Текст книги "Кремлевские призраки"

Он вновь затянулся, выпустил дым, заговорил, будто и не обращаясь к Воропаеву, а разговаривая с самим собой. – Сильная власть – благо для этой страны. Не все это понимают. Любая власть здесь должна быть сильной. Жестокость может быть добром. – Воропаеву неожиданно показалось, что Сталин знает, кто он, откуда появился в его кабинете. Холодная волна прошла по спине. Как поведет себя дальше этот человек во френче? Но Сталин был спокоен и словно продолжал неспешный разговор с собой. – Сталин ничего не делает потому, что так ему хочется. Он делает только то, что нельзя не делать. – Тут Сталин глянул на Воропаева тягучим задумчивым взглядом и вдруг улыбнулся. – Я, кажется, утомил вас, товарищ Воропаев?

– Нисколько, – почему-то совершенно успокоившись, ответил Воропаев. – Меня давно занимает вопрос, что значит Сталин для России, для тех народов, которые населяют эту землю.

Сталин постоял некоторое время, как бы обдумывая его слова, потом подошел к столу, поднял телефонную трубку:

– Принесите нам чаю.

Он принялся чистить и набивать наново трубку, делал это обстоятельно, с удовольствием. Потом тихо раскрылась дверь и появилась миловидная женщина с подносом. Стараясь не смотреть в глаза Воропаеву, она поставила перед ним стакан в тяжелом подстаканнике, наполненный дымящимся чаем, другой – напротив, а посередине – печенье и сахар. Едва она ушла, Сталин подошел к столу, но садиться не стал. Бросил в стакан два куска сахара, медленно помешал серебряной ложечкой. Воропаев тоже размешивал сахар, думая о том, как объяснить Сталину те сложные чувства, которые наполняли его. Сталин поднял стакан, хлебнул чаю.

– Вы сказали, что вас давно занимает вопрос, что значит Сталин для России, – наконец проговорил он, пристально посмотрев на Воропаева. – Что вы имели в виду?

– Прежде всего, попытку понять, что было предопределено, а что – нет. И почему?.. Я не оригинален. Многие пытались и пытаются делать это. Но каждый находит свой ответ.

– Вы нашли?

– Похоже, да.

– И в чем он?

Воропаев отпил чаю, потом еще. Ему нравилось заставлять Сталина ждать. Было в этом особое наслаждение.

– Знаете, я разделяю ту точку зрения, что Иуда стал предателем поневоле. Да, он предал Христа. Но если бы не его предательство, не совершил бы своего подвига Иисус. Любимый ученик Христа, Иуда был обречен так поступить. Это было его несчастье, его крест. – Он глянул на Сталина, тот задумчиво смотрел в сторону. – Иосиф Виссарионович, я думаю, что вы обречены были быть тираном.

Сталин устремил на него быстрый взор, опустил глаза и, отодвинув стул, сел на него. Небольшая рука мягко легла на зеленое сукно стола рядом со стаканом, облаченным в подстаканник.

– Да, вы были обречены, – уверенно продолжал Воропаев. – Вы тиран, потому что мы были готовы к этому. Вы тиран, потому что это в каждом из нас. Вы тиран, потому что каждый был в вас. Вы – наше орудие против нас самих. Это наш общий крест. Тяжкое наказание, которое мы уготовили сами себе. – Они встретились взглядами, и Воропаев не отвел глаза. – Я вовсе не оправдываю вас. Но я не могу оправдать и себя. Многие вас ненавидят. Так им легче. Я не могу ненавидеть вас. Я лишь ненавижу себя в вас.

Сталин хмуро молчал. Рука покоилась на сукне. Лицо было спокойно.

– Мне пора. – Воропаев поднялся, вышел из-за стола, прошел мимо занавешенных гардинами окон, остановился у двери. Сталин все также сидел за столом. Он казался совсем нестрашным – невысокий, усталый человек во френче, придавленный многими заботами, окруженный мнимыми и настоящими врагами, не знающий душевного покоя.

