Текст книги "Дзержинский 119-й (Недокументальная быль)"

– Поезжайте вперёд, заодно увидите, как кампания движется. У вас взгляд свежий, незамыленный. Если возникнут какие соображения – потом поделитесь, – сказал им Евгений Сергеевич.

Название посёлка Навашино вслух, разумеется, никто не произносил. О конечной точке маршрута все должны были узнать чуть позже, на улице, где чаще всего теперь и происходили важные или секретные разговоры.

Прикончив бутерброды запасливого Концевича, они встали, и все, за исключением Варвары, направились к выходу, чтобы завершить беседу на свежем воздухе, подальше от напичканного скрытой аппаратурой подвала.

– Мы скоро, – улыбнулся ей на прощанье Концевич.

Оставшись в приёмной одна, Варвара вернулась обратно к столу, села, рассеянно полистала раскрытые перед ней страницы журнала. Улыбнулась записям прежних дежурных, в которых сугубо деловые сообщения, типа «Школьник из Питера → Евгсерга» или «Звонили с НТВ, спрашивали комментарий по «делу Лимонова», обильно перемежались с грубыми ругательствами в адрес либералов, олигархов, президента, а также грозивших им выселением чиновников Москомимущества. Здесь же, на полях, а то и прямо посреди записей, были намалёваны свастики, значки анархии, кельтские кресты, пятиконечные звёзды и ещё бог знает какие каракули.

Затем она закрыла журнал, протянула руку вниз и, выдвинув один из ящиков стола, достала оттуда книгу с торчащей между страниц закладкой. Книга была в красной затёртой обложке, неновая, потрепанная и выглядела так, будто её купили на уличном развале. Варя долгим, возмысленным взором посмотрела на её название, оттиснутое крупными золотыми буквами на красном фоне: Андрей Платонов «Одухотворённые люди».

Оно, наверное, бросилось бы в глаза любому, вошедшему сейчас в «бункер».

Глава VII

С момента приезда Глеба в Дзержинск прошла неделя.

Партийцы теперь работали не только в нём самом, но и по всему избирательному округу, регулярно выезжая агитировать в другие городки и даже посёлки. Привезённая из столицы новая партия листовок разошлась так же быстро, как и предыдущая. Партийцы трудились на совесть, по многу часов в день, в холод и мороз расклеивая их повсюду, где только бывают люди: на автобусных остановках, на досках для объявлений, на фонарных столбах, в подъездах жилых домов, у проходных заводов.

Елагин взялся за руководство кампанией основательно: и новые районы расклейщикам с утра наметит, и в местные газеты статью отнесёт, и в избиркоме лишний раз покажется. Понимая, что на одних расклейках далеко не уедешь, он сумел договориться с местной администрацией о согласовании ежедневных агитационных пикетов на двух самых оживлённых улицах города. На них теперь с двенадцати до четырёх партийцы раздавали прохожим предвыборные листовки, призывая отдать голоса Эдуарду Лимонову.

Наблюдая партийцев в беспрерывном нелёгком труде, внимательно к ним приглядываясь и отмечая про себя деловые качества каждого из них, Елагин довольно быстро выделил двоих ребят: Глеба и Александра из Москвы. И вскоре назначил их старшими на обоих пикетах.

Худой, черноволосый Александр носил партийную кличку «Слон», которая никак не увязывалась ни с его внешним обликом, ни с горячим, порывистым темпераментом. Однако он совершенно не возражал против такого обращения и охотно на него откликался.

Жизнь Слона, как, впрочем, и жизни многих других ребят, круто изменилась с того момента, как они, узнав о лимоновской партии, приняли решение связать с ней судьбы. Для всех, даже для тех, кто задержался в организации сравнительно ненадолго, это решение явилось жизнеопределяющим, поворотным. Ведь далеко не каждому удавалось легко и безболезненно сочетать партийную деятельность с теми повседневными занятиями, которые для подавляющего большинства людей и составляют основное содержание жизни: учёба, работа, семья и т. д.

