Текст книги "Непризнанные гении"

Бедность не отпустила Луиса де Камоэнса до конца жизни. Еще горше для него была утрата независимости Португалии в 1580 году: «Я умираю не только в Отечестве, но и с ним вместе», – страдальчески восклицал поэт незадолго до кончины. Последние месяцы его жизни были омрачены национальной катастрофой при Алкасар-Кебире в Марокко, за которой последовало присоединение Португалии к Испании. Поэт не дожил нескольких месяцев до падения Португалии, аннексированной в 1580 году Филиппом II Испанским.

 
…Как будто нас отверг Всевышний Сам.
Всё ясное, обычное, простое,
Всё спуталось, и рухнули устои.
А жизни нет. Жизнь только снится нам.
 

Конец несчастьям и жизни Камоэнса положили лихорадка и эпидемия чумы, но и смертельная болезнь оказалась бессильной перед величием поэтического дара лучшего сына Португалии.

Прах Луиса де Камоэнса был захоронен в церкви Святой Анны, но вскоре могила национального поэта была утрачена. Уже через 16 лет после его смерти, когда дон Гонсало Кутинью решил поставить надгробный камень на могиле национального поэта, место для него было выбрано только предположительно, а лиссабонское землетрясение 1755 года до основания разрушило саму церковь.

Когда триста лет спустя родина спохватилась, вспомнив о своих национальных героях, ей пришлось довольствоваться лишь предполагаемыми останками – я не говорю уж о том, что прах да Гамы, захороненный в Гоа, скорее всего, так и не был возвращен Португалии.

В Белеме, одном из районов Лиссабона, в потрясающем по красоте монастыре Жеронимуш я посетил обе могилы национальных героев Португалии, Васко да Гамы – по левую руку и Камоэнса – по правую руку от гробницы короля Себастиана, но мало кто из туристов знает, что фактически обе могилы пусты: подлинную могилу Васко да Гамы я видел в Гоа, а могилу Луиса де Камоэнса – на месте бывшей церкви Святой Анны. Королевские почести, отданные национальным героям с огромным опозданием (1880), обошлись даже без их праха…

Некоторые исследователи находят множество поразительных параллелей, мотивов, настроений, иногда даже интонаций лирики Камоэнса и поэзии Пушкина. Может быть, тут сказалась известная общность судеб? – вопрошает по этому поводу знаток португальской поэзии С. И. Пискунова, соединяя тем самым XVI век Португалии c XIX России. Правда здесь в том, что для Португалии и португалоязычных народов Камоэнс значит то же, что для русских Пушкин.

«Русским Камоэнсом» иногда называли Николая Гумилева. О Луисе Камоэнсе кто-то сказал слова, вполне подходящие к Гумилеву: «отважен и горд, влюбчив и вспыльчив». Да и многие юношеские стихи Гумилева – сборник «Путь конквистадора», поэма «Открытие Америки», стихотворение «Капитаны», во многом перекликаются с «Лузиадами» Луиса де Камоэнса.

Завершу эссе о славном сыне Португалии его знаменитой «Лестницей в вечность», столь созвучной моему миропониманию:

 
Меняются и время, и мечты,
Меняются, как время, представления.
Изменчивы под солнцем все явления,
И мир всечасно видишь новым ты.
 
 
Во всем и всюду новые черты,
Но для надежды нет осуществления.
От счастья остаются сожаления,
От горя – только чувство пустоты.
 
 
Уйдет зима, уйдут снега и холод,
И мир весной, как прежде, станет молод,
Но есть закон: всё обратится в тлен.
 
 
Само веселье слез не уничтожит,
И страшно то, что час пробьет, быть может,
Когда не станет в мире перемен.
 

Джон Донн (1572–1631)

 
Что до меня (я есть иль нет, не знаю!),
Судьба (коли такая штука есть!)
Твердит, что бунт напрасно поднимаю,
Что лучшей доли мне и не обресть.
 

