Текст книги "Байки Семёныча. Вот тебе – раз!"

И вот тут в чем заковыка, товарищи дорогие, фильтры те, огромные такие бандуры пластиковые, на входных водяных трубах стояли и всем своим содержимым воду, в бассейн идущую, дополнительно очищали и разной химической гадостью от микробов принудительно освобождали. Ну а потому как техника в те времена воду ультрафиолетом и озоном чистить еще не очень-то и умела, воду, что в бытовом хозяйстве для пития и стирки, что в бассейнах для нырков и заплывов рекордных предназначенную, в основном через фильтры песочные пропускали и хлорид-гипохлоритом кальция, а по-простому – хлоркой, обеззараживали. Субстанция эта, я вам так скажу, очень ядовитая. Настолько ядовитая, что если ее всего-навсего грамм двести взять, так на всех отравленных во всех книжках Шекспира по четыре раза хватит. А еще и жгучая, зараза такая. Очень сильно жгучая. Ну не зря же от негашеной извести произошла. Ее раствором, не сильно-то и насыщенным, товарищи военные свои личные униформы обычно подписывали. Чаще головные уборы, потому как фуражку или панаму с шапкой потерять или с кем по ошибке перепутать завсегда проще, чем, допустим, те же трусы или портянки профукать. Вот и выводили бойцы спичинкой, в растворе этой самой хлорки смоченной, фамилиё свое с инициалами, иногда, если время и фантазия были, еще и номер роты приписывая. И хорошая такая надпись буковками, навечно в ткани вытравленными, получалась. И уже дальше, за целую Вечность, ни одна стирка и ни один природный катаклизм эти буквы уже стереть не смогли бы. На пирамидах египетских иероглифы со временем от непогоды поистираются, а эти «Иванов Д. И. 3-я рота», на внутреннем кармане кителя или подкладке шинели кривыми буквами выведенные, до будущих археологов в целостности и сохранности доберутся.

Ну а будучи в сырую воду брошенной, эта дико ядовитая субстанция микробов губила направо и налево, не сильно-то разбираясь, кто из них к какому классу принадлежит и какой вред, а может, даже и пользу они здоровью человеческому причинить могут. И становилась эта водичка после того, как в нее долю маленькую хлоркиного раствора добавили, лишь мертвыми микробами наполненной и странным запахом химической свежести попахивающей. Стерильной, одним словом, водичка становилась. Попади несколько тонн этой химической прелести, скажем, пару-тройку миллиардов лет назад в Мировой океан, так, почитай, и цивилизации сегодня никакой не случилось бы. Померли бы все водные жители, из которых потом наши обезьяньи предки произошли. И сине-зеленые Proterocladus antiquus, из которых потом на суше елки с яблонями произошли, тоже на корню повымирали бы и попыток на прибрежные камешки выползти сделать ну никак не смогли бы. И стояла бы наша Земля-матушка, хоть и голубым шариком из космоса представляющейся, но голенькой совершенно, лишь стерильно чистой водичкой о пустынные берега прибоем на ветру пошлепывая. А на дне трилобиты и бактерии всяческие, много лет назад от хлорки померев, лежали бы и потихоньку каменели бы. Вот какая это удивительная штука, друзья мои. Пострашнее атомной бомбы будет! Но, однако же, если ее, хлорку эту, правильно и в нужных дозах применять, то польза от нее тоже совершенно замечательная имеется. Ежели ее в нужном количестве, в таблетки заблаговременно спрессованную, в те самые фильтрационные баки уложить, то станет она воду, к вящему народному удовольствию в бассейн поступающую, от микробов освобождать, тем самым купающимся риски всякой заразы во время водных процедур подхватить практически до нуля снижая. И станет тогда всякий, кто в бассейн за здоровьем пришел, действительно здоровеньким, розовеньким и свежевыстиранным постельным бельем пахнущий. Замечательная, одним словом, хлорка, ежели к ней с толком подходить.

