Текст книги "Тихие воды последней пристани. Книга воспоминаний"

Московский университет

Летом 1963 года я приехал в Москву. Без затруднения попал на прием к Н. В. Пилипенко. Он принял положительное решение по ходатайству Ш. Х. Чанбарисова и направил меня к декану философского факультета МГУ профессору В. С. Молодцову (1900–1985). Тот, прежде чем зачислить меня, недоумевал, что со мной делать. Если меня принять на первый курс, то я буду учиться в высших учебных заведениях девять лет, почти в два раза дольше, чем другие. «Вы знаете, сколько стоит обучение в год одного студента?» – спросил он меня. Я не знал. Он назвал сумму, которую я не запомнил. Тогда я сказал, что меня можно зачислить на третий курс. Он с удивлением посмотрел на меня. Перед ним лежал документ с перечнем всех экзаменов и зачетов, которые я сдал на историческом факультете. Программа философского факультета была совсем другая. Но, поскольку ходатайство о принятии меня в МГУ было подписано начальником Главного управления министерства, то он не мог отказать. Помолчав, он строго сказал: «Принимаем на третий курс, но в течение текущего учебного года вы должны сдать все экзамены за два первых курса». Я так обрадовался, что меня не испугало требование за год окончить три курса университета. Наряду с философскими дисциплинами на первых двух курсах преподавались высшая математика, общая физика, общая химия, органическая химия, биология, психология. Сдать все я успел, но в конце учебного года чувствовал сильную усталость.

Общежитие наше было в высотном здании, построенном в 1947–1953 годах. Здание строилось по инициативе И. В. Сталина. Он же утвердил технический проект и генеральную смету на строительство, а также количество этажей и высоту шпиля. Курировал строительство университета Л. П. Берия. Так что и на этой стройке трудились несколько тысяч заключенных.

Высота центральной части здания – 182 метра (36 этажей), со шпилем высота – 240 метров. Известна такая подробность. На девятом этаже в зале заседаний ученого совета размещены четыре колонны из цельной яшмы, унесенные из Храма Христа Спасителя до его сноса и сохранявшиеся на складе НКВД. Их использовали при строительстве университета по личному распоряжению Л. П. Берии.

Первым архитектором был Б. М. Иофан, который ранее проектировал Дворец Советов высотой в 420 метров. На архитектурный образ этого своего невоплощенного проекта он ориентировался, разрабатывая проект здания университета. В частности, хотел на самом верху поставить скульптурную группу. Б. М. Иоафана в 1948 году заменили архитектором Л. В. Рудневым. Он изменил проект. По новому проекту на вершине центральной башни предполагалось поместить 35-40-метровую статую М. В. Ломоносова. Однако создавалось впечатление, что здание является гигантским пьедесталом для относительно маленькой при взгляде с земли скульптуры. Поэтому от этой идеи отказались. Вместо изваяния установили шпиль.

В этом здании я жил ровно три года: с сентября 1963-го по сентябрь 1966-го. Мы, студенты философского факультета, ездили на занятия на автобусе, который шел от главного корпуса до самого центра. Наш факультет располагался на Моховой, недалеко от старого университетского здания. В нем еще митрополитом Московским Филаретом (Дроздовым) 12 сентября 1837 года была освящена домовая церковь в честь святой мученицы Татианы, в день памяти которой я родился.

Философский факультет в те годы был сильно идеологизирован. В программах совершенно отсутствовала религиозно-философская тематика (даже в курсе истории философии). Может быть, и к лучшему. Скорее всего, все бы свелось к грубым оценкам и критике.

В первой половине 1960-х годов в стране продолжалась так называемая оттепель. Молодые философы нашего факультета и Института философии Академии наук пытались внести свежую струю. Проявилось это в стремлении дать «гуманистическую интерпретацию» некоторых мыслей Карла Маркса. С этой целью обращались к его ранним произведениям. В истории философии старались от примитивной критики философских учений (к этому часто сводилось преподавание на факультете) перейти к более точному их изложению.

