Текст книги "Тихие воды последней пристани. Книга воспоминаний"

Возвращение в Москву. Аспирантура

Мое возобновившееся преподавание в Башкирском университете продолжалось немногим более года. Летом 1968 года я подал документы в аспирантуру социологического института, который в проекте Президиума Академии наук СССР получил название Института конкретных социальных исследований (ИКСИ). Этот документ, подписанный 26 октября 1967 года президентом Академии Мстиславом Всеволодовичем Келдышем (1911–1978), был направлен в ЦК КПСС.

Тогда я не знал историю создания института, в аспирантуре которого потом я учился три года. Только сейчас, работая над этой частью воспоминаний, узнал любопытные подробности. Привожу часть документа, который зримо показывает, насколько настороженным было отношение у власти к социологии.

Постановление Политбюро ЦК КПСС

«Об организации Института конкретных социальных исследований

Академии наук СССР»

22 мая 1968 г.

Совершенно секретно

1. Принять предложение Академии наук СССР об организации Института конкретных социальных исследований на базе Отдела конкретных социологических исследований Института философии АН СССР. Сосредоточить научную деятельность Института конкретных социальных исследований на разработке социологических проблем развития советского общества. ‹…›

3. Утвердить директором Института конкретных социальных исследований АН СССР т. Румянцева А. М., вице-президента Академии наук СССР.

_{Секретарь ЦК Л. Брежнев}

Подлинник: ЦХСД. Ф. 4. Оп. 20. Д. 356. Л. 17–18.

Гриф «Совершенно секретно» вызывает крайнее недоумение. В советское время были закрытые институты. Решения об их создании, разумеется, были секретными. Но ИКСИ не был секретным. О его создании известили научную общественность. Любой желающий мог попытаться попасть в него в качестве сотрудника. Объявили прием и в аспирантуру. У входа в институт было указано его название.

Тот факт, что решение о создании института, который должен был заняться социологическими исследованиями, принималось на высшем уровне, говорит о том, что советская номенклатура переживала серьезные трудности. Экономика была неэффективной. В стране был дефицит продуктов и товаров. Руководство не могло не знать о недовольстве в обществе. Поэтому партийная верхушка приняла проект, подписанный академиком М. В. Келдышем. У властей была иллюзия, что в результате специального социологического изучения некоторых сфер жизни общества могут быть даны научные рекомендации для решения существовавших проблем. Более чем сорокалетний опыт социологии в нашей стране показал беспочвенность таких представлений.

Однако сотрудники, пришедшие в 1968-1970-х годах в институт, переживали неподдельный энтузиазм. Это была не только эйфория мнимой свободы научного творчества. Ведущие социологи того времени (Б. А. Грушин, Н. И. Лапин, Г. В. Осипов, В. В. Ядов, А. Г. Здравомыслов и др.) считали социологию социальной инженерией. В основе такого взгляда лежит упрощенное понимание общества. Оно не состоит подобно машине из деталей. Даже наименование общества социальным организмом неточно. Клетки организма имеют генетически заданные функции, не предполагающие ни творчество, ни свободу. Общество же составляют люди, обладающие свободой и способностью мыслить.

Господь Творец наделил каждого из нас свободой воли. Божественный Промысл действует не только в жизни всего человечества и каждого народа, но также и в жизни отдельного человека. Бог дал всем Свои заповеди. Исполнение их не только ведет к полной реализации духовной природы человека, но и является необходимым условием достижения человеком нравственного здоровья. Если подавляющее большинство членов общества нравственно здорово, то весь социум стабилен и все его сферы функционируют эффективно и продуктивно. Познание духовных основ общественного бытия недоступно социологии. Ее методы, концепции и понятийный аппарат не позволяют войти в столь глубокую и тонкую область. Никакие инженерные рекомендации социологов не могут залечить тяжелые болезни общества, страдающего массовым неверием и другими недугами.

Если большинство членов общества утратило духовно-нравственные ценности, которыми веками жили их предки, то эта общность людей находится в состоянии деградации. Это мы наблюдаем в наше время. Социология здесь совершенно бессильна. Она не может даже поставить правильный диагноз. Это дело христианского богословия и основанной на христианских началах социальной философии.