Ну, вот как раз про нее-то, родимую, хотя и сильно человечеству опасную, Гошка, от томных дрем неожиданно нахлынувшим приливом ответственности оторванный, и вспомнил.

«Это что же получается, – подумал он, – никто ядовитой химии для очистки воды в нужные места, получается, так и не добавил?»

«Это же получатся, – еще раз подумал он, – завтра поутру генералы и всякие другие полковники в воду, полную живых микробов, нырять станут?!»

Непорядок же! Как есть непорядок. Потому как живые микробы до генеральского здоровья очень охочи, и, будучи в приподнятом настроении, такие микробы генерала какого, если он вдруг здоровьем не сильно блещет, до состояния «не очень живой» очень быстро довести могут. Потому поднимайся, дорогой рядовой Гошка, и как бы оно противоестественно ни было, завершай прием пищи и дуй ядовитые таблетки для общечеловеческого блага в фильтрационные баки загружать.

Но вот ведь тут неприятность какая обнаружилась – идти до технического зала, где те самые спрессованные таблетки хранились и здоровенные баки фильтрации стояли, очень и очень неблизко было. Целых метров двадцать, не меньше! А там еще и с кассетами этими таблеточными, которые потом в здоровенные пластиковые баки запихнуть нужно было, ковыряться не меньше получаса, понимаешь! Для сытого солдата это уже не подвиг трудовой, это уже самопожертвование, на грани подвига Александра Матросова. Но Гошка наш, в духе строгой мужской ответственности воспитанный и своим солдатским долгом перед завтрашними генералами сподвигаемый, на такой шаг решился-таки. Однако же, если честно, не на весь шаг и подвиг целиком он решился. Решил он подвиг с хлоркой лишь частично исполнить и еще немного пожить, в трудах непосильных здоровье в самом расцвете не надрывая. Да тут, собственно, и надрываться-то было не нужно. Вон же он, мешок самой обычной, порошковой хлорки, у самого входа в потемках стоит, а Гошка как раз на нужного размера ведре сидит. Ну а раз все необходимое как раз под рукой и под попой располагается, так, значит, и нужды в этот машинный зал за тридевять земель к таблеткам и бакам брести, считай, что и нет никакой. Можно весь необходимый комплект, для обеззараживания бассейна предназначенный, прямо тут, от стола не отходя, и спроворить. Достаточно в ведро, из-под седалища извлеченное, пару хороших совков хлорки из бумажного мешка сыпануть, водички из-под крана в то же ведро набулькать и обломком швабровой ручки как следует размешать, чтоб ядовитая, но сильно полезная жижа образовалась. Ну и далее, не мешкая уже ни секунды, нужно до бассейна дойти и ту жижу с размаха широким веером на водную гладь ливануть. И наступит тогда во всей водной массе благочиние и порядок, потому как сгинут микробы ненавистные, а с баком и таблетками при этом ковыряться не придется вовсе.

Приподнялся Гошка, с трудом от стола трапезного оторвавшись, до мешка дошел и с половинку ведра, чтоб результат уж совершенно точно полным был, отсыпал. Водички в ведро до полного набулькал и остатком от швабры стертой размешал как следует. Тщательно размешал. Чтоб ни комочков тебе каких или неравномерностей нежелательных в растворе не осталось. Вышел к бассейну да и плесканул со всего размаха, на себя стараясь ни единой каплей не попасть. «Вот, – подумал, – теперь-то точно порядок! Теперь-то точно ни один микроб не выживет и вся работа до конца сделана. На совесть!» И гордый собственным поступком, безусловно ну очень ответственным, к сотоварищам свои сочни доклевать вернулся.

