Текст книги "Премьера"

Работа над ошибками

Олег Васильевич Латышев, преподаватель русского языка и литературы, возвращался из школы домой. Его правую руку оттягивал тяжёлый пакет, в котором, помимо методических предметных пособий помещалась объемная стопка классных тетрадей. Шестой «А» сегодня на уроке выполнял работу над ошибками, допущенными в сочинении на тему «Как я провёл лето».

Летние впечатления, оставленные школьниками в своих тетрадях, по сути, мало отличались от впечатлений тысяч их ровесников из тысяч других школ. Те же поездки к бабушкам и дедушкам, походы за грибами и ягодами, дачная жизнь за городом, речки, полянки, купания, загорания и прочие светлые безобидные удовольствия. Только один или, в лучшем случае, два ученика из класса могли с гордостью поведать о своей поездке с родителями куда-нибудь в солнечную заграницу.

Олег Латышев, тридцатишестилетний рядовой учитель, за границей никогда не бывавший и не рассчитывающий когда-либо туда попасть, с лёгкой грустинкой читал наивно-восторженные детские откровения. В том, что его собственная жизнь на сегодняшний день не особенно удалась, он не видел трагедии и никого в этом не винил, хотя каждому из нас нелегко прощаться с молодостью, здоровьем, надеждами и мечтами.

Около семи лет назад он приехал в этот город. За его приездом сюда угадывалась какая-то личная драма, в подробности которой он никого не посвящал. И за все эти годы праздному любопытству коллег так и не представилась возможность удовлетвориться хоть какой-то информацией об интимных подробностях жизни Олега Васильевича Латышева, учителя с четырнадцатилетним стажем, мужчины без вредных привычек и замкнутого одинокого человека.

Следующий урок русского языка у шестого «А» намечался только в понедельник, и с проверкой тетрадей можно не торопиться. Сейчас он придёт домой, и ничего не будет делать. После шести сегодняшних уроков затылок начал наливаться знакомой тупой тяжестью, постоянно возникающей после эмоционального переутомления и всегда заканчивающейся жестокой головной болью.

Он несколько раз глубоко вздохнул, надеясь условно свежим городским воздухом прогнать подкрадывающуюся мигрень. Однако тяжесть в голове засела прочно, давая понять, что отделаться от неё без таблетки вряд ли удастся. Ничего, сегодня четверг, осталось пережить завтрашние пять уроков, суббота – методический день, а воскресенье законный выходной. Учебный год только начался, а он устал и от этих детей, и от этой выматывающей профессии. Устал безнадёжно и давно, но на решительные перемены в своей жизни у него уже не хватало смелости и пока ещё не хватало отчаяния.

Латышев не был убеждённым холостяком, но так сложилось в его судьбе, что в своём зрелом возрасте он не был обременён ни семьёй, ни обязанностями, ни ответственностью. Несколько неудачных попыток в личной жизни ранили и разочаровали его, он решил более не экспериментировать и плыть дальше по течению. В непротивлении обстоятельствам и покорности судьбе есть своя сермяжная правда, и она до сегодняшнего дня Олега Васильевича вполне устраивала.

Латышев шел по тротуару, вдоль оживлённой улицы, не замечая умиротворяющего тепла чудного сентябрьского дня. Далее путь домой пролегал по аллее небольшого городского парка, разделявшего два соседних микрорайона. Жил Олег Васильевич в пункте А, работал в пункте Б, ежедневно совершая двадцатиминутные пешие переходы: утром – взбадривающие, а по окончании рабочего дня – успокаивающие.

Латышев дошёл до светофора, пересёк дорогу и, миновав небольшую площадь с установленной на ней стелой покорителям космоса, вышел к парковой аллее.

Несмотря на последние усилия догорающего лета, ярко-жёлтая осень уверенно вступала в свои права: по-хозяйски проредила листву деревьев, высветлила глубокую небесную лазурь и придала прозрачному воздуху неповторимый аромат увядания, который не спутаешь ни с летним торжеством расцвета, ни с весенней радостью пробуждения.

