Текст книги "Брезентовый парус, или Каникулы в Астрахани"

Старый корабль

Утро нового дня началось с прихода гостей: Вовки и тёти Юли. Причём было ещё очень рано. Спрашивается, и чего людям не спится в такую рань? На улице ещё прохладно, зябко, а они уже по селу бегают – спать людям не дают. Сквозь утреннюю дрёму я распознал знакомые голоса. И, конечно, первая моя мысль: сдал-таки меня Вовка! Брат называется… Не случайно же они пришли? Только что им там так весело? Смеются чего-то… Я перевернулся на раскладушке к стенке, чтоб их не слышать, но сон начал растворяться в смехе гостей и назойливом тиканье настенных часов.

– Ну, вот и самовар закипел. Попьём чайку с чикаладными конфетками. А Славка пусть и дальше спит – нам больше достанется.

Это бабушка… Не пойму только, всерьёз или посмеивается? Интересно, откуда конфеты шоколадные? Что-то тут не то. Если тётя Юля с жалобой, то конфеты как-то не к столу… Меня начало раздирать любопытство, а тут ещё и Вовка подначивает:

– Славка вчерась на острове хотел фашистский самолёт найти. Говорит, война тута была. Я вспомнил, что к нам в прошлом году, за посёлком, старый ржавый корабль пригнали. Хочу сводить туда Славку на экскурсию.

Ладно, встаю. Я тут назойливое тик-так слушаю, а они там чаи пьют… без меня, с конфетами «чикаладными». Я резко соскочил с раскладушки, так что она заскрипела всеми своими сочленениями, быстро оделся, накинул покрывало на плечи, чтоб не замёрзнуть, на всякий случай.

– Проснулся? Долго ты спишь, Славик, а мы тебе уже и кружку приготовили. Присоединяйся к нам.

Бабушка налила из самовара чай в мой бокал и поставила на стол возле себя. Гости сидели по торцам стола, а бабушка – у самовара, напротив. Я прошёл и сел рядом с бабушкой, справа от неё, ближе к Вовке.

– Здрасти! Привет, Вовка. Что так рано?

– На экскурсию хочу тебя сводить, а потом у меня дела: летняя школа.

– У тебя и с утра дела: кур покорми и поросят.

– Да понял я, понял.

– Слава, а что умываться?

– Пока я буду умываться, здесь конфет не останется. Вовку вон за уши от них не оттянешь.

– Иди, иди умывайся. Не дрейфь! – Засмеялся Вовка. – Тут контролёров и без тебя хватает.

– Не-а, фигушки – потом умоюсь.

На столе стояли свежеиспечённые блины, обильно обмазанные сливочным маслом и посыпанные сахаром. Вовка налегал и на них, и на конфеты.

– Вова, совесть имей. – Осадила сына тётя Юля. – Пользуешься добротой бабушки.

Бабушка забрала у меня покрывало и положила на кровать под навесом.

– Завтракай, завтракай…

Похоже, надо начинать с блинов, а с конфетами его и без меня пресекут. Уже пресекли. Я взял жирный и ещё горячий блин, свернул его вчетверо. Вкусно! Хорошо утро начинается. Как говорил герой комедии: «Жить хорошо! А хорошо жить – ещё лучше»!

– Ладно, я пойду на водокачку, – тётя Юля поднялась и внимательно посмотрела на меня, – не учуди и сегодня чего-нибудь. Вчера карги много сливы побили… Не хотелось бы, чтобы сегодня пожар случился или ещё чего…

Бабушка пошла проводить свою дочь до калитки. А мы с Вовкой быстро расхватали шоколадные конфеты и сложили, каждый возле себя, горочкой. Пришла бабушка.

– Ах вы, бесстыдники такие. Бабушке, значит, не надо чикаладных конфет?! Ну-кась, сюда всё, в вазочку, ложьте! Ложьте-ложьте. Вот, а это вам.

Бабушка выделила нам по три конфеты: по одной «Мишка на севере» и по две «Театральной».

