Текст книги "Созидатель"

7

Несколько последующих дней он работал на предельном сосредоточении сил, засыпал не раньше наступления зари, да и на сон тратил в среднем только 4 часа. Новые задумки взволнованно гудели в нем, ему едва удавалось сохранять самообладание, ежеминутно подтачивавшееся потому, что идеи воплощались слишком медленно и не в самом выразительном виде – из-за тяжести руки, из-за падающего под неидеальным углом света, из-за не бесконечного набора красок, из-за ограниченного размера полотен. И все равно – люди на его картинах, индустриальные ландшафты и виды городов в полной мере создавали эффект потенциального прорывного состояния человеческой цивилизации. Благодаря мелким деталям, общей гамме, общему величественному настроению эти картины производили впечатление нереальности, но нереальности абсолютно достижимой через рост и преобразование. И когда за два дня до начала новой выставки Иннокентий взглянул на подготовленные Андреем полотна, результат полностью удовлетворил его. Он крепко пожал автору руку и сказал, что с этого момента можно сбавить темп работы, за следующий месяц он ждет от него не более пяти картин.

Когда полотна для второй выставки вынесли из его комнаты, Андрей почувствовал себя воином, вокруг которого вмиг опустело поле битвы, еще недавно заполненное такими же, как он, борцами, не меньше него отдающими себя пылу сражения. Силы покинули его, поскольку их не к чему было больше прикладывать. Андрей лег на пол и проспал целые сутки. Он не вставал бы еще дольше, но посреди дня наведалась домработница Лидия и испугалась, что он умер, начала громко спрашивать, всё ли с ним в порядке. Пробудившись, Андрей сразу же захотел надолго заключить ее в крепкие объятья. Но быстро опомнился и следующие несколько минут просто шутил, Лидия охотно и бурно смеялась. Потом ушла, будучи в сильном смятении, как после встречи с необъяснимым, но и забавным человеком.

Следующие дни Андрей тоже спал помногу и почти не работал. Время от времени оставлял на холсте по несколько новых мазков, но ни разу не видел в их сочетании прообраза картины, которая смогла бы пережить сравнение с любой из его предыдущих работ. Андрей знал, что без больших трудностей создаст новое оригинальное полотно, стоит ему только вновь по-настоящему задаться такой целью, и одновременно ничуть не боялся быть выдворенным отсюда в случае, если поддастся капризу больше не работать кистью. Однако во время новой встречи с Иннокентием уже по истечении первой минуты их разговора у Андрея возникло твердое ощущение, что ему могут отдать эту комнату, если не весь дом, в вечное владение, даже если он не предоставит новых результатов, стоит только попросить – настолько радушно Иннокентий благодарил его за картины для второй выставки, которая успела отгреметь несколькими днями ранее. Иннокентий рассказывал, что теперь он стал знаменитостью: у него взяло интервью крупное издание, его начали узнавать на улице, его страницы в социальных сетях стали с огромной скоростью набирать новых подписчиков. И, главное, в медиапространстве он был неофициально наречен первым за многие поколения художником, кто претендует получить культовый статус уже при жизни. Иннокентий много спрашивал Андрея о том, не хочет ли он сменить обстановку, какие условия он посчитает наиболее благоприятными для себя, но Андрей отвечал только, что ближайшую ночь он точно хочет провести тут, а о более отдаленном будущем думать пока не собирается. В продолжение разговора Иннокентий несколько раз заявлял Андрею о бесконечном кредите доверия, который он ему предоставляет, о своей готовности стерпеть практически любую оплошность с его стороны, вплоть до грубейшего надругательства над кем угодно, кто когда‑либо появится в этом доме, и всё в знак благодарности за работу. Во время их расставания Андрей уже безоговорочно расценивал Иннокентия как человека, чья личность – целиком служанка чужих мнений.