Олег Васильевич размеренно шагал по квадратам старых бетонных плит, которыми была выложена аллея парка. Стыки этих плит по периметру каждого квадрата поросли травою. По обе стороны аллеи двумя ровными шеренгами вытянулись ёлочки подростки, а далее зажатая микрорайонами площадь парка равномерно заполнялась свободными посадками берёз. Народа, перемещавшегося в суете своих дел и забот было немного, несмотря на конец рабочего дня. Латышев шёл по краю бетонного тротуара, вдыхая целебный хвойный запах и все ещё не теряя надежды обмануть раскатывающуюся головную боль.

Вдруг до его слуха донесся странный звук, напоминающий восклицание младенца. Не задерживая шага, Олег Васильевич оглянулся, но ребёнка ни у кого из прохожих не заметил. Звук повторился. Латышев остановился и, внимательно осмотревшись вокруг, увидел под молоденькой полураздетой берёзкой щенка. Из травы виднелась только его мордочка и крючок хвоста. Щенок с любопытством разглядывал мелькающих мимо него людей. Время от времени он пытался то ли скулить, то ли тявкать.

Заметив человека, обратившего на него внимание, собачонок притих. Его круглые глазёнки смотрели чуточку подозрительно. Олег Васильевич улыбнулся, умилившись этой картинке, ещё секунду постоял в раздумье и продолжил путь, но через несколько шагов снова остановился. Щенок притаился в траве и не сводил с человека глаз.

Латышев решил задержаться на пару минут, вернулся и подошёл к самому краю тротуара. Щенок, виляя не столько хвостом, сколько всем телом, с готовностью пробрался через высокую траву к присевшему перед ним на корточки человеку. Собачий взгляд был доверчивым, поразительно напоминая взгляд ребёнка.

– Ах ты, глупыш… – тихо сказал ему Олег Васильевич. – Что ты здесь делаешь?.. Где мамка твоя?

Услышав тёплый звук человеческого голоса, щенок ещё радостнее завилял хвостом, переминаясь с лапки на лапку. Он словно хотел что-то сказать и так старательно по-собачьи изъяснялся, что человек, конечно же, всё понял.

– Плохо, брат?.. Сочувствую.

Щенок кряхтел и напрашивался на ласку. Олег Васильевич погладил его нетерпеливо дрожавшее тельце. Собачонок был явно беспородный, хотя тёмная шерсть, белый галстук и белые надбровья позволяли предположить в одном из его ближайших родственников восточно-европейскую овчарку.

Латышеву вдруг пришло в голову, что неподалёку может находиться хозяин этого щенка. Он посмотрел по сторонам, однако никого похожего на прогуливающегося собачника не заметил. Тогда он предположил, что где-то в траве залегла мамаша малыша, но внимательно изучив взглядом обозримое пространство парка, не увидел ни одной собаки.

– Странно, – сказал он сам себе и опять заглянул в преданные щенячьи глаза. – Каким же ветром тебя надуло сюда?

Ему стало жаль своего случайного бессловесного знакомого, который, скорее всего, был здесь кем-то откровенно брошен. Щенок потыкался влажным носом в ладонь человека, несколько раз лизнул её и жалобно заскулил.

– Нет, взять я тебя к себе не смогу, – ответил ему на это Латышев. – У меня, брат, квартира. Был бы свой дом – пожалуйста, там сторож всегда нужен. А в квартире я и сам себе охрана. – Он ещё раз погладил щенка. – Не обижайся. Мне надо идти.

Олег Васильевич поднялся с корточек и, размяв затёкшие ноги, направился домой. Оглянувшись, он увидел, что собачонок трусит за ним следом. Латышев опять остановился. Остановился и щенок, вопросительно глядя на человека.

– Иди домой, – сказал Олег Васильевич и, подумав, поправил себя: – Иди обратно… Ну, иди.

Собачонок шевельнул ушами и остался стоять на месте. Латышев вновь зашагал по аллее. Пройдя довольно значительное расстояние, он бросил быстрый взгляд через плечо в полной уверенности, что щенок остался далеко позади, но тот, не отставая, упрямо следовал за ним. Олег Васильевич удивился тому, как легко можно расположить к себе живое существо, проявив к нему всего лишь чуточку внимания и ласки.