Не случайно среди сотрудников социологического института за три года аспирантуры я не встретил ни одного человека, у которого был бы интерес к религии. Я регулярно посещал семинар, которым руководил Юрий Александрович Левада (1930–2006). На семинаре делали доклады социологи, философы, лингвисты, логики, востоковеды, историки, культурологи. Помню, однажды выступал поэт Арсений Тарковский (1907–1989). Однако не помню ни одного выступления с христианских позиций. Сейчас, работая над воспоминаниями, я попробовал проследить судьбу ведущих сотрудников ИКСИ. У меня складывается впечатление, что они остались вне Церкви. Только Нина Федоровна Наумова (1930–2002) в конце жизни пришла к православной вере. Крестил я ее дома в 2000 году. Было ей семьдесят лет. Она была больна. И уже никуда из квартиры не выходила.

Александр Галич

Ко времени моей учебы в аспирантуре относится мое сближение с Сергеем Чесноковым. В ИКСИ он работал в отделе Б. А. Грушина (1929–2007). Человек он талантливый. В математике у него есть творческие результаты. Мне в те годы Сергей был интересен как яркий исполнитель песен Булата Окуджавы, Александра Галича, Юлия Кима и др. По моей просьбе он пел для сотрудников отдела Ю. А. Левады. Было это на квартире Михаила Виткина. Пение его было настолько захватывающим и впечатляющим, что еще и на другой день память продолжала воспроизводить слышанное.

Александр Галич

Однажды Сергей предложил мне пойти к Александру Галичу. Галич – псевдоним, образованный из букв фамилии, имени и отчества (Гинзбург Александр Аркадьевич; 1918–1977). В декабре 1971 года он был исключен из Союза писателей СССР, а в 1972 году – из Союза кинематографистов.

Жил он около метро «Аэропорт» на улице Черняховского. Двухкомнатная квартира располагалась на втором этаже. Дело было летом 1971 года. Галич встретил нас приветливо. Он был в светлой футболке с короткими рукавами. Рука (кажется, правая) была забинтована выше локтя. Он рассказал, как несколько недель назад во время поездки в Питер в результате укола (кололи инсулин, так как у него был диабет) на руке возникло заражение. Врачи, к которым он обратился, решили ампутировать руку. Однако нашлась женщина-врач, которая взялась за лечение, и рука была спасена.

Галич говорил об этом спокойно, даже с некоторым юмором. Потом он попросил Сережу спеть. Когда тот начал играть на гитаре, Галич с мягкой грустью сказал: «Я так не умею». Не помню, какие песни исполнил Сергей.

Все это время мы находились в большой комнате. Она была проходной. Из нее дверь вела в комнатку-кабинет. Там на стене висела карта Парижа. Я взглянул на нее с удивлением. «Зачем ему карта Парижа, ведь он никогда не будет там?» – подумал я. Действительно, карта не картина. Карту вешают для того, чтобы ею пользоваться. В 1971 году казалось невероятным то, что Галич может оказаться в столице Франции. Однако все так и произошло.

В 1973 году он крестился. В июне 1974 года получил документы на выезд и билет на самолет. Позже я прочитал рассказ его дочери Елены Архангельской-Галич: «Была заминка на таможне, когда ему устроили досмотр. Уже в самолете сидел экипаж и пассажиры, а его все не пускали и не пускали. Отцу велено было снять золотой нательный крест, который ему надели при крещении, дескать, золотой и не подлежит вывозу. На что папа ответил: „В таком случае я остаюсь, я не еду! Все!“ Были длительные переговоры, и наконец велено было его выпустить. Отец шел к самолету совсем один по длинному стеклянному переходу с поднятой в руке гитарой».

Сначала он прибыл в Норвегию. Затем некоторое время жил в Мюнхене, а после поселился с женой в Париже, где и умер в декабре 1977 года от несчастного случая: по ошибке пытался вставить конец антенны в электрическую розетку. Получил смертельный удар электрическим током, вставив вилку от антенны в гнездо под напряжением. Правда, существует и другая версия, что этот трагический эпизод не является случайностью, а был спланирован.

На его могиле на русском кладбище в Париже стоит мраморный крест. Ему очень хотелось вернуться:

 
Когда я вернусь – ты не смейся, – когда я вернусь,
Когда пробегу, не касаясь земли, по февральскому снегу,
По еле заметному следу к теплу и ночлегу,
И, вздрогнув от счастья, на птичий твой зов оглянусь —
Когда я вернусь.
О, когда я вернусь!.. ‹…›
 
 
…Я пойду в тот единственный дом,
Где с куполом синим не властно соперничать небо,
И ладана запах, как запах приютского хлеба,
Ударит в меня и заплещется в сердце моем —
Когда я вернусь…
О, когда я вернусь!.. ‹…›
 

ИКСИ: конец иллюзиям

Знакомому с историей Института конкретных социальных исследований первых лет его существования легко объяснить, почему через четыре года (в 1972-м) он был разгромлен. Дело в том, что в институте работало несколько десятков исследователей, которые были ориентированы на американскую и западноевропейскую социологию.

