Текст книги "Байки Семёныча. Вот тебе – раз!"

В Афганистан Гошку, конечно, не отправили. Хотя, если честно, за такой вопиющий «залет» совершенно точно должны были бы. Не отправили, но и в штабе служить не оставили. Сослали куда-то к черту на кулички, где он оставшиеся полтора года и дослуживал.

Вот только с тех пор почему-то не любит Гошка бассейны. Совсем не любит.

Гранит науки и баламуты

А давайте-ка, друзья мои, расскажу я вам сегодня про знания и опыт, умения и навыки, просвещение и культуру. Про образование, одним словом, сегодня расскажу. Тут ведь как получается? Хотим мы того или не очень, но учиться нам приходится, почитай, всю нашу жизнь. И всякий, кто этим сложным процессом заниматься не пожелает, ту самую жизнь поимеет либо мучительно болезненной, либо очень даже короткой. А если кто полагает, что процесс обучения приходит к нам с первым звонком, в первый класс влекущим, так тот, конечно же, сильно ошибается. В первую же минуту от рождества собственного, заявившись на свет Божий, всем нам без каких-либо исключений приходится учиться невероятно простой вещи – окружающей атмосферой дышать. Ибо, если даже такой малости сходу не освоишь, биография твоя тут же в акушерской, как это ни прискорбно, все шансы завершится имеет. И резюме твое в таком случае всего из двух неполных строчек состоять будет. Но науку эту, хвала нашим врачам, всякий народившийся, но воздуха свежего глотнуть не желающий очень быстро постигает. Получит от акушера по попе шлепка, с хорошим размахом и оттяжечкой туда присовокупленного, и ну давай орать на радостях. Вновь приобретенным навыком от всей души наслаждаться.

А как, стало быть, наорутся и процесс насыщения крови кислородом освоят, так тут же и другим нужным мелочам учиться начинают. И как на свет белый в оба глаза смотреть, каждую секунду не зажмуриваясь, и как матушкой собственной посредством рта и желудка питаться, про пуповину уже навсегда забыв, и даже тому, как скушанное переваривать и потом на общее обозрение выливать и выкладывать. Ну а как подрастут и возмужают немного, с цельный год, скажем, в составе человечества прожив, так тут же и другим навыкам учиться пора приходит. И тому, как что-то потверже мамкиного молока скушать, и тому, как ту же самую попу, посредством которой чуть раньше дыхательный процесс освоил, в кашу не расшибить, первые, а потом и все последующие шаги делая. Или как, к примеру, шнурки завязывать. И не все, я вам скажу, эту сложную науку постигают.

А то еще так бывает, что живет себе, живет человек, никого не трогает, из компьютера с книжками об окружающем мире все, что ему знать требуется, подчерпывает, и вдруг на тебе – ни с того ни с сего начинает мир эмпирически постигать. Практические опыты над собой и окружающей реальностью ставить, понимаешь. Выйдет, бывало, такой Чарлз Дарвин на улицу посреди зимы с закадыками своими сердечными морозным воздухом подышать и под натиском нахлынувшего зуда познания, а больше по наущению таких же балбесов любознательных столбик железный своим мокрым языком лизнуть отважится. Столбику-то что? Столбик этот давно тут стоит. И умей он говорить, орал бы благим матом, стараясь от себя такого сопливого Карла Линнея отогнать подальше. У него же, у столбика, в отличие от этого юного естествоиспытателя, жизненного опыта хоть завались. Он же, столбик этот, за несколько десятков лет своего стояния в этом дворе подтверждение закона «всенепременного примерзания языка к переохлажденному металлу» не один раз не просто наблюдал, а на себе испытал.

