Текст книги "Тихие воды последней пристани. Книга воспоминаний"

Профессор Г. Х. Кудояров

Наша семья ежегодно летом приезжала в Уфу, где жили наши родители и близкие родственники. Поскольку мы останавливались у Нелиных родителей, то мне часто приходилось общаться с ее дедом Габдуллой Хабировичем Кудояровым (1899–1984). Чем больше я его узнавал, тем ближе становился мне этот необыкновенно добрый, всегда ласковый человек.

Господь обильно дал ему дарования и направил его жизнь по тому пути, на котором он принес людям много добра. Сначала он хотел стать учителем. В 1920 году окончил Уфимскую учительскую семинарию. Однако школьным педагогом не стал. Летом выпускники учительской семинарии совершили продолжительное путешествие по Уралу. В Перми во время экскурсии по университету у Габдуллы родилось желание поступить на медицинский факультет, деканом которого был профессор Бронислав Фортунатович Вериго. Окончив в 1926 году Пермский университет, он вернулся в Уфу. По совету профессора В. П. Одинцова и наркома здравоохранения Г. Г. Куватова выбрал специальностью лечение глазных болезней. В этой области Г. Х. Кудояров достиг очень высокого уровня. Его двоюродная сестра Н. И. Кудоярова вспоминает: «В 1960-е годы в институт на стажировку к Габдулле Хабировичу приезжал Святослав Федоров. Я тогда стояла на операциях рядом с ними». В книге «Моя жизнь – офтальмология» Габдулла Хабирович пишет, что сделал несколько тысяч операций по восстановлению зрения. Сколько добра принес он людям! Скольким слепым было возвращено зрение и сколько больных было спасено от грозившей им слепоты!

Это только часть его трудов. В первый же год своего приезда в Уфу под руководством профессора В. П. Одинцова он активно включился в работу только что созданного Трахоматозного института. Вскоре он становится заместителем директора института по лечебной работе. В то время от трахомы, которая приводила к полной слепоте, в Башкирии страдало несколько сот тысяч человек. С 1945 года он становится директором Башкирского трахоматозного института и возглавляет всю деятельность по борьбе с этой тяжелой болезнью в Башкирии. В 1960 году трахома в республике была полностью ликвидирована. Это было выдающееся достижение. По данным комитета экспертов Всемирной организации здравоохранения, до сих пор в мире насчитывается около 500 миллионов больных трахомой.

Г. Х. Кудояров имел много званий и наград: доктор медицинских наук, профессор, заслуженный деятель науки РСФСР, почетный гражданин Уфы. Он был награжден высшим орденом страны. В течение двадцати лет занимал должность главного офтальмолога Минздрава Башкирии. На стене здания конца XIX века по улице Пушкина в Уфе висит мраморная доска, на которой высечена надпись: «В этом здании в 1926–1975 годах работал выдающийся ученый-офтальмолог, доктор медицинских наук, профессор Кудояров Габдулла Хабирович».

Однако он всегда оставался скромным, простым и доступным человеком. Он никогда не брал никаких денег. Его внучка, матушка Елена (имя Нели в святом Крещении), рассказывала, что в доме у них не было конфет, тортов или других подарков, принесенных с работы. Вообще он был совершенно бескорыстен и непритязателен. С 1926 по 1954 год (тогда ему исполнилось пятьдесят пять лет) он с большой семьей прожил в доме на улице Зенцова, к которому даже не был подведен водопровод.

В 1955 году его младший брат Хабиб отдал ему небольшой участок земли в Старой Уфе. Габдулла Хабирович устроил на нем сад. Садоводство было его любимым занятием в свободное время. Ему нужен был помощник. Когда я с семьей был в Уфе, он попросил меня поехать с ним туда. Я охотно согласился. Добирались мы автобусом, хотя ему было уже более семидесяти пяти лет. Если бы он обратился в медицинский институт или в Институт глазных болезней и попросил машину, уверен, ему бы ее прислали. Но он ездил городским транспортом.

Мы по нескольку часов работали в саду. Яблони были старые. Нужно было подвязывать их, отпиливать сухие ветви, собирать опавшие яблоки. Живо помню его ласковый голос: «Детка, принеси корзину», «Детка, отпили сучок». После трудов мы шли к автобусной остановке.