В казарму пришли часам к одиннадцати. Сытые и довольные. И на следующее утро даже на построение и завтрак без всяких тревог сходили. Ну а вот как раз в перекур послезавтрачный этот ужас и случился. Выскочил на них капитан ротный как черт из табакерки, всклокоченный весь, и ну давай команду «Выходи строиться!» орать. Слов в команде всего около ста было, но только «выходи» и «строиться» были не матерными, и только эти два тут напечатать можно. Ну что тут поделаешь? Просит начальник, так, значит, делать нужно. Сказано построиться – значит, построиться. Построились… Капитан в фуражке, набекрень съехавшей, и в портупее, задом наперед надетой, трижды вдоль строя пробежал и, материться продолжая, выпученными глазами в лица военнослужащих всматривался, будто узнать кого-то старался, но из-за нахлынувших чувств и внутричерепного давления узнать все никак не мог. На третьем прогоне он все ж таки начал тыкать в некоторых бойцов пальцем и командовать: «Три шага вперед!» В конечном счете он вывел из строя восьмерых вчерашних уборщиков бассейна и под непонимающие взгляды всей оставшейся роты к начальнику штаба на допрос и экзекуцию поволок. Про допрос и экзекуцию капитан сам громко орал и их обещал, при этом каждый раз, как только слово «экзекуция» произносил, почему-то двумя руками свою тыльную часть прикрыть старался.

Про допрос рассказывать не буду. Про суть произошедшего расскажу.

А произошло вот оно что. В городке том совместно с военнослужащими, в штабе округа свои лучшие годы на ожидание скорой пенсии изводящими, и с теми, кто уже до той самой вожделенной пенсии добрался, проживал один заслуженный генерал-пенсионер. Очень сильно заслуженный генерал проживал. И хоть возьми да и определи того старичка, допустим, в метрополитен к сугубо гражданским или, положим, в общественную баню в парилку засунь, а то и еще в какое иное массовое народное гулянье без лампасов направь, так ни у кого язык не повернулся бы этого скромного старичка во всем чистеньком аж ГЕНЕРАЛОМ назвать. Ну так себе дяденька, чистенький, но утленький. И даже уже, наверное, и не дяденька, а скорее уж, дедушка, потому как вон, и лицо на печеную брюкву из-за морщин обильных сильно походит, и глаз уже огнем не горит, и головенка уже не волосом волнистым обильно покрыта, девиц своими кудрями волнуя, а так, седеньким недомыслием, кое-где клочками торчащим, череп от природных катаклизмов защищает. Ну, если честно, он когда в будний день по надобности какой, когда его «право ношения» не работало, в цивильных одежках в город выползал, так его с причитающимся уважением как раз дедушкой и называли. Дергался тогда старичок, как будто палкой ему по спине треснули, головенку свою, которая генеральской кокардой в данный момент осенена не была, в плечики вжимал и предпочитал «внучков» не услышать, будто бы совсем на них внимания не обращает. А потом, домой прилетев, он мундир с фуражкой на себя надевал и долго потом себя же в зеркало рассматривал. Рассмотрев как следует, завсегда презрительно фыркал: «Дедушка, блин!» – и аккуратно амуницию сняв, почти успокоенный шел в столовую чайку попить. Оттого в город генерал старался не соваться и в случае нужды какой возникающей отправлял туда свою дородную генеральшу.

Но то в городе, где народ цивильный истинного генерала, которого даже в бане глазу наметанному за три версты видать, от управдома отличить не может. И совсем иное дело родной городок военный, генеральский, и сам штаб, конечно же. Тут, ежели его на какой праздник, 23 февраля допустим, в штаб на торжественную часть и последующий банкет приглашали, так он непременно тогда в родную парадную форму влезал и гордо, уже вылитым орлом-генералом выглядя, к месту прошлых лет службы чуть не строевым вышагивал. А оно и не без оснований, друзья мои, потому как заслуг перед Родиной у него было столько, что он даже на пенсии продолжал всеми благами генеральскими пользоваться и все к нему не иначе как по имени-отчеству, а не по званию генеральскому обращались. Так и говаривали: «Пётр Кузьмич, а не изволите ли?..» Ну а поскольку, какого рода войск генералом был тот Пётр Кузьмич, за давностью лет помнил теперь уже только он сам, а подвиги его для Родины глубоко в секретных архивах зарыты были, его на всякий случай звали на все без исключения праздники, не обращая внимания на красный цвет околышка на фуражке и широченных лампасов на парадных брюках. Ну и то правда, а ну как Пётр Кузьмич такие важные и секретные военные задачи исполнял, что и рода войск такого еще не изобрели и ему общевойсковые лампасы и звание выдали, чтоб никто не догадался, на каких полях и в каких войсках генерал доблесть и отвагу проявлял. А чтоб, стало быть, несильно серчал генерал, подобающего цвета лампасов не получив, ему, звание воинское в очередной раз назначая, к незамысловатому «генерал» еще и уважительное «полковник» присовокупили. Так что получался вполне себе редкий индивид: генерал-полковник Пётр Кузьмич.

