Текст книги "Непризнанные гении"

Лично для меня Иоганн Гутенберг олицетворяет великую эпоху, получившую сочное наименование «Осени Средневековья», и является ярким символом великого человека, радикально изменившего мировую культуру, упредившего новую историческую эпоху и преобразовавшего западную цивилизацию в планетарную, но при всем этом настолько непонятого современниками, что даже дата его рождения точно не установлена (между 1394 и 1400 гг.), а обстоятельства жизни оставляют огромный простор для игры воображения, фантазий, домыслов и многочисленных мифов.

Через половину тысячелетия после его рождения, в конце XIX века, обществу Гутенберга ничего не оставалось, кроме как условно принять за дату рождения величайшего изобретателя 1400 год[49]49
    Ныне рождение Гутенберга отмечается в день Иоанна Крестителя – 24 июля 1400 г.


[Закрыть] для того, чтобы получить возможность отпраздновать его 500-й день рождения в «круглом» 1900 году. Но и поныне, когда мы мысленно возвращаемся к великим деятелям культуры XV века, историки первым вспоминают не Иоганна Гутенберга, своими идеями парадигмально изменившего человеческую культуру, а Васко да Гама, Колумба и португальско-испанских конкистадоров эпохи Великих географических открытий, или, точнее говоря, – насилий, покорений, захватов и уничтожения чужеземных культур. Я не ставлю под сомнение важность расширения мира великими европейцами, но книгопечатание Гутенберга представляется мне несравненно более важным историческим событием, нежели каравеллы, груженные золотом и перцем. Духовные и интеллектуальные завоевания для меня всегда были более значительными, чем территориальные, приносившие огромную прижизненную славу первопроходцам, расширявшим заморские владения европейских тиранов и обогатившим в лучшем случае европейскую кухню. Разница между прославленными и непризнанными историческими фигурами XV века (как, впрочем, любой иной эпохи), заключается в том, что тип конкистадора-завоевателя всегда импонировал человечеству гораздо больше, нежели пророка или духотворца, торившего пути культуры. Потому-то история и поныне пишется не как история духа, но как история завоеваний, мировых империй и мировых войн.

Кстати, имя Гутенберга вообще могло бесследно исчезнуть, если бы Петр Шеффер не увековечил его на одной книге, посвященной императору Максимилиану: «В 1450 году в Майнце изобретено талантливым Гутенбергом удивительное типографское искусство, которое впоследствии было улучшено и распространено в потомстве трудами Фуста и Шеффера».

Ярким свидетельством непризнанности Иоганна Гутенберга современниками является крайняя скудость сведений о его жизни. Хотя он происходил из старинного дворянского рода города Майнца, кончившего свое существование в первой половине ХХ века[50]50
    В феврале 1922 года в Страсбурге, в возрасте 85 лет, умерла последний отпрыск рода Гутенбергов Анна Фрейбург фон Мольсберг.


[Закрыть], мы почти ничего не знаем о матери Иоганна Эльзе Вирих фон Гутенберг, кроме того, что она была дочерью сукноторговца и произвела на свет двух мальчиков (старшего Фриле и младшего Иоганна) и одну девочку (Эльзу). Об отце Гутенберга Фриле Генцфлейше известно только то, что он был дворянином и торговым агентом.

Не сохранилось никаких сведений ни о детских годах, ни об образовании Гутенберга, ни о его семейном положении. Можно только догадываться, что выходец из аристократической семьи, Иоганн должен был получить прекрасное образование. Кроме того, семья Генцфлейшей имела наследственную привилегию чеканки монеты, откуда становится понятным знакомство младшего сына с ювелирными работами.

Борьба демократической и аристократической партий в Майнце (1411–1420 гг.)[51]51
    Кстати, именно на родине Гутенберга в Майнце за сто лет до его изобретений заработала первая германская мельница по производству собственной бумаги.


[Закрыть] вслед за Страсбургом завершилась победой бюргеров, после чего часть городской знати была вынуждена покинуть город. После бегства следы семьи Генцфлейшей-Гутенбергов теряются вплоть до 1434 года, когда Иоганн уже жил в Страсбурге – судя по всему без средств существования, но с познаниями в разных ремеслах, неведомо когда и где приобретенных. Можно предположить, что эмиграция пошла Иоганну на пользу: лишившись семейных богатств, он вынужден был искать заработков: к идее книгопечатания его привели познания в ювелирном деле и производстве зеркал, но, прежде всего, – пытливый ум и огромная энергия.

