Текст книги "Автобиография большевизма: между спасением и падением"

«Ежов не имеет классовой психологии, – сказал в прениях Пьяных. – Он внеклассовый элемент. Если он и был в эсеровской организации, то и эсер из него очень плохой. Балда с него, а не эсер». Вероятно, выступавших к таким выводам подтолкнула постоянная смена мест работы Ежова. Не имея долгого трудового стажа, он не мог выработать устойчивой классовой психологии, разобраться в том, кто все-таки выражает его интересы, и поплыл по течению. То, что Ежов не скрывал от товарищей, что в период Гражданской войны он вместе с эсерами возмущался хлебными реквизициями, проводимыми большевиками у крестьян, также не говорило в его пользу. Точно так же Ежов как на духу рассказал, что был в шаге от того, чтобы встать на сторону белых в Сибири. Изворотливый «бывший» наверняка попытался бы утаить подобный эпизод в биографии. Ответчик же честно признался, и признание говорило о его наивности, а не злонамеренности.

К обсуждению подключился Кезе. Его диагностику диктовало восприятие эсеров как мелких буржуа, стремящихся во что бы то ни стало к личной свободе, к тому, чтобы бунтовать против любых авторитетов: «Эсеры сами по себе в массе не представляют чего-либо твердого, решительного. Ежов тоже не представляет из себя партийно выдержанной фигуры».

«Биография показывает его хвастовство и его стремление создать карьеру, – добавил Кассий. – Он, например, был в 1917 году 3 месяца в союзе металлистов и на этом основании снова вошел в союз, восстановив стаж с 1917 года». «Выросший в мелкобуржуазной среде, он и после имел привычки и воззрения этой среды, – так считал Конев. – В 1918 он сочувствовал эсерам. Но тогда было много покушений на большевиков. Как он к этому относился? Крестьянский уклон у него и до сих пор есть».

«Во время разговоров о политике советской власти, которые проходили в комнате, которая рядом с нашей, – свидетельствовал Дроздов, – Ежов говорил, что политика Советской власти по отношению к крестьянам неправильна».

Нарастенко было «неясно отношение Ежова к большевикам в период 1917–18 годов»: «Голосовал за большевиков, так как надо было кончать войну». «Дело не в том, что Ежов был в эсеровской организации, а дело в том, что он это скрывает», – отрезала Лускина[541]541
  Там же. Л. 28–29.


[Закрыть].

Так как Ежов свое эсерство отрицал, надо было обсудить, как заполнить пункт анкеты «состоял ли в других партиях». Как и в случае Носуленко, когда доказать формальную принадлежность обсуждаемого к чужим партиям не было возможности, речь шла о том, мог ли Ежов быть эсером по психологии. Да, может быть, в партии он не состоял, но на деле, по личному убеждению, он мог последовательно проводить эсеровскую политику. Идейное содействие эсерам было ничем не лучше работы в их рядах с партбилетом в руках.

Дроздов был особенно суров. По его мнению, Ежов мог быть предателем, желавшим присоединиться к эсеровским правительствам в Сибири. Когда большевики отвоевали эту территорию, ответчик вступил в партию, но, кто знает, возможно, сделал он это для того, чтобы воткнуть нож в спину большевикам при первой возможности: «Ежов идейно состоял в партии эсеров и работал по ее поручению, переходя из места на место. В феврале 1918 года он убежал из армии. Это время учредилки, нападение Германии и т. д. Его уход из армии говорит о его эсеровской работе. После поражения эсеров и Колчака он переходит к большевикам. В партии эсеров был сознательно, только Ежов нам в этом не хочет сознаться».

Тарасенко попытался защитить Ежова, рассудив логически: если кандидат выполнял все поручения эсеров, то зачем ему идти на Сормовский завод, где и так было «эсеровское засилье»: «Там эсеров было много, да и лучше его, и он там был наверно не особенно нужен». Эсеры не могли столь непродуманно распределять свои кадры. Но Васильев был неумолим: «Таких, каков был тов. Ежов, эсеры и посылали на свою партработу».