Навидался он к нему языком прильнувшими многих любознательных мальчиков и девочек. Видывал он и дядю Васю из первого подъезда, теперь уже изрядно пожившего, выпущенного в далеком прошлом на прогулку в огромных валенках, в бесформенной шубе из натуральной чебурашки и в бабушкином пуховом платке, крест-накрест вкруг его тщедушного тельца повязанном. И большого начальника Петра Аркадьевича, тогда еще просто Петьку из сорок шестой квартиры, который на памяти столбика поставил рекорд по растягиванию языка в длину и оглушительности рева, призывающего маму к его спасению. И Катьку, выпускницу, из восемнадцатой, которой в розовом детсадовском детстве мальчишки-хулиганы рассказали, что замерзший столбик куда как вкуснее пломбира и крем-брюле будет. Всех помнит! И нажитого опыта, казалось бы, всем последующим поколениям с головой хватить должно было бы, и тут на тебе – этот, из новеньких, в модной курточке на гартексе и в непромерзающих даже в минус сто сноубутсах, высунул язык и с тем же выражением блаженного идиота на лице облизываться лезет. Учиться хочет, одним словом.

Ну вот так вот, почитай, и живем. Всю жизнь что-нибудь на ус наматываем.

Кто-то это осознает и сильно радуется, что есть еще многое, чего от жизни получить можно, и всячески так ее выстраивает, чтоб без новых знаний и опыта ни минуты не оставаться. А кто-то как раз наоборот, получит новый опыт и глубокие познания, а может быть, даже и в виде травмы какой, и не шибко радостный где-нибудь в больнице лежит и последствия новых знаний пережидает. Всяко бывает. Неравномерно и неоднозначно все в нашем мире. И только разнообразные учебные заведения по части нашего образования сильно в предсказуемости своей продвинулись. И календарный план у них для нас есть, и учебный. И материальцу для обучения нашего лет на одиннадцать в одной только средней школе припасено, про институты и университеты разные уже и не говоря.

И подумайте только, одиннадцать цельных лет, други мои! Аж одиннадцать! Да лет пятьсот тому назад у обычного человека в эти одиннадцать лет, считай, почти вся его жизнь укладывалась. Нет, ну родиться он, конечно, немного заранее успевал. Дня за три до… Ну а потом начиналось, конечно же. И повзрослеть, и профессию уважаемую получить, и потомков в немереном количестве на свет Божий произвести, и с чувством выполненного долга к заслуженной старости придвинуться. Все за те одиннадцать лет наш старинный предок уделывал. А потом с чувством выполненного долга еще аж пять лет в старости и покое доживал, ни одной минуты о прожитом не жалея. Я так думаю, все потому, как интернетов и телевизоров всяких у них тогда не было и особым временем в экране залипать Боженька их не сподобил. Вот и занимался предок наш в сжатые сроки ерундой всякой. Жизнью занимался. А в наше-то время за такой срок только и успевает человечек разве что среднее образование получить.

Д-а-а-а… Ага, так о чем это я? А, ну да, про учебные заведения, значится.

Прекрасные это заведения, как ни крути. Они нам с малых лет, помимо дня рождения и Нового года, еще один праздник на долгие годы в календарь приделали. День знаний называется. Очень славный это день. Особенно для тех, которые в нем в первый раз участвуют. С огромными букетами и светлыми улыбками радости на личиках, с новенькими, ни разу не надеванными портфелями и рюкзачками, полными таких же новеньких тетрадок, карандашей и прочая, идут, своими мамами и папами за ручку ведомые. Идут для того, чтобы в первый день осени, впервые в жизнях своих, взойти в светлый храм начального образования. А родители такого первооткрывателя учебного процесса отпрыска своего за лапку к школе тянут, и у самих в глазах радость застыла, и светлая мысль вертится: «Иди, типа, милый ребенок, присовокупись к неоскудевающему источнику знаний, как и мы, родители твои, это в свое время сделали». А сами довольные такие, что уж им-то в эту школу уже больше ходить не нужно. По крайней мере, в роли ученика – не нужно. Ну, разве что если только на собрания какие или если вызовут зачем. Ну так ведь это же не каждый день, и уроков ведь не зададут!