– Справедливости ради, мне положено больше: Вовка уже лопал, когда я пришел…

– Спать меньше надо, – перебила меня бабушка, – Тому, кто рано встает, бог подаёт.

– Скажи ещё, что бог тебе конфеты принёс…

– Все мы под Богом ходим. без его ведома ничего не происходит. Баба Надя конфетки принесла.

– Войну тоже бог насылает, болезни?

– Не богохульствуй, Славка! А то я…

– Ладно, ладно – молчу уже.

– Пойду за керосином схожу, а то готовить не на чем… Побудьте здесь, пока не вернусь.

Бабушка с алюминиевым бидоном ушла за керосином. А мы допили налитый в бокалы чай, налили ещё и, пока блины ни закончились, не встали из-за стола.

– А чего вас в такую рань принесло-то? Экскурсия – экскурсией, но не вдвоем же по утрам…

– Вон, видишь? – Вовка повернул ко мне свою голову, показывая на расцарапанную щёку. – В больничку ходили. Мать испугалась, что зараза какая прицепится ко мне. Укол сделали. Из-за тебя, между прочим – карга напала на меня… Ты, как всегда, затеешь, а мне достаётся. Хорошо, карг вчера постреляли… в кого попали, а остальные улетели.

– Жаль птиц. А когда я что затевал? Я мирный товарищ…

– Помнишь, в детстве ты мою гармонь разобрал? Сказал, что лучше на свистульках дудеть, чем на гармони играть. Тебя только за уши оттаскали, а мне ремня влепили за то, что позволил тебе её разобрать.

– Тебе, брат мой Вовка, всыпали ремня не за то, что ты позволил разобрать её, а за то, что сам её не сломал раньше меня. Не любопытный ты. А любопытство – это стремление к знаниям, стало быть – отсталый ты человек.

– Я и смотрю: ты – знающий! Ха-ха… Самолёт у нас на острове хотел найти… Пойдём, я покормлю птицу и, так и быть, покажу тебе ржавый корабль. Соприкоснёшься с историей местного флота.

Вернулась бабушка с керосином и отпустила нас «на все четыре стороны», лишь бы целыми вернулись.

* * *

Дома у Вовки был уже отец, вернувшийся с рыбалки. И, конечно, ко мне было повышенное внимание. Пока Вовка разбирался с кормлением кур и свиней, мне устроили выволочку:

– И что это вчера было? Что за вражеский налёт ты тут нам устроил?

– Я-то причём здесь, дядь Саш? Я, что ли, ворону в курятник загонял, палкой бил?

– Надо было добить, раз увидел, что она очухалась.

– Я не убиваю животных…

– Твой отец – охотник, твой дед был охотником, а ты: «Я не убиваю животных». А!

Дядя Саша махнул на меня рукой и ушёл в дом. Пришёл Вовка.

– Ну что, досталось тебе?

– Злорадствуешь?

– А что, только мне отдуваться? Пошли. Компот давай попьём и пошли. Компот, кстати, из тех яблок и сливы, что карги вчера посбивали.

– И…?

– Нет, просто…

Мы напились компота и отправились в поход за село. Долго идти не пришлось – посёлок – окраина, на углу меж двух речек. Корабль я заприметил издалека – он сильно выделялся средь зелени яркой ржавчиной.

Корпус судна стоял почти полностью на суше, на отмели, частично завязнув в иле, и слегка накрененный на один бок. Вокруг молодой камыш, перед носом корабля береговой вал, защищающий село от подтопления при подъеме реки весной. Так мне когда-то объясняли. С этого вала на нос корабля мы и взобрались по двум спиленным стволам дерева, нарочно положенным так, чтоб можно было ходить по ним.

