Текст книги "Книга Мануэля"

хотя в случае с Гомесом уже никто не попался на удочку и была попытка его департеризации и вышвыриванья на улицу, но уберег мрак, а также, наконец обнажившаяся, Биби Андерсон – если у тебя выдурили восемь франков за то, чтобы поглядеть, ты же это не упустишь из-за какого-то чокнутого, разве что

– История в Опере была прикрытием, – сказал Маркос.

– Ах, в Опере, – сказал я, настроившись ничему не

удивляться.

– Как раз в момент, когда появляется лебедь, не знаю, видел ли ты эту оперу, – пояснил Маркос. – Опера Вагнера.

– Это незаконно, – сказал Лонштейн. – Свернуть шею лебедю, когда у нас хватает хлопот с Утенком Дональдом, вы просто перепутали птиц, че.

Так они и продолжали, было много шума и воя, пока не пришло сообщение, что в последние две недели уже не было возможности повторять номер по тактическим соображениям, – пошли толки прямо на улице, народ отправлялся в кино с намерением разбить башку всякому, кто хоть зевнет, люди, знаете ли, платят налоги и терпеть такое, уж извините.

– Это уже успех, че, – сказал Маркос. – Зачем продолжать действия в храмах седьмого искусства, когда имеются автобусы и кафе. В кафе, правда, не очень эффективно – во-первых, там все не говорят, а кричат, и уровень децибелов очень высокий, а во-вторых, невесть почему, народ меньше злится, когда ему мешают потреблять пиво или чинзано, чем кинокартину, – тут требуется исследование. Но зато на

– У меня осталось еще три могильных цветка, – пригрозил Лонштейн. – Один из желтой бумаги и другой белый, но, клянусь, на них такие пятна, как будто

любой линии, скажем, автобуса номер 94, который хвалится более-менее буржуазной клиентурой, там Люсьен Верней, истинный специалист, он уже обучил своей технике Патрисио, Сусану и других, которые действуют почти во всех концах Парижа. Раздается звонок перед остановкой, все весьма корректно (уж не говоря о том, что ты хорошо одет и под мышкой у тебя книга или портфель, дабы подчеркнуть облик интеллектуала), и когда этот мастодонт тормозит у самой кромки тротуара, Люсьен Верней подходит к водителю и протягивает ему руку. Ледяной взгляд водителя (бывают варианты), выражение лица, переводимое как

Какого черта

Эй

Псих или просто идиот

Можешь сунуть свою руку себе в

но Люсьен Верней выдает почти пасторальную улыбку, нечто вроде манной кашки для пай-мальчика, невозможно устоять перед столь невинной улыбкой и протянутой рукой в ожидании, что честный водитель, чье лицо приобретает цвет (по выбору) пурпурный / зеленый / черный / стеклянный / и тогда

– Я желаю вас поблагодарить за приятную поездку, – говорит Люсьен Верней. Ответы воспроизводить не стоит, вдобавок Маркос не утруждает себя их перечнем. Люсьен Верней: «Вы управляете автобусом с таким чувством ответственности, каковое в наши дни выказывают далеко не все водители». Или: «Я не могу покинуть автобус, не выразив вам свою благодарность». Или: «Я никогда не позволил бы себе завершить поездку, не выразив во всеуслышание удовольствие, полученное от нее, которое прошу вас передать администрации». Варианты на этом этапе: 1) Прекращение контакта, вставанье с места, катапультический толчок по направлению к тротуару; 2) Пена на губах; 3) Смертельная бледность и тетанические судороги туловища и конечностей. Подварианты в environnement [28]28
  Окружение (франц.).


[Закрыть](особенно у старух и у господ с розетками ордена Почетного легиона): надо вызвать полицию / Исчезло уважение к (под-под-под варианты:…религии) / Вот нынешняя молодежь, куда мы катимся / Из-за него мы опоздаем на службу (многочисленные инфраварианты) /. Ругательства и угрозы. На шум выходит из своей стеклянной клетки постовой и направляется к автобусу точно тогда, когда Люсьен Верней, у которого не глаза, а хронометр, весьма учтиво в последний раз приветствует водителя ваш покорный слуга и спускается по двум ступенькам, за пределами коих начинается территория, на которую ни один постовой не ступит ради какой-то взбучки, ибо в его обязанности и т. д.