И будут эти наивные крохи всей школьной братией, кто с радостью и упоением, а кто с горечью и громким завыванием, кто девять, а кто и все одиннадцать предстоящих лет, грызть и мусолить гранитную глыбу среднего образования. Закончив же истирать этот в общем-то несложный камешек в мелкий песок, многие потом, по окончании школы, со всей страстью накинутся на булыжники покрупнее и покрепче. На высшее и очень высшее образование накинутся. Вот же ж неймется им! Вот ведь неугомонные! Все познать и всему научиться желают. Студенты, одним словом.

Вот с такими-то студентами истории эти как раз и случились.

История в общем-то одна – в университете ребятушки поучились. Да, собственно, чего-то нового и эпохального в этом скромном факте для человеческой истории вовсе и нету. И раньше учились, и теперь учатся. Да я вам больше скажу, и дальше учиться будут. Стараниями Михаила Васильевича и по высочайшей воле матушки-императрицы Елисавет Петровны на Руси мест, где любознательному человеку поучиться можно, почитай аж с 24 января 1755 года в избытке заведено. Вот и учатся. Вот и дальше будут. Всякие. И старательные, и не очень. И те, которые за знаниями, им в будущих профессиях необходимыми, сюда пришли, и те, которых сюда родители за дипломом послали. Разные они и есть, и потом будут. И умные, и глупые; и веселые, и грустные. И баламутов шебутных, до студенческой жизни дорвавшихся и свободы глотнувших, в обязательном порядке найдется. В девяти случаях из десяти найдется. Веселые ребятишки, выходками и поступками своими жизнь институтскую в яркий праздник и нескончаемый каламбур превращающие. Про них-то как раз и расскажу, потому как не вру никогда и только то, что на самом деле было, рассказываю. Потому как правдивый я очень!

О событиях этих я от самых разных людей слышал. В красках и деталях. Потому как рассказчики эти – кто самолично поучаствовал, а кто и пострадал слегка от тех историй. Ну а их, парней этих, которые те события собственными стараниями и сотворили, расспроси сейчас, было ли все это на самом деле, так они же под пытками отказываться станут и божиться будут в том, что враки все это. Враки и наговор бессовестный! Они, может, только за рюмочкой, волею судьбы вместе собравшись, с прищуром друг другу в глаза посмотрев, всего с одного слова «А помнишь?» начав, дальше уже словесного потока не останавливая, обо всем в малейших подробностях вспомнят. Вспомнят, насмеются вдоволь, нагрустятся до слез, помолчат в тишине и все равно всем остальным твердить будут, что: «Не было этого! Никогда не было! Вот те крест!» И даже татарин Ильхан, совершенно честными глазами на вас глядя, в подтверждение правдивости своей широко креститься станет. Честные люди, одним словом.

Ну да ладно…

Свел этих ребятишек вместе один очень славный из себя университет. Замечательный это университет, товарищи дорогие! Расположили его отцы-основатели на городском челе, на территорию и просторы не скупясь. Занимал он тогда огромное пространство, по размеру своему ну никак не меньше трех-четырех городских кварталов. Правда, многочисленные корпуса разнообразных наук и лабораторий раскинулись по университетской территории без какого-либо генерального плана, хаотично и просто по принципу «тут строить было удобно» или «да был тут уже этот дом». Сами же корпуса и здания отличались таким разнообразием архитектурных стилей, что о единой архитектурной гармонии всего комплекса говорить не приходилось совсем.