Росточка он был небольшого и телосложение имел худощавое, я бы даже сказал, щуплое телосложение он имел. Я подозреваю, что с таким, скромного размера тельцем Пётр Кузьмич, скорее всего, в танковых войсках подвиги свои творил, но этого, как я сказал, теперь уже никто не помнил. Сам же Кузьмич, каждый раз на очередном военном празднике пару сотен крепкого алкоголя без зазрения совести на грудь приняв, интригу и общее неведение о его прошлом укреплял длинными повествованиями о своих военных похождениях, совершенных им в далеком прошлом. По его рассказам выходило, что генеральная линия наступления в Сталинградской битве была спланирована лично им и маршалом Жуковым за бутылочкой «беленькой», а решающий удар в наступательной операции «Уран» возглавил он самолично, ведя бойцов Красной армии почему-то на боевом коне и с шашкой наголо. Также из его многочисленных рассказов выходило, что он:

• громил конницу Мюрата в Тарутинском сражении, будучи поставленным во главе Платовских казачков самим Александром Павловичем Благословенным. И вот там-то как раз конь его и сабля вполне себе пригодились и уместны были. А еще он там самого Бонапартия, как он выражался, со всеми причитающимися военными почестями в плен чуть было не взял. Но не свезло в тот раз: «Утек Бонопартий! Яко тать в нощи скрылся, жаба французская!»;

• самолично, имея в помощниках лишь Феликса Эдмундовича и вооруженный исключительно револьвером системы Нагана и почему-то опять саблей, однажды победил контрреволюцию, разогнав золотопогонников по всему земному шару в белую эмиграцию;

• своей, тогда еще молодой и крепкой рукой топил псов-рыцарей на Чудском озере, в нужный момент под ними заблаговременно припрятанным ломиком лед проломив. Ну а после победы на торжественном построении за спиной княжеской стоял и слова «Кто к нам с мечом придет…» тому шепотом подсказывал, потому как его это были слова, кузьмичевские. Но ему их Александру Ярославовичу отдать вовсе не жаль было;

• а также довелось поучаствовать ему, но никак не покомандовать в силу молодости и малого воинского звания, в таких прекрасных событиях, как битва на Калке, Гангутское морское сражение, Чесменская битва, и даже случилось ему как-то вместе с героями греческого пантеона десантироваться на берега Геллеспонта в интересах войсковой операции в рамках Троянской войны.

При этом историческая последовательность и хронология событий, жестко закрепленная на неизменной временной шкале, для генерала значения не имели. По этим рассказам его, однажды ведущего за собой византийские войска на Карфаген, бесцеремонно отозвали к французам при Креси помочь. «А все потому, – рассказывал генерал, – что император их, Филипка Шестой, си-и-и-и-ильно в тактике проигрывал и без меня совсем никак обойтись не хотел». Правда, генерал, будучи совершенно честным человеком, с грустью признавался, что при Креси «англичашки нам тогда по самые “не балуйся” навставляли. А все потому, как из луков по нам пулять начали, а у нас ПВО еще развернуться не успела». В общем, даже если осьмушка сказанного могла вдруг оказаться правдой, заслуги генерала перед Отечеством и всем разумным населением планеты Земля были настолько велики, что ему не просто домик двухэтажный в тенистом парке полагался, а как минимум стометровый памятник, из чистой платины отлитый, и всемирный почет и уважение. Ну, я же говорю, заслуженный старичок!