Приходили новые дни, Андрей по-прежнему не торопился браться за следующее полотно. Впервые за долгое время некоторое значение для него стали приобретать нюансы быта. Один раз он обратил внимание на то, сколь наваристым получился суп, приготовленный для него Лидией. И невольно вспомнил о детстве, когда любые гости, приходившие в дом, где он провел ранние годы, обязательно отмечали такое же свойство первого блюда, которое им подносили. Вскоре Андрей отстранился от этих воспоминаний. А когда наступила ночь, не смог не взяться за воплощение на холсте новой цельной идеи, собравшейся в его сознании. Центральными образами картины должны были стать столб и колодец. Фон вокруг них – насыщенный серостью блеклый участок нетронутой природы с увядающим лесом и поляной, покрытой где понурой травой, где мелкими камнями. Небо на будущей картине, как представлял себе Андрей, следовало обозначить просто бесцветной пустотой. Он поработал над новым полотном несколько часов, затем прекратил. Но все равно продолжал думать над ничем на первый взгляд не примечательными образами, которые занимали передний план картины. Из головы не выходила мысль, что столб нужно постараться изобразить как будто нависающим своей массивностью над окружающей его обстановкой, но Андрей не хотел и секунды тратить на обдумывание способов создать такой эффект. Он все четче осознавал, что начал спускаться в своем творчестве до личного, чего совершенно не хотел. Картину можно было убрать в сторону, но трудно было затмить невольную озабоченность двумя ее главными образами, в которых все четче угадывались конкретные фигуры его прошлого, смыкавшие на себе так много старых переживаний и нерешенных вопросов, чьи отголоски теперь лишь увереннее звучали внутри него. Один был образ его отца, солидного, властного, неподкупного мужчины, который в осуждении других людей пользовался лишь своими субъективными взглядами на них и никогда – общественной оценкой. Он действительно был как столб, едва ли сдвигаемый со своих позиций, неизменных на протяжении многих лет, каждодневно обозначающий свое стремление возвышаться над остальными. Вторым был образ его несбывшейся жены, целеустремленной, пытливой, неунывающей девушки, разумно дозировавшей присутствие в своей жизни всех людей, кого она видела полезными для достижения личных целей. Она действительно была как колодец, который таит в своих недрах благость для утоления жажды, но который одновременно запрашивает слишком много усердия, чтобы даже малейшая доля этой благости стала доступна. Оба были далеко друг от друга, но делили одно пространство лицемерия, изворотливости и фальши. Материализовавшиеся из ничего слова сами собой стали выстраиваться во фразы, которые проще всего было вменить им. Единственное, что Андрей отсеивал имя, по старому обыкновению проскальзывавшее в каждом втором-третьем обращении к нему.

Отеческий голос: Куда ты пропал? Что стало причиной твоего ухода? Ты сделал это сознательно или кто‑то поспособствовал тому, что ты исчез?

А.: Я сделал это сознательно, но прежде кто‑то способствовал тому, что я исчез.

Забытый голос не любимой: Но кто? Я не понимаю. Ты всегда был окружен предельно расположенными к тебе людьми. Или у тебя были какие‑то связи, о которых мы не знаем?

А.: Нет, вы все знаете о моих связях. Но вы видели мои связи не такими, какими в один прекрасный день увидел их я. Удивительно, что этот момент не наступал так долго.

О.: Тебе врезалось в душу такое экзистенциальное неудобство? Странно. Видимо, все произошло потому, что ты уже успел пресытиться удовольствиями жизни и начал думать больше, чем тебе было полезно. Моя родительская вина. Надо было настоять на том, чтобы у тебя появилась четкая цель в жизни. Но я судил о тебе по самому себе. Думал, что ты сам себе такую цель выберешь рано или поздно.

А.: Не заинтересовали бы меня никакие цели, если честно. Все непонятно ради чего. Все лишь потворство нашим простейшим врожденным рвениям. Пусть и одетым в пышные, цветастые наряды цивилизационного благополучия. Я не хотел следовать уже сто раз написанным до меня сценариям успеха.

