Текст книги "Непризнанные гении"

Явь – кошмарнее сна: Ф. М. Достоевский

Мы ожидали увидеть божество, а перед нами человек – больной, бедный, вечно беспокойный.

Э. Вогюэ

Страдание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия всего человечества.

Ф. М. Достоевский

Томас Манн как-то заметил, что о здоровье писать несравненно легче, чем о болезни. Можно подтрунивать над эгоизмом И. В. Гёте или над грандиозными нелепицами толстовства, но нельзя шутить над эпилептиками и юродивыми, или, как писал Томас Манн, – «над великими грешниками и страстотерпцами, над святыми безумцами».

Если Зигмунд Фрейд прав, и художник, в известном смысле, – психотик, то мы вряд ли найдем лучшую иллюстрацию, чем Федор Михайлович Достоевский. Здесь важна и другая мысль З. Фрейда, что искусство – есть обратный путь от фантазии к реальности.

Фантазии обычного невротика или психотика остаются скрытыми, это – подавление сил, заканчивающихся вспышкой безумия. Но психотик, являющийся художником, может так проецировать свои фантазии, что они становятся внешними по отношению к его психике. Он развивает их в форму, которая не только маскирует их чисто личное происхождение в запретных и подавленных желаниях или инстинктах. Художник обладает способностью универсализации своей душевной жизни.

Была ли болезнь необходимой компонентой гения Достоевского? инструментом подсознания? стимулом к творчеству? Если да, то сколь важной? Давала ли она ему лишь краткие мгновения просветления или превращала в писателя ужаса? Прав ли Энрико Ферри[45]45
    В работе «Преступные типы в искусстве» Э. Ферри представил «Преступление и наказание» как свидетельство психопатологии его автора.


[Закрыть]? Был ли Достоевский, как говорят испанцы, «il poeta del dolore»[46]46
    Поэт скорби (исп).


[Закрыть]?

Есть ли ответы? Стоит ли их давать? Ясно одно: не будь болезни, был бы иной Достоевский, не будем фантазировать – какой. Сам Ф. М. Достоевский в «Идиоте» признается: «Высочайшая жизнь обязана только болезни, только разрыву нормального бытия; и если так, то жизнь нормальная не есть высшая, наоборот, жизнь низшего порядка».

Достоевский жестоко страдал от ипохондрии, испытывал невротические страхи, как и Гоголь, боялся быть заживо погребенным. Засыпая, он иногда оставлял записку: «Сегодня я впаду в летаргический сон. Похороните меня не раньше, чем через пять дней».

Его изводили кошмарные, чудовищные сны, какие видели затем Свидригайлов и Ставрогин. Он верил в свои ночные видения и многое черпал оттуда, «из второго зрения». Бём называл его снотворцем, а Лосский говорил, что во сне Достоевский познал бездны сатанинского зла и сделал его главной своей темой. Действительно, сон – важный элемент его искусства, порой в описаниях сна он без пяти минут Кафка (таковы, например, сны Ипполита Терентьева в «Идиоте»). Вполне в модернистской манере сон у Достоевского часто неотделим от яви, а явь – кошмарнее сна.

Достоевскому трудно было сосредоточиться, он часто перескакивал с темы на тему, но большей частью был молчалив: по утрам, находясь под воздействием мучительных ночных кошмаров, днем – под влиянием реалий жизни.

Болезнь ослабила его память, а забывчивость обижала людей, которые, не зная ее причины, считали его гордецом. С годами амнезия прогрессировала, он забывал написанное, имена героев, девичью фамилию жены.

Мы не знаем достоверно, когда он заболел эпилепсией: в детстве, после смерти отца, в остроге? Хотя сам он вел отсчет начала болезни от каторги, не исключено, что прологом была детская истерия. Припадки – после кратковременной эйфории и просветления – отнимали у него память, ввергали в мрачное настроение, умножали мнительность, раздражительность и чувство греха. Близко знавшие его люди свидетельствовали, что душевное состояние Федора Михайловича после припадка было не просто тяжелым, но что он едва справлялся с ужасающим чувством тоски. Причина этой тоски, по его словам, состояла в том, что он ощущал себя страшным преступником, злодеем, человеком, над которым довлеет неведомая, но ужасная вина.