* * *

– Превосходно, – говорю я Маркосу, – но вот позавчера в Лилле один юноша сжег себя заживо в знак протеста против положения во Франции, и это второе самосожжение в стране, не говоря о других, тебе известных по телеграммам из-за границы. Не кажется ли тебе, что рядом с такими делами

– Конечно, кажется, – говорит Маркос, – но только, как сказано в японском гимне, капля по капле образуются моря, и из песчинок вырастает скала, поросшая мхом, или что-то вроде этого. Был один Ян Палах, а сейчас есть все чешские студенты, и они не дремлют, уж не говоря о многих буддийских монахах. Как легко ты отвергаешь доброе, пусть маленькое, дело! В общем, погоди, сейчас я тебе опишу другую форму сопротивления, которая не далее как вчера наделала шума в ресторане «Важенанд», и она будет повторена на будущей неделе во многих других ресторанах, насколько у нас хватит монет, потому что это ужас, сколько стоит жратва в подобных заведениях. Однажды Гомес пошел со мной туда в час дня, когда там самые толстосумы да пижоны с чековыми книжками, ты же видел эту царящую там обстановку art nouveau и чуток отдающую нафталином атмосферу, которая придает особую престижность. Заказали мы лук-порей в уксусе и бифштекс с перцем, красное вино и минеральную воду – меню, сам понимаешь, вполне солидное и достойное. Едва нам подали лук, как Гомес встал и принялся есть стоя, одну луковку за другой, разговаривая со мной как ни в чем не бывало. Статистика взглядов: восемьдесят процентов негодующих, десять процентов досадливых, три процента забавляющихся, еще три процента невозмутимых, четыре процента заинтересованных (что там: геморрой, спинная сухотка или, чего доброго, сумасшествие?). Официант спешит с другим стулом, Гомес ему, спасибо, не надо, я всегда ем так. Но, мсье, вам же неудобно. Напротив, в высшей степени удобно, больше ощущается действие закона тяжести, луковица опускается в желудок, как пуля, это полезно для двенадцатиперстной. Вы надо мной смеетесь. Ни в коем случае, это вы меня беспокоите, не сомневаюсь, что с благими намерениями, однако это факт. И вот метрдотель, старик с лицом потрепанного карпа. Мсье, извините, но здесь. Что – здесь? Здесь у нас принято. Понимаю, но я не согласен. Да, но все же. Мсье никому не мешает, встреваю я, очищая тарелку кусочком хлеба, лук-порей был восхитительный. И не только никому не мешает, но ест с изысканными манерами и скромностью, и это вы ему досаждаете, не говоря уж об официанте, до такой степени, что. Тут во всей полноте развертывается ортеговская ситуация, дамы на ухо друг дружке шушушушушушушу, закатыванье глаз, да это скандал, сюда приходят посидеть и побеседовать, пусть отправляются в забегаловку. Тогда Гомес, утирая губы с истинно брёммелевским изяществом: Если я ем стоя, так это потому, что я с мая месяца живу стоя. Ты бы поглядел, старик, на этот вертеп, какой переполох, кассирша звонит в комиссариат, бифштексы с перцем сохнут на дощечке, бутылка вина откупорена, и ничто не оплачено, представляешь, ради того, чтобы мы убрались, эти сукины дети готовы были устроить складчину, и именно тогда Гомес, держа в руке сложенную салфетку, уселся с видом графа и сказал достаточно громко: Я это делаю ради ближнего моего и надеюсь, что ближний мой научится жить стоя. Мертвая тишина, только два-три смешка, явно от нечистой совести, поверь, обед этот мало кому из них пошел на пользу. Завтра мы это повторим в бистро у Бастилии, возможно, что там набьют нам морду, там, знаешь ли, другая среда, но во всяком случае, кто тебе говорит, что

Enters [29]29
  Входит (англ.).


