Текст книги "Автобиография большевизма: между спасением и падением"

Дело все же не так просто, отвечал Мореев: «Героем мы его не представили, но сам Носуленко дал себе характеристику как пожившего, сознательного революционера».

В поисках компромисса Жезлов предложил, что можно понять участие Носуленко в социал-демократической партии как «стремление выбиться в люди; это черта интеллигента». Савинов тоже считал, что все встанет на свои места, если понять путь Носуленко к большевизму как путь интеллигента, а не рабочего. «Прежде сознательный интеллигент всегда был в оппозиции [царизму], а Носуленко в особенности. Нет ничего странного в том, что он вступил в РКП в 1919, а не в 1917 г.» В 1917 году интеллигенция не была готова к Ленину. Самое главное – Носуленко никогда не был ни анархистом, ни меньшевиком, ни каким-либо другим прожженным врагом большевизма.

Но как тогда понять его «стремления к учительству и их осуществление»? «Это для деревни, а не для рабочего класса», – заметил Стасюк. Мог ли Носуленко симпатизировать народникам? Автобиограф отрезал: «Эсеры влияния не оказывали; попыток к их организации не было».

Большинство соглашалось, что партийная принадлежность Носуленко во время первой революции была неопределенной. Как «сознательный рабочий», он естественно примкнул к той социал-демократической организации, которая была в его городе, но в партийных разногласиях не разбирался. Дореволюционный Носуленко не уяснил себе политический ландшафт полностью. Он мог быть иногда непросвещенным слабаком, но ни в коем случае не врагом. Со временем его пролетарские корни дали о себе знать. «Носуленко до революции в партии не был, – объяснил Холдеев. – Реакция толкнула [его] в культурничество, и он пошел по этой линии дальше, чем следовало бы. Он делит общую участь интеллигенции, но рабочее происхождение влило его в 1919 г. в партию». Конечно, Носуленко терял свой шанс прослыть старым большевиком со стажем с 1904 года, но это было намного лучше, чем быть уличенным в меньшевизме.

Шкляровская, однако, никак не могла успокоиться. Меньшевизм для нее не равнялся формальному членству в партии, мог выразиться и в настроении, быть чертой характера: «В решении вопросов у него было что-то меньшевистское, нерешительное, примиренческое». Воронов продолжил обсуждение характера Носуленко. По его строгому мнению, настрой обсуждаемого был таков, что путь в партию ему был закрыт. Его стремление к компромиссам было постоянным, посредственность – выработанным годами способом действия. С таким характером он уже не мог считаться даже рабочим: «Всегда у Носуленко была любимая серединка. Это уже психология. <…> В Университет он приехал не рабочим. Надо считать его не твердым членом партии, т. к. он не твердый человек. <…> Табельщик – это известная птица». Человек, который осуществляет контроль за своевременной явкой рабочих и их уходом с работы, делает соответствующие отметки в табеле и ежедневно составляет рапорты об опозданиях, должен был симпатизировать соглашателям-меньшевикам. Петрова даже заметила в Носуленко «стремление к личной жизни – мещанству»: «Это уже не революционер. В автобиографии прямо не указал черты своей жизни».

Троцкий писал о таких, как Носуленко: «Параллельно с… процессами в партийном и государственном аппарате чрезвычайно выросла роль особой категории старых большевиков, которые примыкали к партии или активно в ней работали в период 1905 года, затем отошли от партии в период реакции, приспособились к буржуазному режиму, занимали в нем более или менее видное положение, были оборонцами вместе со всей буржуазной интеллигенцией, вместе с нею же оказались выдвинуты в февральскую революцию, о которой в начале войны и не помышляли, были решительными противниками ленинской программы и Октябрьского переворота, но после победы или ее упрочения снова вернулись в партию, одновременно с тем, как буржуазная интеллигенция прекращала саботаж»[523]523
  Троцкий Л. Д. Дневники и письма / под ред. Ю. Г. Фельштинского. М.: Издательство гуманитарной литературы, 1994. С. 13.


[Закрыть].