Не в эпилепсии ли – исток его сатанинских самооговоров? В «Братьях Карамазовых» находим: «Сильно страдающие от падучей склонны к безграничному, болезненному самообвинению».

Cвидетельствует А. Г. Достоевская: «Третий день после припадка для меня бывает самый тяжелый день. Я знаю, что бедный Федя и сам готов бы был освободиться от своей тоски, да не может. Он в это время делается ужасно капризным, досадливым; так, например, он сердился, когда мы гуляли, что я часто просила сесть. Потом бранил, зачем я иду не в ногу, потом, зачем пугаюсь, одним словом, за всё, за что никогда бы не побранил бы в здоровом состоянии».

Свидетельствует В. С. Соловьев: «Он бывал совершенно невозможен после припадка; его нервы оказывались до того потрясенными, что он делался совсем невменяемым в своей раздражительности и странностях. Придет он, бывало, войдет как черная туча, иногда даже забудет поздороваться и изыскивает всякие предлоги, чтобы побраниться, чтобы обидеть; и во всем видит к себе обиду…»

Достоевский безмерно страдал от эпилепсии, но и дорожил ею как даром, как источником провидческого откровения. Не отсюда ли его интерес к Корану? Ведь Магомет – пророк-эпилептик, способный не просто видеть грядущее, но проникать в сокровенный смысл бытия. В каждом романе Достоевского по эпилептику, и они тоже наделены даром вестничества. Как сказал кто-то из критиков, «всё, от чего страдал Достоевский, входило в состав его вдохновения». Есть и более страшное мнение: своими произведениями Достоевский, подобно Мюссе, Эдгару По, Леопарди, Бодлеру, Клейсту, «мстил за свою внутреннюю грязь».

О наитии самого Достоевского сказано достаточно. И так ли далек от истины Лев Шестов, говоря, что Ф. М. Достоевский до конца жизни не знал достоверно, точно ли видел то, о чем рассказал в «Записках из подполья», или бредил наяву, выдавая галлюцинации и призраки за действительность?

Еще в молодости, как бы предчувствуя будущую эпилепсию, Достоевский интересовался болезнями мозга и собирал соответствующую литературу. Доктор С. Д. Яновский свидетельствует: «Федор Михайлович часто брал у меня книги медицинские, особенно те, в которых трактовалось о болезнях мозга и нервной системы, о болезнях душевных и о развитии черепа по старой, но в то время бывшей в ходу системе Галла».

Достоевский был хорошо знаком с зарубежными исследованиями личности преступников и в «Преступлении и наказании» цитировал имена А. Вагнера и А. Кетле. Видимо, он следил за публикациями о «преступлениях века», в частности изучил книгу о французском убийце Ласенере, для которого «убить человека» было то же, что «выпить стакан вина». Его интересовали причины, по которым этот убийца причислял себя «к группе людей исключительных, натур необыкновенных». В. М. Бехтерев в связи с этим писал: «Интересно, между прочим, что Достоевский впервые отметил такой преступный тип, который убийство считает самым обыкновенным делом. Позднее этот тип перешел в науку в сочинениях Ломброзо о преступном типе».

Душевные болезни и преступления описаны Достоевским с такой поразительной точностью, что психиатры и криминологи читали по его романам лекции. В этом отношении интересно письмо врача А. Ф. Благонравова, адресованное писателю:

«…изображение… галлюцинации, происшедшей с И. Ф. Карамазовым вследствие сильной душевной напряженности…, создано так естественно, так поразительно верно, что, перечитывая несколько раз это место вашего романа, приходишь в восхищение. Об этом обстоятельстве я могу судить поболее других, потому что я медик. Описать форму душевной болезни, известную в науке под именем галлюцинаций, так натурально и вместе так художественно, вряд ли бы сумели наши корифеи психиатрии: Гризингеры, Крафт-Эбинги, Лораны и Сенкеи и т. п., наблюдавшие множество субъектов, страдавших нарушенным психическим строем».