Сам я поступал в отдел Ю. А. Левады. Экзамены сдал успешно, но свободного места не оказалось. Выручил мой приятель по философскому факультету Анатолий Василенко. Еще до поступления в аспирантуру он помогал Ф. М. Бурлацкому (1927–2014) в качестве референта. Анатолий воспользовался этим, чтобы рекомендовать меня ему. Бурлацкий не только заведовал отделом, но был и заместителем директора института. Он обещал добиться дополнительного места. Благодаря академику А. М. Румянцеву (1905–1993), который, став директором ИКСИ, оставался вице-президентом Академии наук, он исполнил свое обещание. В аспирантуру я был зачислен в январе 1969 года. Серьезное затруднение было в том, что я хотел заниматься теоретической социологией, а Бурлацкий был политологом. Эта дисциплина меня не интересовала. Формально я числился его аспирантом, а реально участвовал в жизни отдела Ю. А. Левады.

Для подготовки специалистов-социологов, которых тогда в стране было очень мало, руководство института придавало особое значение аспирантуре. В начале 1970 года вместе с прикомандированными из союзных республик в аспирантуре ИКСИ числилось семьдесят шесть человек. Заведовала аспирантурой Любовь Анисимовна Воловик. Эта пожилая женщина хотя и имела вполне официальные идеологические убеждения, сохранила отзывчивое сердце. Она по-матерински заботилась об аспирантах. Ко мне она относилась очень тепло. Кода в дирекции института было решено создать аспирантский совет, она предложила председателем меня.

Поступление в аспирантуру определило мой профессиональный выбор. Однако сейчас сквозь внешнюю последовательность событий вижу иные, более глубокие реалии. Меня с отрочества интересовала философия, но со временем четко определился интерес к живому человеку, к его обществу и истории. Сейчас ясно сознаю: так Господь вел меня к христианскому богословию и священству. Я тогда еще не знал, что ничто не может сравниться с душой, даже целый мир (святитель Иоанн Златоуст).

* * *

Аспирантура является более высокой по сравнению с высшим учебным заведением ступенью научной профессионализации. Однако к аспирантуре Института конкретных социальных исследований это определение совершенно не подходит. Никто из поступивших в аспирантуру в 1968–1969 годах не имел базового социологического образования, так как не было специальных институтов и факультетов. Фактически за три года аспирантуры нужно было не только написать диссертацию, но и, что главное, изучить имеющиеся книги и статьи по социологии. Заместитель директора института Г. В. Осипов не только руководил аспирантурой, но и сам возглавлял экзаменационную комиссию. Сдать кандидатский минимум было очень трудно. Прежде всего потому, что существовал огромный список литературы, которую надо было хорошо знать. Экзаменовал Осипов строго. Он задавал специальные вопросы, чтобы убедиться, прочитал ли отвечающий все указанные в списке книги. Это была хорошая школа самообразования.

Термин «социология» ввел в 1839 году Огюст Конт, который исходил из понимания общества как особой сущности, которая подчиняется собственным естественным законам. Он предполагал, что общество может быть изучено подобно природе, и пытался представить социологию как социальную физику. Поэтому социология должна, по его представлениям, иметь свой научный язык и специальные методы. Главная специфика этой науки в том, что она исследует общество как целостность.

Конечно, социология за полтора века своего существования не оправдала ожиданий О. Конта. В социальных науках ограничены возможности наблюдений и экспериментирования. Общество по сравнению с природой несоизмеримо более сложный объект познания. Однако целенаправленное его изучение с помощью логики и специальных исследовательских методов позволяет все же выявить некоторые устойчивые закономерности не только поведения людей, но и жизнедеятельности, и изменений социального организма в целом.

Все, что окружает человека (природа, общество, отдельные явления и события), оценивается им априорно. Результаты такого знания вполне удовлетворяют человека. Но если какие-то причины побуждают его специально изучить какой-нибудь предмет или явление, он сразу же узнает, насколько поверхностными и неточными были его предварительные представления. В таком же соотношении находятся социологическое знание и обыденная оценка общества, в котором мы живем.