Был там и новенький, с иголочки, корпус естественных наук, блистающий советским кубизмом серого бетона и огромными окнами под потолок. Был и корпус физики с математикой. Типичное четырехэтажное здание советского модернизма, прошедшее в своей истории путь от рабочего общежития до вместилища пылких умов математически одаренной молодежи. Был и корпус русского языка и литературы. Ярчайший образчик сталинского ампира, в двух своих этажах вместивший какой-то странный уют и очевидное желание в этих стенах учиться и учиться. Было там даже небольшое зданьице начальной военной подготовки. Глядя на него, можно было сделать однозначный вывод, что в этом некогда овощном хранилище просто прорубили несколько окон и принесли в него несколько плакатов с видами формы военнослужащих. И все это богатство стилей учебных корпусов утопало в буйной растительности тенистых аллей и зеленых зарослей, покрывающих собой практически всю территорию, за исключением разве что стадиона. На стадионе почему-то не росло ничего. Не то что газон какой или кустик чахлый. На нем даже сорняки не росли. Но это мало кого расстраивало, и в футбол резались, ни минуты не переживая, что под ногами нет газонов стадиона «Уэмбли». В общем, была это полная вакханалия стилей и архитектурных измышлений, объединенных одним гордым названием «университет».

Так же, принимая во внимание, что размещался он в очень южном узбекском городе тогда еще нашей общей Родины, совершенно логично, что на его территории была не одна и даже не две чайханы, за недорого кормящих и студентов, и преподавателей вкуснейшим пловом и лагманом практически в любое время суток.

Вот это-то славное заведение и собрало наших героев под своими тенистыми сводами, дабы взрастить из них свет науки и основу будущей академической школы. Объединившись же в дружной студенческой семье, они практически сразу стали баламутами, сплотившись в небольшой коллективчик быстро и бесповоротно. Ваню и Эдика пьянил вкус взрослой жизни, пришедшей на смену школьной парте, а Юрка с Ильханом, оба отдавшие свой долг Родине, по паре лет прослужив в армии, просто радовались возможности вернуться в еще недавнее ученическое прошлое, на некоторое время забыв о жестком, а порой и жестоком опыте прошедших лет службы. Так что, как сказал бы любой психолог, тут совершенно очевидно единство противоположностей: одни старались поскорее стать взрослыми, а другие старались подольше оставаться в юношестве, пусть даже в таком, студенческом. Ну а поскольку все они выросли во времена Советского Союза, какого-либо грандиозного разрыва в социальном статусе или семейном достатке между ними, конечно же, не было. Оттого и слились достаточно быстро в едином порыве, будучи детьми одной эпохи, одной идеологии, одного кодекса чести, привитого им пыльными улицами и закоулками родных городов. Встретившись еще на вступительных экзаменах, они крепко ухватились друг за друга, чтоб потом все пять лет универа уже больше не отпускать.

Ваня с Эдиком, еще по весне сидевшие за школьной партой, вступительные экзамены в универ не то чтобы с особой легкостью, но сдали. Юрка же, перед тем два года в армии отслуживший, никак не развивающей утонченные математические способности личного состава, и отпахавший почти год в строительной бригаде, сдавал вступительные экзамены с жутким скрипом и парочку из них, чего уж греха таить, практически не сдал. Однако, вопреки логике и парочке полученных неудов, ему сильно подфартило. Все дело в том, что в тот год на физмат, куда вся эта дружная компашка и поступала, конкурс был меньше полутора землекопов на одну задачку по арифметике, и приемная комиссия, разгоряченная процессом «чистки двоечников», разогнавшись, зачистила практически всех абитуриентов, пропустив в поток из двадцати четырех запланированных студентов всего одиннадцать человек. Видимо, на каком-то итоговом собрании председателю комиссии был дан укорот свыше и ценное указание брать лучших из худших, потому как и «бюджета могут не дать», и «потом сам же, дурак, без премии останешься». Комиссия откатилась немного назад и милостиво пригласила на обучение тех, у кого неудов было меньше половины от всех полученных оценок.

Одним таким счастливчиком оказался Юрка, уже было махнувший рукой на перспективу светлого будущего советского Анри Пуанкаре и уже пакующий свой плотницкий инструмент для триумфального возвращения в лоно родной строительной бригады. Будучи вызванным в приемную комиссию и получив вопрос, будет ли он старательно учиться, если его в университет таки примут, Юрка ответил, что обязательно будет. И будет не просто «старательно», а изнуряюще тяжело, стирая мозги в кровь и ежедневно поминая добрым словом каждого из членов комиссии. Председатель, видимо давно мечтавший, чтоб его поминали добрым словом, удовлетворенно хмыкнул и внес Юрку в списки поступивших.