В. Чиж в книге «Достоевский как психопатолог» отмечал мастерство Достоевского в изображении болезненных душевных явлений и, исходя из наблюдений психиатра, засвидетельствовал «верность и точность описания, достойные лучшего естествоиспытателя». По его мнению, в отличие от многих поэтов, изображавших галлюцинации, включая В. Шекспира, описавшего видения леди Макбет, Ф. М. Достоевский представил болезненные епифании не как мозговые нарушения, но как следствия психической организации героя, истории его духа. Таковы описания галлюцинаций в «Двойнике», «Господине Прохарчине», «Преступлении и наказании».

В своих лекциях о Достоевском В. Чиж и Е. Тарле сопоставили тексты Достоевского с открытиями Чезаре Ломброзо, который сам часто обращался в своих исследованиях к сочинениям «русского коллеги» и к его описаниям тайн психоэпилептического приступа. По мнению Э. Ферри, Достоевский, анализируя преступные типы, во многом предвосхитил данные науки, а в умении изображать психологию преступника был «вторым Шекспиром».

До открытия уголовной антропологии разве только гений Шекспира в «Макбете» и наблюдения Достоевского над сибирскими злодеями свидетельствовали о существовании такого рода преступников.

По утверждению А. Ф. Кони, Ф. М. Достоевский отвергал теорию преступного типа Ломброзо, противопоставив ей «картину внутренней движущей силы преступления и того сцепления нравственных частиц, в которой эта сила встречает себе противодействие». Ни один психиатр не отказался бы поставить под сочинениями Достоевского свое имя, писал А. Ф. Кони.

Естественно, описания психопатологических состояний человеческой души Достоевским нельзя принимать за клинические. Ф. М. Достоевский не психопатолог, а гениальный знаток человеческой души, описывающий состояния, когда норма выглядит патологией, однако далека еще до психиатрической клиники.

По словам В. М. Бехтерева, Ф. М. Достоевский «прежде всего художник, а не врач» и его мастерство не в аналитике, а в художественности. За чертом Ивана Карамазова кроется глубочайшее понимание иллюзорности-реальности духовного мира человека. Об этом говорил и сам Достоевский:

«Тут не только физическая (болезненная) черта, когда человек начинает временами терять различие между реальным и призрачным (что почти с каждым человеком хоть раз в жизни случалось), но и душевная, совпадающая с характером героя. Отрицая реальность призрака, он, когда исчез призрак, стоит за его реальность. Мучимый безверием, он (бессознательно) [желал бы] желает в то же время, чтоб призрак был не фантазия, а нечто в самом деле».

Эти слова вполне мог бы написать Зигмунд Фрейд…

 
В нем Совесть сделалась пророком и поэтом,
И Карамазовы и бесы жили в нем, —
Но что для нас теперь сияет мягким светом,
То было для него мучительным огнем.
 

(Иннокентий Анненский)

Хотя после звездного часа писателя – Пушкинской речи – Достоевский быстро (но ненадолго) вошел в плеяду выдающихся писателей страны, его жизнь нельзя назвать радостной и успешной. Отнюдь не случайно он сам звал себя Мистером Микобером. Тяжелая наследственность, ненависть к отцу, постоянное чувство греха, вечная нужда и нехватка денег, рулетка, жуткое мучительство брака с Марией Дмитриевной, измены Аполлинарии Сусловой, утрата Сонечки, страшные обвинения в изнасиловании ребенка (то же письмо Н. Н. Страхова Л. Н. Толстому), Семеновский плац, каторга, неприязнь коллег по литературному цеху: «безвкусица Достоевского», «упоение унижением человеческого достоинства», «низкопробные литературные трюки», «крушение творчества», «мещанство, трусливость и нечистота, выразившиеся в тяжести слога», «в самом главном одни надрывы», «всю жизнь брал фальшивые ноты», «дурной запах мистификации», «марево бесовщины, облитое карамазовской грязью», «религиозный психопатизм», «Христос у Достоевского в каждой бочке затычка» – всё это лишь у трех русских писателей – Набокова, Бунина и Белого, не говоря о современниках. Вот уж где прав Шекспир:

 
У поэтов есть такой обычай:
В круг сойдясь, оплевывать друг друга.
 