З.: Хорошо, но разве это был повод взять и молча покинуть нас? Да, мы все не идеальны, но мы и никогда не причиняли никому действительного вреда. В нашей жизни было много чего хорошего. Почему ты предпочитаешь не заострять свое внимание на хорошем?

А.: Потому что это хорошее не было самоцелью. Взять нас с тобой. Мы жили не ради того, чтобы нам просто было хорошо. Все хорошее, через которое мы проходили, было только средством укрепления нашей зависимости друг от друга. И каждый из нас хотел знать, что это от него зависят, а не он зависит.

З.: Так что же в этом такого? Я готова была зависеть от тебя, неужели ты не видел этого?

А.: Ты не совсем искренне говоришь это. Твоя зависимость от меня подталкивала и меня самого быть зависимым, потому что играла на определенных моих чувствах, и играла очень точечно: так, что я не мог не разглядеть осознанного стремления воздействовать на меня.

З.: Отлично, не спорю, у тебя могли быть претензии ко мне, конечно! Но зачем все‑таки было пропадать? Ты мог объясниться со мной, а мог инициировать разрыв безо всяких объяснений, но не пропадать! А так – что мне думать? Думать, что я виновата в твоем исчезновении? Как жить с таким грузом?

А.: Брось. Никто из тех, кто наблюдал за нами со стороны, не сказал бы, что я ушел из-за тебя. Для тебя это должно быть достаточным поводом не чувствовать на себе никакого груза ответственности. Была ты или не было тебя – не от этого зависело, остался бы я или ушел.

З.: Никакое утешение.

О.: Там, где ты сейчас находишься, ты хотя бы пользуешься тем, чему научился, находясь среди нас?

А.: Там, где я сейчас нахожусь, я сразу поставил себе задачу избегать того, во что окунала меня жизнь, пока я был среди вас. Поэтому я не могу потешить тебя, отец, сказав, что я активно и успешно пользуюсь навыками, владеть которыми я стал благодаря тому, что ты помещал меня в различные ситуации. Нет, мне тут совершенно не нужно то, чему я научился, когда ты назначил меня управляющим в одном из подразделений своей фирмы, когда мне приходилось только и заниматься тем, что выискивать огрехи в работе людей. Там я приобрел очень любопытные навыки. Я узнал, что если взгляд человека бегает по комнате во время совещания, значит, этот человек думает, как покрыть кого‑то из своих сотрудников, который не справляется со своей работой, но является его хорошим побратимом по старой работе, так что он никак не может подвести его репутацию под угрозу. Мне пришлось развить навык проникать в тайные делишки сотрудников компании, чтобы узнавать, кто чьи оплошности умалчивает в обмен на какие‑то личные преференции, кто кому помогает добиваться привилегий, которые по должности не причитаются, кто кого поддерживает в части получения выгод для родственников. В определенный момент это стало занимать мою голову больше, чем профессиональные дела.

О.: Но ты ни разу не говорил со мной об этом. Я смог бы подобрать тебе позицию, на которой тебе не пришлось бы так глубоко погружаться во всю эту грязь.

А.: Отец, я никогда не хотел, чтобы для меня создавались тепличные условия. Помнишь, я взял на себя сложные переговоры с инвесторами, когда ты был за границей, хотя мог спокойно и не нарвавшись на твои упреки переложить их на твоего заместителя, но поскольку не очень был уверен в нем, предпочел заняться этим сам?

З.: Я помню этот случай. Переговоры вроде неплохо прошли, но ты все равно остался недоволен, был на взводе, утверждал, что упустил золотую возможность для компании, хотел звонить отцу и требовать, чтобы он немедленно отстранил тебя от всякой деятельности в фирме. Тебе часто была свойственна удивительная категоричность, и я не знала, как бороться с ней. Однажды ты захотел оборвать все связи с одним из своих друзей только потому, что якобы из-за его поклепов расстались другие наши знакомые. Потом ты сожалел, лучше разобравшись в ситуации. Не та же самая категоричность разлучила нас с тобой теперь? Не жалеешь о своем решении? Не хочешь ли вернуться? Я уверена, что ты еще можешь вернуться. Я хочу верить, что ты еще можешь вернуться.