В соответствии с природой интеллигенции Мореев нашел в Носуленко «противоречие»: «…Хорош, но колеблющийся. Всегда Носуленко держался серединной точки зрения. Это характерно. Выдержки нет».

«Резкой революционной тактики не было, – согласился Хлюстов. – Вопросы им ставились умеренно-культурно». Холдеев также считал, что в политической пассивности виноваты «обычные интеллигентские шатания»: «Носуленко нельзя упрекнуть в нерешительности, но можно только в медлительности».

Товарищи признали, что «можно впасть в ошибку, не зная подпольной жизни», и так и не решили, как характеризовать Носуленко политически. Ячейка исключила его из университета и послала на производство. Дурную услугу ответчику оказала его заурядность. К тому же, вероятно, товарищи решили перестраховаться. Быть невзрачным интеллигентом без четкой политической ориентации, однако, было в сто раз лучше, чем сознательным меньшевиком.

Наиболее сложным и, видимо, самым запутанным было отношение большевиков 1920‐х к партии, в русской революции всегда выглядевшей главным реальным конкурентом РКП и ее главным соратником в революционных событиях 1917 года, – Партии социалистов-революционеров. Сложность генезиса и структуры ПСР, история бесконечных расколов и объединений в этой партии мало интересовали большевиков, которым была свойственна генерализация отношения к эсерам как к продукту единой идеологии и устава. Нежелание учитывать существование внутри этой партии конкурирующих течений, фракций вполне характеризует большевистскую оптику этого периода – такое свойственно даже политически эрудированным студентам Коммунистического университета. Партию Чернова и Савинкова, Боевой организации и тысяч крестьянских агитаторов ПСР, партию революционного действия, практически отрицающую научный марксизм, но в своей партийной манере такую близкую к большевистской массе (но не к руководству), в РКП принято было воспринимать иначе, чем большинство остальных «мелкобуржуазных» партий.

Эсеры были очень близкими РКП по идеалу, по предпочитаемому образу действий, по отношению к революционному насилию, к идее организованной борьбы и вовлечению в нее беднейших масс, к военным аспектам революции. Но нет более опасного врага, чем родной брат: даже непонятный бундовец, для которого любой говорящий на идише все равно всегда был ближе пролетария с Путиловского завода, вызывал и меньше эмоций, и меньше опасений у большевиков, чем эсер. Во многом, конечно, проблема заключалась в восприятии ПСР как «крестьянской партии» – большевики, продукт городской цивилизации, видимо, с большой опаской относились к популярности эсеров в деревне, которую сама РКП знала плохо и которой очень опасалась. Между тем характер связей эсеров с сельскими массами был неочевиден и, видимо, сильно преувеличивался (в известном смысле есть основания считать ПСР и ее фракции таким же городским феноменом, как и РКП, а ее «сельскость» – стечением обстоятельств 1917–1920 годов и их последующей мифологизацией теми же коммунистами). Тем более ценны для нас исследования большевиками в ходе «чисток» эсеровского прошлого своих членов – через эту призму можно увидеть по крайней мере то, как коммунисты воспринимали эсеров, кого они в них видели и какие человеческие свойства, темперамент, образ действий они им вменяли.

Было бы анахронизмом использовать для анализа автобиографических документов 1920‐х годов тот зловещий образ ПСР, который в итоге сложился в середине 1930‐х годов в советской партийной историографии. Но выходцы из эсеров встречали многочисленные претензии со стороны партийного аппарата и в ранние годы советской власти. В отличие от меньшевиков, ведущим мотивом для вступления в эту партию, как и у анархистов, обычно считался стихийный протест, желание во что бы то ни стало помочь угнетенным. Эсера, однако, от анархиста отличало то, что его стихийность была следствием не отсутствия дисциплины как таковой, а наличия дисциплины ошибочной, чуждой большевизму, в сочетании с принципиальной преданностью ненадежному крестьянству. Меньшевику как представителю пролетарской партии было сложнее ссылаться на недостаток политической грамотности, в то время как у сторонника крестьянского социализма отсутствие четких взглядов на природу революции выглядело более логичным.

