Текст книги "Непризнанные гении"

Королевское помилование датируется началом 1456 года. Из Парижа бежал озорной магистр, но спустя семь месяцев в Париж возвратился человек, так или иначе совершивший убийство и невесть чем промышлявший в Бур-ла-Рене. Короче, есть веские основания полагать, что плохой школяр за это время стал сорвиголовой.

Спустя половину тысячелетия невозможно определить, каким образом поэт вернул «доброе имя и славу» – пользовался ли чьим-то высочайшим покровительством или действительно суд счел его невиновным. Во всяком случае, в сохранившемся тексте помилования нет следов ни денег, ни протекции. Большинство вийоноведов полагает, что покровительство все же было, потому что тогдашний королевский суд вряд ли мог бескорыстно оправдать безвестного школяра, да еще с приведенными формулировками.

Молодой безденежный магистр искусств имел немало друзей, и его добровольное изгнание не оставило безразличными людей из университетской сферы. Сказать, что поэт уже тогда стал знаменитым, было бы преувеличением. Хотя в Париже им дорожили. Причем некоторые уже понимали, кто такой Франсуа Вийон.

Вернувшись к нормальной жизни, он мог бы воспользоваться этим обстоятельством, дабы возобновить учебу, ориентированную после окончания им факультета «искусств», если судить по кругу его чтения, на теологию. Как бы не так. Он погрузился в блаженное ничегонеделание, приобрел за шесть месяцев бродяжничества дурные привычки, завел себе друзей среди тех, кто, как и он, были не в ладах с правопорядком. Вместо того чтобы работать, развлекался да жаловался.

В ту пору он еще не был сутенером, коим стал несколько лет спустя. Он пока еще ограничивался знакомством с небольшим кругом беспутных личностей, являвшихся честными ремесленниками днем и превращавшихся в мошенников ночью.

С возвращением в Париж Франсуа раз и навсегда распрощался со своими именами, которые он использовал как прикрытия в своих проделках, – Монкорбье, Де Лож, Мутон. Теперь он навсегда превратился в Вийона, чьим именем подписывал свои стихотворения.

Теперь он поселился в доме Гийома де Вийона[56]56
    В этом имени частица «де» указывала не на принадлежность к дворянству, а на место, откуда человек родом.


[Закрыть] при церкви Святого Бенедикта. Сюда доносились звуки колокола Сорбонны, оповещавшие, что пора гасить свет. Возможно, именно здесь в 1456 году заскучавший школяр взял в руки тетрадь для стихов:

 
Хочу свой стихотворный дар
Отдать на суд людской, – об этом
Писал Вегеций, мудр и стар, —
Воспользуюсь его советом!
 
 
В год названный, под Рождество,
Глухою зимнею порой,
Когда в Париже все мертво,
Лишь ветра свист да волчий вой,
Когда все засветло домой
Ушли – в тепло, к огню спеша,
Решил покончить я с тюрьмой,
Где мучилась моя душа.
 

Он развлекался. Вегеций и его «Книга рыцарства» не имели никакого отношения к его медитациям и являлись лишь данью традиции, согласно которой ни один уважающий себя клирик не начинал выполнять задание, не упомянув в первую очередь кого-нибудь из древних. Для любого рассуждения требовался фундамент, а таковым мог быть лишь «авторитет». Вийон, притворившийся послушным учеником и приготовившийся отказать по «Завещанию» отсутствовавшее у него имущество, просто-напросто пародировал своих учителей. Он подражал также стилю нотариусов и насыщенных софизмами «преамбул» буржуазных завещаний. Вийон приступал к написанию пародии на общество, причем, создавая эту пародию, он говорил только о Вийоне.

Хотя аббат не отказывал в крове непутевому «сыну», трудно себе представить их отношения идиллическими: набожный кюре питал к беспутному малому сдержанную враждебность, и – кто знает – не было ли у последнего мысли в крутую годину «потрусить» дядю?

Не подлежит сомнению участие голодного школяра в воровских набегах, как и его статус поэта в бегах, но можно ли из этого сделать вывод, как о том свидетельствуют исторические хроники, что именно он был закоренелым злодеем и главарем шайки? Не будем спешить с выводами, послушаем историка-медиевиста:

В этом поэте-бродяге, которого обстоятельства бросили в трясину преступлений, многие хотели бы видеть отпетого бандита. Конечно, пути Вийона и матерых преступников в какую-то минуту пересеклись. Однако воровской язык – недостаточная улика. С таким же успехом Вийон пользовался и диалектом жителей Пуату, но ведь никому не пришло в голову называть его пуатевенцем.