[Закрыть] Людмила

в своем облике третьего действия и еще в гриме, она села в свой «двухлошадный» чуть ли не до того, как опустили занавес, и очень голодна, пьет вино, пока я ей готовлю омлет, а Лонштейн, этот закоснелый приверженец ритуала, в энный раз затевает еще один театр: значит, вы русская? нет, мои родители поляки, но это правда, что вы работаете во «Вьё Коломбье»? да, правда, ах, я это спрашиваю, потому что вон этот тип такой выдумщик, и Люд– мила в восторге, что раввинчик находит каждый раз новые варианты, для «Вьё Коломбье» это непривычно, а эта полька – поклонница свободного театра и тому подобное. Хочешь из трех яиц с луком? спрашивает Андрес, пытаясь переключить ее по сю сторону, о да, о да, всего побольше, говорит Людмила, упадая в кресло и разрешая раввинчику поднести зажигалку к ее «Голуаз», он еще наливает ей стакан вина и начинает излагать новую версию своего путешествия в Польшу два года назад, вероятно, мнимого, думает Маркос, который ждет последнего звонка из дальних стран и словно издали наблюдает за программированием омлета и за площадью в Кракове, фиолетовым колоритом площади в сумерки (скорее оранжевым, говорит Людмила, но, конечно, я была очень маленькая). Продавцы цветов и кафе в подвале башни, где пьют что-то вроде крюшона или жидкого меда или что-то горячее с гвоздикой и корицей и миррой и алоэ, и оно сразу ударяет в голову / В прошлый раз ты сказал, что это был какой-то старинный сорт пива, говорит Людмила, которая допускает варианты только в рамках некой довольно загадочной системы / Мы говорили о вас, возражает обиженный раввинчик, но Людмила просто блаженствует, после нескончаемого третьего действия так приятны вино, аромат омлета, наплывающий из соседней комнаты как сумерки в Кракове, надо уважить Лонштейна, ритуалы следует исполнять, посмотрим, а вы откуда, сеньор, я уже давно здесь живу, сеньорита, и чем вы тут занимаетесь в Париже, я ладно, наверно, приятней будет объяссказывать до омлета, но если вы желаете после

– C'est toi, Laurent? [30]30
  Это ты, Лоран? (франц.)


[Закрыть] – спрашивает Маркос чуть ли не прежде, чем раздается звонок.

– Ни до, ни после, – прошу я, телепатически следя за рыжеватой вспухлостью омлета и одновременно с похвальной быстротой накрывая стол, если можно назвать «столом» бумажную салфетку с фиолетовым рисунком, полбутылки красного вина и початый хлебец, – ласковые, немудрящие заботы, все для тебя, Людмила, для тебя, сидящей тут в кресле, усталой, маленькой, хотя какой уж там маленькой, метр шестьдесят девять, а об осанке и говорить нечего, но нет, маленькой, потому что я хочу, чтобы ты была такой, когда думаю тебя и даже когда тебя вижу и тебя целую и тебя, но это не сейчас, и твои соломенные волосы, зеленые-презеленые глаза, вздернутый нос, который иногда трется о мое лицо, отчего у меня искры в глазах, вот и соль, и перец, два листка салата, оставшихся с обеда, слегка приунывших, потому как от уксуса овощи вянут, давай ешь, Люд, давай быстрей, комедиантка из старой голубятни, кусочек восточного неба, хорошенькая попочка, здесь, в этом кресле, а теперь я сделаю кофе для everybody [31]31
  Всех (англ.).


[Закрыть], ristretto [32]32
  Крепкий (итал.).


[Закрыть], че, ristretissimo [33]33
  Крепчайший (итал.).


[Закрыть], как картинка Шардена, сплошная субстанция, свет и аромат, кофе, в котором сгущены чары ночи, как в песнях Леонара Коэна, которые мне подарила Франсина и которые мне так нравятся.

«Когда ему приспичит», – думает мой друг.

– И почему же ты не хочешь, чтобы он мне объяснил, чем он занимается в Париже?

– После омлета, гнусная некрофилка, – говорю я. – Это единственная часть психодрамы, которую вы оба никогда не меняете. Ты что, не понимаешь, что Маркосу необходимо дать мне исчерпывающее описание сопротивления new style [34]34
  Новый стиль (англ.).


[Закрыть]?

– Я хочу, чтобы он мне рассказал, чем он занимается в Париже, – говорит Людмила.

– Слушай, че, с твоими звонками ты мне будешь должен кучу денег.

– Au revoir, Laurent [35]35
  До свидания, Лоран (франц.).


[Закрыть], – говорит Маркос, – n'oublie pas de prеvenir ton fr?re [36]36
  Не забудь предупредить твоего брата (франц.).