Конечно, большевики не забывали, что правые эсеры были воинственно настроены по отношению к ленинскому правительству. VIII совет ПСР, который состоялся в Москве в мае 1918 года, назвал ликвидацию большевистской диктатуры «очередной и неотложной» задачей всей демократии. Совет заявлял, что партия будет оказывать всяческую помощь массовому движению демократии, стремящемуся к замене «комиссародержавия действительным народовластием». Эсеровское руководство призывало направить свои усилия на то, чтобы мобилизовать, организовать и привести в боевую готовность силы демократии, чтобы, в случае если большевики добровольно не откажутся от своей политики, устранить их силой во имя «народовластия, свободы и социализма». В то же время никто не забывал, что эсеры не желали содействовать буржуазной контрреволюции. IX совет партии (май 1919 года), исходя из того, что у эсеров нет сил вести вооруженную борьбу на два фронта, призвал пока не выступать против большевиков, осудил участие представителей партии в Уфимском государственном совещании, Директории, в региональных правительствах Сибири, Урала и Крыма и высказался против иностранной интервенции[524]524
  Radkey О. H. The Sickle under the Hammer: The Russian Socialist Revolutionaries in the Early Months of Soviet Rule. New York: Columbia University Press, 1963; Гусев К. В. Партия эсеров: От мелкобуржуазного революционаризма к контрреволюции: исторический очерк. М.: Мысль, 1975; Суслов А. Ю. Социалисты-революционеры в Советской России: источники и историография. Казань: Издательство Казанского государственного технологического университета, 2007.


[Закрыть].

В 1920 году эсеры заговорили о недопустимости продолжения гражданской войны в рядах демократии и необходимости объединения усилий с большевиками в борьбе против реакции, несмотря на разногласия в оценке характера русской революции. Не видя смысла «в создании новых групп под каким бы то ни было названием и не находя для себя возможным оставаться в стороне от смертельной борьбы двух исключающих друг друга классов», некоторые эсеровские группы заявили о решении войти в состав РКП(б)[525]525
  Красное знамя. 1920. 7 февраля.


[Закрыть]. Чтобы обосновать разрыв с прежними идеологическими воззрениями, правый эсер С. И. Агеев использовал мотив обращения, заложенный в автобиографическом жанре: «Шаг за шагом жизнь вытравляла во мне взгляды и психологию умеренного социалиста и постепенно выводила разум мой из-под рабского подчинения фетишам вроде „нормального правопорядка“, „демократического строя“ и т. п., и кровавыми буквами вписала в мое сознание другие принципы, иные лозунги. <…> Для меня кризис миновал – я коммунист, и если бы даже партия большевиков не приняла меня в свои ряды – убеждений моих у меня никто не отымет»[526]526
  Шишкин В. И. «Левый дрейф» социалистов Сибири накануне и после разгрома Колчака. С. 95–96.


[Закрыть].

Большевики ускоряли процесс репрессиями. В 1921 году ВЧК взяла на учет всех эсеров, включая заявивших о выходе, и установила за ними тщательное наблюдение. При активном содействии партийных структур РКП(б) органы ВЧК стали составлять развернутые списки бывших эсеров и сочувствующих этой партии[527]527
  Добровольский А. В. О характере и масштабах репрессий против эсеров и меньшевиков. C. 6.


[Закрыть]. Летом 1922 года был исключен из РКП(б) Буренин Владимир Леонидович, как «политически ненадежный». Оказалось, что этот студент филологического факультета Томского университета с 1917 года входил в Томскую организацию левых эсеров, а в 1918 году был ее руководителем[528]528
  Гузаров В. Н. Чистка РКП(б) в Томской губернии: 1920–1923 гг. // Вестник Томского государственного университета. 2014. № 379. С. 125.


[Закрыть]. В том же году ВЦИК узаконил для упорствующих эсеров высылку за пределы мест постоянного проживания и передал Особой комиссии НКВД право без суда помещать их в лагеря[529]529
  Боева Л. А. Ликвидация партий социалистов органами ГПУ – ОГПУ в годы НЭПа // Вестник Московского городского педагогического университета. Серия: Исторические науки. 2009. № 2. С. 51–63.