Скудость сведений о жизни и творчестве Гутенберга сама по себе является важнейшим свидетельством его непризнанности современниками, позже компенсировавшими свое невежество большим количеством легенд, одна из которых оправдывает такое небрежение отказом в приоритете. Без каких-либо на то оснований некоторые идеи Гутенберга были приписаны некому голландцу Лауренсу (Лаврентию) Янзону Костеру, якобы изобретшему производство отпечатков с помощью деревянных матриц[52]52
    Среди других претендентов на изобретение книгопечатания называют также имена Жана Брито из Брюгге, врача из Фельтре Памфилио Кастальди и придворного печатника французского короля Николя Жансона, но все эти сведения не имеют исторических подтверждений. Более ранние, но недостоверные сведения о печати книг с использованием литер связывают с именем китайского кузнеца Би Шэна (или Пи Шеня) (1041–1048 гг.), а также корейских, тибетских, монгольских и японских умельцев.


[Закрыть]. На самом деле книгопечатание в Голландии появилось лишь в конце XV века, много лет спустя после смерти Гутенберга и позже, чем в Италии и Франции.

В настоящее время споры об изобретателе книгопечатания сошли на нет и приоритет Гутенберга не вызывает сомнений. Именно прижизненной непризнанностью новаций Гутенберга можно объяснить гигантские усилия современных ученых по реконструкции ее жизни и творчества.

Судя по всему, обедневший дворянин занимался будничной деятельностью ремесленника – щлифовкой камней, изготовлением зеркал, рам и какими-то неизвестными опытами, для которых Иоганн использовал деревянный пресс, изготовленный столяром Конрадом Заспахом. Вполне возможно, то были первые пробы получения отпечатков отдельных букв и слов. Так или иначе, но в 1856 году при раскопках подвала дома, в котором в 1450 году помещалась первая в мире типография Гутенберга, были найдены обломки пресса с датировкой «1441, Иоганн Гутенберг».

В Страсбурге Гутенберг жил в доме около монастыря святого Арбогаста, но в 1444 году бродячая шайка арманьяков напала на город и разграбила монастырь и прилегающие дома. С большой степенью вероятности можно предположить, что мастерская Гутенберга тогда также была уничтожена, а его следы потерялись вплоть до 1448 года, когда – теперь уже в Майнце – он определенно занят печатанием текстов по созданной им новой технологии.

Основной массив исторических материалов, связанных с именем Гутенберга, относится к описаниям судебных процессов с его участием, и все эти процессы определялись невыполнением его долговых обязательств перед кредиторами, финансировавшими великого изобретателя.

Имя Иоганна Гутенберга вошло в историю рядом с другим – уже упомянутым ранее Иоанном Фустом, но это отношения не партнеров или соавторов, но изобретателя и кредитора, просителя и заимодавца. У Гутенберга не было средств для опытов и он заключил кабальный договор с Фустом, согласно которому в случае неуплаты долга типография поступит в собственность Фуста. Последнего мало интересовали технические подробности процесса книгопечатания, но предпринимательский нюх подсказал ему, что предприятие сулит доходы, а, при необходимости, Гутенберга можно будет заменить хорошо обученным подмастерьем, которым в 1452-м и стал бывший каллиграф Петр Шеффер. Хитроумный и далекоидущий замысел Фусту удался, и в 1455 году из-за невозврата Гутенбергом долга типография перешла в руки Фуста и Шеффера, успевшего к тому времени жениться на дочери Фуста – Христине. Тогда у Гутенберга остался лишь один комплект шрифтов, принадлежавший ему до заключения контракта с Фустом.