А.: Я ни о чем не жалею. Я нахожу множество преимуществ в своем теперешнем положении. Впервые я могу не задумываться о времени. Раньше я постоянно думал о нем, примеряя, что успел достичь, узнать, изведать, к некоему чисто интуитивному, не оформленному четко графику, который обозначал ключевые вехи моей жизни. И если я видел, что в чем‑то начинаю от этого графика отставать, чувствовал себя дискомфортно, начинал думать, как бы все‑таки начать вписываться в этот график, и при этом абстрагировался от чего‑то на самом деле важного. Теперь я ни о чем таком не думаю. У меня есть все, что мне нужно. Ты не смогла бы на такое пойти, моя когда‑то любовь. Ты сама была одержима собственным графиком развития и болела каждый раз, когда видела, что начинаешь отставать от него. Я думаю, что с тобой это происходит до сих пор.

О.: Интересно понять, в том ли ты сейчас положении, чтобы смело хорохориться своим освобождением от тех целей, которые должен был ставить перед собой, исходя из врожденных способностей?

А.: А где‑то было прописано, какие цели я должен был преследовать, исходя из врожденных способностей? Есть или был хоть один человек на Земле, который составил бы таблицу соответствия между врожденными способностями и жизненными целями человека?

О.: Во-первых, я же видел, что ты способнее меня. Во-вторых, благодаря мне у тебя была превосходная платформа для старта, которой свое время у меня и близко не было и вопреки отсутствию которой я смог многого достигнуть. Соответственно, ты во всем должен был перещеголять меня, добиться в несколько раз большего, и в отношении каждого этапа твоего пути нетрудно было сделать оценку, двигаешься ли ты согласно адекватному плану. Может быть, тебе стоило выбрать другое, карьеру адвоката или гольфиста. Но ты никогда не говорил об этом. Ты довел до того, что мог разрешить свое положение лишь резким уходом. Неужели нельзя было предупредить такую ситуацию?

А.: Смена деятельности ничего бы не решила. Если только я с ранних лет не выбрал бы такое дело, которое увлекало бы меня настолько, что я ничего не видел бы в этой жизни, кроме занятия этим делом. Но на самом деле никто не мог прописать мне способа предупредить то, что со мной в итоге случилось. Многие люди живут, соприкасаясь при этом с законами окружающего мира еще плотнее, чем соприкасался я. Но с ними не происходит того же, что произошло со мной. Поэтому причиной моего ухода стоит, пожалуй, считать мою особенную ментальность. В этом некого винить. Я родился с ней. Как некого было бы винить, если я родился бы с шестью пальцами на одной руке.

З.: Что ни говори, но мы все будем считать это своей ошибкой.

А.: Да, это еще чего доброго заставит вас начать бережливее относиться друг к другу. Но не надо. За мной не последует кто‑либо из тех, кого вы знаете. Это исключено. Они все отдают себе отчет в том, какие выгоды может дать им обстановка, в которой они находятся.

З.: Все ты про одно и то же. А я помню, ты рассказывал мне, как фантазируешь о нашей будущей семейной жизни, о том, какие у нас будут дети, чем мы будем заниматься вместе, когда станем старше. И мне было интересно тебя слушать. Со многим я была согласна. Вот только ничего из того, что ты мне рассказывал, не воплотится теперь. Тебе вдруг резко стало наплевать на это.

А.: Сделаю одно признание. Я видел перед собой множество путей, и тебе оглашал только тот, о котором тебе было интересно услышать. А путь, который в итоге выбрал, – я не думал о нем вовсе. О нем и не нужно было думать, не нужно было его планировать. Встав на него, я начал чувствовать себя естественно, как зверь посреди леса, хотя ничего вокруг не было мне известно, хотя я не мог предвидеть, что ждет меня через шаг или два. Теперь я ни разу не описываю именно такой вариант своего будущего, о котором захочет услышать человек, с которым я разговариваю в конкретный момент времени.