Участвовал ли Ежов в эсеровских организациях, так и осталось невыясненным. Но никто не мог отрицать, что в свое время он был секретарем ячейки РКП, политруком и секретарем военкомбрига в Красной армии, в связи с чем и получил престижное направление в комвуз. Большевистское настоящее ответчика все-таки преобладало, и ячейка в итоге записала в анкете: «В других партиях не состоял, но по его словам примкнул к партии эсеров и сочувствовал ей до 1918 года». По настоянию Ежова внесли примечание: «По его личному заявлению, слово „примкнул“ понимал как слово сочувствовал»[542]542
  Там же. Л. 31.


[Закрыть].

Как мог Болдырев – крестьянин, за спиной которого была сибирская ссылка, пойти на поводу у эсеров уже после свержения самодержавия? Этот вопрос особенно волновал студентов Ленинградского комвуза. В апреле 1918 года, так следовало из его автобиографии, по приезде из Москвы Болдырев «попал в эсеровскую группу, работая в то время в союзе молодежи». В июне он, все еще эсер, поступил на Александровский завод, где проработал до сентября, когда всех членов этой партии в период левоэсеровского восстания, и его в том числе, арестовали. В тюрьме ответчик пробыл полтора месяца «без всякого суда». Потом было решено выпустить его – к тому моменту он казался большевикам не таким опасным.

Начало Гражданской войны благоприятно повлияло на умонастроения многих пролетариев. Политическая «физиономия» Болдырева быстро приближалась к желаемой. В декабре 1918 года вместе с матерью-ткачихой он уехал в Москву, где чуть ли не случайно «попал на нелегальный съезд эсеров». На съезде Болдырев взял слово и сказал, что «нужно не только ругать большевиков, а делать революционное дело – а большевики это дело делают». В своем автобиографическом рассказе о конфронтации с эсерами Болдырев сделал акцент на двух принципиально важных вещах. Во-первых, он описал полный драматизма эпизод своей борьбы с эсерами. Без этого его разрыв с крестьянскими социалистами мог бы оказаться под сомнением. Во-вторых, в его автобиографии прозвучала важная мысль о том, что большевики делали то, о чем эсеры только разглагольствовали.

Противопоставляя дело мелкобуржуазной фразе, Болдырев демонстрировал свою приверженность пролетариату. Далее последовало еще одно важное упоминание: «Со съезда пришлось убраться». После провокации Болдырева его товарищи-эсеры уже не считали его за своего. Разрыв был полным. Дальнейшие действия автобиографа еще ярче иллюстрировали этот факт. В феврале 1919 года на митингах клеймил эсеров, а с «1 апреля 1919 райком уже считает меня членом РКП(б)».

Было ли прозрение Болдырева лишено шероховатостей, как утверждала его автобиография? Слушая его весной 1924 года, однокурсники недоумевали: «Неужели его мать, как он говорит, большевичка, не имела на него влияния? Как же она не наставила его на путь праведный раньше?» Болдырев отбивался: «Мама была беспомощна, так как я просто не имел политической физиономии – ходил к эсерам, а работал в районе большевиков».

Зорина отклонила его версию: «Не может быть, чтобы Болдырев в 19 лет не отдавал себе отчет в своей работе в СР. Если бы он ничего не понимал, то влияние матери привело бы к большевикам». Зорина рассматривала несознательного пролетария как чистый лист, на котором сознательный пропагандист пишет революционные лозунги. Если бы Болдырев следовал только революционной стихии, мать бы направила ее в верное русло большевистской сознательности. Однако Болдырев уже ходил к эсерам, а это значит, что материнскому воспитанию он сопротивлялся. Акт непослушания был индикатором небольшевистской, чуждой сознательности. Итак, в прочтении Зориной Болдырев во время революции был убежденным эсером.