К 1460 году Гутенберг – теперь уже с новым компаньоном и кредитором, то ли синдиком, то ли медиком Конрадом Гюмери – создал новые шрифты и еще одну типографию, так что теперь книгоизданием были одновременно заняты гениальный изобретатель и Фуст, тщательно хранившие производственные тайны книгоиздания от возможных конкурентов. Поначалу в новой типографии Гутенберга вышли две небольшие брошюрки, но затем 373-страничный «Католикон». Но собственником новой типографии на какое-то время оказался новый ростовщик Конрад Гюмери – Гутенберг остерегался кредиторов и не ставил своего имени на издаваемых в новой типографии книгах.

Поначалу искусство книгопечатания хранилось в величайшей тайне. Фуст заставлял рабочих клясться на Евангелии в ее сохранении и даже надолго запирал их в темных подвалах, пока с прибылью продавал напечатанные книги.

Но в конце концов чутье изменило Фусту: в городской междоусобице он принял сторону архиепископа, попавшего в немилость Папы, тогда как Гутенберг печатал воззвания графа Адольфа Нассауского, которому Папа передал майнцское архиепископство. В результате победы курфюста Гутенберг в 1465 году был назначен придворным бенефициарием – пожизненным камергером курфюста, получил содержание и доступ к столу архиепископа в Эльтвилле, тогда как типография Фуста и Шеффера оказалась разгромленной. Позже ее удалось восстановить и она досталась по наследству сыну Шеффера – Иоганну, но и он владел ею недолго, поскольку погиб при взятии Майнца неприятелем во время разразившейся тогда войны. Следы этой типографии были потеряны где-то в середине XVI века. К этому времени «дети Гуттенберга», как называли наборщиков, успели разбрестись по многим европейским странам, широко распространив свое искусство.

Типографию, перевезенную в Эльтвилль, стареющий Гутенберг сдал в аренду родственникам и до конца жизни выплачивал из этих средств для покрытия старого долга Конраду Гюмери.

Ныне практически не вызывает сомнения тот факт, что книгопечатание в Европе распространяли непосредственные ученики Гутенберга и Шеффера, причем всё это ставшее грандиозным предприятие поначалу было окутано пеленой таинственности, связанной с секретами создания и усовершенствованию мастерства, даже искусства первопечатания. Историкам удалось по крупицам восстановить, кем и когда напечатаны практически все тексты самого раннего периода, относящегося ко второй половине XV века, когда количество типографий можно было перечислить по пальцам одной руки[53]53
    К типографиям самого Гутенберга и Шеффера можно добавить существовавшие в 1460 году в Бамберге и Франкфурте печатные станки их учеников Альбрехта Пфистера и Иоганна Ментелина, из которых Пфистер печатал шрифтами, какими пользовался и Гутенберг.


[Закрыть].

Прожив тяжелую жизнь в постоянной зависимости от кредиторов, Иоганн Гутенберг скончался в Майнце 2 или 3 февраля 1468 года. Его прах похоронен на монастырском кладбище доминиканцев в Майнце, но, как это часто случается с непризнанными гениями и к стыду соотечественников, его могила была утрачена. Не сохранилось даже портрета Гутенберга. Все его изображения относятся к более позднему времени и являются плодом фантазии художников. Памятники Гутенбергу в Майнце, Страсбурге и Франкфурте-на-Майне воздвигнуты спустя чуть ли не половину тысячелетия после его смерти…

Франсуа Вийон (1431–1463)

Голее камня-голыша, Не накопил он ни гроша,

Ф. Вийон

Был только один гениальный поэт, не читавший Вийона, – это сам Вийон.

Ф. Шаброль

Имя Франсуа Вийона и история его жизни сохранились благодаря историку Франсуа Вийону – редкий случай в истории культуры, когда 99 % информации о великом поэте из-за его безвестности при жизни мы получили благодаря его творчеству. Чем меньше материальных следов остается от поэта, тем больше простор для его биографов. За века, прошедшие после исчезновения Вийона в исторической бездне, она выбросила на свою поверхность добрый десяток копий, сравнение которых с оригиналом отдано на откуп вкусов читателей.

Кто он, этот Вийон, – собственный биограф или же обвинитель бездушного общества, памфлетист, выступающий против всех форм принуждения, а то и всех форм наслаждения, или человек, сводящий свои личные счеты с обществом, писатель, создавший целостное, построенное на единой идее произведение, или же сочинитель, отдающийся фантазии и летящий на крыльях сновидения? Поэт-повеса или горемыка, наделенный сомнительным воображением? Был ли он настоящим разбойником? Или всего лишь незадачливым проходимцем? Кем предстает он в своих стихах – великим ритором или гуманистом? И что за чувство питает его фантастические образы – любовь или ненависть?