З.: Так и не нужно ни под кого подстраиваться. Мы не просим тебя об этом. Нужно просто твое присутствие.

А.: Говоря так, ты обманываешь саму себя. Потому что, если я появлюсь перед тобой просто ради того, чтобы быть перед тобой, ты обнаружишь: я стал совсем чужим человеком – таким, какой я не нужен тебе совсем. Ты должна понимать это.

З.: Я вижу, дальше объясняться бессмысленно. Я потеряла то, что изначально неспособна была удержать. Моя ошибка, что я не понимала этого с самого начала и позволила себе потратить время впустую.

О.: Но ты же отдаешь себе отчет в том, что были люди, под которых ты не должен был никогда подстраиваться? Вспоминаешь ли ты о матери?

А.: Да, конечно. Если ты клонишь к тому, что мне стоило бы испытывать вину перед ней, то с этим я не спорю. Но бывает, что человеку приходится платить за что‑то огромную цену в этой жизни, и я как раз эту огромную цену заплатил. Но это не чтобы создать себе какие‑то особенные условия. То, что я делаю, имеет значимость намного бóльшую, чем я сам, вместе с тем я и не использую это для собственных выгод.

О.: Какое это отношение имеет к твоей матери, к ее боли?

А.: Любого человека жизнь в определенный момент может подтолкнуть пойти на жертву. На какую жертву и кого именно – этого не предугадаешь. Это как падение метеорита на голову. Да, эта жертва может самым жестоким образом отразиться на его близких. Со стороны кажется, что человек мог бы избежать этого, но на самом деле – ничего подобного. Ни у кого из нас нет выбора. Как бы мне ни было жаль маму, вынужден признать, что сочетание моей врожденной ментальности, накопленных мной впечатлений от жизни и череды внутренних вспышек, перевернувших мой мир, привели к тому, что она не знает, где я теперь, а я ничего не знаю о том, что она чувствует сейчас. Но, повторюсь, пути обратно быть не может.

О.: Ты не человек. Ты превратился то ли в чудовище, то ли в бесчувственную машину. Я уже не хочу видеть в тебе своего сына. Единственная причина, из-за которой я еще могу желать встретиться с тобой, – это сказать тебе в лицо, что ты не стал бы более вероломным предателем, какой ты есть сейчас, приведи ты даже к нам в дом наших самых злостных врагов. Всё остальное, что касается тебя, пусть канет в забытье.

З.: Всё остальное, что касается тебя, пусть больше никогда не напоминает о себе.

На этом они умолкли. Утром Андрей сжег начатую картину.

8

Спустя неделю Андрей снова стал работать с высокой продуктивностью. Без сильного напряжения ему удалось подготовить картины для двух новых выставок, также прошедших очень успешно. По неизвестной причине Иннокентий полностью перестал контактировать с ним, так что новости об оценке публикой его полотен Андрей узнавал от Лидии, которая безучастно передавала ему сообщения от заказчика. Благодаря ей Андрей узнавал, как Иннокентий комментирует его работы, какими хочет видеть будущие полотна. Впрочем, относительно и первого, и второго Иннокентий начинал высказывать все более однообразные утверждения: новые картины Андрея непременно удостаивались похвалы за неповторимое качество работы, и выбор тем, стилистики и эмоционального окраса для следующих полотен Иннокентий целиком отдавал на откуп автору, прося лишь не сбавлять градус авангардизма. В глазах Андрея заказчик все меньше ассоциировался с реальным человеком. Словно он был теперь не больше чем голос в чужом телефоне, объект массы пересудов, персонаж новостей о культуре, выражающий себя в рамках крайне примитивного и узкого собрания шаблонов.