– Прощайте, Иосиф Вассарионович, – проговорил Воропаев.

Сталин повернул голову, глянул на него жестким взором. Кисть на столе сжалась. Небольшой кулак казался невероятно тяжелым.

– Вы уходите? – глухо прозвучал голос.

– Да. Ухожу. И не только я. Мы все уходим. Прощайте. Отворив большую дверь, Воропаев вышел в приемную, пересек ее, провожаемый бульдожьим взглядом того, высокого.

Он шел по длинным коридорам с незнакомым чувством. Ему казалось, что этот огромный дом не таит более опасности. Что прошлое уже не довлеет в нем.

У себя в кабинете он не задержался – надел плащ и взял дипломат. Охранник на выходе проговорил: «Вы опять припозднились». «Да, – ответил Воропаев и улыбнулся. – Работа».

Соборы за Ивановской площадью стояли, как и века назад. Золото куполов, подсвеченное снизу, спокойно светилось на черном бархате ночи. Тянулась в небо колокольня Ивана Великого. Было совсем тихо.

«Рано обольщаться, – подумал Воропаев, открывая дверцу машины. – Может быть, все еще только начинается».

IV. Каждому его мерой

Бог сказал: «Каждому его мерой отмерено будет. И ты получишь, что тебе положено». А он, переживший недавно ужас расстрела, ползавший полчаса назад (или, может быть, день? год? или секунду?) на коленях перед людьми с пистолетами, умолявший их не убивать ради его детей, твердивший, что он выполнял приказания, что он исправится – он поначалу не испугался предназначенного ему. Голос Бога был сочувствие. И доброта. Он лишь понимал, что сам заслужил то, что отмерено.

Это было невыносимо. Как резкая нестихающая боль, как черная безысходность. Хуже. Он не мог унестись туда, где обретали спокойствие, блаженство, где пребывали в радости, где правила Любовь. Он не был свободен. Невидимая сила удерживала его в этом громадном здании в три этажа, с долгими запутанными коридорами, с чутким подземельем. Он – вечный узник этого здания. Какая мука. Он сам виноват. Сам погубил свою душу. Кабы знать заранее, какою мерой. Он не знал.

Был еще один дом. Тот, где он был хозяином. Дом, о котором страшно вспоминать. Божий промысел выбрал для него этот. С какой опаской входил он сюда первый раз. Тогда еще мелкой сошкой. Каждый охранник мог остановить его, забрать. Зато как он чувствовал себя здесь после тысяча девятьсот тридцать восьмого. Когда он шел долгими коридорами под высокими округлыми сводами, с удовольствием видел, как разбегаются в стороны те, кто попадался ему на пути – машинистки, секретарши, скучные, с пугаными глазами служащие. Он не любил препятствий. Никаких. Ничто не должно его сдерживать. Ничто не должно мешать.

Лишь один человек стоит выше. Лишь одного человека он вынужден слушаться. Но и это можно преодолеть. Со временем. Он верит, что оно придет. Его время.

На самом деле он определяет главное. Страна подвластна ему. Вся огромная территория, на большой карте в его кабинете от одного края стены до другого, слушается его. Хотя и другое имя на устах. Но эта слава держится лишь его стараниями. Тот, кому достается она, тоже подвластен ему, тоже управляем…

Велика страна, но каждый под контролем. «Социализм это учет». Так говаривал тот, который лежит неподалеку, за надежной кирпичной стеной. Верная фраза. Но это он придал ей истинное содержание. У него учтен каждый человек. И эти вот, которые тут, которые разбегаются в боковые коридоры, жмутся к дверям, отводят глаза. И те, которые далеко отсюда, в жалких поселках в тайге или на далеких берегах, вон там у Ледовитого океана, где на карте веселая синь, и на Камчатке. Его люди следят и за первыми, провожая их с работы, присматривая за ними по месту жительства, следят и за вторыми, примечая все неосторожные слова, выявляя преступные замыслы. А за его людьми следят другие его люди. Так надежнее…

Все рухнуло. Все было ошибкой. Казалось, самая великая за все времена страна, самое надежное государство, какое можно было создать. Каждая мелочь была учтена – все служило великой цели. И что? Рухнуло. Все оказалось бессмысленно. И жертвы. И слова. И дела человеческие. Кого же винить, что затмило разум? Кого?