Доктринерские споры еще больше усложнили дело, словно Вийон и не высказал в свое время всё, что он думает о доктринерских спорах. Некоторые, отдавая предпочтение историческому толкованию, вознамерились все объяснить с помощью реалий жизни автора, стали выискивать прототипы персонажей и подоплеку описанных событий, как будто подобное знание способно что-то изменить в самой магии слова. А на другом полюсе находятся интерпретаторы и критики, безапелляционно заявляющие: для того чтобы понять поэта, совсем не обязательно знать, кем он был, не обязательно вглядываться в движущийся во времени калейдоскоп тел и душ.

С учетом ёрнического характера поэзии Ф. Вийона было бы крайне неосмотрительно расценивать его «Завещания» как автобиографии. «Завещания» Вийона не претендуют стать его жизнеописанием – здесь мы не найдем даже намеков на события, сделавшие его беглецом и бродягой. Поэт ярко живописует свои беды, но не их причины, корит себя за чрезмерные наслаждения, но не за проступки. Их он отдает всецело на откуп Судьбе. Но, увы, здесь практически невозможно сойти с проторенного пути: за неимением другой информации даже биографы, сознающие разницу между буффонадой и «автобиографией мошенника Вийона», вынуждены следовать за стереотипами.

«Завещания» Вийона – произведения синтетические: обладая огромным талантом и практичностью, а также определенными знаниями синдика, Вийон соединяет словесную игру и каламбуры с юридическими изречениями, иронию и сарказм – с фактами жизни. В итоге получается правдоподобный бурлеск, очень точная карикатура на эпоху. «Большое Завещание» сам поэт рассматривал как собственное акме: он говорил, что способен превзойти все, что создал раньше, и что больше нет того наивного сочинителя, который в 1456 году писал «Малое Завещание». Вийон изощрен и сам упивается своим искусством.

Философия «Завещаний» Вийона – необходимость воздаяния за богатство и бедность, открытый призыв к Богу вершить справедливый суд. В целом «Завещания» представляют собой карикатуры на мироздание и человеческую деятельность – от рождения и до смерти. Злые шутки не обходят никого – ученых мужей и юристов, рыцарей и простолюдинов, монахов и сирот, здоровых и больных.

 
Затем приютам и больницам
Свою каморку я дарю,
А тем, кто в дым успел упиться, —
Под каждый глаз по фонарю:
Быть может, путь к монастырю
Отыщут хоть тогда бедняги,
Привыкшие встречать зарю
Кто в подворотне, кто в овраге…
 

Его жизнь – это череда изгнаний, арестов и судебных дел, где фигурирует его имя. Но, невзирая на это, творчество Франсуа Вийона можно без преувеличения назвать уникальным явлением в средневековой литературе. Сохранившееся и дошедшее до нас наследие «мошенника» позволяет проследить его жизнь лишь с телеграфной «полнотой». Родился в год казни Жанны д’Арк, то есть в 1431 году, «в Париже, что близ Понтуаза» – может быть, самая яркая и краткая характеристика города Карла VI и Карла VII. Франсуа Вийон (настоящее имя Франсуа Монкорбье или де Лож) родился 1 апреля 1431 ода. в Париже в провинции Бурбоннэ. Имена матери и отца поэта не сохранились. О матери известно такое шестистрочие:

 
Я женщина как все, не знаю то, что надо,
И непонятны мне ни грамота, ни счет.
У нас в монастыре изображенье ада
И свежих райских птиц мой бедный взор влечет.
В раю цветут цветы. В аду смола течет.
В раю все весело, в аду лишь мука злая.
 