Что мне дал философский факультет? Несомненно, изучение философских систем, создававшихся на протяжении нескольких тысяч лет, постепенно готовило меня к богословию. Занятия философией мне были полезны также для приобретения культуры мышления, а изучение логики (я потом даже преподавал ее) очень пригодилось для апологетики и опровержения лжеучений.

Наконец, еще один важный факт. На пути к моему священству была Московская духовная академия. Я был приглашен туда преподавать именно потому, что у меня было базовое философское образование.

На философском факультете МГУ из преподавателей мне больше всех запомнилась Пиама Павловна Гайденко. Молодая, увлеченная немецким экзистенциализмом, она вела у нас семинары. Как-то раз мы встретили ее у входа в здание факультета на Моховой. Она сказала, что хочет поговорить со мной, и спросила, кем я хотел бы стать. Потом прибавила: «Нам это важно». Скорее всего, она имела в виду мою специализацию. Сама она была на кафедре зарубежной философии. Не помню, что я тогда ответил. Сейчас этот случай дает повод к размышлениям над тем, как неожиданно может измениться течение жизни человека. Мысль о том, что я буду священником и монахом, тогда была абсолютно невероятной.

В самом конце последнего, пятого курса аспирантский совет рекомендовал меня в аспирантуру, но я не воспользовался этим. Я остро переживал кризис мировоззрения: ясно сознавал фальшь официальной философии, но собственного положительного мировоззрения еще не имел, а это было весьма мучительно.

Э. М. Чудинов

Во время учебы я познакомился, а позже, когда уже работал, подружился с человеком, память о котором мне дорога. Это был Чудинов. Родители назвали его Энгельсом. Он старался избегать этого имени. Все близкие и знакомые звали его Геннадием.

Он, несомненно, был человеком очень талантливым. Родился он в городе Бирске в Башкирии в 1930 году. Сразу же после школы поступил в Ленинградский государственный университет. Учился одновременно на двух факультетах – физическом и философском. Диплом специалиста-физика он получил в 1951 году, а диплом философа – в 1953-м. В двадцать пять лет он защитил диссертацию, имел ученую степень кандидата философских наук. Сначала преподавал философию в Бирском педагогическом институте, потом читал лекции по философии в Уфимском авиационном техническом институте. Мой брат Эмиль, учившийся в этом вузе, говорил мне тогда, что у них ведет занятия яркий и глубокий преподаватель. Позже я узнал, что это был Чудинов.

Познакомились мы с ним в МГУ, когда он был докторантом. Виделись довольно часто. С 1966 года он жил в Долгопрудном. Был профессором на кафедре философии расположенного там Московского физико-технического института, а с 1970 года заведовал этой кафедрой. Ему там выделили однокомнатную квартиру. Телефона не было. Несмотря на то что ехать приходилось фактически в другой город без уверенности застать его дома, я бывал у него часто. Он искренне и внимательно относился ко мне. Когда я поступил в аспирантуру, он давал советы по работе над диссертацией. Они касались не содержания, а общих принципов исследовательского труда. Помню один из них: «Живи темой. Все, что читаешь по специальности, переводи в плоскость своих научных проблем». Опытно я убедился, что это помогает. Когда я защищал диссертацию, он приехал на Волхонку в Институт философии, чтобы морально меня поддержать.

Чудинов нередко летом приезжал в Уфу. Там жила его дочь. Обычно он брал направление от общества «Знание» и читал в разных аудиториях научно-популярные лекции. Я проводил лето в Уфе у родителей. Приезжая, он звонил мне. Мы встречались. Однажды я поехал с ним на лекцию. Не помню содержание, но осталось общее впечатление: рассказывал ясно и убедительно.

В быту он был скромен и неприхотлив. Даже в день его сорокалетия я оказался у него единственным гостем. Геннадий любил классическую музыку. Я подарил ему несколько пластинок с музыкой Иоганна Себастьяна Баха («Страсти по Матфею», «Страсти по Иоанну» и др.).

Последний раз я видел Чудинова у нас дома в Теплом Стане. Это было 31 декабря 1979 года. Он приехал к нам вместе с женой Лией Павловной. Мы вместе встретили Новый год.