Кого-то после нескольких задержаний на митингах и отсидок в ИВС быстренько увольняли работодатели, шарахающиеся от всего пахнущего политикой точно черти от ладана. Кто-то, не дожидаясь официального решения, внимал прозрачным намёкам и уходил сам, не желая попусту спорить с закостенелыми в воззрениях, боязливыми людьми.

Других, забросивших учёбу и проводящих отныне на шествиях, митингах и собраниях в разы больше времени, нежели в аудиториях, отчисляли из институтов.

Иные вовсе переселялись из провинциальных городов в московский «бункер», чтобы иметь возможность лично участвовать в радикальных акциях, о которых до сих пор видели лишь короткие телесюжеты или читали в газетах.

По-разному складывались жизни пришедших в партию, очень по-разному…

Не был исключением и Слон. Приехав в столицу из Костромы, он учился на третьем курсе физико-математического факультета МГУ и слыл одним из самых одарённых студентов. Трудолюбивому, добросовестному Александру учёба давалась нетрудно, поскольку с детства в нём обнаружился явный талант к математике – ещё учась в школе, на острове Диксон в далёком Заполярье, где трудились тогда его родители – учёные-полярники, он выигрывал множество всевозможных олимпиад.

Семья его была вполне типичной семьёй советских исследователей, искренних подвижников науки. Именно родители с детства объяснили сыну, что человек человеку – не волк, а товарищ, друг и брат, а всё, что противится этой простой формуле, достойно лишь презрения и искоренения.

Родительские слова в глазах маленького Слона вовсе не выглядели пустопорожним, оторванным от реальности доктринёрством. В жизни обитателей Заполярья всё так и было: каждый человек на крохотном, скалистом островке в Ледовитом океане, почти круглогодично закованным в торосистые льды, был товарищем, другом и братом – иных этот суровый край неизменно отторгал. А северное сияние, что в нескончаемые полярные ночи огромным переливающимся полотнищем повисало над Диксоном от края и до края неба, бывало, на целые сутки, своим величием и необычной красотой только укрепляло в детской душе светлые, возвышенные идеалы.

Они не были поколеблены ни в первые послеперестроечные годы, когда их семья в связи с запустением полярной станции фактически осталась без средств к существованию, ни позже, когда им всем – отцу, матери, Слону и двум младшим сёстрам – пришлось, бросив квартиру со всем скарбом, бежать из захиревшего посёлка на материк, в город Кострому, откуда происходили их корни. Многим тогда приходилось поступать так же: за каких-нибудь десять лет население арктического посёлка с пяти тысяч сократилось до пяти сотен человек.

Жутко выглядели мёртвые улицы, вдоль которых безмолвно возвышались вереницы брошенных домов – одни среди неба и скал. В разбитых ветрами окнах, в распахнутых настежь дверях белели разукрашенные наклейками и магнитиками кухонные холодильники, виднелись расстеленные на полах ещё не истлевшие паласы, стояла добротная полированная мебель, которой, наверное, здесь – в непроходящем холоде – суждено оставаться невредимой ещё многие десятилетия. У тех, кто покидал Диксон навсегда, не было возможности ни продать жильё, ни вывести с собой имущество.

Жизнь в бедненькой Костроме для беглецов с Крайнего Севера оказалась безрадостной, почти беспросветной. Вынужденно забросившие науку родители Слона устроились учителями в местные школы, и их грошевых получек отныне едва-едва хватало на то, чтобы купить на всех еды. Сам же он, с трудом привыкая к непривычному, казавшемуся после Диксона очень большим городу, скрашивал дни тем, что решал математические и физические задачки из старых учебников, которые отыскивал в ближайшей библиотеке. И вскоре снова начал побеждать на школьных, городских и областных олимпиадах.

Когда Слону исполнилось четырнадцать лет, отец с матерью, заняв денег, отвезли сына в Москву, где он, выдержав вступительный экзамен, поступил в привилегированную школу-интернат.

– Ты, Саня, учись, не смотри на то, что кругом творится, – напутствовал его отец, прощаясь. – Это не вечно, не на всю жизнь, поверь. Будут ещё нужны стране честные люди: и изобретатели, и физики, и математики.