Несмотря на скудость наших знаний об этих годах Вийона, когда он мечется по всей Франции из-за боязни вернуться домой, вполне возможен один вывод: речь идет скорее об отсутствии удачи, чем о преступлениях. Всюду – провал, для мэтра Франсуа нет выхода. Вийон хочет видеть себя поэтом, мечтает о дворах. Однако туда его не допускают. Он занимается кое-каким ремеслом, но общество его не поощряет. Вийон влачит жалкое существование. Попрошайка у принцев; временный работник, бредущий от деревни к деревне, – вот каковы его занятия и взаимоотношения с обществом, и вряд ли такого человека назовешь бандитом. По своей склонности он забулдыга, а по необходимости – вор; Вийон знает, что такое тюрьма, где обретаются мелкие воришки.

Профессиональным преступником Вийон не был и участвовал в ограблении коллежа, чтобы разжиться деньгами для путешествия в Анже Наваррского, где хотел стать придворным поэтом «короля Сицилии и Иерусалима» Рене Анжуйского. Но эта попытка окончилась неудачей – Вийон не ужился при дворе герцога.

После кражи в Наваррском коллеже Вийон ведет жизнь настоящего кокийяра. Пути его бродяжничества в 1457–1461 годах нам неведомы, но между датами бегства из Парижа и возвращения он мечется по долине Луары, этой стране принцев, надеясь пристроиться то ли придворным писцом, то ли пиитом: мы видим его то в Анже при дворе Рене Анжуйского, графа Провансальского, то у герцога Орлеанского в Блуа; от герцога Бретонского он попадает к герцогу Бурбонскому… Где-то ему перепадал «стол и дом», откуда-то его изгоняли как бродягу…

Он ходил от двора ко двору. Это, пожалуй, наиболее достоверно из того, что мы о нем знаем: он не столько искал случая украсть что-нибудь, сколько случая быть по достоинству оцененным. Неизвестный в Париже, Вийон ожидает лучшей участи на Луаре. Он не стал настоящим вором и хочет теперь быть принятым при дворе поэтом. Но и тут его постигает неудача.

Его судьба была не чем иным, как скитанием выгнанного отовсюду поэта в лохмотьях, оставляющего на всех кустах «отсюда до Руссильона» лоскуты своей незамысловатой одежонки.

Почему талантливейший поэт так и не сделал карьеры царедворца в стране, разделенной на множество княжеств, суверены которых умели ценить таланты и затрачивали много сил, дабы собирать их при своих дворах? Обладая легким пером и даром версификации, он без труда мог стать придворным поэтом. Почему не стал? Я полагаю, не стал, ибо выше всего ставил свободу, не мыслил себя привязанным, прикованным к чьей-то воле, не мог быть подневольным.

У Вийона душа не лежит к службе царедворца. Иерархическая жесткость вынуждает Вийона отойти в сторону. Не столь решительно, как при бургундском дворе, где артист официально приравнен к слуге, здесь из поэта делают менестреля, из художника – лакея. Благожелательный, но безучастный к тому, что талант и фортуна стоят на разных ступенях, Рене Анжуйский заставляет заново разрисовывать свои стены художника, который должен ему представить также и «Часослов»…

Если б Вийон остался при дворе короля Рене, с ним бы неплохо обращались. Лакей – это звание, а есть на кухне – это все-таки есть. Платья, предлагаемые королем своим художникам, шиты были из атласа либо из дамаска. Искусство – не презираемо. Рене умеет ценить талант. Но двор – это клетка, а мэтр Франсуа не из тех, кто даст себя запереть в ней.

Следить за жизненными перипетиями такого человека, как Вийон, по его стихам – гиблое дело. Из «Завещания» мы узнаем, что в рождественскую ночь поэт бежит в Анже, мотивируя побег «жестокостью» возлюбленной. Но так ли это на самом деле? Ведь на рождество приходится ограбление Наваррского коллежа. Роль Вийона в этом деле не ясна, но один из подельников, некто Табуни, назвал и его имя… Может быть, «Малое Завещание» – прикрытие, нечто вроде алиби, маскирующее истинную причину бегства?