[Закрыть]. Директивой ГПУ от 11 августа всем губернским отделам приказывалось немедленно произвести аресты всех «активных эсеров», подготовить их личные дела для ревтрибуналов[530]530
  Добровольский А. В. О характере и масштабах репрессий против эсеров и меньшевиков на территории Сибири в начале 1920‐х годов. C. 6.


[Закрыть].

В марте 1923 года при участии «петроградских инициативников» в Москве прошел Всероссийский съезд «бывших рядовых членов партии эсеров», который лишил полномочий недавно разоблаченное на публичном процессе «контрреволюционное» руководство партии и принял решение о роспуске ПСР. Указывая, что партия эсеров «сошла с исторической сцены», съезд призвал всех преданных делу рабоче-крестьянского движения людей объединиться вокруг РКП(б). В ответ ЦК РКП(б) создал на местах комиссии для приема бывших эсеров, «целиком порвавших с партией эсеров и полностью солидаризировавшихся с РКП(б)»[531]531
  Правда. 1923. 17 апреля; Двенадцатый съезд РКП(б). С. 849.


[Закрыть].

Судя по материалам ленинградских вузов, нельзя сказать, что убедительные истории об обращении эсеров в правоверных большевиков были редкостью. Эсер с июля 1917 года по январь 1918 года, Городской Н. М. был оставлен в партии, потому что «переметнулся» после того, как «кулацкое восстание доказало ему, что эсеры встали на сторону деревенских богачей». Также «сочувствовавшая эсерам в 1917 году» Маегова Т. М. сумела сохранить партбилет потому, что в скором времени избавилась от своих иллюзий по поводу сельского социализма. Дочь церковнослужителя Аварыкина имела серьезный стаж как эсерка: сосланная из Петербурга за членство в «полуэсеровской» организации в 1914 году, она формально вступила в ряды социал-революционеров во время революции. Левоэсеровское восстание заставило ее одуматься. С напутствием «искоренить эсеровскую мелкобуржуазную идеологию» ей позволили остаться членом РКП(б).

Поскольку в эсеры многие вступали по велению сердца, а не исходя из глубокого понимания научной необходимости пролетарской революции, то и вразумить их мог только непосредственный опыт. Нужно было воочию убедиться, что, поддерживая эсеров, автобиограф предает революцию и беднейшее крестьянство, которое он пытался защитить. Особенно выделялся случай Михайлова В. В., сына царского вице-губернатора Твери. Получив надлежащее кадетское воспитание, юный Михайлов взбунтовался, сбежал из дома и поступил на флот простым кочегаром; в 1917 году он примкнул к революции, правда в ее эсеровской редакции. Развив свое революционное мышление и став со временем командиром Красной армии, Михайлов перешел в истинную веру, полностью проявив себя, «отбивая Юденича». Верность большевизму бывший эсер мог проявить не рассудочно, но делом. Вступление Михайлова в Красную армию и его вклад в спасение «колыбели революции», Петрограда, в 1919 году говорили о нем больше, чем любые рассуждения о большевистской идеологии.

А вот бывшие эсерки из Ленинградского государственного университета товарищи Гар В. И. и Бенфесте Е. А. свою зрелость не доказали. Гар переметнулась к большевикам только в 1920 году, когда исход противостояния был предрешен. В отличие от Михайлова, эта ответчица не смогла проявить себя так, чтобы ее сочувствие большевизму выглядело бесспорным, и ей присудили «шаткие убеждения». Бенфесте тоже оценили как «чуждую». Она, хотя и отличилась как комиссар Красной армии, но не нашла в себе выдержки осудить мужа, «левого эсера до самого 1919 года… который на момент проверки находился под арестом». В поведении Бенфесте была двойственность. Нельзя было состоять в партии, не порвав с мужем, «не доводя куда следует»[532]532
  ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 58. Л. 2–37.


[Закрыть].