Произнеся это, он вдруг горестно выдохнул, поник головой, отвернулся.

«И полярники», – казалось, беззвучно прошептали его губы. Хотя, может, это сыну только привиделось…

С тех пор началась для Александра самостоятельная, почти взрослая жизнь.

Закончив интернат с отличием, он без затруднений поступил в Московский Государственный университет, успев к тому времени принять осознанное решение: он хочет быть математиком, специалистом в области теории вероятности. Тогда ему казалось, что решение это твёрдое и окончательное, что именно так и будет. Однако жизнь распорядилась иначе…

Сложилось так, что помимо математики Слон с юных лет имел интерес к политике, к тому, что происходило в стране, вокруг него. Поэтому, живя в Москве, он не забывал каждое воскресенье наведываться на Площадь Революции, где возле стен Музея Ленина шла бойкая торговля оппозиционной прессой. Из тех денег, что он получал в виде стипендий и переводов из дома, Слон всегда откладывал определённую сумму на газеты и книги. Другие студенты предпочитали едва ли не все свободные средства спускать на пиво, компании и дискотеки, а он – один из всего общежития – каждую неделю ездил на Площадь Революции, где набивал сумку целой кипой различных изданий. Одна к другой в ней лежали и респектабельная, интеллектуальная «Завтра», и идеологически выверенная «Советская Россия», и задиристая «Дуэль», и ультранационалистическая «Я – русский», и разудало-анархическая «Среда обитания», и совершенно непонятная, эклектическая, но отчего-то сразу цепляющая за живое «Лимонка». Затем возвращался к себе, вдумчиво, не торопясь, читал, анализировал, сравнивал.

Математический склад ума требовал от Слона выверенного подхода не только к учёбе, но и к выработке собственной гражданской позиции. Поэтому первое время он прочитывал все эти газеты подряд, от корки до корки – сравнивая, сопоставляя, вычленяя пропагандистскую ложь и те элементы идеологических воззрений, которые шли вразрез с его жизненными принципами.

Результатом подобной аналитики стало постепенное отсеивание многих печатных изданий. Первой он бросил покупать «Среду обитания», решив, что с жаждущими всеобщего разрушения анархистами ему – сыну научных работников, человеку из Советской империи – точно не по пути. За ней последовала превратившаяся к тому времени в откровенный рупор сервильной КПРФ «Советская Россия», которую Слон охарактеризовал выразительно и ёмко – «унылое г…». «Дуэль» оттолкнула своей дурной крикливостью, разочаровав низким качеством многих, откровенно кликушеских, материалов. «Завтра» он, правда, продолжал читать с интересом, но более всего его привлекли две другие газеты: «Я – русский» и «Лимонка». Он знал, что обе эти газеты – партийные, и, всё более склоняясь к тому, что настала пора превратиться из просто пассивного читателя в активного участника политической жизни, долгое время не мог решить, чья же трактовка «русского вопроса» ему ближе: русских по крови экстравагантного вождя Народной Национальной партии Иванова-Сухаревского или же русских по культуре радикала-авангардиста Эдуарда Лимонова?

Принять окончательное решение ему помогли московские партийцы. Однажды, сентябрьским вечером возвращаясь в общежитие, он обнаружил у входа их свежую листовку, зовущую студентов на какой-то антибуржуазный митинг. Обычно на этом месте охрана не позволяла никому ничего клеить, даже бесчисленные объявления о «престижной высокооплачиваемой работе для девушек без комплексов», коими пестрели стены всех прилегающих к общежитию домов, старательно срывала, а тут – на тебе, целая листовка пришпандорена. Она-то и сподвигла Александра «Слона» Филиппова на следующий день отправиться в «бункер» и заполнить анкету-заявление. Тем более что его адрес, равно как и телефон, жирным шрифтом напечатанные в правом нижнем углу бумажного листа, он уже знал. Готовность вступить в ряды именно этой партии в тот вечер родилась в его душе быстро, почти мгновенно, словно пришедшее на ум внезапно, подобно озарению, решение сложной математической задачи.