В исследовании старого судна мы ограничились верхней палубой. Я попытался, конечно, спуститься вниз, но там была вода: в боку зияла небольшая дыра, которую снаружи было не заметно. Внутри квакали лягушки, роились комары и, наверняка, были змеи. Корабль был стар, ржав и частично уже разобран. Кое-где ещё сохранялись следы белой краски, но, в основном, он был коричнево-рыж. Полазив немного по капитанской рубке, мы вернулись на нос этой ржавой посудины. Здесь возвышался механизм из крупных шестерёнок – не то для подъёма цепи, не то сети поднимали лебёдкой… я попытался прокрутить шестерни, но они не поддавались. Уже потеряв интерес и собираясь спуститься с носа на берег, услышал оклик Вовки:

– А у меня получилось. Смотри, двигается шестерёнка.

Я подошёл и увидел, как он с усилием, но слегка проворачивает их. Попробовал и я, но у меня опять не получилось. Тогда я обошёл механизм и попытался с обратной стороны сдвинуть шестерни. И они хоть чуть-чуть, но подвинулись… И тут заорал Вовка.

– Назад, назад! Палец…

Я что было сил прокрутил назад и, подбежав к нему, увидел мятый, окровавленный палец его руки. Он держал руку перед собой и дул на палец.

– Сломал?

– Не успел. Лишь кожу помял… надеюсь… Надо домой – рану обработать. А то точно благодаря тебе мне придётся делать уколы от столбняка. Больно….

– Кто тебя просил пальцы туда подсовывать? Я, что ли? Опять я виноват… Может, сразу в больничку?

– Нет, пошли домой. Отец обработает.

Мы быстро спустились по брёвнам и торопливо пошли к дому.

– Сильно больно?

– А как сам думаешь?

– Ну извини, я же не специально…

Хорошо, что дома был только дядя Саша – обошлось без паники и истерик. Рану обработали марганцовкой, помазали зелёнкой и забинтовали.

– Хоть один плюс от этого похода – писать в школе не придётся. Правая рука…

– Ну, вы и бестолочи! Что вам там надо было? Там заразы всякой… Может, и холера есть. Надо всё-таки к врачу идти или «скорую» вызвать.

– Пап, не надо. Нет никакой холеры: уже вся Мумра и весь посёлок там побывали, перецарапались и перемазались, и все здоровы.

– Славка, ты – настоящая ходячая катастрофа. Вечно у тебя какие-то события. То вилку в розетку затолкаешь, то дома чуть пожар не устроил, поставив раскалённую кастрюлю на диван. – И видя моё удивление, поясняет. – Разогревая борщ матери на обед… Пока он не обуглился…

– Вы что, летопись ведёте? Откуда всё это?

– От родителей твоих, умник. Летопись ведёте… А ты помнишь, как моего отца огрел кружкой алюминиевой по голове? Хорошо, что не попал, куда метил…

Мой непонимающий взгляд опять принудил дядю Сашу объяснять события, затёртые моей памятью:

– Был в гостях у моих родителей, увидел, что у отца на черепе нет теменной части: во время войны ранило, раздробило кость, и пришлось её удалить… Ты это сразу же приметил и спросил его. Он тебе объяснил про ранение и сказал, что теперь опасается всего, потому что кость больше не защищает мозг, и если что-то упадёт на голову, то может его убить.

Дядя Саша перевёл дух и, глядя на меня, продолжил:

– Ну вот, ты и проверил. Взял алюминиевую кружку, стоящую на столе и… хлобысь его ею по голове… Хорошо не попал – удар пришёлся по черепу. Экспериментатор! С тех пор мой отец тебя близко к себе не подпускал…

Тут дядя Саша заулыбался. Он, наверное, радовался, что его сын – не «ходячая катастрофа». По крайней мере, не такая катастрофа, как я…

– Если всё припомнить, то на роман хватит, Славик. Твоим родителям есть чего опасаться. Ты как потоп, как цунами… бедствие вселенского масштаба. Помню, рассказывали, как в Баку ты бабушку чуть не взорвал. Утром она грела воду на газовой печи, закрыла кран и наказала тебе, чтоб не трогал его ни в коем случае. Но ты же не упустишь такой возможности! Стоило ей только выйти с кухни, как ты его открыл и принялся умываться из тазика с тёплой водой… Хорошо ещё, что ей почти сразу понадобилось вновь зажечь газ… Как шандарахнуло! Как рассказывала потом твоя бабушка, и ты, и она – все в саже, как негры; печь лопнула, сбежались соседи… С тех пор тебя одного нигде не оставляли.