Специальные социологические знания оказались мне полезными, когда три десятилетия спустя в Сретенском монастыре мне приходилось отвечать на письма и готовить ответы на вопросы священнику, задаваемые читателями сайта «Православие. Ru».

Вижу заботу Божественного Промысла обо мне в том, что я не был зачислен в отдел Ю. А. Левады при поступлении в аспирантуру. Сотрудники его сектора составляли некую неформальную группу. Они вместе собирались по случаю Нового года, дней рождений и других событий. Я участвовал в этих домашних собраниях, но не чувствовал себя частью этого маленького сообщества, объединенного личностью Ю. А. Левады. Если бы я был зачислен в его сектор, должен был бы интегрироваться в их коллектив. Хорошо известно, что включенность в неформальную группу неизбежно приводит сознание и поведение членов к конформизму. Возникает плен, о котором участник сообщества часто даже не догадывается.

Сейчас, вспоминая время моей аспирантуры, я увидел еще одно промыслительное событие. Благодаря тому что я был аспирантом Ф. М. Бурлацкого, я смог удержаться в аспирантуре, когда попал в поле зрения сотрудников КГБ, и закончить диссертацию. Чтобы объяснить произошедшее, требуется некоторое отступление.

Несостоявшийся побег

В конце моей учебы на философском факультете, где-то к 1965 году, я осознал несостоятельность и ложь коммунистической идеологии. Насколько это было для меня важно, я понял позже, когда стал человеком верующим.

Коммунистическое мировоззрение является богоборческой подменой христианства. Всю глубину опасности социализма ясно понимал священномученик Иоанн Восторгов (1864–1918). Он посвятил этому специальное исследование «Социализм при свете христианства». Протоиерей Иоанн писал: «Христианство не может вступать с социализмом в союз. Оно может и должно, напротив, вступить с ним в борьбу за спасение чад Божиих, которых социализм увлекает в пропасть неверия, материализма и в конце концов анархии, – за спасение вековых сокровищ христианской культуры»[7]7
  Полное собрание сочинений. М., 1913. Т. 5. С. 148–215.


[Закрыть].

В студенческой среде еще в годы моей учебы получили хождение произведения «самиздата» и «тамиздата». Помню, читали «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, «Реквием» Анны Ахматовой, «Роковые яйца» Михаила Булгакова и др.

О своем романе Б. Л. Пастернак писал двоюродной сестре Ольге Фрейденберг 13 октября 1946 года: «Атмосфера вещи – мое христианство».

Христианской настроенностью проникнута и поэма А. А. Ахматовой. Она заметна прежде всего в том, что поэтесса личное горе (арест и приговор сыну) переживает как часть общенародной трагедии:

 
Узнала я, как опадают лица,
 

Однако диссидентом я никогда не был. По своему характеру я был неспособен заниматься деятельностью, которая делала меня совершенно беззащитным перед лицом безжалостной карательной государственной машины. Став христианином, я не мог быть диссидентом по духовным причинам, но беззащитным себя я уже не чувствовал. Знал: моя жизнь и смерть – в руках Божиих.

Когда я учился на последнем курсе Московского университета, познакомился с аспирантом физического факультета Дмитрием Михеевым. Он был вице-президентом Международного дискуссионного клуба физиков. Нас сближала критическая настроенность к официальной идеологии и режиму. Однако, в отличие от меня, он все воспринимал и переживал более эмоционально и болезненно.

Дмитрий жил в отдельной комнате общежития в высотном здании на Воробьевых (тогда – Ленинских) горах. Когда я приходил к нему, мы вели обычные разговоры на волновавшие нас темы. Только потом я узнал, что он стремился оказаться на Западе. План был достаточно детективным. Его знакомые нашли похожего на Дмитрия швейцарца, который согласился специально прибыть в Москву и передать Михееву свои документы, чтобы он улетел на самолете под его именем. Звали швейцарца Франсуа де Перрего, в своей стране он был преподавателем биологии. Побег готовился почти год. Использовалась дипломатическая почта. Дмитрию надо было освоить необычную для него роль. Внешне он должен был во всем походить на европейца: одеждой, обувью, манерами.