Д. Донн

Творчество Шекспира невидимыми узами связано с творчеством Джона Донна – величайшего поэта Британии, получившего широкую известность через много лет после ухода. Перед нами – редкий пример двух современников с равным божественным даром, но совершенно разными прижизненными и посмертными судьбами. Среди поэтов шекспировского круга С. Т. Колридж спустя два столетия выделил именно Джона Донна – как своего рода связующее звено между Шекспиром и Мильтоном. В поэзии Донна он усмотрел достоинства, ранее расцениваемые как недостатки.

Всемирно признанного Шекспира и малоизвестного Донна объединяло очень многое: единство образа бытия, родственность стилей, взаимопроницаемость поэтических форм, полное взаимное понимание, внутренняя эмоциональная напряженность, мощь поэтической мысли и ее философская глубина.

Истоки поэзии Донна следует искать в его прозе, хотя некоторые стихотворения дышат первозданной пылкостью чувств, – когда он пишет, черпая из самого сердца, его манера восхищает.

Лирический герой стихотворений Джона Донна, по сути дела, начинает с того, чем кончил герой шекспировского цикла. Внутренний разлад – главный мотив поэзии Донна. Именно здесь причина ее сложности, ее мучительных противоречий, сочетания фривольного гедонизма и горечи богооставленности, броской позы и неуверенности в себе, неподдельной радости жизни и глубокого трагизма.

Наиболее показательны в этом отношении стихотворения «Песен и сонетов», которые Донн писал на протяжении трех десятилетий, начиная с 90-х годов XVI века. Все эти стихотворения связаны многозначным единством авторской позиции. Основная тема «Песен и сонетов» – место любви в мире, подчиненном переменам и смерти, во вселенной, где царствует «вышедшее из суставов» время.

«Годовщины» Джона Донна и последние драмы Шекспира подготавливали новую парадигму – мистически-символическое постижение первооснов жизни, новый тип метафорического мышления и новый метафизический стиль. По мнению П. Кратуэлла, и Шекспир, и Донн шли от конкретного к абстрактному, от жизни к эйдосу: их «пьесы менее связаны с человеческими существами как таковыми, и более – с человеческими страстями в чистом виде, с добродетелями и пороками, добром и злом».

И идея добра, любви, невинности у обоих поэтов получает сходное воплощение: у Донна – в «Ней», у Шекспира – в женских образах. «Героини излучают поэзию, которая перекидывает мост между человеческим и божественным».

В последнем из «Благочестивых сонетов» Джона Донна есть строка: «О, чтобы досадить мне, противоположности сливаются воедино». Т. С. Элиот находил много общего у Шекспира и Донна: у них склад ума, характерный для человека эпохи заката надежд, – критический, драматический, сатирический, ироничный. В основе творчества обоих – полное единство противоположностей: любви и смерти, пафоса и насмешки, сладости и боли:

 
И так легко ты распростилась с жизнью,
Что, верно, смерть – та сладостная боль,
Когда целует до крови любимый…
 

Речь идет даже не о противоположностях, а о широком видении мира, зрелости человека, божественной мудрости, художественно-мировоззренческой категории «WIT», введенной «новой критикой» для обозначения слитности мысли и чувства.

Для Элиота «WIT» – определяющий фактор того особого «сплава» мысли и чувства, который был так естественен для позднего Шекспира, Вебстера, Донна и так трудно давался ему и его коллегам – Паунду, Йитсу, стремившимся преодолеть созерцательность, чувствительность поэзии влиятельных в начале XX века «викторианцев» и восстановить роль интеллектуального начала в поэзии. Донн же, поздний Шекспир, Вебстер, Чапмен, по мнению Элиота, «чувствовали мысль так же непосредственно, как запах розы», мысль была для них переживанием, видоизменявшим их чувственное мировосприятие, а строки их поэзии, появившиеся под влиянием чтения Монтеня или Сенеки, обладали таким же биением жизни, как и непосредственное изображение человеческой страсти.

 
Пусть будет он далек, мой путь земной,
От чванного тщеславья, от лишений,
От хвори, от ничтожных наслаждений,
От дел пустых и красоты шальной —
Ото всего, что гасит факел мой.
Пусть свет ума надолго сохранится,
Пусть будет дух творить, в мечтах томиться,
Пока в могильной тьме навек не затворится.
 