Бог сказал: «Пока будут помнить тебя, будешь прикован к дому позора твоего». Пока будут помнить. Сколько? Сто?

Тысячу лет? Это в той жизни трудно ждать. А в этой… Не объяснить словами, какая мука. Нет таких слов.

Невыносимо бесцельно бродить по коридорам, по кабинетам, проходя сквозь надежные толстые стены, старые дубовые двери, смотреть на людей, работающих или делающих вид, что работают, напыщенных, важных и не слишком, чаще всего запуганных, боящихся даже мыслей своих. Опять суета житейская. Вечная суета. Все это было. И будет. Он им не судия. Только себе. Только себя он вправе судить. Долгим, безысходным судом.

Он хотел быть подальше от суеты. Он спускался в подвал и ниже, в бомбоубежище, туда, где частенько прятался в начале войны, когда ему сообщали о приближающемся налете, а чуть позже над городом повисал печальный вой сирен. Он ходил по подземелью, вдали от людей, но и это было невыносимо, ибо с ним была его вина, ибо его душа не знала покоя, и он опять поднимался, опять бродил по зданию, по тем же пустым коридорам, по кабинетам, которые терпели очередных хозяев. За плотно зашторенными окнами мало что менялось. Сколько прошло времени, он не знал. Он не ощущал его. Он ощущал только свою вину.

Несколько раз он видел, как человек высокого положения и его секретарша занимались любовью в комнате отдыха, в кабинете. Такого он себе не позволял, для этого были помещения в других местах. Их любовь, быстрая, бесполезная, печалила его – убогое, механическое совокупление, движимое похотью, а не чувствами. Такова была вся любовь в Кремле. Он не обрадовался, когда этих двоих поймали, и секретаршу уволили, а человека высокого положения долго журили те, чье положение было еще выше. Опять суета.

Что судить людей, если они сами осуждают себя всей своей жизнью? Их можно жалеть. Плакать о них, грешащих без меры, но не судить. Ибо есть только один Судия, который воздаст каждому по его заслугам. Слаб человек. Не добро, а страсти правят миром. Люди сотворяют себе кумиров. И не могут отличить добро от зла. Кто виноват в этом кроме них самих? Кто выведет их на путь добра, если не хотят прозреть? Если отвергают руку Помощи? Вот и он делал зло. Считал, что таковы законы жизни. Что нельзя жить по-другому. И не знал, что нарушает иные законы. Не хотел знать.

Бог сказал: «Будешь прикован к дому позора твоего». И голос был сочувствие. Ибо Он знал, что уготовано ему. Но каждый должен испить чашу до дна. Каждый.

Велика его вина. Сколько убито, истерзано по его приказу, скольких истязал он сам. Это ли самое страшное? Сколько душ он погубил, ввергнув в соблазн истязать, лишать жизни? С каким упоением шел путем зла, увлекая других. Каждый отвечает за себя. Но он – и за тех, которые вершили его волю. И здесь, в этом здании, и там, на площади, и в самом далеком захолустье. Везде.