С определенного момента Андрей начал делать наибольший упор на изображении сложных полиморфных структур и пестрящих гармоний, все сильнее увлекался построением композиций то ли предельно анахроничных, то ли провозглашающих единство, закольцованность времен. На одной из картин он показал руины постчеловеческой цивилизации посреди растений палеозойской эры, на другой – систему искусственных планет внутри гигантских голографических изображений древнейших письменностей. Андрей никогда бы не сказал, что, гонясь за такими сюжетами, ему удается давать своему творчеству реальное развитие. Он как будто лишь перебирал изящные рифмы, не развертывая из них стихотворений. Таким способом Андрей делал свою работу более машинальной, давая себе больше возможностей находиться параллельно в иных умозрительных ландшафтах смысла.

Однажды по необъяснимой причине Андрей заболел. Он никогда не открывал настежь окно, поэтому дело не могло быть в переохлаждении. Последнее время он не работал очень много, поэтому его недомогание нельзя было связать с повышенной усталостью. Добрый умысел и педантичность людей, готовивших для него еду, не вызывали сомнений, поэтому речь не могла идти и об отравлении. Как он сам оценивал случившееся, в его организме просто произошел сбой, который должен был рано или поздно случиться после длительного периода безупречно стабильной работы. Андрей чувствовал чрезвычайно сильную слабость, в голове шумело, кости исходили ломотой. Он пробовал писать в таком состоянии, но если держаться на ногах достаточно долго – просто для осуществления подобия рабочего процесса – ему еще удавалось, то водить кистью по холсту в нужной степени аккуратно и продуманно у него выходило теперь лишь иногда. Андрею пришлось набраться мужества, чтобы запретить себе работать, пока не пройдет болезнь.

Первое время он полностью рассчитывал на самовыздоровление и всеми силами старался скрывать недуг. В моменты, когда приходила Лидия, он просто прикидывался отдыхающим. Но однажды она заметила, что его работа уже много дней стоит на месте. Лидия стала настойчиво спрашивать, в чем дело, пока по характеру его речи не поняла, в каком на самом деле состоянии он находится. Ее беспокойство и сердобольность долго не могли победить упрямство Андрея, отрицавшего, что он должен принять лекарства и что нужно вызвать доктора. Наконец Андрей согласился выпить несколько таблеток общего оздоравливающего действия и разрешил домработнице позвонить врачу, только попросил ее прежде, чем придет доктор, спрятать куда‑нибудь картины. Лидия согласилась, не желая брать на себя ответственность за то, что еще один непричастный человек узнает, как на самом деле появляются на свет полотна, якобы принадлежащие кисти Иннокентия. Означенный доктор был хорошим другом семьи и мог провести курс лечения в частном порядке, не требуя от пациента никаких документов. Он явился уже через час после вызова. Молодой, торопливый, со всеми признаками живого участия на лице, в первую секунду доктор показался Андрею охочим до быстрого приобретения самых разнообразных врачебных практик, а не до успешного исцеления больного. Но поскольку Андрей все равно был уверен, что поправится в основном за счет внутренних ресурсов организма, неидеальная этичность, как будто присущая мотивам доктора, его абсолютно не тревожила.

Во время своего первого визита врач выполнил набор из нескольких стандартных действий по уточнению состояния больного, включая осмотр ротовой полости и анализы, сделал укол и прописал несколько лекарств, список которых передал Лидии. Конкретный диагноз он назвать пока не решился, отметив лишь, что при соблюдении прописанного режима болезнь должна уйти за одну-две недели. Перед уходом доктор пообещал вернуться через два дня. В течение этого времени самочувствие Андрея почти не изменилось. Единственное, он стал лучше спать, и постепенно начала налаживаться работа мышления.