С 1955 по 1975 год он заведовал кафедрой глазных болезней Башкирского медицинского института. Начиная курс лекций, он говорил студентам: «На тройку лечить нельзя». Он хотел, чтобы они с великой ответственностью отнеслись к предстоящей работе.

Отдыхать он любил не на курортах или в санаториях, а со всем семейством в деревне (Абдуллино, Кучумово, Юсупово и других). Брал с собой ящик с медицинскими приборами и инструментами. Если кто-то из жителей деревни обращался к нему, то он всегда оказывал помощь.

В ноябре 1978 года Габдулла Хабирович лишился своей дорогой супруги: на семьдесят четвертом году жизни от сердечного приступа скончалась Тайфа Шайхутдиновна. Своим самоотверженным трудом она создала идеальные условия для того, чтобы Габдулла Хабирович смог реализовать на благо людям все свои незаурядные дарования. Это был счастливый жизненный союз супругов, сохранивших любовь в течение полувека совместной жизни. Ответственностью и жертвенностью этой женщины невозможно было не восхищаться.

Через месяц после ее кончины, в декабре 1978 года, Габдулла Хабирович вместе с сыном Радомесом Габдулловичем и невесткой Риммой Юрьевной приехали к нам в Москву. Мы были очень рады их приезду. Вместе встретили Новый год.

Ближе к восьмидесяти годам Габдулла Хабирович начал серьезно болеть. Ослеп на левый глаз, с трудом стал видеть правым. Всегда деятельный, он тяжело страдал от вынужденного бездействия. В 1984 году он потерял ориентацию и сломал шейку бедра. Летом его на носилках привезли на дачу близ станции Алкино. Там я общался с ним в последний раз. Он скончался 14 сентября 1984 года от воспаления легких, которое развилось в результате долгого лежания.

«От доброго корня – добрая поросль». У Габдуллы Хабировича и Тайфы Шайхутдиновны было двое детей – Радомес и Ляйля. Они были не только творчески одарены, но и наследовали от своих родителей доброту, высокую нравственность, трудолюбие. Будучи немолодыми, они пришли к православию, приняв в крещении имена Родион и Анна. Всей полнотой сердца и разума они восприняли это спасительное учение. Их духовная жизнь была полнокровной, живой, активной. Каждый из них привел к вере нескольких близких друзей.

Дети Родиона и Анны – Гузель, Наиля и Алексей – тоже крестились и воцерковились. Праправнуки Габдуллы Хабировича и Тайфы Шайхутдиновны тоже воцерковлены. Два их правнука – православные священники.

Брат Фома

В начале 1975 года я узнал от Игоря Викторовича Блауберга, что со мной хочет встретиться Юлий Анатольевич Шрейдер (1927–1998), который заведовал отделом семиотики ВИНИТИ (Всероссийский институт научной и технической информации АН СССР). Он сказал, что в их отдел нужен старший научный сотрудник. «Эрик Юдин рекомендовал тебя», – прибавил он.

Мы встретились. Говорили не только о предстоящей научной работе, но и о поэзии. Сошлись на том, что оба ценим поэзию Осипа Мандельштама. После беседы Шрейдер попросил принести необходимые документы, чтобы он мог переговорить с заместителем директора о принятии меня на работу. Через несколько дней в почтовом ящике я нашел от него письмо. Дело в том, что у нас в квартире не было телефона. Почта работала исправно. В течение двух дней письмо в пределах Москвы доходило. Шрейдер написал мне о положительном решении дирекции. Теперь предстояло дожидаться решения ученого совета. Я стал ходить на семинары, которыми он руководил.

Юлий Анатольевич был очень одаренным человеком. В восемнадцать лет он окончил механико-математический факультет МГУ. В двадцать два года защитил кандидатскую диссертацию по функциональному анализу. Доктор физико-математических наук В. Б. Борщев, проработавший со Шрейдером много лет в одном отделе, пишет в воспоминаниях: «О нем ходили легенды. Был вундеркиндом, школу кончил лет в четырнадцать, университет – за три года… Шрейдер начинал как математик экстра-класса. Блестящие способности и хорошая школа – мехмат МГУ, Гельфанд. Но ко времени, когда мы познакомились, он занимался в основном прикладными задачами»[8]8
  НТИ. Серия 2. 1999. № 8. С 37–41.