Он не любил бывать на втором этаже в ближней к соборам части здания. Изредка заглядывал туда. Люди высокого положения, занимавшие его кабинет, держали себя важными особами. Но он видел, сколь жалки они, сколь далеки от истины. И те, прежние, с гладенькими мыслями, настроенными на чужие указания, и тот, с трясущимися, ненужными руками, который напивался от страха, и последний, с густыми усами, багровеющим от волнения лицом, шумный и бесполезный. Они соответствовали кабинету. Но не кабинет был причиной. Весь ход их жизни складывался так. Воистину, человек наказывает себя сам, обрекает на многие несчастия. А потом взывает к Богу: за что наслал Ты на меня тяжкие испытания? Но стоит ли обращать к Богу те слова, которые следует обратить к самому себе? Не осуждения – ему ли, не знавшему пути истины в бытность хозяином этого кабинета, осуждать их, – сочувствия, вот чего достойны они. Только ли они? Все достойны сочувствия. Ибо тяжела доля человеческая.

Теперь он знал то, что не знал раньше: лишь совесть может помочь на пути к истине. Лишь она обращает к добру.

Потому что есть свойство души. Когда просыпается совесть, это значит – просыпается душа. Поздно пришло к нему это знание.

Он приглядывался к простым людям, тем, кого прежде не хотел замечать. Их жизнь текла иначе. В мелких заботах, тщетных, засасывающих. Страшная своей однообразностью. Но радость, редкая гостья, тоже посещала их, далекая от новых наград и новых чинов. И тогда суета отступала. Чтобы потом вернуться вновь.

Одна женщина привлекала его. Он удивлялся ее светлой доброте, ее отзывчивости. Если она могла помочь кому-то, она помогала. Без всяких задних мыслей, без ожидания ответной услуги – он видел это. Он мог видеть. Она часто улыбалась грустной, исчезающей улыбкой, от которой ее светлое лицо становилось особенно беззащитным. Муж бросил ее с двумя детьми. Она и сама не поняла почему. Увлекся другой – значит чего-то ему не хватало, несмотря на ее старания; что-то она упустила. Она ругала себя.

Он любил смотреть, как она работает. Сколь старательно и легко делала она свое дело: изучала документы или правила текст. Тогда отступали мысли о детях, об ушедшем супруге, о будущем, которое было сокрыто от нее, которое вызывало гулкую тревогу. Она делала все с той веселой аккуратностью, на которую способны только женщины.

Потом разболелся ее старший ребенок, пятилетний сын. Всерьез. Дошло до больницы. Анализы были плохи. Непоседливый мальчик лежал тихо. Она не могла заставить себя работать. Мысли ее метались. Она не могла сидеть за столом. В нее будто вселилась неусидчивость сына. Как тревожны были ее глаза.

Он видел, чего она боится. Но он-то знал, что диагноз ошибочен, что все пройдет, мальчик выздоровеет. Она изводила себя, и ему тяжело было видеть это. Он хотел помочь ей.

Однажды она сидела в своей комнате до позднего вечера, отрабатывая проведенное в больнице время. В здании почти никого не осталось, большой дом присмирел, успокоился. Он смотрел на нее и думал: как ей сказать? Свет ламп на потолке был ярок. Он мешал. Безжалостный, пустой свет.

Он дождался, когда она поднялась, собрала сумку, взяла из холодильника продукты, надела пальто. Он знал, что она спустится на первый этаж по лестнице, той, непарадной, что скрыта за обычной дверью. Когда нужно было спуститься, она не пользовалась лифтом. Там, на лестничной площадке, ему не будет мешать яркий свет – по вечерам горит лишь дежурная лампа.

Тяжелая дверь, скрипнув, отрезав свет из коридора, закрывается за ней. Сумрак соткан из неверных, мерцающих нитей. Пора. Он выходит из стены. Она рядом. Останавливается. Бессмысленные глаза. Рот некрасиво открывается. Лицо, висящее белой маской, вдруг опрокидывается. Падает сумка. Свертки на ступенях. Как сказать? Как сказать ей про сына? О Боже!.. Он уносится прочь.