Кстати, сам Достоевский тоже не щадил собратьев по перу. В моем «Многоликом Достоевском» приведена масса примеров уничтожающих характеристик, данных Федором Михайловичем современникам – Белинскому, Добролюбову, Чернышевскому, Писемскому, Тургеневу, Герцену, Салтыкову-Щедрину, Грановскому, Анненскому, Соловьеву, Толстому. О Достоевском и Толстом кто-то сказал: «Друг для друга они были: не то».

После сказанного вполне естественно, что его звали «певцом зла», «выразителем тьмы», «подпольным человеком», «жестоким талантом», «русским Полем де Коком», растлителем, садистом, шовинистом, антисемитом, черносотенцем, империалистом, утопистом, популистом, политиканствующим мистиком, демонстратором ада души, ужасающим экспериментатором. А сам Достоевский говорил жене: «От меня решительно все отвернулись в литературе. Жить мне гадко, нестерпимо».

По словам Н. А. Бердяева, «по Достоевскому люди Запада узнают Россию».

Свидетельствует А. Н. Плещеев: «Я не знал несчастнее этого человека… Больной, слабый и оттого во сто раз тяжелее переносивший каторгу… Вечно нуждавшийся в деньгах и как-то особенно остро воспринимавший нужду… А главное – вечно страдавший от критики… Вы и представить себе не можете, как он болезненно переживал каждую недружелюбную строку… И как он страдал! Как он страдал от этого не год, не два, а десятилетия… И до последнего дня… В этом – страшная драма его жизни».

Свидетельствует Г. С. Померанц: «Достоевский с ужасом почувствовал, что в нем мало благодати. Когда он пишет, что человек деспот по природе и любит быть мучителем, это не реакционное мировоззрение, а мучительно пережитый опыт. Опыт расколотости между идеалом Мадонны и идеалом содомским. Опыт позорных искушений, от которых разум не в силах уберечь душу («Что уму представляется позором, – скажет об этом Митя Карамазов, – то сердцу сплошь красотой»). И от этой расколотости спасал только порыв к Христу».

Умирал Достоевский тоже тяжело: последние годы его буквально душила эмфизема легких, а 28 января 1881-го хлынула горлом кровь… Посмертная судьба величайшего русского гения тоже напоминает его безрадостную жизнь: большевистская клевета, поругание, месть за «бесов», забвение… Первый памятник Достоевскому на родине был поставлен более чем через столетие после смерти… Столетие – без памятника! Зато сколько – у его бесов?

 
Распятых распнем,
Палачей в бронзе отольем…
 

Часть II
Непризнанные гении

Иоганн Гутенберг (1400–1468)

Более, чем золото, изменил мир свинец, и более тот, что в типографских литерах, нежели тот, что в пулях.

Г. Х. Лихтенберг

Мы можем и должны начинать историю нашего научного мировоззрения с открытия книгопечатания.

В. И. Вернадский

Cегодня это трудно себе представить, но человек, изобретший книгопечатание – Хенне (Иоганн) Генцфлейш фон-Зульгелох, принявший фамилию Гутенберг (по названию местечка, в котором проживали его родители «Хоф Гутенберг») – не только не был принят своим временем, но всю жизнь прожил в долгах, обязательствах и почти полной безвестности. Всё это – притом, что изобретения Иоганна Гутенберга стали парадигмальными и харизматическими в развитии человеческой культуры и создании печатной книги как основы знаний. Они во многом стимулировали письменность, грамотность и духовное развитие общества, становление национальных и международных литератур и, в целом, – образование и воспитание человечества.