Поэт утверждает, что уезжает, чтобы не видеть больше злосчастной Катрин, но, называя Анже, видимо, хочет замести следы, потому что на самом деле отправляется в Бур-ла-Рен или какой-то другой пригород Парижа.

Проблема преступлений Вийона, видимо, никогда не будет окончательно разрешена, потому что всю жизнь поэт стоит перед дилеммой – стать придворным, ублажать сильных мира сего, урывая свою долю милостей, или пойти в грабители, постоянно рискуя головой. К тому же у него есть рекомендации к королям-меценатам, тому же Рене Анжуйскому, способные открыть двери двора, где поклоняются литературе и искусству. Действительно ли, имея выбор, Вийон не устоял и стал на путь разбоя? Но почему тогда эти предостережения? —

 
Ребятам, рыщущим в Рюэле,
Даю совет: умерьте пыл,
Пока туда не загремели,
Где Лекайе Колен гостил.
Добро б на дыбу вздернут был —
Нет, раскололся перед нею,
Но луковку не облупил,
Палач сломал бедняге шею.
 
 
Напяльте поновей одежу
И в храм чешите прямиком,
А шляться в Монпипо негоже,
Чтоб не попасть в Казенный дом,
С которым Монтиньи знаком;
Там солоно пришлось злодею:
Как ни вертелся он волчком,
Палач сломал бедняге шею.
 

Впрочем, у него есть и другие советы: украв, не скрывай награбленное – поскорей избавься от него…

 
Спусти скорей! Придет пора,
Кому оставишь? Палачу?
От воровства не жди добра!
 

Франсуа Вийон, конечно же, пробовал свои поэтические силы на «состязаниях в Блуа», собиравших множество щелкоперов. Но наши представления об этих мероприятиях, якобы напоминающих рыцарские турниры, далеки от истины. У Карла Орлеанского существовала книга, в которую гость мог вписать несколько своих стишков – вот и все соперничество. Тему задавал князь, стихоплеты обыгрывали ее. Но история не сохранила сведений, как Карл оценил Вийона. Похоже, что в обещанном вознаграждении «бедному Вийону» отказали.

 
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне – страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышнее всех господ,
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
 
 
Я скуп и расточителен во всем.
Я жду и ничего не ожидаю.
Я нищ, и я кичусь своим добром.
Трещит мороз – я вижу розы мая.
Долина слез мне радостнее рая.
Зажгут костер – и дрожь меня берет,
Мне сердце отогреет только лед.
Запомню шутку я и вдруг забуду,
И для меня презрение – почет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
 
 
Не вижу я, кто бродит под окном,
Но звезды в небе ясно различаю.
Я ночью бодр и засыпаю днем.
Я по земле с опаскою ступаю.
Не вехам, а туману доверяю.
Глухой меня услышит и поймет.
И для меня полыни горше мед.
Но как понять, где правда, где причуда?
И сколько истин? Потерял им счет.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
 
 
Не знаю, что длиннее – час иль год,
Ручей иль море переходят вброд?
Из рая я уйду, в аду побуду.
Отчаянье мне веру придает.
Я всеми принят, изгнан отовсюду.
Пристрастен я, с законами в ладу.
Что знаю я еще? Мне получить бы мзду.
 

Следов мзды нигде не обнаруживается, Вийон покидает Блуа скорее всего ни с чем. Теперь уже другие, более удачливые поэты будут вписывать свои стишки в альбом герцога Карла.

Карл Орлеанский – а вместе с ним и его поэзия – умрет 4 января 1465 года и не узнает, что в конце века его внук станет королем Франции.

Хорошо ли, плохо ли оплачиваемый, но Вийон не из тех людей, что умеют устраиваться.

«Выгнанный отовсюду», он пойдет искать лучшую долю.

Судьба бродяги, увы, чаще приводит его в тюрьму, чем к роскоши. Именно в тюрьме и застанем мы снова мэтра Франсуа: ему грозит потеря как звания, так и жизни.