Так они и стали студентами. Баламутить же начали чуть ли не с первого учебного дня. В день торжественного собрания, посвященного приему в студенты и праздничной выдаче студенческих билетов и зачеток, Ваня и Эдик орали так громко, что казалось, будто бы радовались они не простым картонкам, а личной победе в Столетней войне. Причем орали они не на улице, где каждому добропорядочному сумасшедшему орать ну никак не возбраняется, а непосредственно в актовом зале. Вот как только заветные картонки получили, так и орать от радости начали. При этом давали друг другу «пять» и одной, и двумя ладошками, и снизу, и из-за спины, и с разворотом, и даже ногами. Председатель комиссии, выдававший студенческие билеты, по глазам которого было видно, что он готов был убить этих двоих, скрежетал зубами и пылал взором, но подобно японскому самураю стоически сдерживался. Что-то не давало ему начать орать и материться в ответ. Я думаю, что уже однажды полученное им высшее образование, статус целого преподавателя университета и ожидание скорой премии не давали.

Юрка же, до того ходивший в строгих брюках, надраенных до блеска туфлях и тщательно выглаженной рубашке, на эту раздачу слонов почему-то заявился в широченных шароварах салатового цвета, растянутой ярко-желтой футболке на пять размеров больше, с огромной надписью Jameson через всю грудь и в глубоченной панаме с опущенными полями и натянутой на самый нос. Хотя панаму, памятуя армейскую дисциплину, при входе в актовый зал он снял, но все-таки, продефилировав сквозь строй пока еще не родных мальчиков и девочек, разодетых как на выпускной бал, пробрался к первому ряду и плюхнулся в кресло прямо напротив несчастного председателя. Председатель, воспитанный в строгом духе «светлый верх, темный низ», долго икал и задыхался в негодовании, но, видимо, по-прежнему памятуя о скором денежном вспоможении, так ничего и не сказал.

Ну а по завершении такой торжественной процедуры новоявленные студенты-баламуты двинулись изучать окружающую реальность, в которой им предстояло провести ближайшие пять лет уже на правах полноценных учащихся. Актовый зал тогда находился на территории кафедры русского языка и литературы, оттого и изучать им кроме корпуса руслита, собственно говоря, было нечего. Надо сказать, что корпус этот не отличался тогда, как, впрочем, и теперь, какими-то выдающимися размерами или какими-то особыми архитектурными изысками. Он, этот корпус, больше напоминал Юркину среднюю школу. Хорошенькое, уютное здание в два этажа с качественно отремонтированным фасадом, смотрящее на мир огромными окнами.

Корпус руслита был построен в самые стародавние времена, и потому его деревянные полы по такой же стародавней традиции ежедневно натирали специальной мастикой. Усердно и качественно натирали! От этого полы непременно блестели холодным ледовым блеском, скользили ничуть не хуже того самого льда, а по всему корпусу витал уже неубиваемый запах мастики, въевшийся в стены на веки вечные. Там даже внутренний дворик для торжественных построений и праздничных линеек был. В общем, небольшой и навевающий домашний уют корпус, одним словом. Потому, продолжая орать в гулких пустых коридорах и заглядывая в каждую аудиторию, осмотр баламуты закончили достаточно быстро. Сделав справедливый вывод «маловато будет» и странное для храма науки заключение «темнота!!!», уже сложившийся коллектив баламутов отправился в маленький парк, тогда еще носивший имя В. И. Ленина, раскинувший свою тень и прохладу как раз через дорогу от корпуса руслита.