Летом в Уфе я узнал о его внезапной смерти, наступившей 4 июля 1980 года в результате опухоли мозга. Трудно было сразу поверить в это. Ему было сорок девять лет. Трагедия его была не в том, что он ушел из жизни, когда еще было много творческих сил, а в том, что он не пришел к христианской вере. Мне, его другу, ставшему через десять лет после его ухода священником, невозможно даже полноценно поминать его. Болезнь, вызвавшая его кончину, коренилась в его организме. Возможно, были и генетические причины. Однако это не является абсолютным предопределением. Уверен: если бы он пришел к христианству, открылась бы новая духовно-нравственная перспектива и Господь продлил бы ему жизнь, дал бы время на покаяние и спасение.

У меня хранятся два письма, которые написала мне мать Чудинова Клавдия Васильевна после его смерти. В одном из них она упоминает о перенесенной ею операции глаз, которую сделал мой тесть: «Я Вас благодарю за знакомство с профессором Р. Г. Кудояровым. Второй глаз оперировал сам Радомес Габдуллович. Чудесный, добрый он человек!»

В. П. Карелин

В 1966 году на последнем курсе философского факультета я часто общался с искусствоведом Леонидом Васильевичем Бетиным (1938–2002), исследователем древнерусской иконы, который познакомил меня с Геннадием Павловичем Заостровцевым. Человек он был яркий, но, к сожалению, дарований своих не реализовал. Хотя мы принадлежали к разным поколениям (Геннадий родился в 1930 году), на протяжении нескольких лет мы были приятелями. Я часто заходил в его комнату в коммунальной квартире в доме на Остоженке. Однажды с каким-то недугом Геннадий попал в больницу. Я поехал навестить его. Там я встретил его сводного (по матери) брата Владимира Петровича Карелина. Тогда я даже не догадывался, что на протяжении более тридцати лет нас будут связывать узы дружбы. Невозможно объяснить, как рождается дружба и что ее поддерживает в течение нескольких десятилетий. Мы различались характерами, образованием, профессиональными занятиями. Он был ученый-генетик, доктор медицинских наук. От этой области я всегда был далек. До священства я четверть века занимался философией. На философские темы мы с ним никогда не беседовали. Он был православным верующим, но наша дружба началась задолго до моего обращения и крещения.

Владимир был необыкновенно целеустремленным. На этом пути его не могли остановить самые серьезные трудности. Он был внук настоятеля Воскресенской церкви Усть-Паденьгского погоста Шенкурского уезда Архангельской губернии протоиерея Александра Карелина, расстрелянного большевиками в середине декабря 1918 года. Владимиру долго не удавалось узнать подробности смерти деда. С 1960-х годов он почти ежегодно ездил в деревню, где служил дед, чтобы найти старых людей, которые знали подробности его гибели. Однажды он ездил туда со своим духовным отцом протоиереем Валерианом Кречетовым. Одновременно Владимир вел розыск в архивах, встречался с занимающимся подобными изысканиями игуменом Дамаскиным (Орловским; ныне архимандрит). Но все было безрезультатно. И только в 1990-е годы в военно-историческом архиве он обнаружил следственное дело своего деда.

Это милость Божия, что меня в течение более тридцати лет связывала дружба с этим талантливым и нравственно чутким человеком. Постоянно поминаю его в своих молитвах.

Потребность в дружбе заложена Творцом, она – в духовной природе человека. Интересно, что в латинском языке слово «дружба» (amicitia) является производным от существительного «любовь» (аmor). В библейских книгах дружба означает самые тесные взаимные узы: Верный друг – крепкая защита; кто нашел его, нашел сокровище. Верному другу нет цены, и нет меры доброте его (Сир. 7, 14–15). Марк Туллий Цицерон в диалоге «О дружбе» (XIII. 44) устами консула Гая Лелия справедливо признает дружбой только такие узы между людьми, которые поддерживаются не взаимной пользой, а духовно-нравственными мотивами: «Да будет незыблемо установлен вот какой первый закон дружбы: будем просить друзей о нравственно-прекрасном, будем совершать ради друзей нравственно-прекрасные поступки; даже не будем ждать, чтобы нас о них просили».

