мало интересовали семейные дела. Я была занята другим. Когда мама готовила обед и ходила на маникюр с подругами, я пробовала наркотики с друзьями. Когда ее подруги сплетничали за игрой в маджонг на нижнем этаже нашего дома, мы с моим парнем лежали на полу в соседней комнате, и он трогал меня под футболкой. В общем, типичные подростковые занятия 1980-х. Но затем в один день все закончилось.

– Эта шишка – рак, – сообщила мама в середине марта перед тем, как мне исполнилось 16 лет. Она вернулась от хирурга, и я выбежала ей навстречу.

– Что это значит? – спросила я, попятившись.

– О боже, – воскликнула мама, схватившись за поручень лестницы. – Это значит, что хирургу придется удалить мою грудь.

Наверное, она сказала что-то еще, но я ничего не слышала.

– Нет! – закричала я, убежала в свою комнату и хлопнула дверью. Когда она постучалась, я крикнула: – Уходи! Оставь меня!

Уже тогда, лежа на полу, я знала, что это событие точнее отмечало конец моего детства, чем первые месячные и поцелуй. Я позвонила подруге и сказала:

– У моей мамы рак. Можно я приду?

Затем я пробежала больше километра, чтобы встретиться с ней и еще несколькими подругами. Я бежала, ни о чем не думая, перепрыгивала низкие надгробья на кладбище, оказавшемся на пути. Я заставляла себя бежать, будто сила движения могла катапультировать меня в другое место и время.

После мастэктомии моя мать сидела на кухне, сжимая резиновые мячики, которые ей дал хирург, чтобы укрепить мышцы. Я научилась превращать гнев в молчание. В воздухе повисло требование отца: «Не расстраивай свою мать». Я тихо включала музыку и говорила за столом, только когда ко мне обращались, тайком впускала парней ночью через окно своей комнаты. Я колебалась между возмущением и страхом, застыла в состоянии неопределенности, боялась отдалиться от матери (если это произойдет, что с ней будет?) и одновременно злилась на ее раковые клетки, которые мешали мне сделать это (если этого не произойдет, что будет со мной?). Каждый раз, когда я набиралась уверенности, чтобы шагнуть в сторону автономности, домашняя ситуация уверенно возвращала меня на прежнее место. Боже, это было ужасно.

Четвертого июля, через две недели после того как мне исполнилось 17 лет, я пришла домой с концерта и заглянула в спальню родителей, чтобы сообщить о своем возвращении.

– Я дома.

Мама лежала в кресле и лениво щелкала пультом. Увидев меня, она выпрямилась и улыбнулась.

– Как прошел концерт? – поинтересовалась она.

– Хорошо.

– Кто выступал?

– Джеймс Тейлор. И еще пара человек.

– Неплохо. Сколько он продлился?

– Два часа.

– Два часа? Долго. Был перерыв?

– Нет.

– Расскажи, сколько человек было?

– Много.

Она сыпала вопросами, и мое раздражение росло до тех пор, пока через пять-шесть вопросов я не взорвалась. С криком «Что за допрос? Мы что, в третьем классе?» я убежала в свою комнату. Моя мама умела играть на фортепиано. Ее никогда не интересовала фолк-музыка. Почему она внезапно заинтересовалась концертом? Через пару минут в мою комнату, не постучав, ворвался отец.

– Какого черта ты так себя ведешь? – рявкнул он. – Твоя мама плачет. Она не может выйти на улицу. Все, что ей нужно, это чтобы ты проводила с ней немного времени. Ты даже на это не способна?

Я заставила себя взглянуть на него. Мои щеки покраснели от стыда. Папа так разозлился, что его била дрожь, но он не кричал. Тогда я впервые заподозрила, что мать умирает.

После похорон я собрала ее одежду в коробки, чтобы пожертвовать ее на благотворительность.

– Я не могу сделать это, – сказал отец, позвонив мне в конце июля. – Ты сможешь собрать вещи, пожалуйста?

Я собрала одежду в тот же день. Моя лучшая подруга молча сидела на кровати родителей, чтобы поддержать меня, и я бездумно упаковывала вещи, аккуратно складывая каждый свитер, ожидая, что записка с прощанием, которую мама так и не написала, упадет на пол. Я старалась не думать об одежде. Но как? Каждая вещь хранила свою историю. Бело-зеленое домашнее платье мама надевала, когда готовила ужин. Красный купальник, который она носила после операции, мы выбрали вместе. Фиолетовый велюровый свитер я надела, когда мы делали общую фотографию в десятом классе. Я методично разбирала ящики, слева направо, заполняя огромные коробки, стоявшие на полу.

Закончив, я вынесла коробки в коридор, к шкафу, где хранилась верхняя одежда, и затем что-то произошло – зазвонил телефон или мы с подругой решили перекусить. Я так и не вынула одежду из этого шкафа. Енотовая шубка осталась висеть за старым папиным пальто из овчины и лыжными комбинезонами моей сестры, пока я не поступила в университет и не уехала из города.