Потому даже при своем тщедушном тельце имел Кузьмич и осанку, и поступь поистине генеральские. Настолько генеральские, что когда он по дорожкам военного городка по своим неотложным делам прогуляться шел, так с тех дорожек на газон не только встречные военные и мамочки с колясками, в уважительном полупоклоне головы склонив, сходили, но даже тележки с мороженым поспешно стаскивали. Потому как генерал не помещался! Не хватало им двоим, генералу и тележке, на той дорожке места. Решительно не хватало.

И хоть были, конечно же, в том военном городке и другие пенсионерствующие генералы и полковники, но, если честно, генералов было немного и все сплошь – майоры, а полковников, коих тут, как мышей в амбаре, терлось, вообще можно было в расчет не брать. Так что Пётр Кузьмич явлением был уникальным и единственным. Все равно как окажись вдруг живой бронтозавр в обычном зоопарке, да еще и в загоне с какими-нибудь ламами и горными козлами. В общем, уникальным и неповторимым был уважаемый военный пенсионер, генерал-полковник «каких-то невероятно крутых войск», товарищ Пётр Кузьмич.

Ну, так вот…

После переезда приснопамятного бассейна из части в городок, сделал этот самый Пётр Кузьмич себе привычку каждое Божье утро обязательно в том открытом, но всегда теплом бассейне метров сто, а то и все сто десять проплывать. Ежедневно и круглый год без перерывов на выходные и праздники. Даже по утрам 1 января и 24 февраля Кузьмич свою стометровку проплывал, будто сам товарищ министр обороны ему это неукоснительно приказал. А все потому, как «Для здоровья очень пользительно», и вообще: «Порядок есть порядок, и неча его тут своими “трали-вали” здоровье насмарку сводить! Вам тут не здесь!» А уж если скомандовал Кузьмич: «На старт, внимание, марш!», то от команды и сам никак отойти не мог, а потому в бассейне ежедневно и круглый год по утрам плескался. И очень так удачно случилось, что жил генерал от бассейна вовсе и недалеко. Практически рядом жил. Так что привычку, для здоровья шибко полезную, в исключительном порядке содержать для него труда не составляло. Выходил из дому каждое утро, ровнехонько в семь пополуночи, и шел в бассейн свою ежедневную водную процедуру плыть.

Но, Бог ты мой, как он шел! Это же видеть нужно было, товарищи дорогие! Это же не генерал, это же линкор, следующий в боевом порядке! Да, соглашусь, из-за незначительных телесных размеров линкор маловатый получался, но ведь не в размерах же дело, я надеюсь. По крайней мере, с Петром Кузьмичом, к водным просторам следующим, «дело не в размере» было совершенно точно. Дело было не в том «что», а в том «как». В том, КАК он двигался! Он воздух своим движением надвое рассекал! У него взор горел так, будто он не в бассейн идет, а Измаил вместе с Суворовым брать. И при этом еще поспорить можно было бы, кто из них в этой войсковой операции поглавнее будет!

Но во всей этой поэзии движения самым главным было все-таки то, в ЧЕМ он шел. А шел он всегда в одной и той же одежке. Будь то хоть зима, пусть в южном Ташкенте и не лютая, не Иркутск тебе какой, но временами все ж таки с морозцем и снегом, или хоть июльское утро, не такое жаркое, как, положим, в Термезе провинциальном, где к восьми утра легко тридцать напекает, не важно. В халате он завсегда шел. В парчовом халате невероятных размеров и несказанного кумачово-красного цвета. И такой у того халата цвет яркий был, что тот, кто не знал о пользительной привычке генерала, так в момент генеральского прохождения к бассейну мог подумать, будто это лесной пожар между деревьев продвигается. Яркий такой, алыми сполохами всю округу расцвечивающий. Но нет, не пожар и не извержение огнедышащее, нет – это Пётр Кузьмич в халате своем кумачовом купаться идти изволят.