 
Скорей иди ко мне, я враг покоя,
И, отдыхая, я готовлюсь к бою.
Так войско, видя, что уж близко враг,
Томится ожиданием атак.
Скинь пояс, он как Млечный Путь блистает,
Но за собой он лучший мир скрывает.
Позволь с груди мне брошку отстегнуть,
Что дерзким взорам преграждает путь.
Шнуровку прочь! Бренчание металла
Пусть возвестит, что время спать настало.
Долой корсет – завидую ему,
Он ближе всех к блаженству моему.
Спадает платье… Нет мгновений лучших!
Так тень холмов уходит с нив цветущих.
 
 
Ты, ангел, рай сулишь, который сам
Суровый Магомет признал бы раем,
Но в белом мы и дьявола встречаем.
Их различить нас умудрил Господь:
Бес волосы подъемлет, ангел – плоть.
Рукам блуждать дай волю без стесненья
Вперед, назад, кругом, во все владенья…
 
 
Чтоб дать пример, вот я уже раздет…
Укроешься ты мною или нет?
 

В любви Донна волнует только само чувство, переживание, страсть, и здесь он до озорства современен – как ваганты, Вийон, Ронсар, Бодлер или Кено.

 
Смотри: блоха! Ты понимаешь,
Какую малость дать мне не желаешь?
Кусала нас двоих она,
В ней наша кровь теперь совмещена!
Но не поверишь никогда ты,
Что это есть невинности утрата.
Блоха есть ты и я, и нам
Она и ложе брачное и храм.
 

Настоящая жизнь для поэта начинается с любви: «До дней любви чем были мы с тобой?» – и любовь же является ее средоточием:

 
Наш мир – на этом ложе он…
Здесь для тебя вселенная открыта:
Постель – твой центр, круг стен – твоя орбита!
 

Интересна и поучительна донновская обработка темы «война – любовь»:

 
Там лечь – позор, здесь – честь лежать
вдвоем.
Там бьют людей, а мы их создаем.
В тех войнах новой не творится жизни,
Здесь мы солдат даем своей отчизне.
 

Приняв идею любви как забавной игры, Донн, однако, лишил ее присущей Овидию эстетизации. Надевший маску циника, лирический герой Донна исповедует вульгарный материализм, который в Англии тех лет часто ассоциировался с односторонне понятым учением Макиавелли. Для людей с подобными взглядами место высших духовных ценностей заняла чувственность, а природа каждого человека диктовала ему собственные законы поведения, свою мораль. Шекспировский Эдмунд («Король Лир») с афористической точностью выразил суть этой доктрины, сказав: «Природа, ты моя богиня». Опираясь на нее, герой стихотворения Донна «Общность» в игриво-циничной форме проповедует законность «естественных» для молодого повесы желаний:

 
Итак, бери любую ты,
Как мы с ветвей берем плоды:
Съешь эту и возьмись за ту;
Ведь перемена блюд – не грех,
И все швырнут пустой орех,
Когда ядро уже во рту.
 

Но есть в «Песнях и сонетах» особый поворот овидианской темы, весьма далекий от дерзкого озорства выше цитированного стихотворения. Испытав разнообразные превратности любви, герой разочаровывается в ней, ибо она не приносит облегчения его мятущейся душе. Герой «Алхимии любви» сравнивает страсть с мыльными пузырями и не советует искать разума в женщинах, ибо в лучшем случае они наделены лишь нежностью и остроумием. В другом же еще более откровенном стихотворении «Прощание с любовью» герой смеется над юношеской идеализацией любви, утверждая, что в ней нет ничего, кроме похоти, насытив которую, человек впадает в уныние:

 
Так жаждущий гостинца
Ребенок, видя пряничного принца,
Готов его украсть;
Но через день желание забыто
И не внушает больше аппетита
Обгрызенная эта сласть;
Влюбленный,
Еще вчера безумно исступленный,
Добившись цели, скучен и не рад,
Какой-то меланхолией объят.
 