Встреча на жизненных путях и последующая дружба не бывает случайной.

 
Нас манит даль не пройденных дорог…
А друг в дороге – радость и подмога.
И не сочтем высокопарным слог:
Нас всех друг другу посылает Бог.
И слава Богу – нас у Бога много.
 

Борис Пастернак

Жизнь в казарме

По окончании Московского университета я вернулся в Уфу. Жил с родителями. В Башкирском университете мне было поручено вести семинары по философии и читать на филологическом факультете курс логики. Благо что мне не пришлось читать лекции по философии и излагать то, что уже не соответствовало моим убеждениям. Семинары же давали некоторую свободу обсуждать философские проблемы. Преподавание логики на заре моей профессиональной деятельности оставило след на всю жизнь. Логика есть учение о доказательствах. Она – инструмент всякой науки, всякого строгого мышления. Владение этим инструментом мне помогло в богословии и в защите христианства.

В. П. Карелин

Однако эта работа вскоре была прервана. В октябре мне принесли повестку в армию. Военной кафедры в МГУ на гуманитарных факультетах не было. Поэтому предстояло служить солдатом. В октябре 1966 года я прибыл на центральный призывной пункт, расположенный на Владивостокской улице. На всей его территории, обнесенной забором, стояли бараки с нарами. Сюда в период призыва являлись офицеры в сопровождении нескольких сержантов из воинских частей, расположенных в различных областях и республиках. Они должны были получить для своей части необходимое пополнение. Их называли купцами. Они знакомились с личными делами и выбирали новобранцев по профессиям: водителей, механиков, плотников, поваров. Ценились художники. В каждом батальоне были так называемые ленкомнаты, в которых проводились занятия по политической подготовке. Оформлением их занимались солдаты-художники. Они делали различные стенды, вырезали из пенопласта названия рубрик. Если результат нравился командиру, то автора могли отпустить на несколько дней в отпуск домой.

Спроса на преподавателей философии и логики, по-видимому, в воинских частях не было. Никто из купцов меня не брал. Поэтому я провел на призывном пункте около месяца. Спать мне на нарах в бараке ни разу не пришлось. На ночь отпускали домой. Наконец в декабре 1966 года меня включили в большой отряд, состоявший из нескольких десятков новобранцев, которым предстояло служить в Новокуйбышевске. Поздно вечером нас посадили в поезд. Ехали мы всю ночь. Не помню, удалось ли поспать. Скорее всего, нет, так как ехали сидя.

Утром мы сошли на станции Липяги. Это русское слово вышло из употребления. В XVII–XVIII веках так называли небольшие леса и рощи на возвышенности в степи. Липягом называлась и сама возвышенность, поросшая лесом. Станция, на которую нас доставили, действительно находилась в лесочке. Вскоре нас привели к воротам воинской части, расположенной на пригорке. Дневальный по КПП широко открыл ворота. Длинная колонна вошла на территорию части. Нас встретила большая толпа сержантов, ефрейторов и солдат последнего года службы. Их интересовала одежда призывников. Облюбовав пальто, шапку, свитер, обувь, они требовали, чтобы владелец никому их не отдавал, после того как получит обмундирование. Свои трофеи они посылками отправляли родственникам.

Воинская часть оказалась совсем небольшой – два батальона. Третьим батальоном мы называли стадо свиней, которых держали при части. Был специальный наряд кормить их и чистить свинарник.

Нас одели в шинели без утепления. Носили их, надев прямо на хлопчатобумажную гимнастерку. Такое название эта плотная удлиненная рубашка получила потому, что первоначально в XIX веке она предназначалась для гимнастических упражнений. Под гимнастеркой в качестве белья предполагались еще две нательные рубашки (одна простая, а другая с начесом – такие выдавали в советское время в больничных палатах). Также надевались брюки-галифе – штаны, облегающие голени и сильно расширяющиеся на бедрах. Интересна история появления этой очень распространенной во многих армиях формы. Французский кавалерийский генерал Гастон Огюст Галифе во время франко-прусской войны 1870–1871 годов получил ранение, из-за которого его правое бедро оказалось изуродованным и искривленным. Так как военной формой кавалеристов были облегающие лосины, то генерал стал редко выходить в свет. Но однажды он был приглашен на бал, устраиваемый правительством, на котором появился в совершенно неожиданных брюках: они были чрезвычайно свободны в бедрах, но сильно заужены ниже колен.