После посещения «бункера» Слон заболел партией по-настоящему. Болезнь эта оказалась столь серьёзна, что через два месяца, после тяжкого, но короткого раздумья, он бросил учёбу и забрал документы из МГУ. Своей умной головой, цельным складом натуры он отлично понимал, что заниматься каждодневной партийной работой, одновременно сочетая её с прилежной учёбой, не сможет. Халтуры Александр не терпел, привыкнув с детства выполнять всё, за что брался, на «отлично», ну или, в крайнем случае, на «хорошо». Пришлось делать выбор.

И он был сделан в пользу партии, в которой он отныне видел и живое воплощение собственных чаяний, представлений о чести, справедливости и добре, и истинный смысл участия в революционной борьбе. Не остановило Александра даже тяжёлое отчаяние, почти горе любимых отца и матери, которые из неблизкого к Москве старинного города Кострома умоляли его по телефону не уходить из университета.

– Революции надо отдать всего себя, целиком, – отвечал он. – Двумя дорогами одновременно шагать не получится. Да и нехорошо это будет как-то, нечестно…

В Дзержинск Слон прибыл одним из первых, и с ним, как с одним из наиболее ответственных соратников, Евгений Сергеевич передал залог для внесения в местный избирком: сто тысяч рублей – почти немыслимую для большинства тогдашних партийцев сумму.

Несколько дней, до приезда остальных ребят с агитматериалами, Слон был единственным обитателем «вписки», и, с нетерпением поджидая их, целыми днями бродил по городу, совершая длительные многокилометровые прогулки. Изучал фасады домов, остановки общественного транспорта, заборы вокруг строек и прочие элементы провинциального городского пейзажа, силами своего воображения густо увешивая их партийными плакатами и листовками.

В самом центре Дзержинска ему заприметилась запустелая стройплощадка, с почти нетронутыми грудами досок и строительного кирпича, заснеженными стрелами подъёмных кранов, застыло торчащими из земли бетонными столбами и перекрытиями. Слон долго разглядывал эту заброшенную стройку из-за забора, дощатого и вполне прочного, в душе радуясь её безжизненному виду. Сей факт он отметил с удовлетворением – для того, что он задумал, это очень даже хорошо, будет меньше претензий…

Как только в город прибыл первый тираж листовки, Слон, быстренько обработав отведённый ему район и отправив напарника – совсем юного паренька-нижегородца – обратно на «вписку», направился к той самой стройплощадке. Желая личного трудового подвига, он горел неуёмным, даже каким-то нервным воодушевлением.

Глазомер Слона бывал всегда точен, и, окидывая взглядом пока ещё чистые и ровные доски забора, он мысленно примерял, прикидывал. Его взгляд в этот миг был не только взглядом математика, с педантичной точностью вычисляющего в уме нужные параметры высоты и наклона. Он смотрел на забор так, как смотрит художник на пока ещё нетронутый холст, уже безошибочно представляя, как будет выглядеть задуманное творение.

Слон положил раскрытую пачку поближе к забору, достал клей и кисть и принялся за работу, прилепляя листовки одну за другой в пока ещё непонятном со стороны, но чётко просчитанном в голове и ведомом пока только ему одному порядке. Через пятнадцать минут на строительном заборе в самом центре Дзержинска, в трёх десятках метров от оживлённой остановки, красовалась большая, в человеческий рост, на удивление ровно выклеенная буква «Л». А ещё через полтора часа безостановочной работы, когда уже совсем стемнело, и от вечно толпящегося в ожидании автобуса народа осталась всего пара запоздалых подвыпивших мужиков, Слон отошёл от забора на приличное расстояние и с нескрываемой гордостью посмотрел на результаты своего труда.

«ЛИМОНОВ» – ярко белела надпись, сложенная из нескольких десятков приложенных друг к другу в строгом геометрическом порядке листовок.

В полной мере насладившись созерцанием столь необычного «граффити», он удовлетворённо, с чувством выполненного долга, направился, наконец, на «вписку» и лишь тогда почувствовал, как занемели на морозе руки, как мучительно гудит уставшая от постоянных сгибаний и разгибаний спина, как ноют натруженные, с усилием передвигаемые ноги.