Стенограммы партсобраний Ленинградского комвуза 1923–1924 годов раскрывают, что стояло за короткими вердиктами партийных проверочных «троек». Понятней становятся стратегии прочтения автобиографий «бывших», нюансы оценки их заигрываний с «мелкобуржуазными» партиями. Неписаные правила опроса бывших эсеров раскрывают партийный подход к политическим прегрешениям. Степень дискурсивной маневренности в этом деликатном деле зависела от способности соотнести тот или иной конкретный биографический случай с известной историей «примиренческих» политических партий. Автобиография бывшего эсера должна была доказать владение большевистской историографией в настоящем и продемонстрировать незнание таковой в прошлом: автор когда-то полагал по наивности, что, примыкая к эсерам, он продвигал революционное дело. Только позже становилось ясно, насколько он ошибался.

Рябков Яков Петрович в 1906 году состоял в партии эсеров. «Я хотел посвятить себя партработе и [вступить] в первую партию, которую мне удалось найти. Это была партия эсеров. Если бы впервые нашел партию большевиков, то вступил бы [в нее]»[533]533
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1816. Оп. 1. Д. 5095. Л. 25.


[Закрыть]. Николаев из комвуза заявил, что «до 1919 года в Ленинграде не знал о том, что такое большевики и эсеры, а знал только о народниках» – приемлемых протореволюционерах[534]534
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 119. Л. 64.


[Закрыть]. Бывший эсер Иванов из того же комвуза признал, что «волна революции захлестнула», только в первый момент направила не в ту сторону («Ведь никакой учебы я не проходил»). Проблема, однако, была в том, что его однокурсник Блюм работал бок о бок с ним в Выборгском районе. «У нас преобладала большевистская организация, – разоблачал Иванова Блюм. – И сказать, что нельзя было разобраться в разнице между большевиками и эсерами, нельзя»[535]535
  Там же. Д. 120. Л. 119.


[Закрыть].

Еще одного комвузовца Антона Резцова винили в том, что он «не понял Февральской и Октябрьской революции», не разобрался в диктатуре пролетариата. «При выступлении эсеров в Саратове его участия не видно». Защищать советскую власть не стал. «Говорит, что был болен, но это верно и неверно». «Я еще до школы понимал, [есть] бедные и богатые, но не знал, что существует пролетариат и буржуазия, и между ними идет борьба, – оправдывался Резцов. – В Февральскую революцию я пробудился политически, но меня тогда никто еще не направил на революционный путь, я много не понимал…»[536]536
  Там же. Д. 117. Л. 36–37.


[Закрыть]

Удачная апологетика предполагала неспособность разобраться в партийных различиях в прошлом. Интеллигенту Резцову было чему учиться у рабочего Кононова, который объяснял свой выход из партии эсеров четко: «Наш руководящий центр с 1917 г. взял неправильный путь, и мы вместе со своим центром делали известные преступления перед революцией. Но пришло время, когда мы сказали: нет, это не то. <…> Мы заклеймили позором всех наших вождей, которые нас вывели на этот позорный путь»[537]537
  Двенадцатый съезд РКП(б). С. 664.


[Закрыть]. Заявление Кононова выглядело выигрышнее выступления Резцова в силу, во-первых, способности Кононова однозначно заклеймить эсеров как врагов революции, во-вторых, классового происхождения автобиографа – рабочему было не по пути с мелкими буржуа.

Студент Ленинградского комвуза Трофим Дектяренко намекнул на связь между социальным окружением и партийным выбором – чем ближе к рабочим, тем ближе к РКП. Поступив после Февральской революции в ташкентскую милицию – орган угнетателей, – автобиограф примкнул к эсерам. Но после перехода в 1918 году на работу в кузнечно-слесарную мастерскую сразу потянулся к пролетариату и, естественно, «подал заявление о вступлении в компартию».