Дядя Саша зашёлся от смеха и, вытирая слёзы с глаз, умилённо произнёс:

– Ходячая катастрофа!

– Сами виноваты, а я – ходячая катастрофа!

Дядя Саша даже перестал смеяться от такой наглости.

– Ну да…, сами виноваты, – продолжил я, – кто же маленькому ребёнку говорит, что этого трогать нельзя! Зачем будить любопытство? Вот я и проверил – что будет после этого «нельзя».

– Ладно, Славик, пей чай-компот и иди-ка ты к бабушке. Мне ещё пожить охота. Здесь многое чего нельзя.

– Обойдусь и без компота.

Я резко развернулся и пошёл со двора. Меня останавливать не стали, только пёс Полкан подошёл в палисаднике, ткнулся носом и, отойдя, вновь лёг в тени дома.

Туман обиды глаза мне застилал, я быстро шёл, пути не разбирая, дойдя до речки у рембазы, сел в тени деревьев. Река жила своей обычной жизнью: гремели цепи причаливающих и снимаемых с якоря бударок, тарахтели моторы и галдели дети, купаясь в реке. Туман пробился всё-таки слезами. Я сидел, шмыгая носом и размазывая их по пыльному лицу, припоминал обиды. А вокруг меня, наперекор всему, бурлила жизнь радости….

Разговор по душам

Домой идти не хотелось – бабушка, завидя мою кислую физиономию, начнёт выспрашивать «что да как», а потом начнутся разборки, и вновь я где-то окажусь виновным. Да… удивительный мир у взрослых… Так, если послушать всех их в округе, то что они говорят о своих детях, то получается, все детки – ангелы у них. Вот только непонятно, откуда тогда берутся дьяволята – вечно дерущиеся, тырящие всё что плохо лежит…, и ещё мучающие животных – то кошек, то собак…, стреляющие из рогаток по воробьям…. Я, вроде бы, ничего такого не делаю, но везде виноват. Странно как-то.

Незаметно, за горькими размышлениями, ноги меня принесли к проходной рембазы. Потоптавшись нерешительно на входе, преодолел себя и вошёл внутрь. Не успел сделать и нескольких шагов, как тут же бдительная вахтёрша меня останавливает:

– Эй, пацан, ты куды собрался? Хто такой, почему не знаю?

– А я откуда знаю, почему Вы меня не знаете…

– Поговори мне тут ишо! Стоять!

У неё на столе зазвонил телефон. Взяв трубку, женщина, не спуская с меня грозных глаз, отвечает кому-то на том конце провода.

– А зачем мне к булгактеру? Справку? А-а-а… поняла, поняла… Ладно, схожу, как Надька вернётся. Хто? Да. Одна я.

Окончив разговор, она опять принялась за меня.

– Ещё раз спрашиваю куда намылился? Здесь посторонним не положено хОдить.

– К дядь Пети я…

– К какому такому дядь Пети? У нас Петь и дядь много тут…

– В столярку… он начальник там…

– К Петру Ивановичу? А ты хто ему?

– Племянник, только он меня племяш, почему-то, зовёт.

– Племянник родной по крови, а ты стало быть – нет… Сейчас позвоню ему узнаю, што с тобой делать…. – Она набирает номер, ждёт ответ. – Пётр Иванович, тут к тебе племяш твой… не знаю, сам разбирайся…, хорошо.

Вахтёрша положила трубку и строгим взглядом измерила меня с ног до головы.

– Знаешь, куды идтить? Иди. И никуды не лазь там…

Я не стал её дослушивать и выскользнул из будки. У папы на заводе я не был, а вот у мамы на Базе Орса был. Там интересно, но не так как здесь – любопытно. Здесь корабли и высоченные краны, все суетятся, что-то куда-то носят, ругаются и просто стоят, что-то в стороне обсуждают.