Парковая аллея заканчивалась, упираясь в широкую улицу с мелькающими в обе стороны автомобилями. Латышев вынужден был остановиться ещё раз. Щенок позади него так же нерешительно замер. Дальше пускать малыша было опасно: по неопытности и глупости он мог угодить под колеса. Как бы ни было жаль собачьего несмышлёныша, ради его же безопасности нужно было принимать решительные меры. Олег Васильевич топнул ногой.

– Пошёл!..

Щенок испуганно наклонил мордочку и поджал хвостик.

– Пошёл, тебе говорят!.. – для большего устрашения Олег Васильевич грозно нахмурился. Щенок немного отбежал назад, обиженно поглядывая на человека. Латышев сделал вид, что поднял с земли камень.

– А ну, иди!.. Иди!.. Домой!..

Он угрожающе замахнулся. Щенок, жалобно тявкнув, юркнул с тротуара и спрятался в траве. Олег Васильевич, пользуясь моментом, ускорил шаг. Дойдя до конца аллеи, он оглянулся в последний раз. Маленький чёрный комочек одиноко выкатился на дорогу, провожая взглядом своего сбежавшего друга. Латышева что-то неприятно кольнуло в сердце, он отвернулся и продолжил путь, стараясь забыть эту случайную, ненужную встречу.

Дома он умылся холодной водой, старательно освежая лицо, провёл мокрой рукой по волосам и, не вытираясь, лёг на диван. Попытался отвлечься и ни о чём не думать, но ловил себя на мысли, что всё время думает о щенке. Способна ли собака испытывать чувства одиночества и тоски, присущие людям? Осознаёт ли несчастный собачий детёныш свою неприкаянность в этом мире? Почему он так настойчиво тянулся к человеку, который пожалел и погладил его? Именно потому, что пожалел и погладил?.. Если животные, как и люди, наказаны проклятием высших существ, называемым сознанием, то, значит, им тоже доступно пронзительное состояние душевной боли. В данном случае боли от того, что ты никому не нужен. И чего стоит человек, трусливо оставивший маленькое живое существо в одиночку противостоять жестокому бездушному миру? Даже если это существо всего лишь собака. Всего лишь собака…

Латышев ворочался на диване, прогоняя прочь липкие мысли, но они упорно возвращались в его тяжёлую, гудевшую голову. Он встал и выпил таблетку, предварительно разжевав ее. Потом поставил сковородку на плиту, включил её, налил немного растительного масла и разбил туда три яйца. Долго и внимательно смотрел на неяркие плавающие желтки, развеял над ними щепотку соли и начал наблюдать за возникающими на дне сковородки белыми прожилками запекающегося белка.

Встреча со щенком заронила камешек в его душу и Олег Васильевич, будучи наедине со своей совестью, ясно понимал, что камешек этот теперь будет в нём жить, расти и набирать вес.

Содержимое сковородки перестало быть прозрачным и полностью побелело свернувшимся от жара белком; масло по краям начало потрескивать и закипело. Ужинать Латышеву не хотелось, но безнадёжную пустоту комнаты и души необходимо было чем-то заполнять. Он выключил плиту, снял с неё шипящую, плюющуюся капельками раскалённого масла сковороду, и вилкой помог соскользнуть горячей глазунье в мелкую тарелку тёмного стекла. Вскипятил в чайнике воды, бросил в стакан дешёвый пакетик, сел за стол и взял кусочек хлеба… Нет, есть совсем не хотелось… Он опять вернулся к мысли о собаке и невозможность отвязаться от этой мысли стала уже раздражать его. Сколько бездомных тварей слоняется по городу, издыхая от болезней, погибая под колёсами, и судьба их никогда особенно его не волновала. Нет, он не бесчувственный человек и ему, конечно, жаль брошенных животных, но ведь не до такой же степени, чтобы изводить себя за собственное бессилие в этом вопросе. В городе есть специальные службы, вот пусть они и занимаются проблемами бродяг. А он не бросал на улице ни собак, ни кошек, хотя бы потому что никогда не заводил их. Домашние животные требуют времени, заботы, а у него на это нет ни возможности, ни желания. Гораздо честнее не взваливать на себя почётные обязанности пред братьями меньшими, чтобы потом не разрываться между тягостной дилеммой долга и нелюбви.