Елагин на «вписке» нервничал уже по-настоящему, собираясь разыскивать Слона в отделениях милиции и больницах. Даже в местную телефонную справочную успел позвонить, выясняя их номера.

– Что ж ты не спросил, куда он отправляется? Неужели это так сложно было сделать? Ведь я-то должен знать, где наши партийцы находятся, – отчитывал он ходившего в паре со Слоном парнишку из своего отделения, вернувшегося на «вписку» давным-давно.

Тот, шмыгая носом, виновато гундосил:

– Он сказал, что ненадолго, что дело ещё какое-то у него есть. Откуда я мог знать, что он пропадёт чёрт те куда?

– Какое ещё у него может быть дело, кроме расклейки? – выговаривал Елагин. – Евгсерг говорил, что он здравый, надёжный парень, мол, можно на него положиться. А вот, поди ж ты…

В голову лезли всевозможные предположения, одно неприятнее другого: напали и избили гопники, забрали в милицию, решил забухать в первый же день расклейки… Поэтому, лишь только завидев вошедшего в квартиру Александра, Елагин, не сдержавшись, вскипел:

– Ты куда запропастился, Слоняра? Мы уж искать тебя собирались!

Но, встретив его умиротворённый, выдержанный взгляд, в котором не было ни разухабисто-хмельной весёлости, ни горячего возбуждения недавней драки, невольно прикусил язык и спросил уже гораздо более миролюбиво:

– Где ж ты был столько времени, а?

– Агитацией занимался, – невозмутимо сообщил он. – Из оставшихся листовок фамилию вождя на заборе выклеивал.

– Фамилию? На каком заборе? – не понял Елагин.

– На том, что на Октябрьской возле остановки стоит. За ним ещё стройка какая-то полудохлая.

Съев на кухне «доширак» и напившись вдоволь горячего чаю, отогревшийся Слон рассказал про свою исполненную задумку во всех подробностях. Собравшиеся вокруг партийцы лишь восторженно цокали и качали головами, а Елагин, окончательно успокоившись, уже лукаво улыбался от внезапно возникшей мысли, озвучил которую он уже поутру, определив в напарники Слону Володю.

Вечером, в быстро густеющих зимних сумерках, когда множество закончивших работу людей перемещалось по центру города по своим житейским делам, на огораживающем стройку заборе уже красовался новый, более расширенный вариант вчерашней надписи: «ЭДУАРД ЛИМОНОВ».

Слон с Володей потрудились на славу – имя вождя, председателя их партии, было «выполнено» так же безукоризненно чётко, как и фамилия. Проделанную работу стоило признать поистине ювелирной, если учесть сложную графику букв, составлявших имя.

Но и это ещё был не финал хитроумного и дерзкого плана, созревшего в голове Елагина. На следующий день, сняв с плановой расклейки Глеба с Серёгой, он отправил их к забору на Октябрьской улице, на который уже оборачивались и глазели почти все прохожие и где их уже нетерпеливо поджидали Слон и Володя. Работа в четыре пары рук спорилась ещё быстрее, и к вечеру это уникальное листовочное «граффити» приняло свой окончательный, логически завершённый вид, практически не оставив на заборе свободного места: «НАШ ДЕПУТАТ – ЭДУАРД ЛИМОНОВ!»

Правда, немного не удалась буква «ш», заметно выделявшаяся из общего ряда более крупными и размашистыми пропорциями, но сама надпись поистине поражала любого проходящего мимо и грандиозностью, в два десятков метров, размаха, и геометрически выверенной точностью пропорций.

Агитационный пикет, руководить которым на следующий день назначили Глеба, располагался прямо напротив этой надписи, на которую теперь все находившиеся в Дзержинске партийцы взирали с гордостью. Однако его настроение в тот раз было серьёзно подпорчено с самого утра, после краткого телефонного общения с Варварой. Необходимость звонка домой и неизбежность тяжёлого, малоприятного разговора с матерью здорово его угнетали.