Изобретение Гутенберга произвело коренной переворот в культуре, разрешив проблему изготовления книг любого объема, резко ускорив процесс их печатания. Оно обеспечило приемлемые цены на печатные книги, а также рентабельность производства. Особо следует подчеркнуть, что технологические процессы изготовления шрифта, набора и печати предвосхитили появление мануфактурных форм организации производства, которые, начиная с XVII века, стали вытеснять ремесленный труд.

Хотя некоторые считают, что у нас нет точного ответа на вопрос «кем и когда было изобретено книгопечатание?», я имею основания утверждать, что до сих пор не найдено ни одного достоверного свидетельства, оспаривающего приоритет Гутенберга. Истина относительно приоритета Гутенберга в деле книгопечатания окончательно восстановлена в книге «Gutenberg» (1878) доктора Линде, многолетние изыскания которого подтверждены многими новейшими находками в библиотеках и архивах.

Когда речь идет о книгопечатании, надо иметь в виду не получение оттисков с резных досок (ксилография), но кажущиеся простыми и саморазумеющимися изобретения Гутенберга – типографский набор литер, металлический шрифт и т. д. Например, в Китае тиснение книг с деревянных резных (гравированных) досок было известно еще в VI веке новой эры.[47]47
    По некоторым данным, в 1040 году н. э. китайцы уже печатали с помощью подвижных литер, но этот метод не получил столь широкого распространения, как в Европе после Гутенберга.


[Закрыть] В Европе печатание с досок стало применяться сначала в производстве игральных карт (XIII в.), а в начале XV века – для размножения картин и небольших сочинений. Особенно большое распространение оно получило в Нидерландах.

Ксилографические гравюры и книги до Гутенберга печатали следующим образом: писцы-рисовальщики наносили на деревянную доску, обычно грушевую, рисунок или текст. Части доски, свободные от рисунка или букв, углубляли, а сам рисунок делали выпуклым. Доску покрывали краской, налагали на нее лист бумаги и притирали его деревяшкой или костяшкой. Таким образом получался печатный оттиск. Естественно, деревянный шрифт быстро снашивался при многократном тиснении. После изготовления немногих экземпляров необходимо было начинать вновь тяжкий труд вырезания текста на досках.

Печатание ксилографических книг с деревянных досок к моменту изобретений Гутенберга настолько продвинулось вперед, что именно конкуренция вынудила гениального изобретателя искать новые способы ускорения и удешевления издания книг.

Возможно, идею набора текста из отдельных букв Гутенбергу подсказал уже существовавший способ исправления матриц – деревянных досок для печати, когда нужно было корректировать какое-либо неверно вырезанное на доске слово: чтобы сохранить доску, из нее просто вырезали неправильное слово и в образовавшееся отверстие в доске вставляли правильно вырезанный текст. Возможно, в первых вариантах печати набор делали не из отдельных букв, а из отдельно вырезанных слов, тем более что, например, в грамматике Доната одни и те же слова часто повторялись.

Технически суть изобретения печатного станка Гутенберга заключалась в том, чтобы разложить текст на составляющие элементы – буквы, знаки препинания, пробелы и т. д., и тем самым обеспечить наиболее рациональный способ неограниченного производства каждого знака (литеры), а также возможность составлять из них в любой последовательности печатную форму. Главные идеи Гутенберга, радикально изменившие положение в этой области технологии, можно сформулировать следующим образом:

– для усовершенствования книгопечатания матрицы-доски с вырезанным на них текстом следует заменить набором, состоящим из отдельных литер, воедино соединенных между собой;

– литеры, вырезанные из дерева и соединенные между собой веревкой, следует заменить специально отлитым металлическим шрифтом;

– металлический шрифт можно получать литьем легкоплавких металлов в заранее приготовленные формы;

– текст из металлического шрифта легко набирать с использованием линейки с бортами (верстатки), вставляя в нее букву за буквой.