Ну и чудесный же это был парчок, я вам скажу! Располагаясь в развилке дороги, идущей с окраины города и разбегающейся в этом месте латинской «игрек», был он совсем небольшим, но удивительно зеленым, вмещающим в себя и памятник тому самому Ленину, указывающему раскрытой ладошкой в сторону выезда из города, и открытый кинотеатр, где в летнюю жару по вечерам так приятно было смотреть кино, и небольшой продовольственный магазинчик, при входе в который восседал некий субъект по имени Радик в неразрывной паре со своей большущей пивной бочкой желтого цвета. Радик был евреем, возраст которого определить было решительно невозможно, бочка же, судя по измятым бокам, заржавевшей раме и сильно облупившейся краске, Радика по возрасту своему превосходила совершенно точно. Сейчас вы такого уже, конечно же, почти не встретите. Я имею в виду, чтоб пиво из большой желтой бочки на розлив продавали. Да и тогда, во время всеобщего дефицита, когда пиво имело всего две ипостаси: «пиво есть» и «пива нет», встретить его свободно продаваемым было достаточной редкостью. Но Радик был! Радик, практически не стареющий, маленький еврей с хитрой улыбкой в глазах, вместе с его облезлой желтой бочкой с надписью ПИВО, криво нанесенной поверх плохо закрашенной надписи КВАС, были тут всегда!

Юрка, теперь повзрослевший и ставший студентом, помнил, что еще маленьким мальчиком, приведенным папой в этот славный парчок на вечерний сеанс в летнем кинотеатре, он видел его, практически не изменившегося с тех времен Радика-Агасфера. Он ровно так же сидел на том же самом табурете и, обмывая мутные стеклянные кружки в маленьком фонтанчике водой совершенно сомнительного качества, наливал в эти самые кружки пенный напиток, который на его торговой точке всегда имел одну-единственную ипостась – «пиво есть!» Оттого и не могло быть никаких сомнений, что, придя к Радику, вы обязательно получите свою кружку пенного и всенепременно разместитесь на удобной лавочке в тени великолепных сосен и иной буйной растительности для более чем приятного времяпрепровождения.

Теперь, к сожалению, нет там уже ни парка, ни Радика. Теперь там какой-то новомодный, как оно и водится, из стекла и бетона слепленный несуразной кубической формы то ли торговый, то ли бизнес-центр. Или даже центр торговли бизнесом. Неважно! Эта серая безликая громада, возведенная без малейших потуг на творческую и архитектурную мысль, подмяла и похоронила под собой и тенистую благодать парка, и нежные воспоминания об индийской «Зите и Гите» в вечерней прохладе летнего кинотеатра, и чувство собственной значимости в почетном карауле пионеров у памятника пролетарскому вождю, и, казалось бы, вечного Радика вместе с его еще более вечной бочкой. Все и без остатка стерло новое время, оставив нам лишь приятные воспоминания.

Но сегодня я не об этом.

Сегодня я о том, что непоседливость организмов и яркость характеров этих замечательных парней вовсе не ограничились одним только всплеском положительных эмоций при вступлении в дружную семью студенчества. Вовсе нет. Со временем выяснилось, что это не просто своеобразие их габитусов, но это вообще стиль их жизни. Ну просто они так жили, и они так чувствовали. Надо отдать им должное в том, что, однажды сплотившись вместе, они никого в свою дружную мишпуху силком не тянули, вполне удовлетворяясь обществом друг друга. Но люди все равно к ним льнули. И мальчики с самых разных потоков и курсов, и по непонятной для меня по сей день причине девочки. Так же со всех возможных курсов и потоков. Парни были настолько энергичны и искрометны, что казалось, будто бы их не четверо вовсе, а как минимум десятка три.

Этим парням, к примеру, ничего не стоило, гуляя по коридорам родного корпуса, во все горло орать «Strangers in the Night» или, натужно раздувая щеки и надрывая связки, за весь оркестр а капелла исполнять «Chattanooga Choo Choo». При этом, окажись в этот момент рядом с ними легендарный Синатра на пару с Гленном Миллером, у них не возникло бы ни одного возражения или, допустим, недовольства качеством их исполнения. Я так думаю, что Гленна особенно порадовал бы Ваня, так усердно исполнявший партию паровоза, едущего в далекую и загадочную Чаттанугачучу, что из него реально шел пар и летели брызги кипятка.