Вийон не из тех, кто отчаивается от неудач. Не выгорело с Карлом, выгорит с другими. В трудную годину жизни, а иных он, по-видимому, не знает, нищему поэту не до чопорности. Летом 1460-го, когда он в очередной раз томится в тюрьме, Орлеан торжественно встречает молодую принцессу Марию, дочь короля Карла Орлеанского и Марии Клевской. В ожидании королевской амнистии поэт не жалеет лести, забывая о всякой сдержанности: поэт без зазрения совести уподобляет Марию Орлеанскую Деве Марии: когда человеку грозит опасность или есть шанс на помилование, слияние двух образов – небесного и земного – вполне оправданно.

 
Да будешь ты благословенна,
Небесной лилии росток,
Дар Иисуса драгоценный,
Мария, жалости исток,
Спасение от всех тревог,
Подмога и утеха сирым,
Любви и милости залог,
Что мирно правит нашим миром!
 

И пусть Вийон, заимствуя у Вергилия образ, говорит о Золотом веке, за ним, вышедшим из тюрьмы, по пятам следует нищета. Радостный приезд принцессы Марии вновь вывел Вийона на большую дорогу, кошелек его пуст. Освобожденный из орлеанской тюрьмы в июле 1460 года, годом позже он вновь оказывается в тюрьме в Мён-сюр-Луар. Снова ему грозит виселица.

Что же он опять совершил зимой кражу? Урожай 1460 года был посредственным, одних только продавцов устраивали цены. Возможно, о нем просто вспомнили и решили наказать за старое. Неважно. Потом будут говорить о краже в ризнице. Что ж, пусть.

Судя по всему, поэту довелось побывать не в одной тюрьме. Он считал себя жертвой – судебных ошибок, бесправия, крючкотворства, поклепа, но от этого горечь только усиливалась. Тюрьмы ломали его. Шутка, юмор, усмешка уходят в прошлое. Узник Мёна, «бедняга Вийон» – это уже износившийся человек, переполненный страданием. Его «плоть уже не пылает», а голод «отбивает любовные желания». Тем громче его стенания, его крики о помощи:

 
Живей, друзья минувших лет!
Пусть свиньи вам дадут совет:
Ведь, слыша поросенка стоны,
Они за ним бегут вослед.
Оставите ль вы здесь Вийона?
 

Ныне спасают его не друзья, а очередная амнистия. 22 июля 1461 года умер Карл VII и спасение пришло в облике нового короля Людовика XI, так никогда и не узнавшего, что среди амнистированных им свобода дарована великому поэту. Король этого не знал, но поэт этого не забыл и не поскупился на осанну:

 
Дай Бог Людовику всего,
Чем славен мудрый Соломон!
А впрочем, он и без того
Могуч, прославлен и умен.
 

Освобождение из темницы он называет вторым рождением. В «Завещании» он клянется новому королю в преданности до могилы – отсидка, видимо, была тяжелой…

 
Пишу в году шестьдесят первом,
В котором из тюрьмы постылой
Я королем был милосердным
Освобожден для жизни милой.
 
 
Покуда не иссякли силы,
Я буду преданно служить
Ему отныне… до могилы, —
Мне добрых дел не позабыть!
 

Франсуа Вийон умел взывать к помощи – на то и поэт. А помощь ему была необходима постоянно – в тюрьме, нищете, одиночестве. В одном из своих призывов из темницы он говорит, что счастье – это когда живешь, не замечая его. Счастье замечают, когда утрачивают. Два примера криков из темницы:

 
Ваганты, певуны и музыканты,
Молодчики с тугими кошельками,
Комедианты, ухари и франты,
Разумники в обнимку с дураками,
Он брошен вами, подыхает в яме.
А смерть придет – поднимете вы чарки,
Но воскресят ли мертвого припарки?
 
 
Ответьте, баловни побед,
Танцор, искусник и поэт,
Ловкач лихой, фигляр холеный,
Нарядных дам блестящий цвет,
Оставите ль вы здесь Вийона?
 

Тюрьму в Мёне Вийон покидает 2 октября 1461 года. Поэт гол, как сокол, и вновь все надежды на покровительство сильных мира сего. Но его жизнь на свободе оказалась не намного лучше, чем в тюрьме – Вийону приходится прятаться в окрестностях Парижа, где, скрываясь от правосудия, он написал свое самое значительное произведение – «Большое завещание».

 
Я душу смутную мою,
Мою тоску, мою тревогу
По завещанию даю
Отныне и навеки Богу
И призываю на подмогу
Всех ангелов – они придут,
Сквозь облака найдут дорогу
И душу Богу отнесут.
 