Во время второго визита доктор признал, что по-прежнему не может поставить окончательный диагноз. Он не хотел вызывать сомнений в своей компетентности, поэтому упомянул несколько сложных заболеваний, с которыми ему прежде удавалось справляться. Он не хотел создать впечатление, что уделяет случаю Андрея слишком мало времени, поэтому рассказал о многих мучительных часах, отданных им на изучение результатов его обследования. Он не хотел заставить Андрея бояться слабости вообще всей медицины в деле постижения его болезни, поэтому много говорил, что его коллеги неоднократно справлялись с похожими недугами и что как только он сможет обстоятельно посоветоваться с ними, у болезни не останется шанса продлиться долго. А пока доктор порекомендовал Андрею чаще проветривать комнату, наказал продолжить прием тех же лекарств и попрощался до следующего раза.

В третий визит врач уже точно смог назвать Андрею диагноз, однако сложное название болезни ни о чем не сказало, даже не отложилось в памяти. Главными для Андрея были слова доктора о том, что его недуг определенно не будет иметь последствий. Затем врач сделал предположение насчет причин возникновения болезни. Более всего он был склонен винить воду, которую потреблял Андрей, а точнее, вредоносные примеси, в ней, вероятно, присутствовавшие. Доктор пообещал, что скажет Лидии, какой фильтр для воды ей стоит впредь приобретать во избежание заболевания аналогичным недугом вообще кого‑либо, кто бывает в этом доме. Затем сообщил Андрею о корректировках, которые необходимо будет внести в курс лечения. Они были незначительны: список обязательных лекарств дополнился лишь одним новым названием, часть ранее прописанных средств надо было употреблять теперь с другой периодичностью. Наконец доктор впервые заговорил о методах реабилитации, к которым должен будет прибегнуть пациент, когда его состояние начнет выправляться.

Доктор: У этих людей есть хороший тренажерный зал здесь, в этом доме. Какой статус вы имеете тут? Они могут позволить вам воспользоваться тренажерным залом?

А.: Да. Но я не буду ходить туда. Я, знаете, никогда не выхожу из этой комнаты.

Д.: Это еще почему?

А.: Мне более чем хватает этого жизненного пространства. Не вижу причин куда‑то ходить.

Д.: И вам не становится скучно здесь? Находясь постоянно в одном и том же помещении, от тоски взвыть можно.

А.: Взвоешь ты от тоски или нет, это целиком зависит от тебя самого. Есть много занятий, которым можно предаваться, имея лишь ясный ум, не выходя при этом за пределы четырех стен.

Д.: Хм, кажется, теперь я понимаю, кто ты. По всей видимости, ты – отпрыск этого семейства, страдающий аутизмом. Ты должен быть очень зол на них, потому что, как я вижу, они не предпринимали активных попыток вылечить тебя. Ведь с их богатством это у них непременно получилось бы.

А.: Вовсе я не их отпрыск и также не страдаю аутизмом. Повторюсь, этой комнаты мне более чем достаточно для нужд моего существования. Впрочем, я могу хоть завтра вновь захотеть соприкоснуться с целым миром – и тогда уйду. Но только я не пойду в тренажерный зал этого дома, поскольку если среди нужд моего существования появится укрепление физической формы, будет странным пользоваться просто самым доступным вариантом, когда целый мир может дать во много раз больше.

Д.: Мне кажется, я должен познакомить тебя со своим другом психологом. Ему будет интересно пообщаться с тобой и придумать что‑то такое, что приведет тебя в нормальное русло.

А.: Нормальное русло? Что ты понимаешь под нормальным руслом?

Д.: Быть в норме – значит пребывать в гармонии с как можно большим числом людей. Не все люди нормальны, поэтому пребывать в гармонии с абсолютно каждым невозможно. Но все‑таки большинство людей – нормальные, и признаком твоей нормальности будет именно умение быть в гармонии с большинством. А если установишь гармонию с каким‑то количеством людей, кто в это большинство не входит, то есть плохо умеющими устанавливать гармонию с другими людьми, будешь уже не просто нормальный, а настоящий герой современности.

А.: А если вокруг меня будут одни только преступники, нормальным будет находиться в гармонии с ними, то есть разделять их ценности, их жизненные установки, их манеру действовать?