[Закрыть].

Думаю, что Шрейдер не реализовал свои исключительные математические дарования, потому что не абсолютизировал науку, а на первое место ставил этические ценности. Это ясно выражено в его статье «Наука – источник знаний и суеверий»[9]9
  Новый мир. 1969. № 10.


[Закрыть], которую протоирей Глеб Каледа (1921–1994) в книге «Домашняя церковь» называет блестящей. Шрейдер пишет о главном суеверии науки: «Это неумение выйти в своем мышлении за пределы мира науки, отсутствие готовности воспринимать науку как часть человеческого знания. Жить в мире точных наук по-своему очень привлекательно и легко. В отличие от обыкновенной жизни, здесь есть очень ясная шкала ценностей. Но простота этой шкалы легко переходит в жесткую обусловленность сознания, в отгораживание от остального мира, в представление о мире, стоящем вне науки, как о чем-то низшем и плохо устроенном, в потерю человеческой ответственности… Я вижу один выход – твердо осознать, что никаких весов нет, что ценность человеческой личности, и в частности человеческой жизни, бесконечна и не подлежит измерению. Это, по крайней мере, достаточно традиционная точка зрения в нашей европейской культуре, чтобы с ней считаться».

Пока мы ожидали ученого совета, началась периодически проводимая кампания по сокращению штатов в Академии наук. Ставку, на которую меня пригласили во ВИНИТИ, сократили. Сейчас уже не вспомню, как меня известил об этом Ю. А. Шрейдер, письмом или при встрече. Мой перевод не состоялся. Через несколько месяцев мы увиделись на похоронах Эрика Юдина. Шрейдер подошел ко мне и просил простить его. К несостоявшемуся переходу я отнесся совершенно спокойно. Может быть, внутренне был даже доволен, так как меня вполне удовлетворяла моя тогдашняя работа.

Я так подробно остановился на этом, потому что в очередной раз Господь явил попечение о моем спасении. Шрейдер, как мне стало известно позже, в 1970 году принял католичество. В 1977 году он вступил в орден доминиканцев (с именем брат Фома), члены которого посвящают себя проповеди. Эта главная цель указана и в их самоназвании: Ordo Fratrum Praedicatorum – орден братьев-проповедников. Имеется три ветви этого ордена: монашеские мужская и женская, а также третья, которая объединяет терциариев (от лат. tertius – третий) – людей, приносящих обеты, но остающихся в миру. К ним и принадлежал Шрейдер. Во время его поездки в Рим он был принят папой Римским Иоанном Павлом II. Именно в 1970-е годы у меня формировалось религиозное мировоззрение, рождалась вера. Бог оградил меня от возможного католического влияния. Мне стало совершенно очевидно, что Господь удержал меня от опасности уклониться от того пути, которым Он вел меня к православию. Я понял это, работая над книгой воспоминаний. Вскоре после того, как я об этом написал, произошла встреча, которая убедила меня в том, что я прав.

Однажды я шел из монастыря к метро «Чистые пруды». Иду по Сретенскому бульвару и слышу за спиной голос: «Господин священнослужитель, позвольте к вам обратиться». Я был в подряснике и потому догадался, что эти слова относятся ко мне. Оглянувшись, увидел идущего за мной по тротуару высокого пожилого мужчину. Я повернулся и пошел ему навстречу. Едва я приблизился к нему, он обратился ко мне как к старому знакомому: «Давно мы не виделись!» Он шел, наклонившись немного вперед своим крупным, грузным телом. Я шагал рядом и время от времени поглядывал на него сбоку, но не мог его узнать. Потом вдруг вспомнил. «Вас зовут Андрей?» – спросил я, обрадовавшись тому, что наконец узнал его. Он подтвердил мою догадку. Это был Андрей Андреевич Игнатьев, с которым я работал в одном отделе во ВНИИСИ в 1978–1990 годах. Отличался он эрудицией и логической четкостью высказываний. Я стал спрашивать о наших общих знакомых. Из ответов я понял, что с ними он давно не общается. Незаметно мы подошли к метро. Остановившись, он сказал: «Вам в метро, а мне назад. Вас, наверное, это шокирует: я католик».