Глазунья на тарелке почти остыла. Он заставил себя её съесть, запил чаем безвкусие дежурного ужина, вымыл посуду и, возвратившись в комнату, бухнулся на диван. Свободно следуя за скользившими в голове мыслями, не заметил сам, как заснул. Проснулся только через час. Просыпался тяжело и неохотно, постоянно отдаваясь сладостному, цепкому состоянию дрёмы. Мысль о щенке, словно толчком заставила его очнуться и открыть глаза. Это было уже слишком. Всякой навязчивой мысли есть свой предел. Он встал и опять долго плескал в лицо холодной водой. Головная боль почти прошла. Олег Васильевич решил заняться делом, сел за рабочий стол и вынул из пакета стопку школьных тетрадей. Мысленно обругал детей, школу, профессию и себя. Школу за детей, себя за профессию. Нет, сейчас бы ни за что не пошёл в педагогику. Такую судьбу выбирают только по молодости и глупости. А теперь обратной дороги нет. Впрочем, в его возрасте уже много чего нет. И не будет. Хотя тридцать шесть это ещё… Нет. Не будет. И тридцать шесть, как ни обманывай себя, это уже, а не ещё. Ведь существуют объективные законы жизни, их не обойдёшь. Раньше надо было думать. Раньше… Ну, хорошо, а что бы изменилось, если бы он думал раньше?.. И в каком направлении надо было думать?.. А!.. Наплевать!.. Теперь уже всё равно.

Он взял первую тетрадь и раскрыл её. Полуисписанная крупным детским почерком страница была озаглавлена: «Работа над ошибками». Олег Васильевич сосредоточенно поджал губы, безжалостно прошёлся красным по детскому труду и вывел удовлетворительную отметку. Отложил тетрадь в сторону, взял вторую и пролистал её. Критически осмотрел содержание работы, пробежав глазами ровные аккуратные строчки. Из-за одной помарки принципиально поставил четвёрку…

Потом Олег Васильевич долго сидел неподвижно и думал. Ему было о чём подумать. Наконец, аккуратно сложив стопку проверенных тетрадей на один край стола, непроверенных – на другой, он встал и вышел на кухню. Здесь так же долго стоял у окна, глядя сквозь сгущающийся сумрак осеннего вечера.

Ночью он никак не мог уснуть. Ему казалось что мысли, как клопы, ползли в темноте по подушке и забирались в его голову. Он мучительно метался на постели, стонал, прогонял эти мысли, но, в конце концов, сдался, лёг на спину, открыл глаза и лежал так до самого утра.

Полседьмого запищал будильник. Латышев выпил чашку горячего кофе и отправился на работу.

Бодрое сентябрьское утро встретило его туманной сыростью и прохладой. Олег Васильевич дошёл до парковой аллеи и непроизвольно сбавил шаг. Предположительно опознав вчерашнее место встречи со щенком, он остановился. Трава была в капельках холодной утренней росы. Сквозь мелкую полупрозрачную завесь тумана просматривалась почти вся территория парка, но обнаружить где-то в траве маленькое живое существо представлялось делом нереальным. Латышев тихонько свистнул, надеясь, что щенок услышит и откликнется, но тот либо не слышал, либо никакого щенка здесь уже не было вовсе.

На большой перемене Олег Васильевич купил в школьной столовой две котлетки, завернул их в бумагу и положил в свой пакет. По дороге домой остановился на знакомом участке аллеи. Несколько раз призывно свистел, но, заметив удивлённые взгляды прохожих, смутился и разочарованно зашагал прочь.

Дома он снова, до ломоты в голове, думал и думал, ходил и ходил, не останавливаясь, по квартире. Ходил потому что так было легче душе и разуму отрабатывать мысль, одолевавшую его со вчерашнего дня. Мысль, долго лежавшую на полке памяти в ожидании своего часа и, наконец, этого часа дождавшуюся. Сознание Олега Васильевича словно помутилось, и он не знал, что делать. Он проигрывал поединок самому себе, и окончательное поражение духа было только вопросом времени. Это поражение уже родилось, оно существовало в нём, ему оставалось лишь окрепнуть и обрести форму поступка.