Судя по всему, в возрасте шести-восьми лет Вийону заменил отца родственник матери преподобный Гийом де Вийон, настоятель церкви Святого Бенедикта, которого Франсуа то звал «более чем отцом», то обрушивал на его голову хулу, но в доме которого всегда находил убежище после передряг, выпавших на долю школяра-ваганта. Гийом действительно заменил Франсуа отца и помог матери поставить сына на ноги. В «Завещаниях» этому священнику и регенту канонического права посвящены слова, выражающие любовь и признательность:

 
Затем тебе, Гийом Вийон,
Кем вспоен, вскормлен, обогрет,
Кто пестовал меня с пелен,
Спасал не раз от многих бед,
Кто был отцом мне с юных лет,
Родимой матери добрее…
 

Видимо, не без помощи магистра Гийома, Франсуа в возрасте 12–13 лет поступил в одну из многочисленных школ Парижа. В 1443 году Франсуа поступил в Сорбонну на факультет искусств, где получил степень линценциата, а затем магистра. Он явно не был усидчивым школяром, но острый, быстрый ум споспешествовал усвоению нехитрой средневековой премудрости. Дабы в 18 стать бакалавром, необходимо было освоить логику, разбираться в латинском синтаксисе и фигурах риторики, прочитать «Грецизм» и «Доктринал», знать выдержки из авторитетных авторов. Экзамен на бакалавра Франсуа сдал, но особой прилежностью не отличался, о чем свидетельствуют строки «Большого Завещания»:

 
Будь я прилежным школяром,
Будь юность не такой шальною,
Имел бы я перину, дом
И спал с законною женою…
О, Господи, зачем весною
От книг бежал я в кабаки?!
Пишу я легкою рукою,
А сердце рвется на куски…
 

Ему предстояло получение еще нескольких ученых степеней, однако каждый следующий экзамен требовал более основательных знаний. В 1452-м он стал лиценциатом (это означало освоение античного наследия, прежде всего Аристотеля, Порфирия, Цицерона, Боэция, еще – этики, математики, астрономии). За три года пришлось наверстывать упущенное и пропущенное. Воодушевляли мысли о «перине, доме». Кроме того, нередко студенческие развлечения кончались скандалами: однажды за одну из непутевых выходок Вийон вынужден был на коленях просить прощения у ректора.

Во времена Вийона образование было весьма основательным: чтобы стать богословом, требовалось до пятнадцати лет напряженной учебы. Франсуа – при всех привилегиях, которые давал сан, – отличался нетерпением молодости и ограничился магистерской степенью. Эта степень давала возможность заработать на жизнь, однако была недостаточной для высокой карьеры. Впрочем, трудно себе представить, чтобы двадцатилетний магистр задумывался всерьез о своем будущем. Он больше рассчитывал на протекцию, чем на ученую степень. Не случайно его стихи полны имен аристократов, с которыми он якобы был на короткой ноге. Это дало повод последующим исследователям говорить о нем, как о двуликом Янусе, днем вхожим через парадные подъезды в особняки знати, а ночью обчищающим их через черные ходы. На самом деле, как это случалось во все времена, поэтов влекла респектабельность знатности – в ней они обретали мечту, которой лишала их жизнь. Фиктивные душеприказчики фиктивных завещаний поэта олицетворяли успех и признание, в котором было отказано магистру Вийону. Их лавры – не что иное, как дар судьбы, который хотел бы заполучить бедный школяр и который оказался для него только лживым посулом немилостивой судьбы.

Франсуа де Монкорбье видел одно время перед собой путь удовлетворения честолюбивых замыслов и надежд. Вместе с некоторыми другими он прошел небольшой отрезок этого пути. Он мог бы быть Мишелем Жувенелем или Мартеном Бельфе. Однако для него этот путь оборвался по окончании факультета «искусств». Степень лиценциата «in utroque», должности правоведа или же городского чиновника, епанча с подбитым беличьим мехом капюшоном преподававших в университете магистров, небольшие денежные поступления и обеспечивавшийся на гражданской службе средний достаток – все это он видел со стороны, но все это было не для него. Со стороны он мог отождествлять те или иные имена с различными своими представлениями о карьере. Он мог бы оказаться в компании «магистров, поднявшихся в чинах». Однако он оказался в компании оборванцев.

В том возрасте, когда приходит первая любовь, судьбы тех и других перекрещиваются. Они вместе проказничали, вместе ухаживали за девушками. Вместе блистали, хорошо говорили, хорошо пели. Прошло время. И в момент «Большого Завещания» остались лишь мертвые и живые, богатые и бедные, а также монахи… Каждый оказался при своей «судьбе». И этим все сказано.