[Закрыть]. Уже все, старик, а тебе, малышка, приятного аппетита.

– Я хочу, чтобы он рассказал, – говорит Людмила, но Маркоса, конечно, смерть интересует меньше, чем жизнь, по каковой причине он сразу начинает рассказывать о Ролане, который входит в лавочку и долго выбирает один баклажан из тех, что в натуральную величину («ммм, чудно пахнет луком, ммм, ммм»), а мадам Бакалейщица искоса глядит на него, ждет, когда ж он решится, глядит, как он кладет один баклажан, но тут же берет другой и щупает его, мадам Бакалейщица громко напоминает о распоряжении муниципалитета, Ролан швыряет баклажан в корзину и смотрит на мадам Бакалейщицу как на диковинного, но еще не классифицированного жука, клиенты ропщут на задержку, начинают толпиться любопытные, а Ролан все глядит на мадам Бакалейщицу, и постепенно нагнетается обстановка крупного скандала, и тогда Ролан очень медленно сует руку в карман брюк и медленно вытаскивает оттуда шпагат, не спеша разматывая клубок и оставляя размотанную часть на полу, он тянет и тянет, а меж тем Патрисио, ожидавший его на улице, так вот, Патрисио входит в лавку с весьма уверенным, и решительным, и гонористым видом, подходит к мадам Бакалейщице, отчетливо произносит «ПО-ЛИ-ЦИЯ», показывает ей зеленую книжечку и быстро прячет ее, пока не увидели, что она из общества «Молодые музыканты Франции», затем хватает конец шпагата и внимательно его рассматривает, дергает конец, меж тем как Ролан продолжает тянуть шпагат из кармана и народ уже сбился в плотную толпу.

– Никаких возражений. Следуйте за мной.

– Но я пришел купить баклажаны, – говорит Ролан. Сильный рывок, шпагата на полу уже валяется метра четыре. Вы что, вздумали мешать розничной торговле. Но ведь я только. Не спорьте, все более чем ясно. Рассматривает шпагат вблизи. А это что такое. Шпагат, мсье. Ага, тогда немедленно следуйте за мной, не то я прикажу увезти вас в тюремной машине. Но ведь я только.

– Два кило картошки, – просит одна дама, стремясь возобновить нормальное течение событий, because [37]37
  Потому что (англ.).


[Закрыть] у нее малышка осталась одна дома на пятом этаже.

– Вот видите, – говорит Патрисио, дергая шпагат. – Недозволенное нарушение коммерческой деятельности, вы, похоже, не даете себе отчет, что в обществе потребления существует некий ритм, мсье, некий темп, мсье. Этим дамам никак нельзя терять время, потому как если они, теряя его, начнут более детально рассматривать то, что их окружает, то что они увидят?

– Не знаю, – говорит Ролан, продолжая вытягивать шпагат.

– Они увидят, что кило картошки подорожало на десять сантимов и что помидоры стоят вдвое дороже, чем в прошлом году.

– Да эта парочка в сговоре, – догадывается старик с кучей пустых бутылок и боевых шрамов. – Ils se foutent de nos gueules ceux deux lа [38]38
  Они издеваются над нами, эти два нахала (франц.).


[Закрыть].

– И что их заставляют платить за полиэтиленовую тару, которую потом не сдашь обратно, и за рекламу нового стирального порошка, который отмывает ничуть не лучше прежнего, так что прекратите чинить препятствия ритму продажи, пусть себе покупают и покупают, не слишком приглядываясь к ценам и к таре, таким образом общество развивается как нельзя лучше, поверьте.

– И вы затеяли эту комедию, чтобы нам объяснить, что цены поднялись до небес? – говорит дама, у которой малышка осталась одна. – Напрасно трудились, нам и без того тяжко нести свой крест, чтобы еще из-за вас терять время, взвесьте мне два кило некрупной картошки, s'il vous plaоt.

– Сейчас же убирайтесь, или я вызову полицию, – говорит мадам Бакалейщица, уже не верящая в зеленые книжечки.

– Извольте, – говорит Патрисио, помогая Ролану подобрать шпагат и засунуть его обратно в карман, – но вы же сами слышали, что эта дама нас поддерживает.

– Ни в коем случае, – говорит встревоженная дама, – но то, что цены растут, это да, растут.