Потерпев ранее фиаско в Анже и Блуа, он направляется в Мулен, где находится один из пышнейших дворов Франции – графа Клермонского, герцога Жана Бурбонского. Принц слывет не только славным воителем, но меценатом и поэтом, большим поклонником рондо. Без экивоков Вийон просит принца о вознаграждении:

 
Сеньор мой и принц благородный,
Лилии цветок, королевский отпрыск,
Франсуа Вийон, укрощенный работой,
Ее тычками позлащенными,
Умоляет вас этим скромным посланием
Дать ему милостиво вознаграждение.
 

Но… в очередной раз его ждет поражение. «Он не служит герцогу Бурбонскому так же, как не служил Анжуйскому или Орлеанскому». Повторение неудач на поприще придворного поэта, скорее всего, свидетельствует о том, что причина лежит в нем самом, а не в благодетелях-меценатах. Поэт не столько «всеми принят», сколько «изгнан отовсюду».

В конце 1461-го Вийон возвращается в Париж. Размышляя над своей злосчастной судьбой, он чувствует, что дошел до края, до ручки, до конца жизненного пути. В автодиалоге «Спор» – признание собственной немощи.

Сухой и черный – так характеризовал он себя недавно. Теперь мужество его покидает. Он слишком хотел жить.

 
Кто там стучится? – Я. – Кто это «я»?
– Я, Сердце скорбное Вийона-бедняка,
Что еле жив без пищи, без питья,
Как старый пес, скулит из уголка.
Гляжу – такая горечь и тоска!..
– Но отчего? – В страстях не знал предела!
– А ты при чем? – Я о тебе скорбело
Всю жизнь…
 

Вийон мыслит трезво. Вся его жизнь осталась позади, он мог бы прожить другую. Жизнь прошла напрасно. Он «бедняк Вийон», он похож на «старого пса» И главное – «скулит из уголка» Он одинок.

 
– Тебе за тридцать! – Не старик пока…
– И не дитя! Но до сих пор друзья
Тебя влекут к соблазнам кабака.
Что знаешь ты? – Что? Мух от молока
Я отличаю: черное на белом…
 

Через год после возвращения в Париж Вийон вновь в тюрьме. Грех невелик – мелкое воровство, но судьи вспоминают воровство крупное – ограбление Наваррского коллежа и каким-то образом принуждают заключенного к признанию вины. Поэт тяжко болен, надсадно кашляет, смотреть на него страшно. В ноябре 1462 года суд принимает решение в отношении Вийона: он обязан выплатить компенсацию за ущерб – сто двадцать экю в течение трех лет – сумма астрономическая. Это просто три года отсрочки от основательной отсидки. Или три года, чтобы исчезнуть бесповоротно и навсегда. Возможно, на это рассчитывал и сам суд: «Не держать неизвестно зачем в тюрьме поэта, но и не видеть его больше!».

Но, похоже, у Вийона иные планы – он не собирается прятаться или бежать. Более того, он не способен остепениться. Едва выйдя на свободу, он попадает в новую переделку. Набравшись у одного из друзей Робена Дожи, четыре бывших школяра пошли шататься по улицам ночного Парижа и вляпались в историю – через освещенное окно затеяли перебранку с писцами нотариуса. Дело кончается потасовкой и сабельным ударом, который Дожи нанес некому Франсуа Ферребуку. Ферребук не умер. Он доживет до восьмидесяти лет, но сейчас подал жалобу на зачинщиков драки. Несколькими днями позже веселая компания оказывается в тюрьме Шатле. Теперь всем участникам драки грозит виселица. Больше всех виновен Дожи, но он савояр и ему везет – в ноябре 1463 года Людовик Савойский приезжает в Париж к своему зятю королю, и Людовик XI в честь высокого гостя амнистирует заключенных савояров. Но Вийон не савояр и, хотя не он ранил Ферребука, учитывая его прошлое, трудно рассчитывать на милость.

Двух участников потасовки суд действительно приговаривает к повешению, а одного даже успевают повесить. Вийон подает апелляцию и 5 января 1463 года Парламент принимает декрет следующего содержания: «Судом рассмотрено дело, которое ведет парижский прево по просьбе магистра Франсуа Вийона, протестующего против повешения и удушения. В конечное итоге эта апелляция рассмотрена, и ввиду нечестивой жизни вышеозначенного Вийона следует изгнать на десять лет за пределы Парижа».