Донн воспроизводит достаточно широкий спектр отношений любящих. В некоторых стихах поэт утверждает, что любовь – непознаваемое чудо («Ничто»). В других он изображает любовь возвышенную и идеальную, не знающую телесных устремлений («Подвиг», «Мощи»). Но это скорее платоническая любовь в обыденном смысле слова, и возможна она лишь как один из вариантов союза любящих.

Любовная лирика Джона Донна, пропитанная ренессансным гедонизмом, но лишенная вычурности и утонченности, поражает эмоциональным накалом и мастерством самовыражения, смелой вольностью чувств и поэтической соразмерностью, жизненной стихийностью и ритмичностью.

 
Таим свою любовь, от всех скрываясь,
и вот вселенной стало ложе нам,
пусть моряки на картах новых стран
материки врезают в океан,
а нам с тобой один… Один лишь мир нам дан.
И два лица озарены глазами,
два сердца верных, словно друг в беде,
как бы две сферы глобуса пред нами:
но мглистый Запад, льдистый Север – где?
Всё гибнет, всё слилось в случайный миг,
но вечность наш союз в любви воздвиг,
и каждый из двоих бессмертия достиг.
 

Плотское и духовное начала в любви неотделимы:

 
Но плоть – ужели с ней разлад?
Откуда к плоти безразличье?
Тела – не мы, но наш наряд,
Мы – дух, они его обличья.
Нам должно их благодарить —
Они движеньем, силой, страстью
Смогли друг дружке нас открыть
И сами стали нашей частью.
Как небо нам веленья шлет,
Сходя к воздушному пределу,
Так и душа к душе плывет,
Сначала приобщаясь к телу.
 

То, что Спенсер представил в аллегорико-символической форме, а Шекспир мыслил как несколько абстрактный идеал, Донн обнаружил в реальности, показал наглядно и убедительно. Ни один крупный поэт в Англии ни до, ни после Донна не оставил столь яркого изображения любви взаимной и всепоглощающей, дающей героям радость и счастье.

Но и на эту любовь «вывихнутое» время тоже наложило свой отпечаток. Сила чувств любящих столь велика, что они создают для себя собственную неподвластную общим законам вселенную, которая противостоит окружающему их миру. Само солнце, управляющее временем и пространством, находится у них в услужении, освещая стены их спальни. Мир любящих необъятен, но это потому, что он сжимается для них до размера маленькой комнатки:

 
Я ей – монарх, она мне – государство,
Нет ничего другого;
В сравненье с этим власть – пустое слово.
Богатство – прах, и почести – фиглярство,
Ты, Солнце, в долгих странствиях устало,
Так радуйся, что зришь на этом ложе
Весь мир: тебе заботы меньше стало,
Согреешь нас – и мир согреешь тоже;
Забудь иные сферы и пути:
Для нас одних вращайся и свети!
 

Пройдет время – и Джон Донн будет говорить не о бессмертии, а о страхе смерти и гадать о грядущем пути души, но уже здесь, как предчувствие, намечен грядущий – одинокий – Донн. В излюбленной им вариации на тему расставания с любимой сквозь целомудренную нежность или плотскую пылкость уже проглядывает страдание, вызванное далеко не любовью:

 
Так незаметно покидали
иные праведники свет,
что и друзья не различали,
ушло дыханье или нет.
И мы расстанемся бесшумно…
 

И т. д. —

то страдание, которое затем уже в явном виде перерастет в трагический и безнадежный вопль о тщете и низменности человеческого существования:

 
А как печальны судьбы человека!
Он всё ничтожней, мельче век от века,
и в прошлом веке был уже ничем,
ну а теперь сошел на нет совсем.
…ни чувств, ни сил, ни воли нет у нас,
порыв к свершеньям в нас давно угас.
 

…Счастье существует лишь в воспоминаниях. Смерть возлюбленной подобна вселенской катастрофе, лишившей его места в иерархии форм подлунного мира и превратившей его в «эликсир небытия», существо, состоящее из отрицательных величин – «отсутствия, тьмы и смерти»:

 
Все вещи обретают столько благ —
Дух, душу, форму, сущность – жизни хлеб…
Я ж превратился в мрачный склеп
Небытия… О вспомнить, как
Рыдали мы, – от слез
 
 
Бурлил потоп всемирный. И в хаос
Мы оба обращались, чуть вопрос
Нас трогал – внешний. И в разлуки час
Мы были трупы, душ своих лишаясь.
 