Визжат станки, обрабатывающие дерево. Я подошёл к цеху, и на меня дохнуло запахом свежераспиленной древесины. Вовнутрь пройти не успел – ко мне навстречу вышел мой дядя.

– Славка, ты чего здесь? Случилось что?

– Нет, всё в порядке. Хотел посмотреть…

– Вот и пошли со мной, посмотришь, – мне в токарный надо. Там, кстати, твои родители когда-то работали…

– Пётр Иванович, вот заявка на обрезную доску… пять кубов. Дай команду своим – уже надо…

К дяде подбежал мужичок небольшого роста, в соломенной шляпе. Дядя Петя, повертев в руке бумажку, засунул её в карман рубашки и кивнул тому.

– В четверг, к концу дня заберёшь. Раньше никак… Грузить будешь сам – бери с собой кого-нибудь.

И мы проследовали дальше к бараку, из которого слышался визг обрабатываемого металла. Но на входе в цех его вновь перехватили.

– Иваныч! Иваныч, что там мой заказ? Сделали? Вчера ещё обещали…

– Сделали, Виктор, сделали. Приходи и забирай.

Мы зашли в токарный. Шум станков, визг металла и сильный запах машинного масла.

– Кузьмич! – Седовласому гиганту возле токарного станка. – Эй, Кузьмич, где Лёнька? С обеда его не вижу…

– Я что – мамка ему!? – отвечает Кузьмич, пряча усмешку в пушистых усах. И вдогонку, – Эй, Иваныч! К Катьке, в инструменталку загляни – там он чаи гоняет.

– Постой тут! Посмотри, но ничего руками не трогай – это небезопасно на производстве. – И дядя скрылся за ближайшей дверью.

– Кузьмич, ну, ты долго ещё?! – к седому подлетел, видимо, мастер, – давай быстрей – вкладыш уже ждут. Из-за тебя парни стоят. Заканчивай! Пора уже собирать…

– Пусть не стоят, а посидят – им не привыкать… Я метеор вам, што ли, видишь – точу! Станок дышит уже на ладан, а тебе всё быстрей. Куда торопитесь? На тот свет? Сейчас «гафкнется» станок и – на ремонт!

– Ладно, ладно – не пужай! Давай делай по-шустрому – конец дня, всё-таки! Сегодня надо собрать…

Мастер снимает свои очки и нервно протирая их тряпицей, заменяющей ему носовой платок, уходит. И уже издалека:

– Шустри, Кузьмич, шустри! А то премию не дам…

– Куда ты денешься?! – заводится Кузьмич, – Уйду – кто работать будет? Много желающих? Одни мальчишки без опыта… Ты их со мной сравниваешь? Грозильщик…

Едва перекрикивая шум работающих станков, Кузьмич пытается ещё что-то сказать, но мастер, не слушая, скрывается в мастерской и, обрывая разговор, хлопает дверью.

Открылась дверь инструменталки, появляется дядя Петя с металлической деталью в руке, аккуратно обёрнутой в кусок ткани с тёмными масляными пятнами.

– Насмотрелся? Пойдём, провожу тебя на выход – мне работать надо. А здесь, сам понимаешь, посторонним нельзя – влезешь куда-нибудь, покалечишься. Пошли, Славик.

Меня выпроводили за проходную.

Пора домой – день клонился к вечеру, ещё немного, и заводские, окончив смену, потекут потоками по улочкам села. Когда мы шли с моим дядей за проходную, на выход, то прошли мимо уличного стенда с передовиками производства и яркой надписью во всю длину стенда «Народ и партия едины!», белые буквы на алом фоне врезались в сознание. На стенде располагался и портрет Ленина, такой же, как и когда-то в третьем классе на уроке рисовал я. Тогда, как некую достопримечательность, взяв за руку, водили по классам и демонстрировали и меня, и мою работу. Вряд ли она была настолько безупречна, но похвалу и то тепло от неё я помнил.