Латышеву стало невыносимо в тишине и одиночестве. Он заставил себя сесть за вчерашние непроверенные тетради. Просмотрел первую, нашёл работу над ошибками, сосредоточился, подчеркнул два исправления, добавил запятую, подумал и почему-то поставил пятёрку. Так же снисходительно подошёл и к оставшимся ребячьим работам. Когда была закрыта последняя тетрадь, Олег Васильевич откинулся на спинку стула, облегчённо выдохнул и расслабился. От осознания принятого решения ему стало очень легко на душе.

Он достал с полки шкафа новый свитер, рубаху и джинсы. Переодевшись, положил в карман куртки паспорт, деньги, надел на голову кепку, обулся и вышел из квартиры. Замкнув дверь, торопливо застучал каблуками вниз по лестнице. Сел в автобус, доехал до железнодорожного вокзала и купил билет. Два часа просидел в зале ожидания, затем вышел к объявленной платформе, нашёл свой состав, свой вагон, свое место. Когда поезд мягко тронулся, уткнулся взглядом в плывущий пейзаж за окном и сидел так, пока окончательно не стемнело. Потом расстелил постель и взобрался на полку. Думал, что не будет спать всю ночь, но под укачивающее движение вагона и гипнотически-равномерный стук колёс, вскоре глубоко и спокойно заснул.

Около одиннадцати часов утра Олег Васильевич сошёл на станции нужного ему города, несколько остановок ехал на автобусе, и дальше уверенно шёл пешком. Одна из старых безликих пятиэтажек оказалась конечной точкой его пути. Латышев, раздумывая, несколько раз обошёл вокруг этого дома, после чего поднялся на последний этаж третьего подъезда. Нажал кнопку звонка самой скромной двери на площадке. Заметно волновался в ожидании. Ему никто не открыл. Он позвонил ещё. Немного подождав, медленно спустился вниз, вышел из подъезда и сел поблизости на скамейку.

Он думал, как ему быть дальше. Так, в раздумье и неопределённости Олег Васильевич просидел довольно долго, не замечая течения времени. Проходившие мимо люди, жильцы дома или случайные прохожие, заставляли напряжённо-задумчивого Латышева немного нервно реагировать на появление каждого из них.

И вот, когда он уже устал ждать, из-за угла соседней пятиэтажки появилась молодая женщина, ведущая за руку ребёнка – мальчика лет шести. Они неторопливо шли к подъезду, напротив входа в который, у старого тополя с опадающей листвой, сидел на скамейке одинокий мужчина. Женщина не сразу заметила этого человека. Проходя мимо, она взглянула на него и отвернулась, но затем что-то заставило её обернуться ещё раз. Она вдруг остановилась, пошатнувшись, и застыла на месте. Мальчик удивленно посмотрел на мать.

Олег Васильевич встал со скамейки, и как-то странно ссутулившись, подошёл к женщине с ребёнком. Она побледнела, но не сказала ни слова.

Латышев присел перед мальчиком, доверчиво сиявшим на него чистым синим взглядом, и взял в свою ладонь маленькую теплую ручку.

Словно невидимые путы вдруг опали с его души, и это внутреннее освобождение прошло по телу горячей волной. Глаза Олега Васильевича начали колоть влажные иголочки, он отвёл взгляд и поднялся перед совершенно растерянной матерью.

– Лена… – сказал он изменившим, дрогнувшим голосом. – Я приехал знакомиться со своим сыном…

Пограничное состояние

– Нам нужно поговорить, – осторожно сказала она, когда поздно вечером, покончив с дневными заботами, они удобно устроились на диване.

В подчёркнуто спокойной интонации её голоса он почувствовал искорку серьёзности предстоящего разговора. Это было некстати. Серьёзные разговоры вообще некстати, потому что они приносят проблемы, которые заставляют думать, давать обещания и принимать решения. После душного летнего дня хотелось просто расслабиться у экрана телевизора. Он умоляюще посмотрел на неё. Она поняла его немую просьбу, но намерения своего не изменила.

– Нам нужно поговорить. Удели мне немного времени.

– Сейчас будет фильм…

– Фильмы ты смотришь каждый день.