 
Она мертва (так слово лжет о ней),
Я ж ныне – эликсир небытия.
 
 
Будь человек я – суть моя
Была б ясна мне… Но вольней —
Жить зверем. Я готов
Войти на равных в жизнь камней, стволов:
И гнева, и любви им внятен зов,
И тенью стал бы я, сомненья нет:
Раз тень – от тела, значит, рядом – свет.
 
 
Но я – ничто. Мне солнца не видать.
О вы, кто любит! Солнце лишь для вас
 
 
Стремится к Козерогу, мчась,
Чтоб вашей страсти место дать, —
Желаю светлых дней!
 
 
А я уже готов ко встрече с ней.
Я праздную ее канун, верней —
Ее ночного празднества приход:
И день склонился к полночи, и год…
 

Знаменательным образом не только земная, но и небесная любовь не дает герою Донна твердой точки опоры. «Вышедшее из суставов» время подчинило себе и большую часть религиозной лирики поэта. Особенно показательны в этом смысле его «Священные сонеты». Весь маленький цикл проникнут ощущением внутренней борьбы, страха, сомнения и боли. Бога и лирического героя первых 16 сонетов разделяет непроходимая пропасть. Отсюда тупая боль и опустошенность (3-й сонет), отсюда близкое к отчаянию чувство отверженности (2-й сонет), отсюда и, казалось бы, столь неуместные, стоящие почти на грани с кощунством эротические мотивы (13-й и 14-й сонеты).

Душевный конфликт отразился и в трех поздних сонетах Донна, написанных, по всей вероятности, уже после 1617 года. За обманчивым спокойствием и глубокой внутренней сосредоточенностью сонета на смерть жены стоит не только щемящая горечь утраты, но и неудовлетворенная жажда любви. 18-й сонет обыгрывает болезненно ощущаемый поэтом контраст небесной церкви и ее столь далекого от идеала земного воплощения. Знаменитый же 19-й сонет, развивая общее для всего цикла настроение страха и трепета, раскрывает противоречивую природу характера поэта, где «непостоянство постоянным стало»:

 
Я – весь боренье: на беду мою,
Непостоянство – постоянным стало,
Не раз душа от веры отступала,
И, клятву дав, я часто предаю.
То изменяю тем, кого люблю,
То вновь грешу, хоть каялся сначала,
То молится душа, то замолчала,
То всё, то – ничего, то жар терплю,
То хлад…
 

Даже в юношеских песнях и сонетах уже проступают контуры Донна-метафизика, противопоставляющего плоть и дух. Даже экстатическая земная любовь, достигшая апогея страсти, – только жалкая копия эйдоса любви.

 
Вот почему душе спуститься
Порой приходится к телам,
И пробует любовь пробиться
Из них на волю к небесам.
 

Донн – один из выдающихся интровертов, виртуозно перекладывающий собственную субъективность на общедоступный язык чувств и переживаний.

 
Ты сам – свой дом, живя в себе самом.
Не заживайся в городе одном.
Улитка, проползая над травою,
Повсюду тащит домик свой с собою.
Бери с нее пример судьбы благой:
Будь сам дворцом, иль станет мир тюрьмой!
 

Преднамеренной дисгармонией стиха, ломкой ритма, интеллектуальной усложненностью слога Донн решал одну сверхзадачу – адекватно передать человеческую многомерность. В своем восхождении от радостного гедонизма и эпикурейства к меланхолическому раздумью о бренности бытия он шаг за шагом исследует путь человеческой души от рождения и до смерти. В этом исследовании мы уже ощущаем мотивы, характерные для Джойса, Музиля, Кафки.

Казалось бы, ничто не угрожает юному дарованию. Прекрасное образование, связи, здоровье, участие в морских походах Эссекса в Кадис и на Азоры, наконец высокая должность секретаря лорда-хранителя печати.