На подходе к бабушкиному двору моё обоняние защекотал яркий запах свеже-жареной картошки с луком. Только сейчас я почувствовал, как сильно голоден, и ускорил шаг. Не обращая внимания на радостное повизгивание Шарика, прошёл к кухне. Бабушка дожаривала картошку на керосинке. В воздухе вокруг висел стойкий аромат чёрного перца, которым бабушка всегда обильно приправляла любое блюдо.

– Пришёл, внучок. Что так долго? Чем накормили в гостях?

Я поведал всю историю дня – и про то, как чуть не покалечил палец Вовкин, и про разговоры о моих выходках, и о визите на рембазу к дяде Пете. Бабушка не перебивала, молча слушала, меж делом протирая стол, перемешивая картошку и следя за дымящим самоваром во дворе.

– Ну, что могу тебе, Славик, сказать на это? Вы уже не дети малые, и последствия проказ могут быть тяжёлыми. Хорошо, что палец не отсёк. Виноваты оба – невнимательны. Он виноват в том, что держал свой палец на механизме, зная, что ты пытаешься провернуть его, ты – в том, что не убедился в безопасности для него. Детство ваше уже закончилось давно. Мы в вашем возрасте уже вовсю работали и кормили и себя, и свою семью. Работали от рассвета до заката. Мои ровесники в большинстве своём неграмотны или малограмотны – я вон, ставлю крестики вместо подписи. Времена были тяжёлые – революция, гражданская война…, голод, холод. Вам же советская власть дала беззаботное счастливое детство. Учитесь, отдыхаете на каникулах…, летаете самолётами и ездите поездами. Я же никогда с этого острова далеко не уезжала – дом, семья, хозяйство, работа…. Когда-то и тебе придётся начать взрослеть, и чем раньше ты это поймёшь, тем будет лучше и для тебя, и для твоих родителей. Очень часто ваши «пацанячьи» забавы до добра не доводят. Так мир устроен – девочки всё больше дома, а вы куролесите кругом. Ой, картошка! Забудешь тут с тобой обо всём на свете!

Бабушка кинулась перемешивать картошку, выключила керосинку.

– Всё, будем ужинать. Картошка готова. Чай закипел… Помоги мне самовар на стол поставить.

Бабушка сняла с самовара сизый от дыма заварник, я взял самовар и отнёс к столу, водрузив его по центру на алюминиевом разносе. Заварной чайник опять установили на место, а бабушка пошла накладывать в тарелки картошку. На столе уже стоял салат из помидор с огурцами, обильно приправленный луком и подсолнечным маслом, источающем вокруг аромат подсолнечника.

Бабушка принесла две тарелки с картошкой.

– Там в кухне, в сумке на столбе, буханка хлеба. Принеси её, надо нарезать, здесь мало осталось.

Я ушёл за хлебом, а принеся, сам нарезал. Хлеб был, как всегда, вкусным и пахучим. Мы поужинали, храня молчание. Бабушка, возможно, погрузилась в воспоминания и, пока мы ели, не проронила ни слова. Я тоже помалкивал.

Трапеза закончилась. Бабушка встала из-за стола. Поправила платок на голове.

– Пойду помолюсь за вас, олухов, кто-то же должен о вас беспокоиться, раз сами о себе не заботитесь. Вы всё думаете, что так будет бесконечно – детство без забот и хлопот… Но посмотри вокруг – за летом приходит осень, и всё увядает, затем приходит холодная зима, как сон и вечная смерть. Потом, конечно, опять весна и лето, но чтоб встретить новое лето, надо пережить зиму, а для этого нужно о ней думать ещё летом. Это и называется мудростью…

– Да-да… знаю, помню. Басня Крылова… Лето красное пропела, оглянуться не успела как зима глядит в глаза… Выучил в школе.

– Вызубрить, Славик, не значит – понять. Это не одно и то же. Можно прочитать тысячи книг и быть балбесом, а можно читать лишь одну и быть хорошим человеком. Эта великая книга для вдумчивых.