 
Где щеголи минувших дней,
С кем пировал я в кабаках,
Кто пел и пил и был смелей
Других в сужденьях и делах?
Они мертвы! Холодный прах
Забыт людьми и взят могилой.
Спят крепко мертвецы в гробах,
О Господи, живых помилуй!
Из тех, кто жив, одни в чинах —
Мошна тугая, чести много, —
Другие – в продранных штанах
Объедков просят у порога,
А третьи прославляют Бога,
Под рясами жирок тая,
И во Христе живут не строго, —
Судьба у каждого своя.
 

Из непутевого школяра, поэта в бегах так и не получился удачливый клирик. Природное свободолюбие и озорство не способствовали «службе», он так и остался странствующим вагантом – по крайней мере до той поры, когда исчезает его след.

Вийон не отрицал своей лени, но чисто по-человечески использовал свои собственные недостатки себе в оправдание: «Будь я прилежным школяром…» – означало, что потерянного времени не вернешь, а раз так, то в жизни надо полагаться на свободу и вдохновение. К знанию, как ко всему прочему, он относился со свойственной ему иронией. За исключением «Романа о Розе», все остальные упомянутые им книги подвергнуты осмеянию. Впрочем, нет веских оснований считать, что он прочитал и упомянутые: «даря» в «Завещании» славному Гийому де Вийону его собственную библиотеку, Франсуа намекает на то, что ему она не очень-то пригодилась.

Чувствуется, что знания добыты поэтом не путем систематических штудий, а на лету: его отсылки к первоисточникам свидетельствуют не о глубине, а о подвижности ума.

То там то тут, в его стихах всплывают имена, обязанные своим появлением иногда услышанному анекдоту, а иногда необходимости подчеркнуть какую-нибудь черту характера. Ни одно из них не свидетельствует о более или менее серьезном знакомстве с философскими или другими произведениями. Древняя история и мифология, присутствующие в его творчестве, – это то, что он почерпнул, глядя на резные порталы и на витражи с изображенными на них сценами из истории.

Даже включая в стихи чужие цитаты, поэт не заботился ни о точности цитирования, ни о сверках с оригиналом – только о ритме и рифме стиха. Хотя стихи насыщены мифологическими и литературными именами, заимствованы они не у Вергилия, Овидия или Катона, а из средневековых анекдотов или семинарских компиляций…

Франсуа Вийон явно не любил перенапрягаться и довольствовался чем Бог послал: из «Романа о Розе» он извлек основные положения своей философии, а заодно и многие образы и даже эмоции: «Праздную Даму» превратил в Прекрасную Оружейницу, «Крепко в зубах узду держи» – в «В зубах узда – рысь ретива», а порой – вполне в духе времени – заимствовал целые куски, не скрывая плагиата. Впрочем, кто из его предшественников и современников удерживался от соблазна «стащить» приглянувшийся лакомый кусочек у собрата по перу?..

Жан де Мён:

 
Ведь сладкий стих порой несносен…
 

Рютбёф:

 
Твердят, что сладкий стих несносен…
 

Анонимный автор конца XIV века:

 
Твердят нам, сладкий стих несносен…
 

Ф. Вийон:

 
Чем слаще стих – тем он несносней…
 

Черпая вдохновенье в винных парах таверн, остротах босяков и юморе постоялых дворов, Франсуа Вийон, хотя и не утруждал себя в школе, как никак провел более десяти лет жизни под началом магистров и докторов и, учитывая его поэтическое дарование, не был чужд литературных веяний эпохи. Он изучил не только «Роман о Розе», но и поэтов, бывших у всех на слуху – Алена Шартье, Эсташа Дешана, Жана Ренье. «Сеньоры былых времен» – герои многочисленных поэм Дешана, который – задолго до Вийона – уже смешивал разные времена и имена знаменитостей:

 
Принц, где теперь Роланд и Оливье,
Где Александр, Артур и Карл Великий,
Где Эдуард и прочие владыки?
Они мертвы, они давно в земле.
 