Но… от судьбы, обрушивающей на своего избранника беды, здоровые гении не могут уберечься точно так же, как гении больные. Не соврати и не похить Донн племянницу Эджертона Анну Мор, не окажись он в лондонской тюрьме Флит, не потеряй влиятельных благодетелей, не умри Анна в молодости, кто знает, родились бы или нет «Анатомия мира», «Путь души», «Благочестивые сонеты»…

Можно сказать, что бедствия, выпавшие на его долю, были не столь длительны и велики, но есть ли мера несчастьям? Кто знает, кто проследил, как жизнерадостность постепенно перерождается в меланхолию и пессимизм, перерабатывая порыв жизни в движение к смерти?

Перелом, приведший его к капелланству, превращение лирического поэта в настоятеля собора Св. Павла, отречение от столь необходимой ему светскости – без этого нам не понять Джона Донна как религиозного поэта. Но даже в его прозе до и после 1610 года всегда присутствуют «два Донна»: Донн «Проблем и парадоксов» и Донн «Проповедей».

Эволюция Донна во всех отношениях характерна для гения, чей путь к высотам человеческого духа начинается с бурного кипения страстей и завершается болью человеческого самопознания. С той особенностью, что одни приходят к перелому в конце, а другие, как Донн, в расцвете.

Перелом происходит абсолютно во всем: в мировоззрении, в тематике, в стиле. От непосредственности эмоций – к высокой философичности, от прозрачности образа – к сложной аллегории, от вийонирования – к гонгоризмам, от юношеской дерзости – к зрелой духовности, от открытости – к консептизму, от конкретности – к эмблематичности, от ренессансной гомоцентричности – к мистическому духовидению.

Именно в религиозном мироощущении, в беспокойстве, сомнении, тревоге, боли, в остроте восприятия зыбкой хаотичности мира, в высокой человечности, тревожащейся за судьбу личности, будь то барокко Гонгоры, Спонда или Донна, постромантизм Бодлера или модернизм Элиота, и состоит непременный критерий вечной поэзии, разделяющий пишущую братию на Поэтов и стихоплетов.

 
Мы созерцаем бедствий страшный час:
Второй потоп обрушился на нас!
Лишь волны Леты плещутся забвенно,
И всё добро исчезло во вселенной.
Источником добра она была,
 
 
Но мир забыл о ней в разгаре зла,
И в этом общем грозном наводненье
Лишь я храню и жизнь и вдохновенье…
 

Если элегии Донна, ведущие от Проперция и Тибула к Мильтону, предвосхищают романтиков XIX и лириков XX века, то его сатиры, отталкивающиеся от Ювенала и во многом перекликающиеся с «Трагическими поэмами» Агриппы д’Обинье и с филиппиками Ренье, являются поэтическими параллелями будущих английских эссе или французских «опытов».

В «Парадоксах и проблемах» перед нами предстает подлинный, а не присяжный гуманист, как попугай, кричащий «Осанна, осанна, осанна!» – Осанна человеку. Донн соболезнует, сочувствует, сопереживает людям – их бедам, их несчастьям, их самонадеянности и наивности, но он не скрывает и той правды, которую жизнь открыла ему: что человек жалок и ничтожен – игрушка в руках Провидения, что он несовершенен и не желает быть иным, что он зол и агрессивен и что нет иного пути к его обузданию, нежели религия.

Еще не став проповедником и деканом, он уже создает свои вдохновенные divine, молитвы и проповеди, в которых мистические размышления о жизни и смерти пропитаны любовью к человечеству и желанием вразумить его Божественным Словом.

Что такое метафизическая поэзия?

О, нечто трудно определимое – как «Путь души». Это и изощренная орнаментальность, и интеллектуальная усложненность, и многозначная образность, и гонгористская темнота, и резкость каденций, и преднамеренная дисгармония, но прежде всего это платоническое мировосприятие, «размышление о страданиях души в сей жизни и радостях ее в мире ином».

Конечно, и в любовной лирике Донн – новатор-виртуоз, не страшащийся снижения возвышенного и возвышения сниженного. Но по-настоящему он велик все-таки в «Благочестивых сонетах» и в «Пути души», а не в «Общности обладания» или «Блохе». Он и сам знает это, когда называет свою лирику любовницей, а метафизику – законной женой.