В наших документах, отметим мимоходом, участники чисток редко демонстрируют хорошее знание конкретных политических конфигураций, в которых оказывались объекты «чистки» в своих революционных скитаниях за пределами основных «очагов революции» – столиц, центральных областей, промышленных центров Урала. Для большинства участников этой чистки «милиция Ташкента» вряд ли что-то значила, и тем более вряд ли даже в Коммунистическом университете большинство студентов хорошо осознавали всю сложность взаимоотношений русского и коренного населения в Средней Азии, тонкости взаимоотношений национально-освободительной борьбы и большевизма в мусульманской среде Поволжья, особенности взаимодействия отдельных течений сионизма и леводемократических движений в общинах Украины (в наших документах чаще упоминаются еврейские общины Белоруссии, но также без тех подробностей, которые характеризовали политическую обстановку в русско-белорусско-литовско-польско-еврейско-немецком политикуме того времени – она была очень сложной и нюансированной). Даже указание на опыт революционной борьбы на Дальнем Востоке было, как правило, общим и мало обсуждалось: в тонкостях взаимоотношений дальневосточных большевиков и социалистов друг с другом хорошо разбирались лишь несколько десятков человек в ЦК РКП. В этой ситуации партийным собраниям приходилось довольствоваться отрывочными и противоречивыми интерпретациями взаимодействия большевиков с коренным населением Узбекистана, русскими колониями в Ферганской долине и Казахстане и политической жизнью коренных этносов. Комвузовцы имели дело с непроверяемыми заявлениями о роли эсеров в разных регионах, с версиями против версий: в эти материи лучше было не углубляться по существу, «пролетарское чутье» здесь было явно надежнее знания.

Во время чистки ни слова не было сказано о Ташкентском вооруженном восстании 1919 года под руководством военкома Константина Осипова, вознамерившегося свергнуть советскую власть и установить собственную диктатуру. Мятежники расстреляли местное начальство и захватили золотой запас. Восставших поддержали левые эсеры, которые составляли коалиционное руководство с большевиками, тем самым совершив предательство, раскрыв свое «истинное» лицо. Участвовал ли в этих событиях Дектяренко? В комвузе знали, что в партии левых социалистов-революционеров он состоял «всего 2 ½ месяца» – и этого оказалось достаточно, чтобы утвердить его как большевика[538]538
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 109. Л. 7.


[Закрыть].

Случай «околопартийного» эсера Козлова Федора Гавриловича богат материалом. Автобиограф извещал «чистильщиков», что родился в Ростове-на-Дону в 1898 году в семье кровельщика и швеи. С десяти лет работал в конторе, затем в кондитерской, аптеке и т. д., «в общем, за 1½ года сменил мест десять». Затем поступил в типографию, где занимал до 1915 года разные должности: начал с граверной, оттуда в переводную, где специализировался как переводчик. Но суть дела была в межпартийной борьбе.

В Нахичевани столкнулся в типографии с социал-демократами и эсерами, участвовал в массовках и в закрытых собраниях. В период 1915 года провалились в Ростове-на-Дону 2 организации. Когда летом 1915 года провалилась последняя организация и я остался один (остальные частью были арестованы, частью разъехались), ко мне из Воронежа приехал один парень, который предложил мне создать организацию. На первой массовке я и тот парень создали комитет. Мы с ним работали месяца 1½ – 2, выпустили 5–6 листовок. Я вел типографскую работу. Писали и печатали листовки, а затем их распределяли. Наконец нас арестовали и посадили в тюрьму. Нашли типографию, у меня нашли печать и т. д. Но так как я заявил, что печать я нашел, меня административным порядком сослали в Иркутскую губернию, где я пробыл в общей сложности 1 год 9 месяцев. В марте 1917 я приехал в Петроград и поступил на завод Барановского. Работал на револьверном станке. Затем вошел в организованную Шлиссельбуржцами организацию «Транспортный Кооператив», которая предполагала создать автотранспорт где-то на юге в Крыму. В августе 1917 Керенский нас мобилизовал.

Если кто сомневался в политической направленности Козлова, автобиограф добавлял: «Нужно сказать, что еще по дороге из ссылки я примкнул к пораженцам и проводил их политику. В августе попал в армию, был выбран в ротный и полковой комитет». Правда, дифференциация политических сил была еще не закончена, но тенденция была ясной. Козлов на фронте активно выступил против эсеров. «В полковом комитете было 2 большевика и 2 нас (я и еще другой товарищ), не большевики, но и не эсеры. Мы должны были составить оппозицию эсерам, имевшим большинство в полку. При проведении наших мероприятий мы были в связи с Подвойским» (руководителем военной организации большевиков).