Блом, одно время работавшая с Болдыревым в Невском районе, пришла на помощь: «Болдырев слишком горячая натура – больше живет чувствами. Когда все пошли к эсерам, пошел и он, тем более что большевики долгое время работали с левыми эсерами. Невский район был действительно полон эсерами, много рабочих было в их рядах. Но организация их развалилась, так как большинство рабочих не вполне отдавало себе отчет в своей партийной принадлежности и скоро покинуло ряды эсеров».

Для Зориной после разъяснений Блом многое стало на свои места. Действительно, вступление Болдырева в партию могло быть стихийным. К тому же девушка внезапно вспомнила, что мать ответчика никогда не выглядела особенно твердой большевичкой. Колебания могли быть семейной чертой характера. Но то, что и мать, и сын в итоге встали на большевистский путь, обнадеживало: «Мать Болдырева по возвращении из ссылки не была вполне выдержанной соц<иал> дем<ократкой> – это мне известно по работе в районе. В ноябре она только примкнула определенно к большевикам».

В конце концов к Болдыреву отнеслись снисходительно – все-таки речь шла о ветеране четырех фронтов Гражданской войны. Большинство считало, что он разобрался в истинном лице эсеров и хотя не прямой дорогой, но пришел честно к большевизму[543]543
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 120. Л. 96–98.


[Закрыть].

Эсеров большевики боялись, меньшевиков презирали. У эсеров – в партийном воображении – были горячие головы, они сразу хватались за оружие. Их революционность легко выходила из берегов. Как и следовало ожидать, принимая во внимание их социальную базу, они тяготели к крестьянскому бунту, «бессмысленному и беспощадному». От перековавшихся эсеров требовалась демонстрация беспрекословной преданности большевизму делом. Их разрыв с бывшими товарищами подкреплял дело. Эсеров было не так сложно перевоспитать, но нужна была уверенность в том, что разрыв с мелкобуржуазными тенденциями в характере был полным, что вчерашний эсер был готов подчинить себя суровой большевистской дисциплине.

С меньшевиками были другие проблемы. Они страдали от «гамлетизма», воля их легко парализовалась, но в то же время они были не менее опасны, чем эсеры. Меньшевики не хуже большевиков разбирались в тонкостях марксизма и могли эффектно изобразить капитуляцию, оставшись при своем мнении. С ними требовалось подробно проработать теоретические разногласия, нужно было убедиться, что они их изжили, пришли к верному знанию. Эсеровщина была пороком сердца, меньшевизм был пороком разума.

Со всеми остальными партиями большевики старались вообще не иметь никакого кадрового родства. Октябриста в рядах РКП не могло быть даже в виде исключения, кадеты попадались очень редко. Тыдман В., студент Ленинградского института путей сообщения, вспоминал в своей автобиографии 1923 года, как на экономическом отделении Московского коммерческого института слушал лекции «Мануилова (политэкономия), Кизеветтера (русская история), а также Булгакова (история экономических учений)». Тыдман набрался важных знаний в политэкономии, но в надежде поступить в РКП ему пришлось выдавать своих кадетских профессоров за социал-демократов[544]544
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 24. Л. 17.


[Закрыть]. Впрочем, в эти же еще вегетарианские времена Николаю Бухарину, изучавшему политэкономию в Вене у светил австрийской экономической школы (сам он называл ее самым опасным врагом марксизма в политэкономии), никого не приходилось убеждать в том, что для большевика прослушанная у врага лекция не бывает лишней. Но вот иметь в своих рядах коммуниста, учившегося науке истории не в окопах Первой мировой и не в забастовках на военном заводе, а у лидера партии конституционных демократов, считалось опасным. Во всяком случае, такому коммунисту нужно было приложить в сотню раз больше усилий, чтобы доказать, что он действительно обратился в новую веру. Во время партпроверки 1928 года Беляева Владимира Федоровича из Сибирского технологического института обвинили в сокрытии своего кадетского прошлого. «У нас с ним в Иркутске был инцидент, – свидетельствовал недруг. – Тогда он свою биографию рассказал иначе». Оказывается, в Иркутске был подан донос, что Беляев когда-то примыкал к цензовикам. «Чем дело закончилось», осталось неизвестным, но репутация Беляева была серьезно подмочена даже таким, казалось бы, ничем не подтвержденным подозрением. Троцкистские симпатии Беляева, проявленные во время дискуссии с Объединенной оппозицией, легко объяснялись его кадетским прошлым. Партбилет у него отобрали[545]545
  ЦДНИТО. Ф. 17. Оп. 1. Д. 1065. Л. 59–62.