Почему мы не приемлем этот шедевр – «Путь души»? Нет, вовсе не потому, что «Великая Судьба – наместник Бога». И даже не за пифагорейский метемпсихоз: путь души, кочующей из мандрагоры в яйцо птицы, рыбу, кита, мышь, слона, волка, обезьяну, женщину, отмечен печатью дьявола, душа порочна по своей природе, порочна в самом своем основании, и здесь ничего не изменишь! Донн действительно близок к Марино, Спонду и Гонгоре, но еще ближе к Элиоту и Джойсу.

 
О смерти Вебстер размышлял,
И прозревал костяк сквозь кожу;
Безгубая из-под земли
Его звала к себе на ложе.
 
 
Он замечал, что не зрачок,
А лютик смотрит из глазницы,
Что вожделеющая мысль
К телам безжизненным стремится.
 
 
Таким же был, наверно, Донн,
Добравшийся до откровенья,
Что нет замен вне бытия
Объятью и проникновенью…
 

(Томас Стернз Элиот)

Сам Джон Донн определял «Путь души» как сатиру, сатирикон. Но это скорее не сатира, а ирония, сарказм. В 52 десятистрочных строфах христианский миф о душе воспроизведен в форме прозрачной, но многослойной аллегории странничества.

Сравнивая бессмертную душу с грязным, уродливым, нелепым земным миром, с плотью, в которую она облечена, Донн всё больше проникается чувством омерзения к земному. Чем дальше разворачиваются ее странствия, тем больше душа перестает быть человеческой и тем сильней уподобляется своему мистическому эйдосу. Гротескные, граничащие с кощунствами образы перерастают в исступленно-мистические, а затем в чисто духовные, символизируя полную победу неба над землей – победу, так необходимую на земле, а не на небе.

Поэт, переживший свою любовь, – не убитый на дуэли, не повесившийся, не умерший с голоду или от туберкулеза, – должен стать Донном: сменить лиру на погребальный колокол.

Все великие поэты, юношами пишущие песни и сонеты, перешагнув рубикон, кончают «Анатомиями мира», «Путем души» или вторым «Фаустом». Если после 40 лет человек мыслит, как подросток, то это уже не инфантильность, а олигофрения. Вот почему немногие поэты, которым удается до этого возраста дожить, переживают смену мировоззрения. Когда же мировоззрение не меняется, слишком велика опасность закостенения духа.

Нет, трагедия Джона Донна – а трагедия была! – не в том, что он испугался смелости мыслей и чувств, и не в том, что, потрясенный и испуганный зрелищем мира, он обрел убежище в церкви, отказавшись от самого себя, но в том, что, повинуясь своему душевному строю, он, поэт плоти и разума, жизнелюб и гуманист, не имел альтернативы: религия и отказ от мирского оказались для него единственным и последним убежищем. Как некогда один из Отцов Церкви, он рассматривал свою жизнь как результат Божьего благоволения; как мудрец, он не нашел ничего взамен молитвы.

Он начал с воспевания невымышленной любви, а кончил постижением сущности человека – властителя природы и горсти праха, силы и бессилия, разума и безумства.

 
Как мало мы продвинулись вперед.
Как славны мы великими делами,
Подводит случай нас или мы сами.
Ни сил у нас, ни чувств, ни воли нет…
 

В обскурантизме Донна, воспринимающего познанье мира как крушение разума, – не реакционность, а прозрение, свойственное всем острым умам.

В диптихе «Анатомия мира» тема тщеты жизни насквозь пропитывает стихию поэмы-проповеди, в которой разворачивается по-дантовски потрясающая и по-мильтоновски аллегорическая картина упадка и разложения мира.

Вот когда зазвучали в полную силу настроения, и раньше уже прорывавшиеся у Донна! Всё, что видит вокруг себя поэт, поражено распадом и разрушением: человек, природа, земной шар, вселенная.

Джон Донн уже знает: надежды тщетны, он скорбит о случившемся, но он правдив: всё к худшему в лучшем из миров, человек жалок, небеса безмолвны, грядет Армагеддон. Гармония, о которой мечтали лучшие умы, обречена и невозможна в мире злобного беспорядка. Последнее, что остается несчастной душе в таком мире, – обратиться к небесам в ожидании божественной благодати.