На ногах зимою и летом были одни и те же кирзовые сапоги с портянками. Этот заменитель носков был заимствован в свое время у крестьян, которые наматывали портянки под лапти.

В Средней России четыре времени года (весна, лето, осень, зима). Соответственно этому существуют три вида одежды: летняя, зимняя и весенне-осенняя. Армейский устав знает только два сезона – лето и зиму. Переход на зимнюю или летнюю форму всегда происходит по приказу в одно и то же время, если даже погода не соответствует сезону. Солдат должен стойко переносить холод, если летнее тепло еще не пришло, а зимнюю форму уже забрали. Зима 1966/67 года была необыкновенно холодная. Мороз часто доходил до -35-37 °C.

Первый день в части был очень-очень долгим. Однако все имеет конец. На исходе дня я чувствовал крайнюю усталость. Когда наступило время сна, я заснул в ту же секунду, как только голова коснулась подушки. Утром в шесть ноль-ноль нас разбудил крик дневального: «Рота, подъем!» Мне казалось, что я спал всего несколько минут. Так быстро наступило утро.

Приказано было надеть только брюки и сапоги. Нас без гимнастерок строем повели на улицу делать зарядку. Чтобы не окоченеть, я порывисто, почти судорожно, делал упражнения. Но это не помогло согреться. Зарядка продолжалась полчаса. Наконец нас строем повели к дверям казармы. Но на крыльце в шинели стоял офицер – дежурный по части. Он посмотрел на часы и дал знак, чтобы мы повернули назад. О ужас! – нам предстояло быть на морозе еще пять минут. Расписание нарушать нельзя!

Во время продолжительных занятий на улице я мерз, шинель не согревала, но ничего поделать было невозможно. Приходилось терпеть. Вскоре я простудился. У меня начался сильный кашель. Мысль пойти в санчасть почему-то пришла мне в голову не сразу. Ни командир отделения, ни командир роты на мой лающий кашель не обращали никакого внимания. Вечером, когда до отбоя еще оставалось время, я в казарме ставил табуретку у горячей батареи, садился и прижимался к ней спиной. Мне казалось, что так легче согреться. Наконец я понял, что простуда сама не пройдет, а проводить несколько часов на морозе и в нарядах становилось все тяжелее. Я отпросился и пошел в медсанчасть. В полку был врач-офицер. Но так как я пришел вечером, его не застал, он уже ушел домой, а дежурил сержант. Мне не нужно было долго объяснять, что меня беспокоит. Я непрерывно кашлял. Он предложил раздеться до пояса и лечь на кровать спиной вверх. Пока я раздевался, он приготовил все необходимое, чтобы поставить мне банки. Потом накрыл меня шинелью. Когда он снял банки, то сказал, что я могу одеваться и возвращаться в казарму. Никакого освобождения от занятий и нарядов он не дал. Возможно, что такого права он и не имел.

Банки мне помогли. Вскоре я поправился. Сейчас я вижу, что Господь явил Свою чудесную помощь. Обычно человек, сильно простудившись, сидит минимум неделю дома в тепле. Домашние приносят ему горячее молоко с медом, заваривают специальные травы, приготовляют раствор для полосканий. Мне оказалось достаточно медицинских банок. Я действительно стал здоров. Кашель прошел.