Полемизировать было неуместно. Молчать было тоже как-то неловко. Чтобы не обрывать резко разговор, я сказал: «Юлий Шрейдер тоже был католиком». Он оживился и сказал: «Он был моим поручителем». Трудно сомневаться, что обращение в католичество Игнатьева произошло при активном участии Шрейдера.

Переезд в Теплый Стан

Условия, в которых мы прожили всю зиму 1974/75 года втроем в маленькой комнатке, были крайне стесненными. Периодически проветривая ее, мы застудили нашего сына. Это было уже в начале весны. После простуды было еще опасней открывать окно, а часами находиться в очень ограниченном пространстве было душно. Мы приняли решение: Неля полетит с Павлом в Уфу. Надежды наши оправдались: благодаря хорошей медицинской помощи и нормальным домашним условиям Павел скоро поправился.

Все усилия получить другое жилье не дали результата. После письма Г. Х. Попова нас поставили в очередь на получение квартиры. Ждать предстояло много лет. Тогда было принято единственно правильное решение – купить кооперативную квартиру. У нас денег не было. Наши родители и родственники жены собрали деньги для первого взноса. Потом мы еще пятнадцать лет выкупали нашу трехкомнатную квартиру в 8-м микрорайоне Теплого Стана на улице Академика Варги.

Теплый Стан – самое высокое место Москвы. Теплостанская возвышенность в районе пересечения Новоясеневского проспекта и Профсоюзной улицы достигает 254,6 метра над уровнем моря. У этого района одно важное экологическое преимущество – благоприятная «роза ветров». Ветры дуют преимущественно с юго-запада и проходят не через город, а сквозь лесопарковые зоны. Поэтому воздух здесь относительно чистый.

Мы много времени проводили с детьми вне дома. Даже в умеренный мороз мы гуляли в течение нескольких часов. Условия были почти идеальные. Рядом был лес. В первые годы (в Теплом Стане мы поселились летом 1975 года) в лесу бродило несколько коров – их держали жители крошечной деревни с громким названием – Ново-Дмитровский поселок. Возник он в 1910-е годы недалеко от села Тропарево. Просуществовал поселок до 1979 года. Жителей переселили, дома разобрали. Однако несколько яблоневых деревьев уцелело до сих пор. В 1970-е и в первой половине 1980-х годов в нашем микрорайоне еще не было той тесноты и шума, которые делают человека пленником урбанизации.

Машин было немного, воздух не загрязнялся выхлопными газами. Это остро ощущалось с наступлением вечерней прохлады. В первые годы в лесу было много птиц. Зимой прилетали сойки. В мае-июне поют соловьи. Зимой мы всегда старались подкармливать птиц. В первые годы в лесу жили белочки. Для них была кормушка. Схватив орешек, белочка легкими, изящными прыжками скрывалась, чтобы спрятать его. Но вскоре белочка появлялась вновь.

М. Б. Вериго

Весной 1975 года мой тесть Р. Г. Кудояров предложил мне поехать к одной старой поэтессе и художнице. Она жила на Мичуринском проспекте в пятиэтажном доме. В крохотной однокомнатной квартире было очень тесно. Жилище было заставлено книжными шкафами и антикварной мебелью. Нас приветливо встретила пожилая женщина и стала беседовать как со старыми добрыми знакомыми. Это была Магдалина Брониславовна Вериго (1891–1994).

Мое общение с ней вскоре продолжилось. Постепенно я узнавал о насыщенной драматическими, порой трагическими коллизиями жизни этой незаурядной женщины. Отец ее, Бронислав Фортунатович Вериго (1860–1925), был известным физиологом. О нем имеются статьи в энциклопедиях. Поляк по национальности, он был крещен в Витебской губернии в католичестве. Магдалина Брониславовна показывала мне сохранившееся свидетельство о крещении. Влияние католичества в семье было лишь в том, что ее назвали Магдалиной. Мать ее, Анна Степановна, была православная русская дворянка. Дочь свою она крестила в православии с именем Мария. Магдалина Брониславовна хорошо помнила, как мать водила ее на причастие.

В двадцать один год родители отпустили ее в Париж учиться живописи. Она посещала Академию Рансона. В Париже вышел ее первый сборник стихов «Каменья и металлы».