Мимо пикета проходило множество людей: мужчин и женщин, пожилых и не очень, бодрых и утомлённых. Многие были к ним равнодушны – лишь скосят недоумевающий или даже брезгливый взгляд на группу непонятно ради чего мёрзнущих здесь часами парней, да и пойдут дальше не оглядываясь.

Но иные ненадолго останавливались, брали листовки и газеты, расспрашивали про Лимонова, про партию, про их жизнь.

– Нет, ну чего вы хотите? Вы объяснить-то хоть можете? – настырно допытывался у Глеба щупленький, сухонький мужичонка.

Отвечать всерьёз Глебу было неохота. Вступать в спор – тем более. За время, проведённое в партии, ему уже столько раз приходилось жарко и ожесточённо спорить с окружающими, что теперь он старался избегать этого вполне осознанно, устав от нескончаемых колкостей, насмешек, попрёков.

– За правду мы стоим, – коротко бросил он, зырканув исподлобья. – Чтоб всё в России было честно, по справедливости.

Сказал и отвернулся, ожидая встретить недоумение, оторопь. Ведь уже столько раз люди – обычные, казалось бы, русские люди – на слова о правде и справедливости отвечали одним лишь презрительным, глумливым смешком.

Но мужичонка, к его удивлению, не рассмеялся, не закачал надменно головой, не обозвал молодым дурнем и не ушёл прочь, а лишь скосил рот и протянул задумчиво:

– За правду стоите, вона как…

Глеб промолчал.

– Да, давненько уж я слова такого не слыхал: «правда», – вымолвил его собеседник. – Как телевизор не включишь, то всё про бюджет, про зарплаты поют – хоть коммунисты, хоть демократы, хоть кто. А то, что правда на Руси вся повывелась, так, поди, дела нет никому. Давно уж приметил: если какой Путин что говорит, то, считай, прямо наоборот понимать надо, шиворот-навыворот. Вот скажет, к примеру, пенсии старикам прибавлю. И ведь не соврёт, действительно прибавит – на какие-нибудь полтыщи. Да только что теперь эти полтыщи? Цены-то вона какие! Он на копейку прибавит, а они на рубль подскочат враз. За квартиру, за свет, за газ заплатишь, хлеба с картошкою купишь – и всё, нет твоей пенсии, сиди, соси лапу. Вот и выходит: вроде и правду нам говорят, а на деле одна кривда выходит.

Глеб пригляделся к нему внимательней: пожилой, неприметный на вид мужичок, коих немало в любом городе. Такие, подходя к партийному пикету, обыкновенно оказываются саркастичны, скептичны, чаще снисходительны, любят повздыхать и поохать, воспоминая о том, как «жили при Союзе». Бывает, жмут руки и желают удачи, советуют читать Ленина, перенимать опыт. Вот только о правде и кривде не толкуют почти никогда.

– Да, мы за правду – были и будем, – повторил Глеб. – Без правды не жизнь.

Иной, возможно, его бы и не понял, равнодушно пожав плечами: мол, какая ещё правда, где ты её теперь видел? Но этот мужичок кивнул понимающе.

– Это ты верно сказал – не жизнь, – и, склонив голову набок, сузил близорукие глаза. – Ишь, молодой такой, а уже понимаешь.

– А чего тут не понимать? Мы ж не только зарплаты повысить хотим. Мы новую империю, новую страну строить будем.

– Это Лимонов-то ваш?

– Лимонов. Так прямо и говорит: даёшь Россию от Владивостока до Гибралтара.

Мужичок улыбнулся с сомнением:

– Не поймут таких на Руси нынче. Ой, не поймут. Были уж у нас империи, да вышли все.

– Кто не поймёт? Обыватели? Да плевали мы на них! – начал горячиться Глеб. – Мы – новая элита. Мы за активное меньшинство. Оно всё в истории совершает…

Но его собеседник вдруг сурово кашлянул и насупился, так, будто только что услыхал какую-то несусветную глупость:

– Ну, если за меньшинство, то чего ж тогда на выборы попёрлись? Людям головы морочить? Так и скажите им тогда по правде: на хрен вы нам не сдались! Нам меньшинство нужно, а не ваши голоса!