– И вы очень правильно делаете, что протестуете, – говорит Патрисио.

– Я не протестую, – протестует дама, – я только подтверждаю, и что тут поделаешь.

Так проходит минут десять, а вечером Гомес и Сусана в «Галери Реюни» на улице Терн, в час, когда все толстухи околотка покупают белила, и румяна, и детские нагруднички, и гигиенические полотенца, и колготки, и у основания лестницы и над каждым стендом огромное объявление с лозунгом, столь удачно придуманным одной из умных голов за двести тысяч франков в месяц

ЕЖЕГОДНОЕ ПОДМЕТАНИЕ

и Гомес ждет, пока на нижнем этаже наберется побольше народу, да еще этот надзиратель в синем, направляющий толстух по всем этажам, обувь третий этаж, терки в подвальном помещении, и только тогда Патрисио вежливо спрашивает, неужели в «Галери Реюни» подметают только раз в году, очень-очень вежливо, но так, что несколько толстух и их мужья или дети заинтересовались вопросом и несколько голов поворачиваются к надзирателю, который, судорожно кашляя, вперяет в Гомеса взгляд идиота, ну, конечно же, нет, мсье, на что вы намекаете.

– Намекаю? О нет, – говорит Гомес. – Но если вы, как требует гигиена, подметаете каждый день, то я не понимаю, как можно бравировать объявлением, в котором вы цинично провозглашаете, что производится ежегодное подметание.

– Невероятно! – встревает Сусана, роняя пару чулок в отделение с туфлями по двадцать франков, счастливый шанс. – Вот как в этом магазине борются с полиомиелитом, о, бедные малютки! Глядите на эту девочку, она забавляется нейлоновыми трусиками, она заражается!

– Прошу вас, мадемуазель, – говорит надзиратель, а он отнюдь не идиот. – Если вы пришли, чтобы устроить скандал, мне придется.

– Скандал уже состоялся, – говорит Гомес, демагогически обращаясь к матери малышки и другим ошеломленным женщинам. – Они сами признаются, что подметают только раз в году. Кто сочтет, сколько бацилл тут скапливается! В каждом бюстгальтере, в каждой губной помаде! А мы приходим сюда и ПОКУПАЕМ ЭТО! ПОКУПАЕМ ЭТО! О!

– Убирайтесь вон, или я вышвырну вас силой, – рычит надзиратель.

– Только посмейте, – говорит Сусана, хватая одну из туфель по двадцать франков пара. – Мало того, что вы нас заражаете всякой гадостью, взгляните на это несчастное дитя, как она побледнела, наверняка завтра проснется с симптомами болезни, ах, вы молчите, вам нечего сказать!

Мой друг, Лонштейн и я – мы тоже присутствовали при этом, не говоря ни слова, поскольку нам представлялось, что от подобной микроагитации мало толку, и надо признать, что сам Маркос рассказывал, как бы забавляясь, в промежутках между телефонными звонками, потому что после Лорана были еще Люсьен Верней, Гомес, которым полуночный час кажется самым что ни на есть телефонным, особенно если телефон мой. Рьяной поборницей воя и прочих бесчинств оказалась Людмила, которая уплетала омлет с видом огромного удовлетворения и, вероятно, доставила немалую радость Маркосу, сказав, что действия их группы это vox populi, особенно же идея о резерве из двух наблюдателей в каждом театральном зале (умножьте на соответственный множитель не только для Парижа, но добавьте еще Марсель, Лион и так далее), во всяком случае, поскольку Людмила из этого цеха, по ее мнению, очень удачен последний вой в театре «Шатле» в момент, когда романтический тенор таял от нежности в арии, полной шелеста и музыки ангельских крыльев, и тут разразился один из тех скандалов, которые всегда завершаются сопутствующим ассортиментом, сиречь привод к дежурному судье, заметки в газетах, многие и разнообразные гражданские и судебные последствия.