После возвращения на родину Париж еще долго оставался предметом ее поэтических переживаний. В машинописном сборнике «Память», который она мне подарила, есть много стихотворений, напоминающих об этом городе: «Бульвар Араго», «По полям Елисейским», «Гроза на площади Пале-Рояль», «Сумерки на бульваре Сен-Мишель» и др.

В 1914 году в одесском альманахе «Полигимния» Магдалина Брониславовна опубликовала цикл стихотворений. Печаталась также в «Вестнике Европы» за 1917 год. В журнале «Огоньки» в 16-м номере (август 1918 года) вышла ее сказка «Флейта Хольвейга».

Ее дважды упоминает А. А. Блок в своих «Записных книжках» за 1915 год. Первая запись от 31 октября: «Составить номер молодых для „Нового журнала для всех“ (Минич, Ястребов, Вериго, Толмачев)». 7 ноября она посетила А. А. Блока, который записал в дневнике: «В 7 часов вечера – Магдалина Брониславовна Вериго (о стихах) до 1-го часу!»

С 1917 года она жила в Перми, где ее отец был профессором университета. В 1917–1919 годах преподавала в Пермских высших художественно-промышленных мастерских.

В декабре 1918 года войска двадцатисемилетнего генерала А. Н. Пепеляева (1891–1938) вошли в Пермь. Магдалина Брониславовна рассказывала, что город был взят с ходу, почти без боя. Стояли жестокие морозы. Белые взяли в плен двадцать тысяч красноармейцев; всех их по приказу Пепеляева отпустили по домам.

При газете «Освобождение России» в Перми в первой половине 1919 года выходил литературно-художественный журнал «Русское Приволье». В каждом номере (журнал выходил каждые две недели) печатались стихи Магдалины Вериго. О ее настроениях и переживаниях можно судить по стихотворению «Святой Георгий на белом коне»:

 
Святой Георгий на белом коне,
Явися, явися на помощь мне!
Я жду и молюся и ночью, и днем,
Чтоб ты мне блеснул своим светлым копьем.
Я злому дракону во власть отдана,
В стране его страшной томиться должна.
…Дракон вкруг меня оплетает кольцо,
Смелей все и ближе все смотрит в лицо.
И жизнь моя гаснет в томительном сне…
Далеко Георгий на белом коне…
 

1 июля 1919 года белые оставили Пермь. Магдалина Брониславовна решила уйти вместе с ними. Она рассказывала мне об этом мужественно и спокойно. И только в стихах того времени запечаталась вся горечь лишений и бедствий.

Беженка-неженка

 
Беженка-неженка спит у костра,
Рядом большая чужая река.
Зябнет и жмется к намокшей доске
Беженка в шелковом легком платке.
Тонкое платье не может помочь,
Волны торопятся мимо и прочь…
Где ее братья? Чья она дочь?…
 

Путь от Перми до Томска – более 2000 километров. Магдалина Брониславовна прошла его в обозе отступавшей Белой армии:

Утро

 
У высокой насыпи паслись коровы.
Тянулись обозы, скрипели возы.
Плакали женщины; дети без крова
Смеялись; угрюмо мужчины шли.
Тревожный, долгий крик паровозов.
Угольный запах. Гром вдали.
Плач журавлиный длинных обозов…
 

В Томске Магдалину Брониславовну постигла еще одна скорбь: 31 августа 1919 года от испанки умер ее муж – писатель Феликс Петрович Чудновский (1897–1919), а в сентябре того же года в госпитале от тифа скончался ее брат Сергей, участвовавший в Белом движении. Ему было двадцать два года.

При наших беседах, которые становились все более частыми, она охотно вспоминала этот непродолжительный томский период. Мне думается, он был дорог ей, потому что относительная внешняя свобода дала ей возможность реализовать свои недюжинные жизненные силы.

За двадцать лет нашей дружбы я никогда не видел ее унывающей. При всем многообразии ее дарований, мне кажется, самой замечательной чертой ее личности была необыкновенная жизнестойкость.

В июне 1925 года в Перми скончался ее отец профессор Б. Ф. Вериго. Он был крупным ученым, первым деканом медицинского факультета Пермского университета. Его добрым словом поминал дедушка моей матушки Елены профессор Габдулла Хабирович Кудояров, который в эти годы учился в Перми.