Он недовольно мотнул головой, сплюнул под ноги.

– Околесицу-то не городи, а. Не дурак, вроде…

Глеб смешался, забормотал чего-то в ответ, путано и сбивчиво, не то возражая, не то оправдываясь. Однако мужичок, чуть отмякнув, его перебил:

– Не знаю я, честно говоря, Лимонова вашего. Кто он такой, что за человек – неизвестно мне. Я просто на тебя смотрю и вижу: честный ты парень всё же, искренний. А раз так, то и выходит, что за урода какого стоять бы не стал.

– За уродов другие стоят.

Мужичок улыбнулся, обнажая жёлтые, прокуренные зубы.

– Ты, парень, не обижайся, я просто человек такой: что думаю, то и говорю всегда. Мне и самому порой от народа нашего тошно становится. Да вот беда – другого-то нет.

– Нет, – согласился Глеб.

– То-то и оно. Не было и не будет. А жить всё равно надо.

Он достал из кармана мятый, в разводах, платок, шумно высморкался.

– Я, парень, здесь почти каждый день прохожу: то в магазин надо, то в поликлинику. И вижу: стоят ребята молодые – когда по двое, а когда и по трое сразу. И утром, и днём, и вечером стоят, газеты свои раздают. Я брал пару раз почитать – всё, вроде, правильно в них написано, всё по делу. Да только в том заковыка, что я газетам-то уже давно не верю. Потому как когда читаешь – вроде, гладко кажется. Зато как потом до дела доходит – всё вкривь да вкось идёт. Хотя и то верно: ну кто же тебе напрямик скажет, что стариков собирается нищетой морить, а молодым сызмальства жизни курочить? Ладно, мы пожили. Но вам-то сейчас – ни работы, ни квартиры, одна водка только и остаётся. Ясен пень, никто про такое прямо не скажет, все хитрят, тень на плетень наводят. Поэтому я просто на людей смотрю, в глаза их вглядываюсь. Вон там тоже стоят какие-то, с листовками да с газетами, – и он указал рукой в дальний конец улицы. – Мордастые такие, в жилеточках беленьких, «СПС» на них написано. Но стоят не как ваши, не по целым дням в любой мороз, а так, часик-полтора потоптались – и всё, нет их. Почему смылись? А потому что не за правду стоят, нет у них правды никакой. Вот вы – сразу видно, идейные, упёртые. Никто другой столько мёрзнуть здесь не станет, ни за какие деньги. Да и по-простому одеты, жилеточек на вас нет никаких.

Глеб протянул ему свежую газету.

– Вот здесь про Лимонова всё подробно написано. Почитайте. Он в тюрьме сейчас сидит, в «Лефортово». За то, что русских в Казахстане защищать хотел его и посадили.

Но мужичок нетерпеливо отмахнулся.

– Не надо, начитался я уже всякого. И без газет знаю, что стране кирдык.

– Ну, так проголосуйте тогда за Лимонова. Он за новую, великую Россию. Чтоб гордились ею люди, а не плевались в неё.

Мужичок умолк ненадолго, призадумавшись, а затем, будто вошедший в азарт игрок, бросающий на стол высокую ставку, резко вскинул руку, обнажив сухощавое, тощее запястье, и даже пальцем прищёлкнул энергично.

– А вот так и сделаю: Лимонов – так Лимонов. Видать, толковый он всё ж мужик. Это ведь суметь надо: чтобы такие молодые ребята, и так вкалывали. Пожалуй, и впрямь дело ваше стоящее.

Сказал и отошёл прочь, не дожидаясь ответа.

А в голове, в мозгу Глеба долго ещё отзывалась его последняя фраза, и на «вписку» он возвращался взбодрённый, повеселевший, смотря в лица прохожим задиристо и лихо.

Однако там он враз поскучнел, едва только взгляд упал на стоявший на табуретке в прихожей телефонный аппарат, мгновенно напомнивший о необходимости позвонить домой.