Он взял пульт и нажал кнопку. Телевизор ожил и на стенах комнаты, утопающей в мягких сумерках, замелькали разноцветные тени пляшущей рекламы.

– Выключи его, пожалуйста, – попросила она.

– Я хочу фильм посмотреть.

– Выключи.

– Что, настолько серьёзно?

– Да. По крайней мере, для меня. Но я надеюсь, что и для тебя тоже.

Он недовольно погасил экран телевизора. Отброшенный пульт упруго подпрыгнул на диване. Они помолчали.

– Если что-то надо купить, то я заранее согласен.

– Нет, покупать ничего не нужно.

– Тогда я тебя слушаю.

– Не догадываешься, о чём пойдёт речь?

– Я же не следователь.

– Давай поговорим о нас с тобой.

Он нетерпеливо заёрзал на месте.

– Ты против такого разговора?

– Нет, конечно, но… не хотелось бы сейчас. Да и к чему вообще эти разговоры, если у нас всё хорошо.

– Да, хорошо. Слава Богу.

– Ну, вот.

– Тогда тем более нам нужно поговорить.

– Почему тем более?

– Потому что.

Он внимательно посмотрел на неё.

– Не понял.

– Мы с тобой живём уже полгода, – сказала она. – Как ты думаешь, это много или мало?

– Это нормально.

– Нормально для чего?

– В смысле… вообще.

– Я тебе за эти полгода ещё не надоела?

– Нет, конечно, – он искренне удивился прямой постановке вопроса. – С чего ты взяла?

– Тебе хорошо со мной?

– Ну… в принципе, да.

– А без принципа?

– Тоже… Что за допрос такой, я не понимаю?

– Это не допрос… Можно я ещё спрошу?

Он сделал неопределённое движение плечами:

– Спрашивай.

– Скажи, пожалуйста, я тебя устраиваю… как человек?

– Боже мой. Конечно, устраиваешь.

– Давай, я спрошу ещё более конкретно: я тебе нужна?

Он взглянул в её карие, необыкновенно серьёзные глаза.

– Да что с тобой сегодня?

– Ответь, пожалуйста, если можешь, – настойчиво попросила она.

– Конечно, ты нужна мне, – его ответ прозвучал, быть может, чуть более убеждённо и твёрдо, чем этого требовало деликатное чувство правды.

– Тогда скажи мне…

Она замолчала. Волнение мешало ей подобрать нужные слова.

– Что же с тобой всё-таки?

– Ничего.

– Ты какая-то… необычная.

– Не волнуйся. Всё хорошо. Всё замечательно.

– Я и не сомневался.

Они помолчали ещё.

– Тогда… если я нужна тебе, если мы устраиваем друг друга, если нам хорошо рядом… тогда, может быть, имеет смысл принять решение?

Он глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, но не найдя ответа, развёл руками.

– Давай уже будем жить семьёй, – она трогательно, по-детски, улыбнулась.

– Ведь мы и так вместе живём.

– Я бы хотела по-настоящему.

– Для тебя это так важно?

– Конечно. Очень важно.

– Обычная формальность. Зачем она тебе?

– Мужчине трудно понять.

– Живут же люди и без этого.

– Люди живут по-разному.

– Ну… если ты считаешь, что это необходимо…

– А ты так не считаешь?

– Не знаю. Я не задумывался.

– Когда-то нужно задуматься.

– Что-то случилось?

– Случилось.

Он беспокойно взглянул на неё.

– Ты меня не пугай.

– Просто теперь нам нужно думать не только о себе.

Он нервно почесал голову:

– Давай уже прямо. Жара, вечер – я плохо соображаю.

Он ожидал ответа, не сводя с неё глаз, и что-то подсказало ему правильное направление мысли.

– У нас будет ребёнок…

Он растерялся, несмотря на то, что интуитивно угадал её ответ.

– А это точно?..

– Я была у врача.

– И что он сказал?

– Это же самое.

– Понятно…

В последовавшем молчании она застыла немым вопросом. Он задумчиво покусывал нижнюю губу.

– Что ты скажешь на это? – наконец спросила она чуть дрогнувшим голосом.