В ожидании окончательного решения Вийон пишет стихи:

 
Я – Франсуа, чему не рад.
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
 

Это не единственные стихи, написанные поэтом перед возможной казнью. Видимо, «Баллада повешенных» появилась на свет именно в те дни, когда свет мог померкнуть для «бедняги Вийона». На сей раз он уже не смеется, даже «сквозь слезы». Цель баллады – защитить невинного. И обращается поэт уже не к друзьям, «оставившим бедного Вийона», но к «братьям», «людям», «братьям людей».

Призыв молиться – «Молите Бога» – не что иное, как перевод исходного постулата догмы, которую, начиная с церковного собора в Никее, теологи называют «Причастием святых». Вийон боится ада. Если все люди попросят Бога, Он поможет им избавиться от адских мук. «Пусть нам всем будут отпущены наши грехи». И бывший школяр вновь обращается к словарю теолога: «Пусть милость Его будет для нас неистощима».

Призыв к людям – это призыв к улице, с которой Вийон неразрывно связан. Это мольба того, кто так насмешничал, но насмешничал лишь над богатством, достатком, заносчивостью, злобой, жадностью. Вийон никогда не смеялся ни над чьими страданиями, кроме своих собственных.

 
Мы жили на земле, в аду сгорая.
О люди, не до шуток нам сейчас,
Насмешкой мертвецов не оскорбляя,
Молитесь, братья, Господу за нас!
 

А дальше тон Вийона меняется. Он благодарит Суд. Но на этот раз, поскольку условности ни к чему, он отказывается от прокурорского языка. Однако в благодарственном обращении Вийона к судьям звучит и мольба.

 
Пять чувств моих, проснитесь: чуткость кожи,
И уши, и глаза, и нос, и рот.
Все члены встрепенитесь в сладкой дрожи:
Высокий Суд хвалы высокой ждет!
Кричите громче, хором и вразброд:
 
 
«Хвала Суду! Нас, правда, зря терзали,
Но все-таки в петлю мы не попали!..»
Нет, мало слов! Я все обдумал здраво:
Прославлю речью бедною едва ли
Суд милостивый, и святой, и правый.
 

Есть некая философичность в том, что Вийон продолжает развивать основную мысль «Баллады повешенных». Он призывает людей к солидарности. И все вместе с ним должны благодарить Суд. Повторяются те же слова, но умозаключение – другое. Благодарность – это общий долг, как и сострадание…

А заключение прозаичное, это просьба: дать ему три дня для устройства своих дел. Ему нужно попрощаться. Кроме того, ему нужно также раздобыть денег, а их нет, конечно, ни в тюрьме, ни у менялы. Пусть Суд скажет «да». На прошении к Папе «да» заменится словом fiat: «да будет так».

 
Принц, если б мне три дня отсрочки дали,
Чтоб мне свои в путь дальний подсобрали
Харчей, деньжишек для дорожной справы,
Я б вспоминал в изгнанье без печали,
Суд милостивый, и святой, и правый.
 

Поэт в ударе. Возвращенный к жизни, он вдохновенно пишет стихи. Тюремный привратник, быть может, смеялся, когда осужденный взывал к судьям Шатле. Как бы то ни было, когда Вийона освободили из-под стражи, он подарил тюремному сторожу Этьену Гарнье новую балладу, где звучали одновременно и радость жизни, и раздумье о простых, всем понятных вещах, и некоторое тщеславие истца, обязанного своим освобождением собственной находчивости.

 
Ты что, Гарнье, глядишь так хмуро?
Я прав был, написав прошенье?
Ведь даже зверь, спасая шкуру,
Из сети рвется в исступленье!
 

История, конечно, пристрастна, но не надо полемизировать – «бедному Вийону» ни к чему больше выставлять себя жертвой. Он выиграл. Этого достаточно. Он сам говорит так: «Мне удалось уйти, схитрив».

Однако он не хитрит, идет ли речь о его более чем скромной способности сутяжничать или о его бесшабашности. Он говорит простыми словами: ведь ему нечего терять.