Узловой проблемой книгопечатания стало производство шрифта. Иоганн Гутенберг решил ее с помощью чеканки форм (матриц) для отливки, обеспечивающих получение литер одинакового кегля и роста. Изобретателю необходимо было найти приемлемые составы металла – твердый и нехрупкий для пунсона, более мягкий для матрицы, а от сплава шрифта требовалась высокая текучесть, дабы он принимал форму тончайших линий буквы. Кроме того, сплав должен был обладать жесткостью и пластичностью, чтобы выдерживать давление, не деформируясь и не ломаясь, в сочетании с достаточной твердостью и износостойкостью. Для печати металлическими шрифтами нужен был иной – жирный состав краски, чем пригодная для ксилографии водяная краска. Необходима была также механизация процесса производства оттиска – печатный станок, наборная касса (наклонный деревянный ящик с ячейками), способы закрепления бумаги при печатании и ряд других приспособлений.

Всё это ныне представляется саморазумеющимся и простым, но потребовались два десятилетия и огромная изобретательность, чтобы довести эти идеи до практического осуществления и обеспечить высокое качество печати в сочетании с легкостью и экономичностью технологического процесса. Гутенберг создал первое типографское оборудование, изобрел новый способ изготовления шрифта и сделал словолитную форму, а также создал сплавы для шрифта на основе олова, свинца и сурьмы.

Печатный станок Гутенберга представлял собой деревянный винтовой давильный пресс, подобный применявшимся ранее в виноделии или в производстве набивной ткани. Производительность пресса была небольшой, а процесс печати – относительно дорогостоящим.

Мы точно знаем, что идеи и изобретения Гутенберга, которые он сам в «Католиконе» назвал «чудесной соразмерностью пунсонов и матриц», были доведены до логического конца к 1448 году, когда был издан календарь, напечатанный литерами. Этим же «календарным» шрифтом позже были отпечатаны тринадцать разных изданий грамматики Доната, воззвание о походе христиан против турок 1454 года – для возвращения взятого войсками Магомета II в 1453 году Константинополя, а также булла Папы Каликста III 1456 года.

Около 1445 года Гутенберг напечатал «Севильскую книгу» – поэму на немецком языке. Она стала известна лишь в 1892 году, когда в Майнце был обнаружен небольшой клочок бумаги – всё, что осталось от этой книги, содержавшей около 74-х страниц по 28 строк в каждой. Этот лист, получивший название «фрагмента о Страшном суде», поныне хранится в Гутенбергском музее в Майнце как образец одного из первых книгопечатных изданий.

Об эволюции технологии печатания свидетельствуют дошедшие до нас напечатанные более примитивным шрифтом несколько латинских грамматик (Донатов, по имени автора «Грамматики латинского языка» Элия Доната) и других текстов, датируемых 1445–1447 годами. Впрочем, не исключено, что некоторые из этих изданий выпущены не Гутенбергом, а его заимодавцами, отнявшими у него шрифты за долги. Эти годы принято считать исходной точкой начала книгопечатания.

Первые печатные книги Гутенберга представляли собой небольшие брошюры или однолистки; для издания более крупных книг он не имел достаточных средств и поэтому для расширения возможностей книгоиздания вынужден был прибегать к заимодавцам.

Возможно, Гутенберг поначалу воспользовался деревянными литерами, но быстро сообразил, что дерево – не подходящий материал для вырезания отдельных литер: оно разбухает, высыхает, крошится и быстро изнашивается, буквы получаются неодинаковыми по высоте и ширине, что затрудняет набор. Замена деревянных литер металлическими снимает многие проблемы набора и печати. Исследование шрифтов древнейших памятников книгопечатания показало, что все они изготовлены при помощи шрифтов, отлитых из металла. Свинец или олово, подходящие для создания литер, легкоплавки, а это дает возможность, выливая металл в формы, получать любое количество литер с выпуклыми на их вершине буквами. Технология сплавов и отливки литер стала важнейшим компонентом изобретения Гутенберга, давшего жизнь печатной книге.