* * *

Мы еще беседовали обо всем этом, когда незнакомый нам парень, оказавшийся уроженцем Тальки, отворил нам дверь квартиры Патрисио, а потом все уселись пить мате и виноградную водку, и Мануэля передавали с рук на руки, потому что этот маленький брахицефал затеял собственное сопротивление с воем, словно в два часа ночи и так далее, так что пошло тут гоп-гоп, лошадка, поехали в Вифлеем, меж тем как Сусана отправилась часочек вздремнуть, ведь завтра праздник, веселье будет всем. Тощий, угрюмый Патрисио, казалось, не находил ничего ненормального в том, что в такой час у него собралась куча народу без видимой причины, кроме их южноамериканизма, и примкнувших к ним, я имею в виду Людмилу, которая придумала для Мануэля целый театр, для Мануэля и, возможно, для меня также, ибо в эту ночь у меня с ней не было иного моста, кроме омлета, кроме накрытого стола-моста для Людмилы и взбивания омлета-моста, ммм сколько лука ммм, хотя в любом случае, даже оставшись наедине, мы бы много не разговаривали, стена из серого цемента высилась бы так же, а может, еще прочнее, чем теперь, при взрывах хохота Сусаны и диалоге о ядовитых грибах между Лонштейном и Фернандо, при отчужденном спокойствии Маркоса, глядящего на нас так, как он, кажется, всегда глядел на то, что старался хорошо рассмотреть, то есть из-за клубов табачного дыма, полуприкрыв глаза под упавшими на лицо завитками волос. Почему же мне подумалось, будто игры Людмилы с Мануэлем (она вроде бы изображала ему механического соловья китайского императора) предназначались и для меня, зашифрованный язык, последний призыв, как мое долгое взбиванье омлета тоже было призывом, мостом надежды, эти жалкие знаки, которые еще оставались у нас, когда мы бывали на людях, когда нейтрализовалось наше одиночество вдвоем, прямой взгляд, первое слово первой фразы первого, нескончаемого расставанья. Потом шестеренки механического соловья вдруг разлетелись во все стороны, Людмила мим-паяц все высказала пальцами, и локтями, и гримасами, вызывая у Мануэля состояние блаженства, все более похожего на сон, Сусана такого случая не могла упустить и, тихонько подняв его с ковра, унесла в сопровождении мима Людмилы (китайская процессия с фонарями, триумф истинного соловья) в спальню. Андрес, видя, что они ушли, не спеша достал сигарету. Патрисио и Маркос беседовали, понизив голос, конечно, о Буче, и двух минут не проходило, чтобы кто-то из них не прилип к телефону, эти ребята хотят сделать революцию на базе телефонных номеров, и не забывай про муравьев (на этом они очень настаивали), скажи своему брату, чтобы прислал фрукты, этакие телефонные романтики, кибернетические шифровальщики. Мой друг, который тоже был настроен скорее на ироническую волну, подумал, что Андрес, как всегда, немного отстает, он слишком занят тем, что предпримет Людмила, во всяком случае, он придерживается своей версии мира, который остальные, эти телефонно-кибернетические кордовцы и портеньо («скажи ему, пусть позвонит Монике в восемь часов»), понимают по-иному, как по-иному наконец начинают понимать многие латиноамериканцы все происходящее в мире. Бедняге Андресу выпало быть в предыдущем поколении, и он, видимо, не слишком стремился включиться в джерк и твист современности, иными словами, этот парень еще пребывает в эпохе танго, танго огромного большинства, хотя, парадоксальным образом, именно это огромное большинство начинает говорить «хватит» и двигаться вперед. Ох, ох, одернул себя мой друг, огромное большинство еще не поняло этого прекрасного образа или же поняло, но не может осуществить его на практике, на каждою Патрисио и на каждого Маркоса есть тысячи таких, как Андрес, укоренившихся в Париже или в танго своего времени, в своих любовных историях, и своей эстетике, и своих личных какашках, они все еще лелеют литературу благоприличия и национальных или муниципальных премий и Гугенхеймовских стипендий, а также музыку, уважающую определенность инструментов и границы их применения, не говоря о структурах и о закрытых орденах, вот-вот, для них все должно быть закрытым, хотя потом они весьма восхваляют Умберто Эко, так как он в моде. «Лучше подожди меня в забегаловке мадам Бонье», твердит Маркос уже в третий раз какому-то типу, который, видимо, плохо слышит, но терпение Маркоса у телефона достойно жития святого с золоченым обрезом, подумал Андрес, которому хотелось спать и уже до чертиков надоели ядовитые грибы, каталогизацией коих в районах Тальки, Чильяна и Темуко продолжали заниматься Лонштейн и Фернандо. Я и понятия не имел, что твои края такие грибные, с удивлением говорил раввинчик. Как же, могу тебе раздобыть справочники, предлагал Фернандо. Надо тебе побывать у меня, посмотреть на мой гриб, че. У тебя есть гриб? Конечно, в моей комнате. В твоей комнате? Ясное дело, и всех прочих я тоже приглашу, пора уже им заниматься серьезными вещами. Меж тем Сусана и Людмила занимались сверхсерьезной задачей усыпления Мануэля, который, похоже, ждал новых выступлений мима Людлюд и не слишком-то давался себя раздевать, ну-ка, эту лапку сюда, вынь пальчик изо рта, наконец-то он раздет, но еще надо сделать ползающего червячка, на животик, на спинку, маленький массажик, сунули в рот ложку успокоительного, Мануэль стал засыпать, а они остались сидеть у кроватки, куря и выжидая, ибо знали его повадки, и обмениваясь впечатлениями о Фернандо, который, по мнению Сусаны, кажется, неплохой парень, но немного простоватый, погоди, возьмут его в оборот твой муж, и Лонштейн, и Маркос, посмотришь, куда подевается его простоватость. Конечно, сказала Сусана, для того он и приехал, нам его прислал один надежный человек, да, парень с виду немного неотесанный, но здесь это быстро проходит, ты только посмотри на моего сына, че, у меня слов нет, Мануэль во сне вздыхал, его ручонка, блуждая, скользила вниз, пока не наткнулась на пипиську; он нежно придержал ее двумя пальчиками, слегка раздвинув ножки. Подает надежды, сказала Сусана, корчась от хохота, но Людмила смотрела без смеха, Мануэлю, видимо, что-то снилось, кто знает, что снится в этом возрасте, возможно, сны о будущем, и Мануэлю грезится, что он лежит с гондурасской мулаткой или что-либо в этом роде. Пожалуй, согласилась Сусана, но, право, у тебя болезненное воображение, сразу видно, что землячка Шопена, от его ноктюрнов по лицу словно могильные пауки ползают, но твоя выдумка про гондурасскую мулатку, ха-ха, бедный Манолито. Смеяться молча – хуже смерти, особенно для Людмилы, чем больше она зажимала себе рот, тем сильнее задирался ее нос, вроде кулька с жареной кукурузой, пришлось Патрисио явиться, чтобы навести порядок в строю, какого черта вы устроили этот сепаратистский и дискриминационный гинекей, мужчины требуют женщин, че, но из-за чего вы так хохочете? А, ну в точности как я, в девять лет тетя меня донимала своим «держи руки на одеяле», и поди знай, что сама-то она делала со своими руками под предлогом, что она старше, да еще была не замужем. Пошли к нам, девочки, тут такой разговор о ядовитых грибах, что у меня прямо мороз по коже. Андрес то ли загрустил, то ли дремлет, посмотрим, дадут ли нам еще немножко мате, или придется им влепить пару шлепков по заду.