[Закрыть].

В отношении пытавшихся вернуться в ряды РКП строгость была максимальной. Если в случае выходцев из соглашательских партий речь могла идти о временных шатаниях, чрезмерной эмоциональности или, наоборот, недостаточно проработанных расхождениях в тактике, то с тех, кто уже познал большевистскую дисциплину, но каким-либо образом затем оказался вне партии, спрос был велик. Чем был так опасен бывший большевик? И как он мог объяснить подобные пятна в своей биографии?

Коммунисты, вышедшие из партии по своему желанию, не могли рассчитывать на легкое восстановление в ее рядах. «Бывшие» считались опаснейшим элементом, рассерженным и обозленным, чинившим разные козни против партии. Они выстраивали свое видение революции, относились критично к нынешней партийной линии, создавали заговоры с осколками мелкобуржуазных партий с целью если не свержения советской власти, то радикального изменения ее курса. XII съезд РКП(б) отдал местным организациям распоряжение не принимать никаких «бывших». Повторный прием в ряды большевиков провозглашался недопустимым[546]546
  ЦГАИПД СПб. Ф. 138. Оп. 1. Д. 1 г. Л. 44.


[Закрыть].

За исключением из партии следовало, как правило, повышенное внимание со стороны спецслужб. 25 ноября 1922 года ГПУ просило Томский губком «срочно прислать списки всех исключенных из правящей партии начиная с сентября 1921 г.»[547]547
  Гузаров В. Н. Чистка РКП(б) в Томской губернии. С. 125.


[Закрыть] В августе 1923 года Секретариат ЦК выслал ответственным руководителям партийных коллективов секретный циркуляр: «За последнее время наблюдается появление групп из бывших членов партии, исключенных и добровольно вышедших, враждебно относящихся к Советской власти. В большинстве случаев в состав этих групп входят карьеристские или анархические элементы, из которых некоторые занимали ранее ответственные посты. Ныне находясь вне партии, они вносят деморализацию не только в беспартийную массу, но и в ряды отсталых членов РКП, с которыми у них сохраняются старые связи. Выдвигая нередко „левые“ лозунги – борьба с нэпом, необходимость рабочей революции и т. д. – прямо или косвенно они борются против политики РКП, блокируются с меньшевиками и эсерами и являются в большинстве случаев зачинщиками и организаторами разных „волынок“ на фабриках и заводах». В целях беспощадной борьбы райком предложил взять на учет, внимательно следить за их выступлениями «и добиться полного прекращения всяких сношений членов РКП с этими элементами»[548]548
  ЦГАИПД СПб. Ф. 258. Оп. 1. Д. 14. Л. 60.


[Закрыть].

Хотя разные постановления о тотальном остракизме были отменены в середине 1920‐х годов, формальные и неформальные ограничения на прием «бывших» в партию продолжали действовать. Во-первых, в отношении сроков: в то время как директива партийного аппарата гласила, что все материалы о приеме в кандидаты, поступающие в райком, должны быть обработаны в течение не более десяти дней, для «бывших членов РКП(б)» делалось исключение. Нужно было время для тщательной проверки таких кандидатур. Во-вторых, всякий прием «бывшего» требовал специального одобрения горкома[549]549
  ГАНО. Ф. П-2. Оп. 1. Д. 71. Л. 233; ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 1 в. Д. 566. Л. 257.