Почему я взяла ее с собой? Разумеется, я не думала, что смогу незаметно увезти шубку, но я попыталась сделать это, спрятав ее в своих вещах, отправленных грузовой компанией в Чикаго, Никто из моей семьи ни разу не сказал, что шубка исчезла. Возможно, они не заметили, Возможно, они не возражали. Я не знаю. Переехав на Средний Запад, я повесила ее в шкаф, сначала в комнате общежития, потом в съемной квартире, в которой прожила три года. Я не собиралась ее носить, но подозревала, что однажды надену ее.

Реакция соседок по комнате, увидевших шубку моей мамы, была любопытной, Когда мама умерла, я взяла из ее шкатулки с драгоценностями обручальное кольцо, которое потом несколько лет носила на правой руке. «Как прекрасно», – ахали люди, когда я рассказывала им, откуда оно. Шубка вызывала другую реакцию – удивление или отвращение. Однажды подруга попыталась объяснить мне. «Обручальное кольцо отражает твое будущее, – заявила она. – Но дохлые еноты? Ты будто заворачиваешься в прошлое».

Я никогда не пыталась объяснить, что старая шубка грела мою душу, и это бесценно. Да и разве кто-то понял бы меня? Я никому не признавалась, что в первые годы иногда открывала шкаф и прижималась лицом к меху, пытаясь найти участки, которые сохранили аромат духов Charlie.

За четыре года учебы я надела шубку всего один раз. Мои однокурсники были жесткими либералами. Когда я присоединилась к ним, они начали отказываться от мяса, подписывать петиции и посещать митинги за права животных. Такие импульсы, как возмущение и сопротивление, были хорошо мне знакомы. Они помогали ощутить близость с матерью или, по крайней мере, сберечь в памяти последние совместные дни. После ее смерти я бунтовала гораздо дольше, чем должна была. Я переходила с курса на курс, накапливая обиды, как бусины на браслетах, которые плели мои подруги из женского клуба. Мой мир разделился на белое и черное. Пока я могла найти новую жертву и примкнуть к ней, мне было все равно, правдивы ли факты, к которым я обращалась.

На третьем курсе я узнала, что в пригороде Чикаго молодые люди вроде меня облили красной краской прохожих в шубах. Возможно, это были лишь слухи. В любом случае, к тому времени материальная привлекательность шуб угасла в моих глазах. Однажды я перебирала шкаф и в ужасе отпрянула, увидев кучу мертвых животных. Затем я поняла, что это.

Мне стыдно признавать, но тогда я не избавилась от шубки. Она осталась со мной еще на год. А потом я просто вытащила ее перед занятиями и надела. Стояло холодное утро – лучшее время, чтобы носить мех. Но, пройдя пару кварталов, я почувствовала себя очень глупо. Мимо проходили люди в куртках и длинных пальто, и я поняла, что больше не могу носить енотовую шубку. Это не было связано с меховыми фермами или боязнью красной краски. Меховая шубка – серьезное дело. Дело женщин, жен и матерей, ужинов с друзьями в феврале и походов в оперу в Нью-Йорке. Я поняла, что оно связано с моей матерью и почти не связано со мной. Я поспешила обратно в квартиру и затолкала шубку в шкаф. А через две недели сложила ее в сумку с другими вещами и отдала на благотворительность.

Иногда я думаю, как бы ощущалась потеря матери, если бы я провела с ней на пару лет больше или если бы я знала ее на пару лет меньше. Нас бы ждали годы антипатии и споров? Или мы стали бы подругами? Женщины, потерявшие матерей в раннем детстве, часто смотрят на меня с завистью, видя годы, которых у них не было. Женщины, которые пережили утрату после 20 лет, утверждают, что не пережили бы это в 17 лет. Так лучше иметь маму и потерять ее или не иметь вообще? Я не могу ответить на этот вопрос. Знаю, потерять мать ужасно в любом возрасте. Сколько бы лет нам ни было, мы нуждаемся в материнской любви, стремимся к чувству защищенности и комфорта, которые, по нашему мнению, в периоды болезней, перемен или стресса может обеспечить только мама.

Так много книг написано об отношениях между матерью и дочерью и так мало – о потере матери. Нам естественным образом хочется взглянуть на жизнь, когда мама жива, и думать, что все изменится, если ее не станет. Но все не так просто. Тот факт, что мать помогает ребенку сформировать самооценку, необязательно значит, что у ребенка без матери нет самооценки. Просто он формирует ее другими способами. Вот почему важен возраст, в котором ребенок теряет мать. Он показывает, какие задачи развития ребенку придется решить, какие эмоциональные и когнитивные инструменты помогут ему пережить катастрофу и перейти на новый этап жизни.