 
Ты думал, раз ношу тонзуру,
Я сдамся без сопротивленья
И голову склоню понуро?
Увы, утратил я смиренье!
Когда судебное решенье
Писец прочел, сломав печать:
«Повесить, мол, без промедленья», —
Скажи-ка, мог ли я молчать?
 

Это последние стихи Вийона, дата которых известна. Несомненно, в течение последующих месяцев он брался за перо, чтобы изобразить свое недовольство обществом, это сквозит в «Большом Завещании». «Бедный» Вийон не лишает себя удовольствия посетовать на свою физическую и моральную ущемленность… Он негодует, его возмущает несправедливость. Возможно, первая треть «Завещания» написана либо как-то скомпонована именно в то время, когда поэт сводит счеты с обществом, прежде чем покинуть его. Протяжный вопль ярости, негодования, горькая жалоба на Женщину и Любовь, болезненный страх перед неумолимой старостью – а время идет своим ходом – все это плод тех ночей, когда ему снилась виселица.

Но «Завещание» отмечено также знаком надежды. Искренний всегда, когда он дает другому человеку совет быть осторожным – начиная от баллад на жаргоне до «Баллады добрых советов ведущим дурную жизнь», – поэт искренен и в приговоре самому себе. И это ведь не случайность, что Бог упомянут восемнадцать раз, Христос – два в трехстах стихах, предшествующих «Балладе о дамах былых времен». Даже если не считать общепринятых выражений, таких как «Бог его знает» или «слава Богу», то все равно, в этот новый час жизни Вийона, когда он придает окончательную форму оставляемому им посланию, он более, чем всегда, видит перед собой Бога.

Вийон арестован 5 января 1463 года. «Баллада-восхваление Парижского суда», видимо, должна быть датирована тем же числом. «Баллада-обращение к тюремному сторожу Гарнье» тоже написана не позже. Самое позднее 8 января Вийон покидает Париж.

И тут история делает остановку.

Поэт столько рассказывал о смерти, что отнял у историков возможность рассказать о его собственной.

 
Да внидет в рай его душа!
Он столько горя перенес,
Безбров, безус и безволос,
Голее камня-голыша,
Не накопил он ни гроша —
И умер, как бездомный пес…
Да внидет в рай его душа!
 
 
Прошу, чтобы меня зарыли
В Сент-Авуа, – вот мой завет;
И чтобы люди не забыли,
Каким при жизни был поэт,
Пусть нарисуют мой портрет.
Чем? Ну, чернилами, конечно!
А памятник не нужен, нет, —
Раздавит он скелет мой грешный!
 
 
Пусть над могилою моею,
Уже разверстой предо мной,
Напишут надпись пожирнее
Тем, что найдется под рукой,
Хотя бы копотью простой
Иль чем-нибудь в таком же роде,
Чтоб каждый, крест увидев мой,
О добром вспомнил сумасброде…
 

После последнего помилования 8 января 1463 года Вийон покинул Париж. Больше о нем никто ничего не слышал. Известно лишь, что в 1489 году, когда Пьер Леве издал первый сборник его стихов, Вийона уже не было в живых…

Немного о творчестве великого поэта Средневековья. «Баллада истин наизнанку» – язвительная сатира на современную Вийону поэзию, философия скептицизма, бунт поэта против Судьбы и Миропорядка как такового:

 
Лентяй один не знает лени,
На помощь только враг придет,
И постоянство лишь в измене.
Кто крепко спит, тот стережет,
Дурак нам истину несет,
Труды для нас – одна забава,
Всего на свете горше мед,
И лишь влюбленный мыслит здраво…
 
 
Кто любит солнце? Только крот.
Лишь праведник глядит лукаво,
Красоткам нравится урод,
И лишь влюбленный мыслит здраво.
 

Поэзия Вийона предельно далека от нравоучений – он никогда не отказывал себе в удовольствии шокировать благонамеренность и добродетель. Однако его аморализм проповедника, каким он был в душе, простирался весьма недалеко.

Любовная лирика Вийона свидетельствует о том, что и в любви ему не везло, как и во всем остальном. Всю жизнь женщины его обманывали и слишком рано наступил день, когда он, тридцатилетний, всеми покинут и никому не нужен:

 
Мне жалко молодые годы,
Хоть жил я многих веселей
До незаметного прихода
Печальной старости моей;
Не медленной походкой дней,
Но рысью месяцев, – умчалась
На крыльях жизнь, и радость с ней,
И ничего мне не осталось.
 