Франсуа де Перрего прибыл в Москву 2 октября 1970 года. Дмитрий встретился с ним в холле гостиницы «Украина». Иностранец незаметно передал Михееву документы и билет на самолет до Вены. Как только, по расчетному времени, беглец должен был прибыть в Европу, Франсуа де Перрего сообщает в милицию о потере документов.

Как выяснилось на следствии, ни Михеев, ни организаторы его побега не догадывались, что сотрудники КГБ внимательно следили за этой акцией. Они намеренно не пресекли ее в самом начале, чтобы был состав преступления для судебного процесса. Дмитрию позволили пройти регистрацию, таможенный досмотр и подняться на трап самолета.

17-23 августа 1971 года в здании Мосгорсуда состоялся процесс. Ему было предъявлено семь обвинений по четырем статьям УК РСФСР, в том числе незаконное пересечение границы. Самым тяжелым было первое (64-я статья): «Исходя из антисоветских убеждений пытался осуществить с изменническими целями, в частности для антисоветской пропаганды, побег за границу». В зале суда были мать и двоюродная сестра подсудимого. Отец Дмитрия был летчиком Гражданского воздушного флота. Он погиб в авиакатастрофе. Присутствовал в зале академик А. Д. Сахаров.

Суд приговорил Дмитрия Михеева к восьми годам лагеря. Бедный и наивный Франсуа де Перрего, который без всякой материальной заинтересованности хотел помочь неудавшемуся беглецу, получил три года.

Дмитрий вел дневник, который был изъят у него при обыске. По-видимому, там были записи и наших бесед. Но не только подслушивание разговоров и дневник, но и признания Дмитрия дали сотрудникам КГБ полное представление о моей «нелояльности». Дело в том, что Дмитрий пять месяцев стойко держался, а потом признал себя виновным и стал подробно все рассказывать.

Не помню, от кого я это узнал. Зато хорошо помню, как томительны стали дни и недели в ожидании приближающихся бедствий, которые сломают всю мою жизнь. О том, что меня ждут серьезные испытания, я впервые почувствовал в одном из разговоров с заведующей аспирантурой. Любовь Анисимовна, относившаяся ко мне с материнской заботой, очень волновалась, общаясь со мной. Было ясно, что она что-то знает, но открыть не может. Неумело пыталась сказать мне что-то утешительное.

Прошло несколько дней. Заместитель директора нашего института Ф. М. Бурлацкий, который был моим научным руководителем, попросил меня сесть в его «Волгу» и поехать с ним. Я стал догадываться, что будет серьезный разговор, так как беседа во время езды исключала возможность ее прослушивания. Когда машина помчалась по улицам Москвы, он сказал мне, что из КГБ в институт пришло требование исключить меня из аспирантуры. Сказав это, он резко упрекнул меня: «Вы не знаете, что значит всю жизнь быть с перебитым хребтом». Затем сказал, что поручился за меня и отчисления не будет.

Если бы я был аспирантом Ю. А. Левады, меня бы исключили из аспирантуры. В этом я абсолютно уверен. Я лишился бы возможности заниматься научной работой, ни в один институт меня бы не приняли. Господь вновь явил мне Свою охранительную помощь. Мне это очевидно: если из КГБ приходило требование исключить или уволить кого-нибудь, это исполнялось безоговорочно. Благодарю Бога, что дал мне возможность остаться. Мне трудно даже представить, как бы сложилась моя дальнейшая жизнь, если бы я был изгнан из науки. С признательностью вспоминаю Федора Михайловича, который, чтобы отвести от меня угрозу, взял ответственность на себя.

Что стало с Дмитрием Михеевым? Он шесть лет отсидел в лагерях Мордовии. В 1979 году был выпущен за границу. Эмигрировал в Америку. Сначала смог там устроиться лишь ночным сторожем пивного склада. Но потом благодаря своим аналитическим дарованиям сделал стремительную карьеру. Он стал ведущим сотрудником Гудзоновского института стратегических исследований США и консультантом американских президентов. Рональд Рейган подарил ему свою фотографию с надписью: «To Dmitry Mikheyev. With best wishes. Ronald Reagan».

Когда он находился в апогее своей карьеры, у него произошла радикальная смена убеждений. Про свою деятельность на Западе он, вернувшись в 1998 году в Россию, признался в одном из интервью: «Это лежит тяжелым бременем на моей совести». Теперь он часто выступает на телевидении на тему «Американский тупик» и отстаивает патриотические убеждения.