[Закрыть]. Партийные бюро ленинградских вузов вели учет «имевших перерыв во время пребывания в партии». Указывались следующие обстоятельства: «не прошел переписи по болезни», «выбыл по потере связи с парторганизацией», «выбыл механически из‐за отдаленности ячейки», «вступил в партию в 1918 году, но из‐за отъезда на фронт не получил партийных документов» и т. д.[550]550
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 722. Л. 24.


[Закрыть] Быков М., студент Института инженеров путей сообщения, «по слабости здоровья» выбыл из РКП(б) в 1922 году, но после продолжительных мытарств был восстановлен[551]551
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 435. Л. 94.


[Закрыть]. «Механически выбывшей» Диковой М. А. из комвуза тоже с горем пополам удалось вернуть себе партбилет в 1924 году[552]552
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 144. Л. 87.


[Закрыть].

На самовольные выходы смотрели гораздо жестче. В 1921 году начался отток из партии по причине несогласия с НЭПом, причем групповые выходы стали распространенным явлением. В целом ряде уездов в 1921 году и в начале 1922 года ежемесячно выходило из партии до 10 % членов[553]553
  РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 34. Д. 114. Л. 138.


[Закрыть]. Тыдман извинялся перед ячейкой Ленинградского института инженеров путей сообщения: «Нэп, его отрицательные стороны вызвали чрезвычайно тяжелую борьбу, разочарование. Очень тяжело было освоиться с новой обстановкой после продолжительной варки в самой гуще „военного коммунизма“. При виде свободно спекулирующих, пьянствующих и „капиталистически накопляющихся“ нэпманов испытывал мучения собаки, вынужденной терпеть соседство кошки». В 1924 году Тыдман просил о восстановлении членства в партии, но без успеха[554]554
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 24. Л. 17.


[Закрыть].

Если политически зрелый студент не подчинился линии партии, то это не могло быть непреднамеренно, считала партия. Только отступник не стал бы отрекаться от своих взглядов после повторных указаний на их контрреволюционное значение. Что же мог сделать «бывший», чтобы искупить свой проступок? Какие дискурсивные ресурсы мотивировали повторное вступление в партию?

Заявление о восстановлении в рядах РКП(б), направленное в 1923 году в Западно-Сибирский медицинский институт Шангиным-Березовским, было попыткой восстановить свое доброе партийное имя[555]555
  ГАНО. Ф. П-2. Оп. 1. Д. 261. Л. 117–120.


[Закрыть]. Сын иногородца-зырянина, «занимавшегося всю жизнь хлебопашеством», Шангин-Березовский окончил второклассную учительскую школу в 1912 году. Оттуда он был направлен в Уфимскую губернию на пастырские курсы, выпускавшие дьяконов и попов, но полученное образование помогло не совершить ошибку. «Несмотря на то, что я воспитывался в семье наемного крестьянина – религиозного фанатика, я рано потерял веру в святость церкви. Поэтому, не желая быть представителем обманщиков народа, попов, я против воли родителей вместо пасторских курсов уехал в Омск и поступил в 1912 г. в фельдшерскую школу». Рассказчик подробно объяснял свое решение избавиться от пут религии: «Изучая здесь естественные дисциплины, я окончательно убедился в правоте своего поступка и уже со второго курса совершенно порвал с религией, за что, конечно, получил с проклятиями письмо от родителей».