Едва уловимый излом её интонации подсказал ему, какого именно ответа она ждёт и насколько ей важен такой ответ. Вопрос поставил его перед выбором: солгать или обидеть. Он не хотел делать ни того, ни другого.

– Это хорошо.

– Правда? – с надеждой спросила она.

– Конечно… Хорошо, что ты сказала мне об этом… Сколько уже?

– Больше четырёх недель.

– Ты не знала?

– Последние дни предполагала, но выяснилось только сегодня… Ты хочешь ребёнка?

Так как откровенный разговор не оставлял лазеек для полутонов, он нашёл в себе мужество ответить прямо и честно:

– Не знаю.

– Не знаешь… – повторила она и, помолчав, добавила: – Тебе ведь уже за тридцать.

– Ну и что? Стать отцом никогда не поздно.

– Зато можно опоздать стать матерью.

– И тебе рано беспокоиться по этому поводу.

– Я так хочу малютку. Ты не представляешь, какое это сильное чувство. Его не преодолеть. Это инстинкт, с которым невозможно спорить. Он всё равно окажется сильнее. И будет тысячу раз прав. У мужчин, наверное, это как-то иначе. Вы по-другому относитесь к этому… Почему мы не понимаем друг друга?

Как всякий человек, которого обстоятельства ставят перед необходимостью оправдываться, он чувствовал себя неловко. Его слова, мысли, желания носили отпечаток растерянности и были не по-мужски мелкими. В наступившей паузе неудобного диалога он пытался найти причину, которая делала его беспомощным в этом принципиальном разговоре мужчины и женщины.

– Ты не хочешь от меня ребёнка? – спросила она.

– Не в том дело… При чём здесь от тебя или не от тебя? Просто я считаю, что ещё сам не готов к этому.

– Неправда, – она улыбнулась одними губами. – Ты меня не любишь.

Он возмущённо вздохнул и… промолчал. А действительно, что чувствует он к женщине, сидящей рядом с ним и пытающей его взглядом своих глубоких, понимающих глаз?.. Любит ли её? Задавшись этим вопросом, он понял, что в ответе на него и таится разгадка мучительных проблем половинчатости и неопределённости.

Честно сознался себе, что искренней любви к ней, в романтичном её понимании, не испытывает. Хотя было бы неправдой и то, что он её не любит. Нелюбовь – это равнодушие. Но здесь легко ошибиться и принять за равнодушие безмятежное спокойствие, внушаемое тебе уверенностью в этом человеке. А он был уверен в ней. Быть может, больше чем в себе. Уверен… И только?.. Ни ярких, сильных чувств, ни раздражающей неприязни эта женщина в нём не вызывала. С ней было просто тепло, без каких либо эмоциональных колебаний. Хорошо это или плохо – сказать бы сейчас он не смог. Может, потому что за полгода уже прозаически привык к ней? О ребёнке пока не думал в принципе: ни от этой женщины, ни от какой бы то ни было вообще. Поэтому решение такого вопроса в одну минуту было для него делом как нереальным, так и неразумным.

Он ничего не ответил ей.

– Не любишь, – уверенно повторила она, приняв его молчание как согласие.

– Мне нужно разобраться в себе, – сказал он.

– У тебя на это было полгода.

– Значит, мне недостаточно.

– Сколько тебе ещё нужно времени?

– Не знаю… Немного… Потерпи. Потом примем окончательное решение.

– Я уже готова его принять.

– А я – нет. Пойми меня. И не обижайся. Хорошо?

– Хорошо, – грустно согласилась она. – А как с ребёнком?

– Ну, это ведь ещё не ребёнок. И вообще пока не человек.

– Не человек…

– Даже если мы поженимся, я не думаю, что сразу же следует обзаводиться детьми. Пока поживём для себя.

– Я уже слишком долго живу для себя. В этом нет никакого смысла.

Он философски вздохнул и бросил быстрый взгляд на её расстроенное и как-то странно изменившееся лицо. Бывают моменты, когда под неожиданным углом зрения мы видим в чертах знакомого человека ясно проступающие знаки будущей старости и понимаем, во что превратит его когда-то безжалостное течение времени. Ему стало жаль её. Он подсел ближе и обнял мягкие ссутулившиеся плечи.