В Москву М. Б. Вериго приехала в 1926 году. Она вышла замуж за профессора-биолога Бориса Владимировича Властова (1894–1964), который в последние годы жизни преподавал в Московском университете. Я с ним знаком не был. Магдалина Брониславовна показывала мне его фотографии. Она рассказывала, что предками Бориса Владимировича были греки. Фамилия их – Властос. Среди знаменитых представителей рода Бориса Владимировича – русский военачальник, генерал-лейтенант, участник Отечественной войны 1812 года и Заграничного похода 1813–1814 годов Егор (Георгос) Иванович Властос. Портрет Властоса находится в Военной галерее Зимнего дворца (Эрмитаж) в Санкт-Петербурге. Близким родственником Бориса Владимировича был известный исследователь Священного Писания Георгий Константинович Властов (1827–1899), автор «Священной летописи первых времен мира и человечества» (СПб., 1876–1878) и многих других экзегетических трудов.

Борис Владимирович учился в классической гимназии в Новочеркасске вместе с Алексеем Федоровичем Лосевым (1893–1988). В Москве их дружеское общение продолжилось. Поэтому Магдалина Брониславовна была хорошо знакома с Лосевым и его женой Валентиной Михайловной (1898–1954). Но она, по-видимому, не знала, что их духовник архимандрит Давид (Мухранов; 1847–1930) 3 июня 1929 года тайно постриг их в монашество с именами Андроник и Афанасия.

Помощница и спутница жизни А. Ф. Лосева Аза Алибековна Тахо-Годи пишет: «Особенно радостно встречали мы Новый, 1970 год. Может быть, потому, что наши старинные друзья еще живы, а некоторые, новые, еще не покинули пределов страны, да и у Алексея Федоровича намечается будущее. Все собрались вместе. Как читала стихи Магдалина Брониславовна Властова! Замечательная женщина, поэтесса, художница, человек драматической судьбы»[10]10
  Тахо-Годи А. А. Лосев. М., 2007. С. 350. (ЖЗЛ).


[Закрыть].

Магдалина Брониславовна познакомила меня с Азой Алибековной (в крещении – Наталия). В 1990-е годы, когда я уже был священником, она звонила мне и просила совершить на могиле монаха Андроника (Алексея Федоровича Лосева) панихиду. Каждый год такое поминовение совершается на Ваганьковском кладбище 24 мая, в день его кончины. Аза Алибековна объяснила, что обычно служат отцы Валентин Асмус и Андроник (Трубачев). «Но сейчас их нет в Москве», – сказала она. Я поехал в назначенное время. Перед началом панихиды подошли и они.

Интересный факт. По словам Азы Алибековны, «до последних дней жизни Алексей Федорович с трепетом и любовью вспоминал гимназический храм, посвященный святым Кириллу и Мефодию». Последнее, что он написал, было «Слово о Кирилле и Мефодии». Умер он именно в день их памяти – 11/24 мая.

С Магдалиной Брониславовной легко было общаться. Она умела слушать собеседника. В разговоре была чуткой и предупредительной без показной вежливости. В моем дневнике имеется такая запись: «18.XI.76. Вечером был у Магдалины Брониславовны. Привез ей лекарство и прочее. Пытался объяснить, почему за последние годы изменил свое отношение к А. Блоку. Продолжают нравиться полтора десятка стихотворений. Остальные стихи звучны, ритмичны, но лишены поэтического чувства. Холодные, почти мертвые конструкции. Все страсти в стихотворениях вымученные. Магдалина Брониславовна спокойно, мягко и доброжелательно возражала».

Сама она охотно читала свои стихи. Произносила их ровно, без резких эмоциональных подъемов. Голос звучал торжественно и спокойно. Только в конце строфы она понижала голос, придавая чтению интонационное разнообразие. Мне хотелось сохранить ее голос. Я предложил записать ее. Она охотно согласилась. Я взял у знакомых магнитофон и записывал в течение, кажется, двух приездов. В общей сложности получилось полтора или два часа чтения. Жалею, что не сдублировал. Не знаю, что сталось с этими кассетами. У меня осталась лишь одна папка со стихами. Работая над воспоминаниями, я перечитал их и понял, что их главный недостаток в том, что в них нет церковности. Показательно ее стихотворение «Потерявшие звезду», написанное на тему поклонения волхвов, но с концом, совершенно чуждым евангельскому повествованию:

 
Трижды объехали город безлюдный,
Тщетно искали Младенца-Царя…
Всюду встречал их лишь сон непробудный.
В облачном небе угасла заря.
 