Шангин-Березовский старательно создавал контраст между отправной точкой своего жизненного пути – семьей, погрязшей в суеверии, – и сознательностью уготованного ему будущего. Но никакие поэтические ухищрения не могли рассеять тучу, висевшую над автобиографом. Ему предстояло объяснить, как можно дважды обратиться в одну и ту же веру. Прежде чем взять быка за рога, рассказчик постарался растрогать читателя. «В 1914 году я был отдан в солдаты» – эта уже знакомая пассивная конструкция подчеркивала несознательность Шангина-Березовского и объясняла, почему начало революции вызвало в нем недостаточный энтузиазм:

Будучи совершенно неподготовленным политически, я не мог понять и правильно оценить февральской революции. Я радовался наравне со всеми, думая, что настал конец царской тирании, а из‐за красных лозунгов в феврале не видел оскаленных зубов буржуазии и не мог полностью оценить предательской политики социал-предательских партий. [Только следующей осенью] впервые я понял значение февраля, а затем октября 1917 г., которые к моему стыду прошли мимо меня, не захватив в свой революционный штурм буржуазии. Черная Колчаковщина открыла глаза на это.

Описывая здесь то, что должно было быть его подлинным обращением, Шангин-Березовский преподносил себя рьяным большевиком: «Еще будучи фельдшером в реальном училище, я пытался связаться с подпольными организациями, но благодаря полной конспирации это сделать не удалось». Трагическим образом случилось обратное: его вынудили вступить в ряды врагов. «В 1919 г. весной я был мобилизован Колчаком как фельдшер». Но душой автобиограф был непоколебим: непродолжительная служба у белых не выбила Шангина-Березовского из колеи, и при первой же возможности он проявил свои истинные убеждения. «Пришли красные в Омск, с оружием в руках преследовал отступающих белогвардейцев и в декабре 1919 при ячейке РКП(б) Омского военного госпиталя вступил кандидатом РКП(б)».

Лишь под конец Шангин-Березовский бегло рассказывал об обстоятельствах, изгнавших его из братства избранных. Слог здесь отрывистый, почти небрежный: «По состоянию здоровья уехал в село и после атаки анархистской банды бежал и потерял документы». Рассказчик понимал, что его не осудят за ошибки молодости, клерикальное обучение, недопонимание классовой сущности 1917 года. Путь к свету мог содержать в себе моменты помрачения, а это партия уже простила ему; расстояние, пройденное сознанием, лишь добавляло патетики обращения. Но вот дезертирство – а Шангин-Березовский опасался, что его бегство в деревню и таинственная потеря партбилета будут истолкованы именно так, – не могло быть оправдано недостаточной политической сознательностью. Его обращение уже состоялось, поэтому он был вынужден настаивать, что никогда не изменял большевизму. Автобиограф оставил авангард пролетариата только временно и только под давлением обстоятельств.

Раскаивающийся отступник имел в своем поэтическом арсенале одну-единственную стратегию защиты, основанную на аргументе о временном затмении. Слово «затмение» включает в себя набор риторических приемов, которыми пользовались заблудшие коммунисты: в конце концов, даже идеальный дух может быть побежден физическим недугом. Такой дух в точности был похож на солнце – классический символ сознания-совести в большевистской поэтике и иконографии, – которое временно заслонила луна.

Линия защиты, основанная на затмении, обладала двойным достоинством. Она позволяла кающимся коммунистам внушить мысль, что их отступничество было эфемерным, – солнце вновь появляется после затмения подобно тому, как сознание оступившихся коммунистов возрождается, как только они исцеляются. К тому же описывалось физическое затруднение, а не духовное – луна как символ тела, мешающего духу. Именно в силу того, что тело являлось локусом инстинктов, соматических процессов и иррациональности, оно и мыслилось как подлежащее перестройке.

Единственный шанс на искупление для Шангина-Березовского заключался в том, чтобы сделать основой своей защиты помутнение рассудка, – нечто, что следует понимать на грани буквального и метафорического. На короткий промежуток времени, гласил этот довод защиты, физическая болезнь победила сознание и заставила преданного товарища, чей разум (духовное) помрачен его телом (физическое), действовать как изменник. В дергающейся марионетке, покинувшей ряды партии, читателя просили узнать тело Шангина-Березовского. За нитки дергала мания. Он был одержимым. На какой-то момент член партии стал попросту местом, где угнездилось что-то вроде душевного расстройства с его собственной логикой и обрело верховную власть. Во время помутнения Шангин-Березовский превратился в слепое орудие контрреволюционного поведения. Чтобы вернуть разум, ему нужно быстродействующее лекарство.