После Октября Козлов продолжил проводить революционную политику в большевистском ключе и мог привести еще больше фактов, свидетельствующих в пользу его борьбы как с эсерами, так и с крестьянскими и интеллигентскими организациями, их поддерживавшими. Возглавляя Ямбургский ревком, автобиограф исключал из него эсеров, разогнал крестьянский совет и земство. Одновременно он учреждал подлинно большевистские организации – советы:

Узнав о событиях, украл у надзирателя шинель и… прибежал в Военно-Революционный комитет (в Ямбурге). Там получил назначение ехать для связи Ямбурга с Нарвой. Затем был избран председателем Ямбургского Военно-Революционного комитета. В то время оттуда 2 эсера вышли, а одного мы исключили. В это время существовал исполком, который не был популярен. Мы решили ликвидировать ревком, разогнать крестьянский совет и земскую управу и создать исполком. Я работал по организации волостных советов. Ненужные организации разогнали. Комитета партии большевиков в Ямбурге не было. Было два коммуниста, из них один уехал в отпуск, а другой демобилизовался. В это время немцы взяли Юрьев. К нам влилась группа Юрьевцев-коммунистов. В это время я принял отдел народного образования. Приехал комитет, который начал вводить реформы. Так у нас при исполкоме каждая волость имела своего представителя. Большевики это отменили, заявив, что совет должен быть рабочим.

Затем Козлов был избран в президиум исполкома и начал свою работу в народном образовании. Формально Козлов к большевикам не присоединился. Внутри него клокотало бунтарское «я», он был еще не готов признать партийную дисциплину: «В партию большевиков я не вступал из‐за некого самолюбия, считал, что если не вступил в 1917 году, то теперь, когда (пришли) большевики, и не надобно вступать». Однако при наступлении Юденича Козлов ринулся в партию (май 1919 года), добровольно отбыл в армию (коммунистическая рота) и был назначен комиссаром пулеметной команды.

Бóльшая часть уточняющих вопросов касалась политического прошлого Козлова.

– Когда отстал от эсеров и вступил в РКП? <…> Эволюция от эсеров к большевикам?

– В Ростове-на-Дону моя точка зрения была такова: чем больше забастовок и стачек, тем лучше для революции. Мне было тогда 16 лет. В группе работали тогда эсеры и социал-демократы. Все листовки обыкновенно требовали «Долой войну» и т. д. В Иркутской губернии я попал к Конову, а затем к эсерам. <…> На собраниях был только один раз, зимой 1917 года. Эсером фактически не был и билета не имел.

– Была ли связь с эсерами по приезде из ссылки?

– Не было.

– Когда был в Ямбурге, и не было ни одного коммуниста, то по чьим директивам работал?

– Общее руководство было из Военного Отдела п<артийного> к<омитета>. Там был Подвойский. <…>

– Промедление вступления в РКП не объясняется ли связью с эсерами?

– Об отношении к эсерам уже указал. Добавлю, что в 1920 году предложили работать в ЧК…

– К какой группе эсеров принадлежал?

– Был против ликвидаторов подпольной группы. <…>

– Имела ли ваша группа в Ростове-на-Дону влияние на рабочих…

– Листовки распространялись среди рабочих и солдат и обращались к тем и другим.

– Была ли велика группа до ареста?

– Было в группе около 40 человек, она собиралась в месяц раз или два. Каждый член группы был связан с заводом.

«Чистильщики» не удивлялись, что у Козлова «партийной выдержки нет», ведь он «был в Ростовско-Нахимовской группе эсеров в 1914–15 годах». «У Козлова есть отрыжка старого эсера», – говорили некоторые. «Бунтарский характер и влияние партии эсеров» не оставили Козлова равнодушным[539]539
  Там же. Д. 110. Л. 6–8.