И что это за халат был! Чудо, а не халат. Парчовый, а не абы какой. Притом парчи на него пошло столько, что при желании и не сильно утруждаясь на таких среднеразмерных генералов, как Пётр Кузьмич, шесть халатов скроить можно было бы. А на такого крупного мужчину, как давнишний соратник Кузьмича, Император всея Руси Александр III, не меньше двух халатов получиться могло бы. А тут нет, тут все тридцать погонных метров от парчового «болта» отстригли и единым махом на один-единственный халат для уважаемого человека потратили. И так, надо сказать, мастерски потратили, так замечательно пошили, что вовсе не выглядел в нем Кузьмич цирковым шатром с крохотной головенкой в самом верху и вовсе не казалось, что это красная палатка из одноименной кинотрагедии ожила и по парковым дорожкам движется. Не-а.

В своем умении портной, который это чудо сотворил, легко заткнул бы за пояс китайских умельцев, творивших в свое время на потребу ихнего, китайского императора такой скромный халатик, как «да хун пао». Да и не похож был кузьмичевский на китайское творение из провинции Фуцзянь. Совсем не похож. Европейский это был халат, больше вальяжному дворянину девятнадцатого века приличествующий, нежели китайскому дядьке для торжественных выходов подходящий. И если вспомнить длинный боевой путь Кузьмича, то были все основания полагать, что как раз у приснопамятного Мюрата, а может быть, даже и у самого Бонапартия он, Кузьмич, этот халат в свое время вместе с обозным трофеем отбил. Отбил и теперь, на то все полные права имея, военным трофеем по его прямому назначению пользовался.

Халат для пущей вящести был простеган ромбиком и для еще большего «богатства» имел широченные шелковые отвороты на рукавах и шелковый же воротник, плавно перетекающий в широченные лацканы. А пояс?! Какой на том халате был пояс! Широченный, с золотыми кистями на концах. Будто те кисти с портьер в Колонном зале Дома Союзов срезали. Да за такой пояс любой цыган трех ворованных лошадей дал бы не задумываясь. А ежели бы его, пояс этот, в виде ленточки для торжественного открытия, к примеру, применять, так с такой ленточкой не меньше чем Кремль открывать нужно было бы!

Ну и вот…

В то самое утро, которое за Гошкиной уборкой следовало, традиций и порядка установленного не нарушая, заходит Пётр Кузьмич в раздевалку и, там халат свой в персональном шкафчике оставив, на край бассейна величаво является. В плавках окраса тигрового, но с кожей за давностью лет малость устаревшей, кое-где складками пошедшей. Тапочки резиновые не спеша снимает и, на пару секунд задумавшись и окрестности строгим взглядом обозрев, юркой рыбкой в тот бассейн ныряет, в воздухе красивую дугу своим тельцем изобразив. Хорошо так ныряет, ровненько и глубоко. Даже, говорят, и брызг почти не сделал.