– Давай подождём немного. Определимся, потом уже будем планировать детей.

– Я понимаю, – сказала она. – А с ним что делать?

– Ну… – он договорил жестом руки.

Она отвернулась от него:

– Господи… Я боюсь.

– Чего?

– Не знаю.

– Все это делают.

– Я понимаю… Всё равно. Ты не представляешь, как это страшно.

– Бедные женщины, – искренне посочувствовал он. – Сколько же боли вам приходится вытерпеть за жизнь!..

– Я говорю не о боли.

– А о чём?

Она не ответила.

– Он ещё не человек.

– Ты уже говорил это.

– Я повторяю, чтобы это не мучило тебя.

– Я боюсь… Я не могу даже объяснить… Совсем не в физической боли дело, – она мелко дрожала от нервного возбуждения. – Я никогда не делала этого. И не хочу. Понимаешь – не хочу… Что-то внутри меня протестует, я не знаю, чей это голос. Но я слышу его и… боюсь.

– Ты слишком впечатлительная.

– Наверное… Ведь действительно, что здесь особенного? Если это делают все. И ничего… Ничего… Правда?

Некоторое время тёмную комнату давила глухая, тягостная тишина.

– Как же мы не убереглись? – сокрушённо выдохнул он, когда эта тишина стала уже невыносимой.

– Я виновата. Но не пойму, в чём. Ты не подумай только, что это я с умыслом. Нет, клянусь тебе – нет! Просто нелепая случайность.

Она хотела ещё что-то добавить к своему оправданию, но передумала и в отчаянии закрыла лицо руками.

– Я поняла, – сказала она едва слышно. – Я всё поняла. И сделаю так, как надо.

– Прости меня, – он коснулся её щеки, потянулся к губам, но она отстранилась. – Прости.

– Пойду спать. Я вся какая-то разбитая.

Она поднялась с дивана.

– Хорошо, – согласился он. – А я посмотрю фильм. Это мистика. Я обожаю мистику.

– Пожалуйста, смотри… Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Она ушла в другую комнату. Ушла плакать. Он понимал это и по-хорошему не должен был оставлять её сейчас одну. Но менять своего решения не хотел и, значит, помочь ей ничем не мог. Сентиментальные разговоры ни к чему хорошему не приводят. Можно сломаться, наделать глупостей, а потом пожалеть об этом.

Уже стемнело окончательно. Он встал, прикрыл створки комнатной двери, взял пульт с дивана и включил телевизор. Убавив звук до нужного уровня, с удовольствием погрузился в вымышленный кинематографический мир душегубства и чертовщины.

Вскоре захватывающее действо прервала вездесущая реклама. Он снова взял пульт и начал последовательно нажимать кнопки. На одном из каналов шёл вечерний выпуск новостей. В какой-то точке земного шара произошло сильное землетрясение. Во весь экран телевизора демонстрировались руины рухнувших зданий, изуродованные улицы и смятённые кварталы. Комментатор взахлёб рассказывал о трагических судьбах людей, застигнутых этим несчастьем. Показали какого-то мальчика, извлечённого спасателями из-под обломков, чудом оставшегося в живых. Он был в состоянии шока, поэтому даже не плакал. Крупным планом взяли его глаза: страдальческие и не по-детски серьёзные.

Следующим фрагментом новостей стал сюжет о взрыве газа в чьей-то квартире жилого дома. Пострадал только нетрезвый хозяин квартиры, находящийся теперь в реанимации. Балансирование его духа между жизнью и смертью комментатор определил словами – «пограничное состояние».

Он поднял пульт и вернулся на нужный канал. Там уже шёл фильм. Он задумался. Пограничное состояние… Интересная фраза. Возможность бытия и небытия. Пограничное состояние… Хм… Потом его опять захватило действие фильма и он позабыл про новости, катастрофы и чьи-то несчастья.

Далеко за полночь мистический триллер, всласть напугав своих зрителей и наполнив их души суеверным ужасом, подошёл к концу.

Выключив телевизор, он вышел на балкон подышать свежим воздухом. Немного постояв и рассеяв остатки гнетущих впечатлений, направился в спальню. Сбросил с себя одежду, присел на краешек кровати.