Раньше я недоумевал: зачем это странное окончание? Сейчас я понимаю, что она писала о себе. Она жила много десятилетий как потерявшая свет Вифлеемской звезды. За девятнадцать лет тесного общения не припомню ни одного разговора о духовной жизни, о молитве. На полке книжного шкафа стоял Тихвинский образ Божией Матери. Но это была семейная икона – память о Тихвинском монастыре, близ которого у родителей было имение.

Когда я стал священником, у меня уже не было возможности регулярно приезжать к ней. Я был рад, что в это время появился студент Максим Левин, который приходил к ней почти каждый день и помогал в быту. Однажды Максим позвонил и сказал, что Магдалине Брониславовне плохо. Я приехал и сказал о своей готовности исповедать и причастить ее. Она оказалась к этому совершенно не готова и не согласилась. Через некоторое время Максим вновь позвонил и сказал, что с Магдалиной Брониславовной случился удар и она лежит. Мне на другой день предстояло ехать в Московскую духовную академию читать лекции. После занятий я зашел в келью к архимандриту Науму (Байбородину; 1927–2017). Он решительно сказал, что если она хоть каким-нибудь знаком покажет согласие на причастие, то надо ее причастить. Я вернулся вечером домой. Взял Святые Дары и поехал к ней. Она не говорила, но слушала и понимала. Склонившись к ней, я спросил, согласна ли она причаститься. Движением головы она выразила согласие. Как мог исповедал ее и причастил. Кажется, на другой день она скончалась.

Ей было сто три года. Такая долгожизненность – явление уникальное. Особенно если учесть, что она почти шестьдесят лет дышала загрязненным московским воздухом. Последние двадцать лет она почти не видела из-за глаукомы и поэтому не выходила из своей тесной квартиры. В тринадцать лет у нее обнаружили болезнь сердца. В целях лечения ее возили на курорт в Германию. В молодости она пережила утраты, тревоги, опасности. И даже когда наступило долгое затишье благополучной семейной жизни, она слишком хорошо знала превратности судьбы, чтобы доверять этой обманчивой безопасности. Правда, ее защищало замечательное жизненное правило. Она мне говорила, что никогда не переживает еще не случившуюся неприятность. Только тогда, когда испытание придет, надо думать, как из всего этого выйти. Действительно, почти все люди по вполне естественным причинам страдают не только от случившихся искушений, но и от тех, которые, угрожая, проходят мимо них.

Замечательно было то, что даже в глубокой старости она сохранила живой интерес к окружающим ее людям. В 1977 году мы отдыхали в уральском поселке Тирлянский. Я написал ей письмо. Она не только ответила, но даже написала отдельное письмо нашему трехлетнему сыну Павлу. Эта открытка хранится в семейном архиве. Из-за болезни глаз писать ей было трудно. Она всегда использовала черный фломастер.

Известно, что в старости многих, особенно тех, у кого нет близких родственников, пугает будущее. Их страшит нарастающая беспомощность. У Магдалины Брониславовны этого я не замечал, хотя она осталась совершенно одна. Кроме рано умершего брата Сергея у нее был другой брат, Александр, который скончался в 1953 году. Это был талантливый физик, профессор Радиевого института имени В. Г. Хлопина. Семьи у него не было.

Фамилию Вериго носили представители нескольких очень старых дворянских родов, записанных в VI часть родословных книг Виленской, Витебской, Волынской, Минской и Могилевской губерний. Со смертью Магдалины Брониславовны ветвь этого рода, давшая нескольких талантливых людей науке и культуре, закончилась. А. А. Тахо-Годи на похоронах сказала о ней: «Магдалина Брониславовна была одарена талантами свыше меры. Сама душа ее была талантлива, и к чему бы она ни притронулась, все светилось этим талантом. И вместе с тем для тех ее друзей, кто знал ее десятки лет, как Алексей Федорович Лосев и я, Магдалина Брониславовна оставалась личностью трагической, одиноким и непонятым героем».