– И что это за книга? Только не говори – Библия. Ты же её всё равно не читала…

– Не библия, Славик. Эта книга – Жизнь. Её надо внимательно читать. В ней нет пустяков, и она написана не человеком, но для человека. Будь внимателен к окружающему тебя, и ты будешь тогда всегда на своём месте. Я не зря прожила свою жизнь. У меня было не лёгким детство, не лёгкой молодость…, не баловала меня жизнь и взрослой… И на старость надо заботиться о каждом своём дне… и зиме тоже. Вон, закрутки уже делаю…, а на днях опилки привезут от Петра Ивановича, чтоб я могла зимой печь топить – будешь помогать мне перетаскивать их в сарай. Посуду накрой на столе, чтоб коты не лазили, потом приду, помою. А пока я пошла, помолюсь, попрошу бога заботится о вас, бестолковых щенятах. Пошла.

Бабушка ушла в дом. Я остался под навесом один. Накрыл полотенцем посуду, убрал остатки хлеба. Передо мной сидел Шарик и преданно заглядывал в глаза, выпрашивая чего-нибудь вкусного. Взяв кусок хлеба, обтёр им обе тарелки и дал его псёнку. Тот радостно схватил его и убежал. Вновь укрыл тарелки.

Под навесом, на кровати лежали какие-то книжки, и я стал их просматривать. Наверное, кто-то принёс, не припомню, чтоб привозил когда-нибудь их. На одной маленькой было во всю обложку нарисовано красное яблоко и мультяшный червяк, высунувший голову. Меня заинтересовала обложка, я раскрыл книжку и принялся читать:

«Маленький червячок, не зная ни дня, ни ночи, ползал по огромной планете, прячась в опавшей листве, в перегнивших остатках бурной жизни леса. Он не знал ни ночи, ни дня, так как никогда не покидал безопасные толщи листьев и перегноя, потому что и дом, и пища – едино. А что ещё нужно для счастья маленьких червячков?! Из поколения в поколение протекала их жизнь, стабильная и наделённая своим смыслом, смыслом не понятым, но принятым. Была ли эта жизнь безопасной? О, конечно, нет! Каждый, кому не лень, норовил раскопать и растерзать, а то и просто склевать червячка. Так и проходило их существование, полное сумрачных тревог и не менее сумрачных и однообразных поглощений собственной среды.

Как-то маленький червячок, потеряв бдительность, покинул безопасные пределы своего обиталища и был поражён: нечто светлое ослепило, пронизывая всё его тёмное, землистое существо. Он осознал неведомые ему ощущения, и с тех пор любопытство вело червячка всякий раз к этому неведомому и непознанному миру. Он научился различать качание ветвей деревьев, бегущих и снующих зверей, перелетающих с ветки на ветку птиц. Он наслаждался. И завидовал! Всякий раз, возвращаясь в безопасные и тёмные глубины рода своего, он завидовал существам, населявшим тот, не ведомый ему мир.

И ничто ему больше не доставляло такого удовольствия, как мысли об этом прекрасном и светлом мире. Ползая в толще, оставляя за собой изъеденные туннели, червячок страдал. Всё существование его казалось никчемным, жизнь – бесцельной и пустой. Мрачно переваривая очередные порции продукта, он размышлял о времени, теряющемся в сумрачных глубинах его прошлого. Безрадостного прошлого, не озарённого Прекрасным Светом. Все существо его стремилось к соприкосновению с новым и неведомым ему, вновь и вновь. Червячок мечтал о новом мире и себе в нём. Он призывал народ, извивающийся в тёмных толщах, пойти и соприкоснуться со Светом. Смельчаки, последовавшие его призыву – не вернулись. И тогда червячок решил, что их мрачному сознанию не дано это соприкосновение. Он отверг свой род, забыл обо всех, кого любил. Он – избранный и своим озарённым сознанием принадлежит новому миру. Там он, червячок, будет наслаждаться прекрасным…