«Значит, в Питере я, у друга, – припоминая утренний разговор с «бункером», не слишком решительно потянулся Глеб к трубке. – Чёрт, правду что ли маме сказать?»

Момент для звонка был очень удобный, так как партийцы собрались в кухне на ужин. Оттуда через приоткрытую дверь доносились их голоса, возгласы, смех. Глеб быстро закрыл её поплотнее и, присев на корточки возле табурета, принялся набирать номер.

Гудков прозвучало немного, всего два или три, после чего он услыхал взволнованный, на грани срыва, голос матери:

– Алло? Алло!

«По звонку, видно, поняла, что межгород», – догадался Глеб.

– Мама, это я…

Но его голос тотчас потонул в её истеричном, пронзительном крике:

– Ты куда пропал?!!! Куда?! Я уже в милицию заявлять собиралась!!

– В какую ещё милицию? Зачем? В Питер я ездил, к другу, – соврал он, невольно покрывая Варвару.

Ему отчего-то очень не хотелось, чтобы мать посчитала её лгуньей.

– К какому ещё другу?! – мать буквально зашлась в крике. – Ты же сказал, что на концерт едешь, на пару дней.

– Ну, был я на концерте, был. Друга там встретил и в Питер к нему рванул, – упрямо повторил Глеб, злясь и на собственное малодушие, не позволившее сказать сразу, куда он едет, и на упрямых, отказывающихся его понять родителей, от которых приходится всё скрывать.

На том конце провода послышалось возбуждённое, сбивчивое дыхание.

– А это не с партией твоей связано? – подозрительно спросила мать.

– А что? – стремясь скрыть напряжение, с деланным безразличием отозвался Глеб.

– А то! Как ты с этими фашистами проклятыми связался, так мы уже не знаем, что и думать. Совсем ты дикий стал какой-то, чужой.

– Мы – не фашисты. Мы за Россию вообще-то стоим. Зачем ты эти гадости из телевизора повторяешь? – вырвалось у Глеба с нескрываемой обидой.

– Так значит всё ж таки с ними! – вскипела мать. – С ними!

– А хоть бы и с ними. Нельзя что ли? – отрезал он. – Я теперь из Питера в Нижегородскую область, в Дзержинск уехал, на выборах работать.

Мать, совершенно его не слушая, принялась со злостью клясть и выборы, и партию, и самого Глеба, «вконец отбившегося от рук». Однако затем, видимо, смекнув, что одним криком сына домой не вернёшь, сменила тон, начав причитать жалостливо, слезливо:

– Папашка твой в запой опять ушёл. Четвёртый день не просыхает, зараза. Тебя чёрт те где носит. Господи, меня-то хоть пожалей, Глеб! Над матерью своей сжалься. Езжай домой, ради бога. Я ведь так с ума сойду совсем.

Глеб перекладывал трубку из руки в руку, мрачно сопел, отвечая что-то односложное и невнятное и неловко косясь на только что вернувшихся с расклейки партийцев.

– На что ты там только живёшь, откуда у тебя деньги? Голодный, небось, ходишь совсем? – слезливо вопрошала мать.

– Нормально у меня всё, мама, – отвечал Глеб, заводясь от её причитаний даже сильнее, чем от крика. – Говорю же, на выборах я работаю. И с деньгами здесь нормально, не беспокойся.

– Глебка, ну какие ещё выборы, тебе ж учиться надо! Вас, дурней молодых, запрягли, вот вы и пашете как волы. А в институт вместо тебя кто ходить будет? Тебя ж эдак отчислят, а потом ещё сразу и в армию загребут. И о чём ты только думаешь?! О чём?

– Мама, ну пойми, ведь если мы эти выборы выиграем, то Лимонова выпустят из тюрьмы, – горячился Глеб, в который уже раз честно пытаясь растолковать ей, зачем он впрягся в партийную жизнь. – Не я один – все ребята тут пашут. Ну не могу я вот так взять и уехать! Понимаешь? Не могу! Пойми, человек в тюрьме сидит, и мы должны его вытащить оттуда, вытащить…