Им ничего не стоило, примостившись на выходе из корпуса в начале большой перемены, держа в руках ручки и листы бумаги, со скучающим видом чиновников из домоуправления каждому выходящему предлагать немедленно записаться. И на вопрос «каждого проходящего», ошарашенного напором предложения: «Куда?» – дать спокойный и уравновешенный ответ, буднично произнесенный поверх листа бумаги: «В групповой секс». А на удивленно-гневное: «Ты че-е-е?! Не-е-е-ет конечно!!!» – спокойно отвечать: «Жаль! Очень жаль! Какой необдуманный поступок! Вычеркиваем». И я вам больше скажу, на следующий день некоторые из вычеркнутых, робко подойдя сбоку, негромко интересовались, как там все прошло и когда следующая запись.

В общем, их, парней этих, всегда и везде было очень много. И народу вокруг них всегда собиралось, как вокруг Олега Попова, вышедшего прогуляться по Арбату.

А еще они любили баскетбол. Самозабвенно и до самоотречения. Они готовы были играть в него и днем и ночью. И в дождь и в снег, и в жару с засухой. И ведь играли же! В жару сорок пять градусов, которая в тех краях в начале лета почти норма, они могли скакать на открытой площадке часа по три кряду, практически не останавливаясь. Выносливые, как мулы, в прохладном спортивном зале нового корпуса универа они гоняли мяч почти сутки напролет. У преподавателя физического воспитания, двухметрового Хамзы, опрометчиво взявшего на себя роль арбитра их баскетбольных баталий, в легких воздух кончался от многочасового свиста в свисток, а они все бегали и бегали. Бегали и бегали… Они знали всех мировых звезд баскетбола не только по имени, но и по отчеству. Даже тогда, когда у такой звезды и отчества-то не было. Они знали результаты всех хоть немного значимых матчей, прошедших за последние сто лет на всех континентах во всех чемпионатах и олимпиадах. Они могли с чистой душой и без малейшего укора совести прогулять пары физики и геометрии, но ни одной пары физического воспитания с обязательной баскетбольной битвой они не пропустили ни единого раза. Вот до какой степени они эту игру любили и уважали!

Играли они обычно на открытой баскетбольной площадке, расположенной в углу университетского стадиона. Не мудрствуя лукаво и не уходя в досужие рассуждения о стандартах покрытия спортивных площадок, ретивые строители, проводя ежегодный ремонт спортивных сооружений, закатывали ее ровным слоем асфальта, нанося потом некоторые следы причитающейся разметки. Фанерные щиты были прикручены к трубчатым конструкциям, напоминающим по форме огромные кухонные краны, вытянувшиеся головами этих самых щитов в сторону площадки. Проводя ежегодный ремонт и настилая свежий асфальт, снятием старого никто сильно не заморачивался, и оттого достаточно быстро положенные три метра до кольца нивелировались до двух с половиной и допрыгнуть до такого кольца стало возможным даже самому завалящему студентишке.

Парни же наши завалящими никогда не были и потому, получив замечательную фору по высоте в целую половинку метра, допрыгивали до кольца легко и непринужденно. И не просто банально допрыгивали, нет. Они парили! Они забивали и с двух рук с замахом, и одной рукой, ухватив мяч широко разведенными пальцами, и крюком, пролетая мимо кольца и будучи к нему боком повернувшимися! В случае же удачной атаки противника они, воспарив до уровня щита чуть ли не по пояс, снимали мяч прямо с кольца, иногда в нарушение всех правил вынимая его прямо из сетчатой корзины. Да легендарные Белов с Йовайшей просто плакали бы от умиления, глядя на такое подрастающее поколение! И такая удивительная возможность повторить финты, доступные лишь звездам ЦСКА и NBA, еще больше влекла их на эту самую площадку. В общем, играли они так много и так часто, что преподавателям факультета физического воспитания они стали роднее и ближе, чем преподавателям собственного физмата. Что, впрочем, как вы сами чуть позже увидите, сильно пригодилось.