И по идее, при всем его опыте боевом и умениях военных, должен был Кузьмич после такого красивого нырка весь бассейн юрким карасиком под водой семь раз из края в край проплыть, ни единого разочка на поверхность не всплывая. И только потом, минут через десять, а то и через пятнадцать, на дальнем конце бассейна вынырнуть наконец и, за бортик придерживаясь, дыхательную гимнастику по примеру индийских йогов проделать. Чтоб дыхание, малость от такого заплыва сбившееся, в норму восстановить. Он по большому счету всякий раз таким подводным крейсером в первый нырок уходил. Не генерал, а акула, одним словом! Но почему-то в этот раз не задалось. Какой-то сбой в рекордном и при этом совершенно подводном заплыве произошел. И двух секунд от момента его грациозного погружения не прошло, как всплыл Пётр Кузьмич на поверхность. Ну, как «всплыл»? Вылетел из воды как баллистическая ракета, с борта подводного корабля в сторону «вероятного противника» запущенная. И при всплытии своем Кузьмич не просто столб воды в небеса взметнул и тучей брызг окрестности окропил, нет, он с такой силой всплыл, что своим полетом в сторону околоземной орбиты он с собой из бассейна ровно половину воды в сторону небес вынес. Вот если видел кто-то, как атомную бомбу на атолле Бикини в подводном положении испытывают, тот меня сразу поймет. Там, на атолле, вот какая картина получается: из-за давления, под водой из-за бомбы бабахнувшей сложившегося, поверхность океаническая сначала огромным бугром к небу вырастает, на все законы физики наплевав и по океанской поверхности ровным слоем растекаться не желая. Ну а потом этот водяной Эверест c треском и плеском прорывает и над океаном километровый гриб, из воды и пара состоящий, в высь подкидывает. И в ширину гриб этот никак не меньше высоты своей будет. Так что воды в нем почти с четверть океана содержится. И пока вся эта вода в небо белым мухомором торчит, рыб вареных в себе до семи тонн содержа, даже в Папуа – Новой Гвинее у скромного городка Маданг прибой от пляжа на пару километров отступает, потому как ну очень много воды на тот взрыв уходит.

Так и с бассейном случилось. Вспучило для начала водичку холмом горбатым, как тому при сильном внутреннем давлении и положено. Да так вспучило, что вода, в одну большую горку в середине бассейна собравшись, кое-где, поближе к стенкам, даже немножечко дно оголила. А потом, прямо как и на Бикини, водным фонтаном, в этот раз не сильно на гриб похожим, потому как не атомный, в небо за неимением рыб Кузьмича вышвырнуло. И ладно бы как на том атолле с рыбами: летят себе вареные, происходящим уже не сильно интересуются и даже трепыхаться не пробуют. Тихо летят, никому особо жить не мешают. Ну так нет, не так совершенно с генералом произошло. Он, Кузьмич, врыв в две мегатонны произведя, посреди взметнувшейся водной феерии не просто в небеса молча восходил, нет, он истошно орал. Орал он, говорят, так, что в соседнем городском районе у двух рожениц преждевременные роды случились, а птицы в генеральском парке с веток посрывались и в панике в другие города жить улетели. Все. И потом еще года полтора не возвращались. Собаки же в радиусе семи километров от места водного катаклизма, оглушенные взрывной волной кузьмичевского ора, взвыли больше не от чувства нахлынувшей тревоги, а скорее от боли, рвущей перепонки и мозги безжалостными звуковыми волнами. В общем, как рассказывают, орал Кузьмич громко и многообразно, даже немного раздвинув представления научного сообщества о возможностях человеческого голоса в воспроизведении инфра– и ультразвуков.

Ну и вот, вылетел, стало быть, орущий Пётр Кузьмич из воды, малость в верхней точке своего полета повисел и вместе с водой назад, в лоно бассейна, с сорокаметровой высоты сверзился. И вот тут как раз чудо-то и произошло, друзья мои. Нет чтобы, как тому по всем законам физики и положено, при падении в менее плотную жидкость своим твердым телом до самого что ни на есть дна погрузиться и уже там решать, что с этим теперь делать, Кузьмич тонуть наотрез отказался. Выразилось это тем, что на подлете к водной поверхности он, приближающуюся стихию усмотрев, руками и ногами так активно взмахивать начал, что свободное падение прервал и к водной глади уже с почти нулевой скоростью прибыл. Прибыл он к ней вперед ногами, не к ночи будет сказано, и, только лишь коснувшись стихии пятками, вдруг помчался по ней широкими скачками, со всего размаха по поверхности босыми стопами шлепая. Орать он при этом не переставал, разве что ультразвук из гаммы исключив и в нижнем регистре раскатистых ревербераций добавив. Орет, стало быть, Кузьмич и на удивление всем прямо по воде аки посуху широкими скачками к краю бассейна мчится. При этом руками махать усердно продолжает, а глаза его выкатились почти полностью, и цвет у них стал даже ярче, чем у халата его замечательного.