Для получения литейных форм Гутенберг мог использовать имевшийся в семье опыт чеканки металлических монет путем выбивания матрицы пуансоном: форму для выплавки литер легко получить путем своеобразной чеканки – отпечатка выпуклой буквы на пуансоне в мягкой матрице, скажем из меди. В полученной таким образом форме (матрице) можно отлить из легкоплавкого сплава любое количество литер, которые также можно использовать многократно для ряда изданий разных книг. Из-за мягкости олова и свинца Гутенбергу пришлось затратить большие усилия для создания сплавов, наиболее приемлемых для отливки шрифтов. К 1456 году Гутенберг отлил из них не менее пяти различных шрифтов.

Вершиной печатного творчества Гутенберга бесспорно является так называемая двухтомная «Библия в 42 строки», известная под названием Библии Мазарини, – громадная работа, вышедшая в августе 1455 года и ставшая плодом неиссякаемой энергии великого изобретателя. Именно для этой работы Гутенбергу пришлось занимать огромные суммы денег. По некоторым сведениям, для печатания Библии была оборудована самостоятельная мастерская.

В гутенберговской Библии насчитывается 1286 42-строчных страниц и 3 400 000 печатных знаков. Она набрана заново отлитыми и более мелкими, чем в Донатах, литерами. Художественные элементы книги здесь иллюстрированы от руки. Печать Книги заняла несколько лет напряженнейшей работы (1450–1455 гг.) и потребовала больших средств. Этим объясняется осложнение отношений между Гутенбергом и заимодавцем Фустом: сознавая грандиозность своего изобретения, первый стремился создать шедевр книгопечатания на все времена, тогда как второго интересовали исключительно проценты на вложенный капитал, которые в таких условиях не могли быть получены.

В этой Библии, как и обычно в первопечатных книгах гутенберговского времени, напечатан типографской краской только основной текст; все заголовки и все заглавные буквы, а также украшения (например, узоры, цветы, листья и т. д.) на некоторых страницах рисованы от руки рубрикаторами и иллюминаторами. Иллюстрации, как и в других работах Гутенберга, отсутствуют. Пагинация (обозначение страниц), кустоды (помещение внизу страницы первого слова, которым начинается следующая страница), заглавный (выходной) лист отсутствуют также. Переплетчику, одевавшему все книги, поступавшие в продажу, деревянными, обтянутыми кожей переплетами, приходилось подбирать листы только по смыслу текста.

До нашего времени дошло более 50 драгоценных экземпляров гутенберговской Библии, напечатанной на пергаменте или бумаге двумя разными шрифтами в 36 и 42 строки и с разным количеством страниц (1286 и 1768). Кроме того, сохранилось значительное количество фрагментов библейских текстов, отпечатанных Гутенбергом и Шеффером.[48]48
    По современным оценкам, общий тираж печатных Библий составил около 180 экз. 36-строчная Библия Гутенберга известна под несколькими названиями – Бамбергская, Шелхорнская или Пфистерская.


[Закрыть] Практически все они находятся в государственных книгохранилищах и лишь один продан в конце XIX века американскому миллиардеру за астрономическую сумму.

Долгий процесс издания Библии привел к разрыву между Гутенбергом и Фустом, потребовавшим возврата ссуды в самый разгар работ над Библией. Вследствие невозможности оплатить долг началось судебное разбирательство, закончившееся трагически для Гутенберга: суд принял сторону Фуста, который отсудил все имущество, включая готовый тираж Библии. Гутенберг лишился не только типографии, но и значительной части оборудования. После 1458 года он постоянно испытывал финансовые затруднения. Самому Гутенбергу его изобретение так и не принесло достатка, хотя конкурирующая типография Фуста и Шеффера процветала вплоть до захвата Майнца Адольфом II в 1462 году. Творческий замысел Гутенберга по изданию Библии был реализован его учеником Шеффером, а полученная от издания прибыль досталась Иоганну Фусту – увы, такова судьба многих гениальных предприятий человечества.

Наиболее тяжким ударом для Гутенберга стала утрата монополии на изобретенный им процесс. Кроме того, отсутствие средств не давало возможности выдержать конкуренцию с богатым соперником: выпустив несколько небольших книг, он должен был на некоторое время прекратить дело. Возобновить его ему удалось лишь на краткий срок в 1460–1462 годах. После пожара Майнца 28 октября 1462 года Гутенберг больше не выступал в роли печатника.