Вводя в коммунистическую идею вины что-то похожее на понятие невменяемости, известное коммунистам из «буржуазного права», линия защиты предусматривала концепцию ограниченной ответственности. Словосочетание «временное затмение» использовалось большевиками при попытке объяснить уход Романа Малиновского (разоблаченного позднее как провокатора царской охранки) из Думы и его внезапное появление за границей. Самовольный поступок Малиновского осуждался, но при этом были и те, кто утверждал, что, возможно, причиной тому были не политические мотивы, а «обостренная нервозность» и «душевная усталость»[556]556
  Трудовая правда. 1914. 31 мая.


[Закрыть].

Тот, кто хотел выгородить сознание и волю, должен был возложить вину на свое подверженное порче тело. Партиец с 1917 года, сын рабочего и телеграфист по специальности, Зайцев выбыл из партии «по неплатежу членских взносов». Вот как он объяснял свой проступок два года спустя, находясь в стенах Ленинградского государственного университета:

«Как следствие физически ненормального состояния создается больная психология, а последнее обстоятельство является причиной нерадивого отношения к партобязанностям – отсюда несвоевременная явка на перепись в у<ездный> ком<итет>. „В здоровом теле здоровый дух“ – это не пустая фраза; меня вновь потянуло к общественной работе и работе в партии. Я спешу восстановить старый партийный стаж». Зайцева вернули в партию[557]557
  ЦГАИПД СПб. Ф. 984. Оп. 1. Д. 39. Л. 66.


[Закрыть].

Уже известный нам Носуленко попытал свое счастье также через риторику «солнечного затмения». За этим преподавателем языкознания в Ленинградском государственном университете числились тяжкие прегрешения: он «венчался в церкви в Ораниенбауме 5 июня 1922 г.» и, что еще хуже, подал по собственному желанию просьбу освободить его от обязанностей коммуниста. К концу 1922 года Носуленко пришел в себя. Он объяснял: «Действительно, у меня было много ошибок, и они известны ЦК и Губкому. Я происхожу из бедной, невежественной, некультурной среды, первый из семьи грамотный. Очень трудное многое поборото. <…> Быть может верно, я плохой партиец, но я не контрреволюционер. Я был под винтовкой по собственному желанию и защищал республику». Жена, дочь крестьянина-бедняка, окончила начальную школу и служила у нотариуса. «Была арестована за революционную работу и [другим почерком – приговорена] к высылке в Вологду. <…> Венчались в церкви с целью получения удостоверения». Нет спору, соглашался Носуленко, отступничество – это тяжкая провинность. «Это произошло в момент наиболее резкого нервного расстройства». «Хочу быть более культурным, но не могу, все это коренится в моей физиологии». Телесная слабость вызвала душевный упадок[558]558
  Там же.


[Закрыть].

В этом случае защита не удалась. «Безусловно, интеллигентский поступок – выход из партии», – гласило заключение по делу.

Иногда, когда ответчик не вызывал доверия, поручители прибегали к аргументу «затмения» от его имени. Борделов, студент Смоленского политехнического института, оказался на грани исключения из партии в 1921 году, когда выяснилось, что во время решающих этапов Гражданской войны он «уехал в отпуск, где ничего не делал и считался исключенным из партии». «Борделов был непонятен. Не ходил на лекции, не работал в ячейке». За ответчика вступился уполномоченный по чистке, заметив, что «период подавленного настроения у Борделова оказался в тот момент, когда Деникин, Колчак и поляки наступали». Борделов избежал осуждения – оказалось, что психологический срыв вызвала не утрата веры, а, наоборот, сильнейшее беспокойство за судьбу революции[559]559
  WKP. 326. 7–8.