У Дешана можно найти и прототип вийоновского потомственного пьянчуги Жана Лорана, и прием пародийного завещания с фиктивными дарами, и наказ похоронить его на возвышении, предварительно завещав служанку священнику:

 
А когда меня Бог приберет,
Пусть кюре мою девку возьмет.
 

Подобно другим средневековым поэтам, Франсуа Вийон клянет смерть, не гнушаясь при этом воспользоваться символами не воспринимаемой им куртуазной поэзии, воспевающей обман любви. Скажем, следуя Шартье, он соединяет смерть и любовь, внося свой вклад в извечную тему быстро уходящей красоты:

 
Весна пройдет, угаснет сердца жар,
Иссохнет плоть и потускнеет взор.
Любимая, я буду тоже стар,
Любовь и тлен, – какой жестокий вздор!
Обоих нас ограбит время-вор,
На кой нам черт тогда бренчанье лир?
Ведь лишь весна струит потоки с гор.
Не погуби, спаси того, кто сир!
 

Впрочем, если говорить о галантности, то вечно испытывавший в чем-нибудь нужду поэт умел приспосабливаться. Ему приходилось включаться в игру, иногда с едва заметной усмешкой, а иногда и искренне. Когда его освободили из тюрьмы благодаря заступничеству Карла Орлеанского, он был в своих стихах искренен. А вот когда его отвергла Катрин де Воссель, то на фоне яростного «отказа от любви» куртуазно-лирический настрой поэзии Вийона стал выглядеть заметно менее естественным. Где начиналась пародия? И где она кончалась? Вполне возможно, что иногда Вийон превращался в двойника Алена Шартье.

Вийон брал у кого только мог. Но его гений принадлежал лично ему. «Это смех, полный слез и плача», – сказал Жан де Мён вслед за Гомером и многими другими. «Смеюсь я, плача», – писал потом Жан Ренье. Ту же самую мысль несколько менее четко выразил Ален Шартье: «Глаза мои плачут внутри, смеясь снаружи». «Смеюсь я ртом и плачу глазом», – написал в свою очередь скверный поэт Жан Кайо на «книге» Карла Орлеанского, а тот не отказал себе в удовольствии удлинить фразу:

 
В притворной улыбке кривятся уста,
Но сердце дрожит от рыданий.
 

А Вийон взял и своим «смеюсь сквозь слезы» превратил прописную истину в настоящую жемчужину. Из древних хранилищ извлек он и сетования Прекрасной Оружейницы. Быстротекущее время и ужас старения стали темами поэзии едва ли не с тех пор, как люди впервые в водных зеркалах увидели свое отражение.

Важная особенность гениальности – способность представить тривиальное как вечное. У Вийона не так много свежих тем и идей, но зато избитые он превращает в шедевры, трагедии, драмы. Та же тема быстролетящей и безвозвратной молодости под пером гения становится яркой жанровой сценой «всех времен и народов»:

 
Так сожалеем о былом,
Старухи глупые, седые,
Сидим на корточках кружком,
Дни вспоминаем золотые, —
Ведь все мы были молодые,
Но рано огонек зажгли,
Сгорели вмиг дрова сухие,
И всех нас годы подвели!
 

Подобным образом избитая тема «Sic transit gloria mundi»[54]54
    Так проходит мирская слава (латин.).


[Закрыть], о которой писали древние и современные Вийону мудрецы Кирилл Александрийский, святой Ефрем, Боэций, те же Шартье, Дешан, Шастелен, под пером Франсуа Вийона не просто обретает гениальный рефрен – «но где снега былых времен?» – но облекается в формы отточенного языка, легкой иронии, «заговорщического подмигивания читателю».

Школяр, обучавшийся «искусствам», не проявлял особой набожности: вся его религия сводилась к тому, чтобы, вопреки не вполне богоугодным делам, избежать ада:

 
Христос, Господь всего под небесами,
Не дай в удел нам вечный ад с чертями,
Чтоб каждый искупить грехи там мог.
 

Религиозная культура бедного школяра тоже не выглядит богатой: несколько библейских имен, да и те почерпнуты из расхожих фраз, а не из первоисточника. То же можно сказать и о нравственности поэта: когда голоден, не до морали. Впрочем, в «Добром уроке» поэт предупреждает «пропащих ребят», что:

 
Дурная прибыль – проку нет.
 