Д.: Нет, это будет свидетельство твоей слепоты, которую как раз и можно заработать, ведя такой образ жизни – изолировавшись от остального общества. Только глубоко вникая в жизнь целого общества, постигая все ее стороны, ты никогда не растеряешь представлений о нормальности. И никогда не посчитаешь нормальными преступников, только если с твоей психикой что‑то не так.

А.: Я достаточно вникал прежде в жизнь общества, постигал ее. Верные представления о человеческом обществе будут жить во мне весь остаток моих дней, хотя я и не придаю им большого значения. Могу я считаться нормальным?

Д.: Нет. Я же сказал, что для этого нужно жить в гармонии с другими, причем именно здесь и сейчас. А ты каждый день угрожаешь уничтожить гармонию с самим собой, если она вообще в каком‑либо виде еще существует.

А.: Как же ты заблуждаешься… Главное – в условиях, в которых я живу, я полностью функционален, и – важнее всего! – благотворно функционален. А если я вдруг попаду в какую‑либо провокационную ситуацию, уж точно не отклонюсь от здравой линии поведения. Мое уединение отнюдь не могло привести к тому, чтобы я разучился вести себя как так называемый нормальный человек. Ты узнал, в чем заключается проблема моего тела, а теперь опрометчиво ищешь проблемы в моей психике, на самом деле лишенной пагубных дефектов. Оставь это.

Д.: А если тебя вдруг действительно одолеет тоска, у тебя одновременно возникнет ли желание выйти отсюда? Не будет такого, что ты пропитаешься апатией ко всему миру, духовно зачахнув тут? Даже когда в соседней комнате тебя будет поджидать развлечение, способное развеять какую угодно тоску?

А.: Я знаю, с чего возникает всякая необъяснимая тоска. Если я расскажу тебе, ты поверишь, что это знание равнозначно обладанию иммунитета от нее?

Д.: Давай, попробуй. Я внимательно тебя слушаю.

А.: Думаю, не открою тайны, если скажу, что природа заложила в нас тягу к занятиям, благодаря которым мы можем увеличить шансы на выживание – свои и своего рода. Одно из таких занятий – преумножение знаний и навыков. Для простоты я обычно называю всю бессознательную часть нашей психики внутренним я. А состояние человека, которое это внутреннее я идентифицирует как состояние, в котором он максимизирует шансы на выживание свои, своего рода и социума, состоянием самоутверждения. Перефразирую, что сказал ранее, с учетом двух этих определений: одним из факторов распознания нашим внутренним я того, что мы находимся или приближаемся к состоянию самоутверждения, есть приобретение новых знаний и навыков. Для нашего внутреннего я очень важно, как и какие именно знания и навыки мы приобретаем. Казалось бы, нет ничего проще этого вопроса. Обучаясь, мы увеличиваем объем знаний, и увеличиваем интенсивно. Какие‑то знания можем обрести и во время прогулки на велосипеде, но это будет уже не такое насыщенное их получение, которое позволило бы поставить прогулку на велосипеде в один ряд с занятиями, за счет которых мы реально повышаем уровень своей образованности. Но это все рассуждения с точки зрения осознанной оценки человеческого поведения, а внутреннее я по-своему определяет, полезны или нет занятия в плане накопления знаний. Не так давно я разговаривал здесь с сыном хозяина дома и его девушкой. Рассказал им, что напряженные сцены из остросюжетных фильмов внутреннее я интерпретирует как накопление знаний о поведении в опасной ситуации, поэтому стимулирует нас смотреть их снова и снова. А чтение текстовой информации о правильном поведении в опасной ситуации часто интерпретируется как бесполезное, из-за чего мы испытываем тоску, потребляя такую информацию. Тебе же будет скучно читать правила безопасности, предписывающие, как вести себя на стройке. А сцену из блокбастера, в которой один персонаж старается убить другого, устроив эксцесс на стройке, ты будешь смотреть с увлечением.