Червячок молил пославшего ему Свет о преображении в существо, порхавшее с ветки на ветку, издающее непонятные, но прекрасные звуки. Он был один. И страдал…

Первые, едва пробивающиеся лучи светила разбудили пернатую стаю. Мир наполнялся щебетанием и трескотнёй. Стайка воробьёв сорвалась с ветвей, и лишь один пушистый, серый комочек остался на месте, встревожено озираясь по сторонам. Но через мгновенье и он кинулся за своими собратьями…

День, наполненный суетой и страхами, пролетел быстро. Птицы располагались в ветвях, готовясь к сумеркам… Солнце клонилось к горизонту, усмиряя суету крылатых. Красно-оранжевые краски, захлестнувшие полнеба, тревожили сознание, будя непонятные воспоминания. Испуганный и растревоженный воробей жался к собратьям, на краю стайки затихающих птиц. Потянулись наполненные однообразием дни. Унылое существование наполнялось мечтами о новом образе, вселявшем страх в птичье сообщество: грозном, парящем в вышине орле. Мольбы были услышаны…

Гортанный крик, ворвавшийся в дремотное утреннее оцепенение, сорвал остатки сна, сбросив его туманной дымкой в ущелье.

Расправляя и хлопая крыльями, чувствуя свое невероятное могущество, грезил новыми открывшимися его сознанию просторами…

Радость и восторг его были не долгими. Цепь многих преобразований затмила его сущность, бросив в объятия безграничной, но мелкой для него и его разума, вселенной. Вселенной, вобравшей в себя мириады галактик и более мелких вселенных. Вселенной, закованной в скорлупу непознанного.

Одинокий и злой, он метался от одного края скорлупы к другому, в досаде сметая вселенные и галактики. Угрожающей сумрачной тенью он кидался в скопления энергий. И только затухающие всполохи и меркнувшие искры обозначали его след. Его голос больше не слышим. К его мольбам – глухи. Шло время, и мир, когда-то данный ему, мерк… Редкие скопления едва наполняли мир безумного призрачным, угасающим светом. Холод и тишина заполняли пространство. В безумии своем, устав метаться, он принимался скрести стенки скорлупы. Мир гас, и силы покидали его. В его сознании отчетливо вспыхивали картины и ощущения прошлого, когда он был не один и слышим. Когда чувства заполняли все его существо… Он с усилием вглядывался в свой умирающий мир, и чувства сожаления содрогали его существо. Чувство вины перед теми мелкими и уже не видимыми ему существами обостряли его тоску. Он грезил запахами, он вспоминал ветер, он помнил прикосновения и те, неожиданные, восторги и умиления миром. Миром, который он покинул…

Повинуясь единственно оставшейся страсти, погоне за сокрытым, он сотрясал стены скорлупы, рвал ее и карябал. И уже почти лишившись последних сил, он заметил струйку света, пробивавшуюся в треснувшей скорлупе. Теряя остатки разума, он расковыривал разлом… хлынул свет, обжигая сознание: там было неведомое…

Неведомое было везде».

Неведомое было везде… Да… как по теме разговора с бабушкой, кто-то подкинул эту книжечку сюда. Желаниям нет конца, желаньям нет предела. Если в тебе червоточина, то надо с ней разбираться, а не пытаться убежать от проблемы. Как кто-то говорил мне: «От себя не убежишь. И не важно, полетишь ты на Марс, в соседнюю галактику или просто на Северный полюс, ты и там будешь такой как есть, с теми же проблемами и ошибками. Надо меняться изнутри». Надо учиться читать книгу жизни, как сказала бабушка. Я вышел из-под навеса и посмотрел в небо, там, натужно гудя, плыл самолёт. Солнце уже коснулось крыши соседского дома. Где-то по реке тарахтела бударка. Мир готовился к ночи, затихали звуки. Всё обретало покой и успокоение. Я грустно вздохнул и пошёл, сел на рундуке – смотрел на заходящее солнце сквозь листву деревьев и прислушивался к редким голосам на улице.