И тут, конечно же, всякому присутствующему сразу видно, что беспокоит человека что-то, волнует изрядно и жить спокойно не дает. Ну а с чего бы ему, сердешному, просто так орать-то и по воде, как василиск шлемоносный, высоко плоским задом подкидывая, с невероятной скоростью бегать? Вот ведь явно беспокоит что-то. Беспокоит и, видимо, жжет. И вот, ей-Богу, товарищи дорогие, всякий, кто подумал «Жжет!», а не банальное «Ушибся, наверное, сердешный!» или «Неужто воду в бассейне до кипяточка нагрели?», совершенно прав оказался, потому как действительно жгло. Жгло немилосердно, как потом оказалось, все слизистые места организма и каждый кусочек тела, который хоть какую-то прореху в коже имеет. Ну, попу, например. Ну а поскольку таких мест у всякого на теле множество, я так думаю, что Кузьмич в тот момент сильно пожалел, что он не индийская богиня Кали, и что рук у него всего две, и что он не за все жгучие места рукой схватиться может. Нет, не Кали вовсе. Рук каждое болючее место прикрыть точно не хватит. Поэтому Кузьмич с физиологией и анатомией лукавить не стал и обеими руками ухватился за то, что пока еще наиболее ценным считал: за то, что у каждого мужика в плавках спереди располагается.

Так, говорят, и помчал в сторону своего генеральского дома, руками это «самое важное» придерживая, орать неимоверно продолжая и на каждой встречной луже ровно по поверхности скользя. Даже про халат забыл, сердешный. И уже только потом, когда дома в душе отмылся и орать практически перестал, командира части, в которой Гошка служил, по телефону в порошок стер и порошок тот в форточку по ветру развеял. И говорят, что потом еще месяца три по ночам от домика генерала жалобный вой и громкие причитания по всей округе разливались, а сам генерал от воды, как собачка, бешенством хворающая, голову в плечи втянув, шарахался и каждый стакан воды, который ему попить приносили, для начала нюхал очень долго и внимательно. А в бассейн всего только раз его жена приходила. За халатом.

Но вернемся к Гошке со товарищи, которых взмыленный капитан на допрос с экзекуцией в штаб поволок. На допросе том, у начальника штаба произошедшем, одна очень простая вещь выяснилась. Гошка-то наш, дремоту и лень сытую с отвагой и честью поборовший, таким ответственным в тот вечер не один оказался. Все семь его сотоварищей про необходимость хлорирования по очереди вспомнили, и Гошкин подвиг трудовой каждый с небольшой временной разницей повторил. А двое вообще решили: «Два ведра хлорки – оно еще и лучше будет. Понадежнее». Так что, как очевидцы рассказывали, утром вода в бассейне имела цвет изумрудно-голубой, а на дне ровным слоем лежали мелкие хлопья осевшей хлорки. И отчего генерал этих белых хлопьев на дне не усмотрел и в неестественно лазоревой воде для себя угрозы не увидел, только гадать остается. Не усмотрел, может быть потому, что в настроении хорошем был и себе угрозы в родном бассейне просто представить не мог. А она же вот, прямо тут, под ногами о бортик плещется, угроза эта. Вся тысяча кубометров водички стараниями бойцов ответственных и благодаря хлорке термоядерной в такую ядовитую смесь превратилась, что плитка в бассейне до стерильной белизны выцвела, а малая часть этой жижи, сквозь бетон в почву просочившаяся, в радиусе ста метров от чаши бассейновой в том грунте все живое убила. Не просто микробов каких земляных, но и червей с кротами. А он в нее нырять задумал, понимаешь! В итоге к генералу всем командирским составом низко в землю кланяться ходили и клятвенно божились, что ничего личного к Кузьмичу не имели и виновных уже давно за туалетом расстреляли. Не меньше трех раз каждого. А Гоша с товарищами потом два дня голыми руками бассейн от хлорки отмывали, эту антисептическую субстанцию тоже навсегда в памяти сохранив.