– Вот это настоящий мужчина, – сказала Людмила Сусане.

– Слушай, – сказал Патрисио Людмиле, – ты должна с нею договориться и прийти в субботу или в воскресенье немного помочь нам приготовить окурки и спички.

– Она не в курсе, чучело, – сказала Сусана, видя изумленное лицо Людмилы. Но та вскоре поняла, так как об этом шла речь в гостиной, микроэксперимент Гомеса и Люсьена Вернея в ресторане на улице дю-Бак, где Гомес в поте лица трудился мойщиком посуды.

– Мы, латиноамериканцы, все кормимся тем, что что-нибудь моем в этом психоблядском городе, – заметворчал Лонштейн. – В этом есть какой-то знак, непонятное мне знамение, нечто таинственное в детергентах. Вот увидишь, тебе тоже придется что-нибудь мыть, как только понадобятся бабки, – сказал он Фернандо. – Распроклятые здешние такси, сразу видно, что тебя любой ворюга облапошит, со мной-то такой номер не пройдет.

– Иногда мне трудно понять, что ты говоришь, но вернемся к грибу копиуэ…

– Минутку, – сказал Патрисио, – вы оба вконец задурили мне голову грибами, а нам тут надо Людмилу обучить изготовлению обгоревших спичек, так что давай подвинься со своим мате и перейдем к серьезным вещам, ты, Маркос, знаешь дело назубок, уж не говоря о твоей интонации, утеха жизни моей.