 
На атомы вселенная крошится,
Все связи рвутся, все в куски дробится.
Основы расшатались, и сейчас
Все стало относительно для нас.
 

Смерть ужасает Донна, он не может без трепета думать о червях, добычей которых станет тело, – тем вдохновенней он взывает к спасению души от червей и безбожников, посягающих на душу. – От нас…

Джон Донн был постоянно одержим думами о смерти и на склоне лет требовал, чтобы его прижизненно изобразили в саване, в гробу…

Нет, «Анатомия мира» – вовсе не покаяние вольнодумца, а наитие мудреца, нашедшего если не спасение от реалий мира, то надежное утешение.

Мистические переживания «Благочестивых сонетов», усиленные безвременной кончиной Анны и приготовлением к принятию сана, чем-то напоминают молитвы из прозаических «Опытов во благочестии». Они еще более экстатичны и вдохновенны, чем страстная любовная лирика Джона Донна – свидетельство его нарастающей с годами искренности и глубины.

Это Донну принадлежат слова из проповеди, избранные Хемингуэем в качестве эпиграфа для романа «По ком звонит колокол»:

«Ни один человек не является островом, отделенным от других. Каждый – как бы часть континента, часть материка; если море смывает кусок прибрежного камня, вся Европа становится от этого меньше.

Смерть каждого человека – потеря для меня, потому что я связан со всем человечеством. Поэтому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит по тебе».

Джон Донн типичный модернист – всегда современный. Ирония и скепсис зрелого поэта, мистика «Анатомии мира», глубокая вера («разум – левая рука души, правая же – вера») – за всем этим стоит не крушение гуманизма, а экзистенциальное постижение внутренней трагичности бытия – всего того, что остается на похмелье после пьянящей эйфории юности.

Блажен, для кого она вечна…

Судьба наследия Донна удивительным образом напоминает судьбу большинства гениев. Просвещение не восприняло его, XVIII и XIX века просто прошли мимо, не заметив колосса. Даже Бен Джонсон, считавший Донна «лучшим поэтом в мире», призывал повесить его – за путаницу и несоблюдение размера. Повторилось то, что уже было при жизни: шквал поношений, сквозь который, медленно крепчая, надвигался вихрь признания. Сначала Керью, на века опережая Т. С. Элиота, затем, с оговорками, Драйден и, наконец, Колридж и Браунинг отдадут ему должное.

 
Сад Муз, заросший сорною травой
Учености, расчищен был тобой,
А семена слепого подражанья
Сменились новизною созерцанья.
 

Читая забытого Донна, С. Т. Колридж не мог скрыть своих восторгов: «Я устал выражать свое восхищение…» Что вызывало восхищение Колриджа? Все! – Напряженность внутренних переживаний, поэтический пыл, тонкий вкус, сила воображения, теплота и приподнятость, самобытность, метафоричность, философичность, лиричность, образность, ритм – «лучшее рядоположение лучших слов».

То, что ставили Донну в укор, – «хромоногость», разностопность, – С. Т. Колридж расценил как поэтический подвиг.

Для того чтобы читать Драйдена, Попа и других, достаточно отсчитывать слоги. Для того чтобы читать Донна, надо ощущать Время и открывать его с помощью чувства в каждом отдельном слове.

Глубина и исповедальность, усиленные поэтической образностью, помноженные на метафоричность, привлекают к Джону Донну все большее внимание. Филдинг, Скотт, Метьюрин, Эмерсон, Торо, Киплинг цитируют его, афоризмы «короля всеобщей монархии ума» все чаще разбирают на эпиграфы, наконец, «гнилой буржуазный модернизм» ставит его имя рядом с Шекспиром, объявляя поэзию Донна одним из высочайших пиков человеческого гения.

 
Порок навис там всюду черной мглой!
Одна отрада лишь – в толпе людской
Порочнее тебя любой иной.
 
 
Того, кого Судьба всю жизнь терзает,
Преследует, моленьям не внимает,
Того она великим назначает.