Месяц спустя нас повезли в сильный мороз на стрельбы в открытом, с откидными сиденьями кузове грузовика. Когда мы уселись, машина с ветерком помчалась по шоссе. Шинель совсем не защищала от холода. Мы ехали часа полтора, а потом несколько часов провели на полигоне. Пойти погреться было некуда. После стрельб нас вновь везли в открытой машине по морозу. Когда я спрыгнул из кузова на землю, то не почувствовал ног. Их словно не было. Но при этом я кинулся бежать в казарму. Так бывает: несколько часов терпишь лютую стужу, а когда это испытание заканчивается, то нет возможности выдержать даже несколько минут. Я тогда не задумывался, почему не заболел. Ведь той стужи, которую пришлось терпеть в течение целого дня, было достаточно для нескольких простуд и воспаления легких. Сейчас для меня очевидно, что Господь Бог еще раз уберег меня от болезни.

Хотя я знал, что мне предстоит нелегкая жизнь в условиях армейской несвободы, но реальный контраст между жизнью дома и в казарме был для меня настолько неожиданным и разительным, что в первое время тот мир, из которого я пришел сюда, воспринимался как вымысел. Недавно оставленная жизнь уже казалась сном, настолько я был подавлен обрушившимися на меня впечатлениями. Только постепенно ко мне вернулось сознание реальности другого мира, в котором я прожил до этого четверть века.

В армии кроме ежедневных занятий по расписанию (строевая, специальная и физическая подготовка, политзанятия, уборка казармы и территории) приходится ходить в наряды. Тяжесть их неодинакова. Сравнительно легким было дежурство по батальону и на КПП (контрольно-пропускном пункте). Последний наряд бывает трудным только днем, когда надо регулярно выходить и открывать ворота, чтобы выпускать и впускать машины. Помню, когда я нес наряд на КПП, дежурный офицер приказал мне взять молоток и гвозди, чтобы пройти вдоль всего забора воинской части и забить дыры, которые постоянно проделывали самовольщики.

Довольно тяжелым является патрульный наряд. Потребность в сторожевой службе возникла на заре истории человечества. В Святой Библии часто упоминаются стражи (сторожа): в военных станах, на крепостных башнях, на городских стенах и на улицах. Говорится также о страже в виноградниках, о сторожах дверей и ворот. В библейские времена евреи переняли у римлян деление ночи на четыре стражи. Наш армейский устав использует не славянское слово «стража», а тюркское – «караул» (кара – смотри; аул – поселение).

Послушание караульного сложное и опасное. Сон раздроблен. Трудность караульной службы заключается также и в том, что ты должен нести ее в любую погоду: в мороз и зной, под проливным дождем и при порывистом ветре. О тяжести сторожевой службы говорит Псалмопевец, намеренно выбирая самое сильное из возможных сравнений: Душа моя ожидает Господа более, нежели стражи – утра (Пс. 129, 6).

За все время моего пребывания в нашей части не было никаких серьезных происшествий при несении караульной службы. Только однажды ночью в автопарке у продуктовой машины кто-то снял и унес колеса. Мне приходилось дежурить на этом посту. Ума не приложу, как это могло случиться. Автопарк был небольшой. Его можно было пройти минут за шесть. Снятие колес требовало времени. Часовой не мог этого не заметить. Происшествие сильно встревожило помощника замполита – майора, фамилию которого я не помню. В автопарке он держал свой «Запорожец». На другой день, выступая перед солдатами, он сказал, что часовым против таких преступников, которые снимают колеса с машин, нужно действовать решительно и не жалеть патронов.

Кухонный наряд был для меня предпочтительней других из-за того, что со сном здесь дело обстояло более нормально. Что касается работы, то на кухне ее всегда больше, чем в любом другом наряде. В сохранившемся дневнике, который я вел в армии (носил его всегда в голенище сапога, так как тумбочки проверяли), есть такая запись от 2 марта 1967 года: «За 24 часа мы с Рифкатом Байбулатовым вымыли 750 мисок, 760 ложек, 120 бачков для раздачи пищи, 50 чайников, вычистили сковороду, вскипятили воду в трех больших котлах (сами же заготовляли дрова), отнесли в свинарник 4 больших бака с пищевыми отходами, 3 раза мыли в посудомойке пол (один раз с содой), помогли расставить по столам пустые миски и кружки с компотом. К концу дня чувствовал я себя изнуренным и выжатым. Впереди непродолжительная ночь».