 
Я отдал все во цвете лет,
Мне больше нечего терять.
Влюбленные, я в вашу рать
Вступил когда-то добровольно;
Забросив лютню под кровать,
Теперь я говорю: «Довольно!».
 

Впрочем, Вийон делит любовь на высокую и низкую: первая – у аристократов, вторая – у низов, к коим обычно он причисляет самого себя. У него есть песнь, прославляющая женщину, но написана она для прево Робера д’Эстувиля и предназначена для его подруги жизни:

 
Принцесса, поверьте! Отныне покоя
От вас вдалеке мне не знать никогда!
Без вас я погибну, измучен тоскою,
А поэтому с вами я буду всегда.
 

«Нежный взор и лик прекрасный» промелькнет и в начале «Малого Завещания», однако поэт долго не выдерживает высокого штиля и законов куртуазии. Автор «Романа о Розе» никогда не употребил бы вийоновских выражений «девица с носом искривленным» или «развратное отродье»…

Если поэт – Свидетель эпохи, то свидетельства Вийона кардинально меняют наши представления о Средневековье как «темных веках», не знающих смеха, сомнений, богохульств, многообразных проявлений человечности. Отнюдь! Поэзия Средневековья, всех этих шатающихся по Европе вагантов-школяров, свидетельствует о необыкновенной полноте и изощренности жизни, о плаче и смехе, о бурлеске человеческого существования. Даже наиболее искушенные в поэзии романтики, например Арним и Брентано, считали очарование этой поэзии непреодолимым. Даже представления о загробном мире у Вийона предельно далеки от традиционных видений рая и ада: в небесной канцелярии есть свои пристрастия – здесь тоже делаются исключения, очеловечивающие страшные картины вечности, открывающиеся перед взором шалящего поэта:

 
Да, всем придется умереть
И адские познать мученья:
Телам – истлеть, душе – гореть,
Всем, без различья положенья!
Конечно, будут исключенья:
Ну, скажем, патриарх, пророк…
Огонь геенны, без сомненья,
От задниц праведных далек!
 

Строки Вийона о Судьбе, вершащей свои смертельные дела при попустительстве Бога, далеки от теодицеи:

 
Знай, Франсуа, когда б имела силу,
Я б и тебя на части искрошила.
Когда б не Бог и не его закон,
Я б в этом мире только зло творила!
Так не ропщи же на Судьбу, Вийон.
 

Чувствуется, что «крошащая» Судьба – служительница Всевышнего, и только страх быть отправленным за богохульство на костер удерживает Вийона сказать об этом прямым текстом.

Старость страшна продолжением жизни. Только страх ада спасает в старости от добровольного ухода, но не всегда…

 
Ничто не вечно под луной,
Как думает стяжатель-скряга,
Дамоклов меч над головой
У каждого. Седой бродяга,
Тем утешайся! Ты с отвагой
Высмеивал, бывало, всех,
Когда был юн; теперь, бедняга,
Сам вызываешь только смех.
 
 
Был молод – всюду принят был,
А в старости – кому ты нужен?
О чем бы ни заговорил,
Ты всеми будешь обессужен;
Никто со стариком не дружен,
Смеется над тобой народ:
Мол, старый хрен умом недужен,
Мол, старый мерин вечно врет!
 
 
Пойдешь с сумою по дворам,
Гоним жестокою судьбою,
Страдая от душевных ран,
Смерть будешь призывать с тоскою,
И если, ослабев душою,
Устав от страшного житья,
Жизнь оборвешь своей рукою
Что ж делать! Бог тебе судья!
 

Порой за внешней непритязательностью стиха поэт, точно размеряя слова и паузы, прячет глубокие раздумья о мире, человеческом существовании, культуре, собственном месте в ней, себе самом:

 
Я знаю, как на мед садятся мухи,
Я знаю Смерть, что рыщет, все губя,
Я знаю книги, истины и слухи,
Я знаю все, но только не себя.
 

Собственно, поэт и есть та ось, вокруг которой вращается его вселенная, мир, который он видит, находится не столько вне, сколько внутри его. Свидетельские показания поэта – это показания о самом поэте, обращающем собственное сознание к миру, зеркало души – к панораме жизни.