Но, пожалуй, больше, чем самостоятельно играть, они любили ходить на игры кафедры руслита попялиться и поболеть. Ведь тут что важно понимать, товарищи дорогие? А то тут важно понимать, что на факультете русского языка и литературы парней, горящих желанием в последующем работать школьной русичкой, пусть и находилось маленько, но было объяснимо недостаточно для полноценной баскетбольной команды. Хуже с мальчиками дела обстояли только разве что на кафедре дошкольного воспитания. Ни в какую не желал мужской пол иди и обучаться тому, как сопливых карапузиков правильно супом в обед покормить, да так, чтоб этот карапузик, на ходу уснув, в той тарелке с супом не утоп ненароком, а на защите диплома хороводы всей группой водить и «В лесу родилась елочка» хором распевать. Карьера же Павла Петровича Бажова некоторых, особенно начитанных и знающих мальчишек, все ж таки малость прельщала, и на кафедру руслита мальчики шли. По одному, по два, но шли. Потому учились на руслите, как, впрочем, и в баскетбол играли, практически одни девушки. Девушки, выросшие под богатым южным солнцем, в обилии витаминов и в условиях исключительной природной щедрости, совершенно не обделенные ни красотой, ни физическим развитием. Вот за них-то наши баламуты как раз и любили ходить поболеть.

Ну-у-у, как поболеть… Посмотреть ходили, потому как за игру болеть смысла не было никакого. Кто из девчонок сегодня выиграет – «правые» или «левые», было совершенно безразлично, потому что на каждой новой игре обе команды меняли свои составы, обменявшись игроками по совершенно непонятной логике. Какая-нибудь Светка две игры подряд со всем тщанием и рвением могла отыграть за «правых», но в следующий раз с неменьшим азартом и вдохновением бегать уже за «левых». Да что там «в следующий»?! Они в процессе одной игры могли переходить из одной команды в другую даже для себя самих незаметно. По нескольку раз за игру. Да и вообще, называть это игрой могли только сами будущие филологини, а также преподаватель, который по плану занятий должен был провести исключительно «игру» и ничто иное. Ну сами посудите: десяток прехорошеньких девиц, с визгом передвигающихся по площадке, временами совсем не обращая внимания на то, что мяч уже пять минут как вылетел в аут и выбыл из игры, и не совсем понимающих «а кто тут, собственно, за кого», не могли даже приблизительно реализовать настоящую баскетбольную баталию. Хотя сами они, конечно же, были свято уверены в обратном. Нет, не на это посмотреть ходили баламуты. Ходили так же преданно, как некоторые ходят на матчи «Спартака» или «Динамо». Иное представление их влекло и завораживало.

Дело все в том, что, как я и говорил, девушки, выросшие в условиях жаркого юга, в плане физиологии и внешних форм переставали быть девочками уже лет этак в двенадцать-четырнадцать, а к девятнадцати-двадцати годам они формировались в такое женственное очарование, что, допустим, футболка с надписью СССР, натянутая на такую баскетболистку, являла миру всего две буквы: первую «С» и последнюю «Р». Другие две буквы «С» скрывались где-то глубоко в межхолмье и являлись миру только в раздевалке на уже будучи снятой футболке. Да нынешняя американская армянка Кардашьян с ее необычайными филейными достижениями просто неудачная копия с тех девушек, которые тогда с визгом носились по площадке, в пух и прах разодетые в те самые футболки и короткие спортивные трусы-шортики. И не нужно возмущаться! Не я такую форму придумал! Так в разных приказах и указаниях от больших министерств прописано. Чтоб порядок был и никто на занятия в джинсах или, допустим, в противогазе прийти не вздумал. Сказано футболка, значит футболка. Сказано трусы, будь добр – трусы!