[Закрыть].

Объясняя свой отход, Гельман С. С. из Ленинградского института инженеров путей сообщения использовал подобную риторику: «Когда я заболел воспалением спинного мозга, так как долгое время у меня была парализована нижняя часть туловища, и я пролежал в постели около года, не надеясь, совершенно, на выздоровление, то я выбыл механически из партии». «Восстановив свое здоровье» к 1926 году, он вернулся и в партию[560]560
  ЦГАИПД СПб. Ф. 1085. Оп. 1. Д. 437. Л. 14.


[Закрыть].

Случай с Типеевым, двадцатилетним рабочим-башкиром из Петроградского комвуза, будет нашим последним здесь примером. В октябре 1923 года контрольная комиссия вызвала его на собеседование ввиду того, что он покушался на собственную жену. Протокол фиксировал: «Женат с 1920 года, жена – дочь муллы. Заявляет, что дело возникло на почве семейных неурядиц, на материальной подоплеке». «Мы с женой разведены, т. к. идеологией не сошлись». Но все-таки, интересовались в контрольной комиссии, как мог ответчик так потерять самообладание? Типеев пробормотал в ответ: «Как все это произошло, объяснить не могу, так как страдаю нервными болезнями, благодаря которым и был произведен выстрел и ранение». Партийные судьи решили быть милостивыми. «Принимая во внимание болезненное состояние Типеева, что подтверждается врачебными удостоверениями», они решили ограничиться исключением из рядов РКП только на шесть месяцев[561]561
  ЦГАИПД СПб. Ф. 197. Оп. 1. Д. 217. Л. 17.


[Закрыть].

Принятые в ряды партии считались непогрешимыми. Оставляя в стороне «затмения сознания», утверждения о случайном выходе из партии были недопустимы после того, как обращение состоялось. Умышленное предательство могло быть лишь поступком людей, целиком охваченных контрреволюционным сознанием. Коммунист-отступник становился воплощением зла. Большевики постулировали, что человеческое поведение можно объяснить двумя радикально различными способами: как причинно обусловленное или как выражение свободной воли. Являлась ли данная личность свободным существом, ответственным за свои поступки, или же неграмотным человеком, которым движут инстинкты? Установить, что поступки кого-либо ошибочны, было относительно легко; фактически в эту категорию попадало любое нарушение партийной линии. Куда сложнее было выяснить причину такого нарушения: было ли это физическое расстройство или это знак злонамеренности? В первом случае человек действовал как автомат, и его надлежало обуздать, исправить, просветить; во втором случае человек полностью сознавал себя, и его следовало безжалостно карать. Представляя «я» товарища как свободное и стремящееся к общественному благу, партия должна была представлять и его противоположность: злого, но в равной степени свободного человека, стремящегося задержать освобождение человечества.

Партия ждала, что благородное сознание ее членов позволит им видеть насквозь всех и вся, включая самих себя. Товарищ, открыто отвергший линию партии, должен был быть от начала и до конца зловредным. Вспомним, что Люцифер и низвергнутые вместе с ним ангелы образовали отдельную категорию – и не люди, и не боги, и не чистые духи, и не дикие животные. Согласно Блаженному Августину, «злые ангелы» (maligni angeli) сохранили «не только жизнь, но вместе с ней и некоторые атрибуты своего предыдущего состояния, в частности разум»[562]562
  Marrou H.‐I. The Fallen Angel // Satan / ed. by Bruno de Jésus-Marie. London; New York: Sheed & Ward, 1952. P. 76.


[Закрыть]. Акцент на разуме является здесь решающим: коммунисты-предатели точно так же считались крайне опасными именно в силу того, что они ведали, что творят. Больше уже не члены коммунистического братства, эти злодеи не могли и вернуться в стан обыкновенных граждан. Там не было им места. Их место находилось ниже всех остальных; их низвергали в ад коммунизма.