Для призывника время службы в армии воспринимается как выпавшее из жизни (говорю о своем времени). Некоторые с первых же месяцев начинают считать, сколько дней им осталось быть на службе. Вместо того чтобы найти что-либо интересное и полезное даже в этих однообразных, уныло повторяющихся днях, такой солдат живет иллюзорной радостью приближения той поры, которая для него начнется сразу же после демобилизации.

И чем больше переживаний перед увольнением, тем сильнее та непосредственная радость, которая приходит на сердце солдату, когда он выходит за ворота КПП. Приведу дневниковую запись от 26 марта 1967 года (воскресенье): «Еще в субботу я узнал, что мне предоставили возможность провести воскресенье в Куйбышеве. Однако до последней минуты я был далек от удовольствия предвкушать предстоящее увольнение… Но все обошлось. Мне вручили увольнительную, и в 10 часов 15 минут я уже нетерпеливо ходил по перрону в ожидании электропоезда. Когда человек наполнен радостным чувством, ему все кругом нравится. Мне было приятно ждать электричку, ехать в ней, идти по улице, перепрыгивая через лужи, трястись в трамвае. Однако все это через девять часов, когда я возвращался в казарму, уже не казалось столь прекрасным».

Простая мысль, что свободу умеет ценить только тот, кто ее лишился, хорошо известна солдату. Он воспринимает свободу как абсолютное благо. Солдат не отказывается от нескольких часов увольнения даже тогда, когда ему совершенно нечего делать в ненастную погоду на безлюдных, наводящих уныние улицах чужого города. Помню, как я провел несколько часов в увольнении, бродя по улицам Новокуйбышевска. Был морозный день. Я стал замерзать. Но отпускное время еще не кончилось. В казарму возвращаться совсем не хотелось. Поэтому все оставшееся время я простоял в магазине, чтобы не застыть.

В той воинской части, в которой я служил, были такие же обычаи и нравы, как и в любой другой. Была и дедовщина. Меня она почему-то никак не коснулась. Ни разу никто из старослужащих не заставлял меня делать что-нибудь унизительное, никто ни разу не ударил и даже не оскорбил. Объяснить я это не могу.

Хотя во время непродолжительного моего пребывания в армии ничто прямо не напоминало мне о духовной жизни и я не встретил там ни одного верующего, который мог бы на меня оказать влияние, я убежден, что эта страница моей жизни не была случайной. Сейчас я хорошо вижу, что Бог, Который ведет меня по жизни, не оставлял меня и там. Он сохранил меня. Я вернулся к преподаванию и дальнейшим трудам здоровым, хотя порой тяжко страдал от сильных морозов в своей легкой шинельке. О службе в армии не жалею. Мне, будущему священнику, было полезно познать еще одну грань жизни.

Ш. Гумеров во время службы в армии

В начале лета 1967 года наш полк расформировали. Каждый волновался и переживал, не зная, в какую воинскую часть его направят. Мой приятель Борис Полтавец попал в Колпино. Некоторые оказались в Прибалтике. Мне пришлось нести службу в Альметьевске (город в Республике Татарстан). Там был создан отдельный моторизованный батальон для тушения нефтяных пожаров. Предполагалось снабдить танки специальными пушками, которые бы «стреляли» мощной струей пены и гасили пламень.

На новом месте я пробыл недолго – около трех месяцев. Я ждал августа. Меня должны были отпустить в соответствии со специальным указом к началу учебного года. Действительно, в двадцатых числах августа это произошло. Ожидание свободы переживается сильней, чем сама свобода. Не помню, как я прошел КПП. Выйдя из ограды воинской части, я оказался на воле. Воспоминания этого дня у меня крайне отрывочны. Смутно помню, как садился в автобус, чтобы доехать до железнодорожной станции Бугульма. Предстояло проехать на поезде более четырех часов. Я ехал в общем вагоне и по дороге охотно общался с пассажирами. Совершенно не помню, как приехал домой и встретился с мамой и папой.