– Я тут им рассказывал, – терпеливо объяснил Маркос, – что, поскольку Гомес в этом бистро пользуется доверием и кухня у них рядом со стойкой, где продают сигареты, ему было нетрудно подменить двадцать пачек «Голуаз» и двадцать коробков спичек на те, что изготовили наши девочки. Моника была на стреме, пила за стойкой томатный сок, а Люсьен Верней из уличного автомата на углу звонил хозяину, чтобы его отвлечь, задача не из легких. Затем Монику сменил Ролан, так как хозяин в эти минуты действовал дедуктивно, объединяя в своем поле зрения телефон + томатный сок + панамца-мойщика посуды, три вещи, если подумать, равно малоприятные.

– Больно говорить, но все это пошлость, – сказал Лонштейн, ища какую-то книгу среди последних библиотекофагических гекатомб Мануэля.

– Ты прав, это действительно мини-агитация, инфрабатрахомиомахия.

– Не мешай ему, – заметил Андрес, – наше мнение мы ему выскажем потом, че.

– Дело началось почти сразу же, клиент из местных попросил сигареты и рюмку вермута, он, похоже, время от времени захаживал туда в полдень и был другом хозяина. Только представьте этот момент, когда он вскрывает пачку «Голуаз» и обнаруживает, что сигареты все разной длины, тогда он вытаскивает одну, ~ иным способом эти дурни не могут убедиться, что установленный порядок рухнул, – и оказывается, что это вонючий окурок. К нему бежит хозяин, Ролан проявляет жгучий интерес к странному случаю, они достают другой чинарик и еще один, и все это более или менее выкуренные окурки. Должен тебе сказать, что вначале их поразил не столько сам факт, как то, что пачка выглядела совершенно нетронутой, новехонькой, только с фабрики, – техника у Моники и Сусаны на высочайшем уровне, и. кстати, оставляйте, пожалуйста, свои окурки в этой пепельнице, в ближайшие дни наши девочки приготовят еще одну партию.

– Меня уже втянули, – призналась Людмила Андресу.

– Гротеск, – сказал Лонштейн, – но не лишенный необъясмножественного шарма. Отказываюсь от слова «пошлость», хотя и не от чувства недостабсурда.

И пока они это обсуждают, вдруг раздается у стойки вопль, какая-то старуха купила спички и хотела закурить сигарету, дабы скрасить ту дрянь, которую там пьют, смесь пива и лимонада. Монотонный рецидив, как сказал бы раввинчик, однако весьма эффективный – на пятой горелой спичке старуха издает рычанье и вытряхивает коробок на стойку, из пятидесяти спичек только три годные, и бедная старушенция призывает в свидетели весь белый свет и поднимает шум невообразимый, и хозяин в отчаянии уже не знает, какой рукой хвататься за голову, и Гомес выглядывает из кухни с нарочитым видом идиота, и Ролан подливает масла в огонь, рассуждая о том, что в этой стране все идет наперекосяк, и уже пошла речь о войне четырнадцатого года, о колониях, о евреях, о полиомиелите и о хиппи. Возмущенный звонок к поставщику сигарет и спичек, второй этап скандала, из кабины доносится голос хозяина, гремит не хуже Шаляпина. Теперь для успеха дела надо было, чтобы состоялись по крайней мере три аналогичных инцидента, тогда это выходит на уровень прессы, а иначе затея не обретет реальности, как уже объяснил Маклюэн,

– Это установил я, – сказал обиженный Лонштейн,

и, к счастью, у нас было еще несколько внедрившихся в разных кафе в Бельвилле и в парке Монсо, и вот мораль – заметка в «Франс суар», которая заставила всех задаться вопросом, да что ж это творится, если теперь такое с сигаретами, этим совершенным продуктом, который вселяет уверенность, что ты бодрствуешь, что все идет нормально и что правительство крепко держит бразды власти, – но ведь это означает, что что-то не ладится, и уже нет смысла выложить за здорово живешь полтора франка и сунуть в карман пачку сигарет, чтобы, придя домой, в свое скромное жилище, обнаружить в ней кучу слизняков или вермишель с салом.