Самой совершенной по технике исполнения книгой, изданной при жизни Гутенберга, считается Псалтырь, выпущенный Шеффером и Фустом в 1457 году уже после разрыва с Гутенбергом. Здесь проявилось высокое каллиграфическое искусство Шеффера, а также использование нескольких красок и реглетов. К сожалению, Псалтырь изобилует опечатками, в нем отсутствует высокий грамматический уровень изданий Гутенберга. Псалтырь вышел в свет несколькими изданиями в 143 или 175 листов.

Еще одной крупной книгой, отпечатанной Гутенбергом в 1460 году, стал «Католикон» Бальба Генуэзского (1286), включающий латинскую грамматику и словарь. Книга интересна тем, что в послесловии Гутенберг пишет о себе как о первопечатнике, не пользующемся «тростником, стилом или пером».

Последней книгой, отпечатанной Гутенбергом, стало сочинение Matthaeus de Cracovia: «Tractatus rationis» (1461). При ее издании впервые использованы шпоны (тонкие линейки, которые вставляют между строками для расширения пространства между ними и соответственного выделения текста); употребление шпон, видимо, преследовало цели гармоничного разделения строк и увеличения небольшого объема текста.

Увы, Гутенберг и Шеффер принимали участие в печатании индульгенций, весьма бойко расходившихся в связи с воззваниями Папы о Крестовом походе против турок в 1454—55 годах. Эти листовки, вызвавшие гневный протест Мартина Лютера, возмущенного идеей отпущения грехов за деньги, печатались на одной стороне листа, причем в тексте были оставлены пустые места для вписывания имен грешников, покупавших приобретением этих индульгенций место в раю. Впрочем, сам Мартин Лютер был крайне далек от обвинений Гутенберга в размножении индульгенций и прозорливо назвал книгопечатание «вторым искуплением рода человеческого».

Ряд текстов Гутенберга найден только в одном экземпляре и в виде фрагментов. С большой вероятностью можно утверждать, что некоторые работы Гутенберга до сих пор не найдены или утрачены навсегда.

На протяжении всей подвижнической жизни первопечатника его преследовали судебные преследования и тяжбы заимодавцев. Самыми известными из них является дело о «Предприятии с искусством» и процесс Фуста против Гутенберга, где Гутенберг выступал как изобретатель. Не вникая в хорошо известные подробности этих дел, следует отметить, что они ярко символизируют отношения гения и окружения: творческий энтузиазм первого и корысть второго.

Автор книги «Эра открытий» Ян Голдин писал: «Печатный станок Гутенберга стал спусковым крючком, он модифицировал производство и обмен знаниями: от скудости до широкого распространения. До этого католическая церковь обладала монополией на знания, ее манускрипты, написанные на латыни от руки, были заперты в монастырях. Печатный станок сделал информацию демократичной и стимулировал людей становиться образованными. За 50 лет писцы потеряли свои рабочие места, а католическая церковь лишилась монополии на власть».

Как встретили новации Гутенберга современники и церковь? Мягко говоря – без энтузиазма: неграмотному народу его книги были недоступны и ненужны, заимодавцы видели в нем лишь источник доходов и замучили Гутенберга судебными разбирательствами, церковь и духовенство отнеслось к новациям враждебно – печатание текстов подрывало доходы монашества от переписки книг, а поскольку покупка книг, напечатанных типографским способом, во многом определялась духовенством, то гутенберговские Библии продавались плохо. Ярким, я бы сказал – символическим примером отношения церкви к печатному слову стало преследование первопечатников. Например, во Франции, монахи объявили саму возможность размножения рукописи печатным способом злостной проделкой сатаны, а печатников – его прислужниками. Когда Фуст привез печатную Библию в Париж, он был арестован и брошен в тюрьму по обвинению в колдовстве. Фуст вполне мог бы взойти на костер инквизиции, если бы не умер в заточении в 1465 году… В Кёльне первые экземпляры печатной Библии были преданы церковью сожжению как дело рук дьявола…