Религия Вийона тоже уместилась всего в одной поговорке. Самая что ни на есть простейшая вера сына бедной прихожанки состояла из одной только любви к Богу, и в ней не было ничего от умствований магистров богословия из Сорбонны; именно эта вера удерживала поэта в лоне церкви, что бы он о ней ни думал. Однако слишком уж много любви к Богу требовалось в те смутные и жестокие времена.

Непризнанный художник, который перебивается случайными заработками, редко бывает глубоко религиозным. А безвестному Франсуа Вийону приходилось перепробовать множество профессий, порой влачить жалкое существование переписчика, грузчика, рабочего каменоломен, пробиваться кредитами у держателей таверен, промышлять сутенерством. Не случайно поэтическое действие у него часто разворачивается на декоре таверен и борделей, включает в свой состав содержание удобно вписывающихся в каламбуры вывесок. И знание Вийона более кабацкое, чем книжное; ясно, что жизнь учила его лучше, чем ученые трактаты.

Возможно, Ф. Вийон зарабатывал на жизнь также написанием и постановкой фарсов и моралите – на это, в частности, ссылался Рабле, творивший столетием позже; в четвертой части «Пантагрюэля» он повествует о том, что, поселившись «на склоне лет» в местечке Сен-Максан близ Пуату[55]55
    Это чуть ли не единственное упоминание о жизни Вийона после 1463 г., когда он был приговорен к изгнанию на десять лет из Парижа, заменившему казнь через повешение.


[Закрыть], автор «Завещаний» сочинил стихотворные «Страсти», дабы повеселить народ на ярмарке. У самого Вийона на сей счет есть только одно упоминание о том, что поэт рассматривал такого рода сочинительство суетным способом зарабатывания денег, так необходимых поэту на «трактирщиков и шлюх».

Первое серьезное столкновение поэта с законом произошло 5 июня 1455 года на следующий день после празднования дня Тела Господня. Два школяра в обществе девицы (сохранилось ее имя – Изабелла) поздним вечером коротали время на площади близ церкви Сен-Бенуа-ле-Бетурне, когда, по свидетельству Франсуа (иных сведений не сохранилось), на них напали двое старых знакомых: священник Филипп Сермуаз и магистр Жан Де Марди. Причина драки нам не известна, но поэт засвидетельствовал, что Сермуаз вытащил нож и ударил его в лицо, ранив губу. Этот шрам у него остался на всю жизнь и позднее спас от виселицы, как свидетельство нападения. У Вийона тоже был кинжал, коим он не преминул воспользоваться, но лишь слегка поранив нападавшего. Из последующего рассказа явствует, что двое нападавших обратили школяра в бегство, и истекающий кровью Франсуа, дабы сохранить жизнь, метнул в одного из преследователей подобранный камень. Священник Сермуаз упал на мостовую, а мэтр Франсуа бросился к ближайшему цирюльнику зашивать рану.

Сермуаза пытались спасти, но травма головы оказалась серьезной, к тому же в больницу его доставили с промедлением. Священник прожил два дня, скончавшись «по случаю названных травм и из-за отсутствия хорошего ухода…»

Хотя вина магистра Франсуа де Монкорбье в смерти Сермуаза не была доказана и вообще речь шла не об убийстве, а о самообороне, добиться оправдания было не так легко и к тому же у Сермуаза были друзья и близкие, готовые к отмщению. Поэтому Франсуа решил прибегнуть к естественному в таких обстоятельствах средству – бегству из Парижа. Бежал он недалеко, найдя приют в Бур-ла-Рене у одного из друзей. Сохранилось даже имя – Перро Жирар, у которого поэт прожил семь веселых месяцев, оставивших много добрых воспоминаний.

Все это время покровители хлопотали о его помиловании, апеллируя к тому, что не он был зачинщиком драки, а скорее потерпевшим. К тому же перед смертью священник простил поэта. Убийство Филиппа Сермуаза сошло ему с рук. Акт о помиловании не только снял с него вину в совершенном преступлении, но и обрисовал как человека, который «вел себя достойно и честно и никогда не был уличен, взят под стражу и осужден ни за какое иное злое деяние, хулу или оскорбление».