[Закрыть]. Несмотря на негативные характеристики, из вуза Козлова все-таки не исключили. Однако в его случае показательно то, с каким рвением автобиографа, пытавшегося всеми силами представить себя как неопределившегося, старались записать в сознательного эсера. Поскольку эсеровская идеология не предъявляла к кандидату особых требований при вступлении, то и отличить беспартийного неопределившегося от замаскированного врага было непросто. Учитывая же долгую историю борьбы эсеров с большевиками после революции, одного упоминания совместной работы с этой мелкобуржуазной партией хватало для того, чтобы заставить «чистильщиков» серьезно засомневаться. Никакие заслуги перед революцией, даже непосредственная борьба с эсерами, как в случае Козлова, не производили впечатления. Наоборот, долгий подпольный стаж, пусть и без формального членства, говорил о том, что изжить сформированные совместной работой с эсерами привычки будет непросто.

Товарищ Козлова по комвузу Ежов Михаил Александрович себя не считал эсером, даже бывшим. Но однокурсники усердно прочесывали его прошлое в поисках признаков таких симпатий. От Козлова, однако, Ежова отличало то, что он не только говорил о своих заслугах перед большевистской революцией, но и честно признавался в прегрешениях перед ней. Ежов оказался вместе с эсерами случайно, по глупости и из‐за отсутствия политического опыта. Зачастую отсутствие политической сознательности и признание во временных заблуждениях являлись более надежной защитой, чем долгий подпольный стаж работы и революционные заслуги, совмещенные с содействием небольшевистским партиям.

«Я родился в 1895 году, – рассказывал Ежов в устной, зачитанной перед товарищами автобиографии. – Мать крестьянка, отец по специальности повар, много путешествовал. Жил у деда и дяди крестьянина… в 1914 году сдал экзамен на учителя городского училища, но места не получил. В 1915 году работал на железной дороге, а затем поступил на Сормовский завод в слесарную мастерскую… был счетоводом. В марте 1919 я был мобилизован, в Красную армию попал в Нижний Новгород в 2‐й артиллерийский полк. В это время Колчак подходил к Казани. После Колчака нас перебросили на южный фронт. Там был красноармейцем. Был в боях».

Вопросы, обращенные к партийному прошлому Ежова, основывались на деталях, присутствовавших только в несколько отличавшейся письменной версии его автобиографии (ниже цитата из неотредактированной записи, которая фиксирует вопросы Ежову в форме третьего лица, а его ответы сохраняет в первом).

– Была ли связь с эсерами и меньшевиками? Какая и когда?

– В партии эсеров и меньшевиков не был. Вообще никаких партий не понимал. В Сормове у власти были меньшевики. Под их влиянием я не был. <…>

– За отношение к эсерам был ли заключен в тюрьму?

– Не был. <…>

– Что заставило примкнуть к эсерам?

– Я больше никого не знал.

– В своей биографии Ежов говорит что-то вроде того, что либо Колчак, либо большевики. К кому же ты думал примыкать?

– У меня, безусловно, были колебания.

– Что заставило Ежова шататься с одного занятия на другое и почему менял свои специальности?

– Нужно было искать заработка.

– В чем выражалась деятельность в эсеровской организации и когда ушел?

– В эсеровской организации я не был. <…>

– Признавал ли Ежов до 1918 года действия эсеров правильными?

– Не могу ничего сказать. Помню, что возмущался за отбор хлеба.

– Не связано ли изменение работы Ежовым с эсеровской партработой?

– Нет.

– Вступление в РКП задерживалось препятствием со стороны родителей. Почему при вступлении в эсеровскую организацию не было этого препятствия?

– В эсеровской организации не состоял[540]540
  Там же. Л. 27.


[Закрыть].

Попов нашел, что вся биография ответчика, «написанная им уже при поступлении в университет, говорит о преобладании чувства над сознанием»: «В университете он был мало выдержанным и малосознательным членом партии». «Выходец из разоряющихся крестьян, – нагнетал Козлов, – Ежов свою психологию не определил. Скрывать своего эсерства у него не было основания. Здесь может быть такое положение: или он хитрый эсер, работающий в подполье, или неопределившийся человек. И он есть второй. Если он шел в партию, то несознательно. Вошел в одну социалистическую партию, она оказалась контрреволюционной, он из этой партии вышел и вошел в другую».