Как-то вечером по сводчатым коридорам старого здания разнесся и угас женский крик. Прибежавшая охрана обнаружила сотрудницу, лежащую на лестнице. Она была без сознания. На ступенях, покрытых ковровой дорожкой, валялись выпавшие из сумки продукты. Позже, придя в себя, она бормотала про привидение. На следующий день по зданию пошли разговоры, но их быстро пресекли. Начальство распорядилось сообщить, что женщина немножко тронулась под влиянием обстоятельств: муж бросил, ребенок тяжело болен. Бывает. О привидении никто больше не заикался.

V. Запоздалое откровение

Это были несколько пожелтевших листков, исписанных аккуратным почерком. Муханов нашел их в тумбе старого стола, солидного и громоздкого, как вся кремлевская мебель. Листки лежали за выдвижными ящиками, куда он полез совершенно случайно. Муханов не знал, когда и как они попали сюда. Никакого названия, никакой подписи. Только текст. Кто написал его? В какое время? Зачем? Вопросы, вопросы… Кто мог на них ответить?

Прочитав листки, Муханов был удивлен – столь неожиданным и необычным оказался текст. Само собой придумалось название: «Откровение». Муханов пытался представить себе того, кто выводил аккуратные строчки. Какой-нибудь разочаровавшийся в прежних идеалах сановный коммунист? Если да, то когда? При Брежневе? Или даже при Сталине? Стол-то был довоенный. И почему этот человек постарался облечь свои мысли в такую форму? Боялся сказать прямо то, что думал? Но все и так понятно. Если же рукопись была у кого-то изъята, почему лежала в столь странном месте, а не в папочке на Лубянке?

Он не знал, что делать с листками. Кому-нибудь показать? Посоветоваться? Он не мог забыть о них. Вечером следующего дня, когда выдалась спокойная минута, он достал листки и увидел то, чего не могло быть. Появилось название. Теперь на первой странице стояло: «Откровение». Но он никому не говорил об этом. Он даже никому не показал странных листков. Кто же это сделал? И как?

Муханов бежал глазами по аккуратным строчкам.

ОТКРОВЕНИЕ

Глава 1.

1. В начале было желание. И было оно желание власти. И желание было бог. Чрез него все начало быть.

2. Был человек, появившийся прежде, чтобы свидетельствовать о нем. Дабы уверовали.

3. Он пришел к своим, но не приняли. И он учил других, что придет царствие обездоленных на Земле.

4. И будет тот, который идет следом за мной, говорил он. И даст царствие на земле.

5. И был он в другой стране, омываемой со всех сторон морями.

6. И приступили к нему и спросили: ты пророк?

7. Он сказал: нет. Но придет другой, который царство обездоленным даст.

8. И сказали: как знаешь?

9. Он отвечал: истинно говорю. Ибо царствие обездоленных неизбежно по всей земле.

10. А как придет, если не будет того, кто укажет путь? Он есть путь к царствию обездоленных.

11. Они спросили: как же обещаешь ты, если не пророк?

12. И сказал: истинно говорю. Ибо так должно быть.

13. И пришел к нему некто. Увидев его, он сказал: вот тот, о ком свидетельствовал я. Тот, который принесет счастье обездоленным.

14. И сказал ему: ты, который позади меня, ты будешь впереди меня. Ты – путь.

15. Спросил его тот: как построю я царство обездоленных?

16. Он ответил: отвергнув остальных.

Глава 2.

1. И отправился тот в свою страну. И пришел.

2. И встретил двух кузнецов. И сказал: бросайте свое дело. Идемте со мной. Будем строить царство обездоленных.

3. И бросили. И пошли.

4. И встретил он четырех портных. И им сказал: бросайте свое дело. Идемте со мной. Будем строить царство обездоленных.

5. И бросили. И пошли.

6. И встретил он шесть других. И позвал.

7. И тоже бросили. И пошли.

8. Пришли они в один дом. И находились там.

9. И приступили ученики, и спросили: учитель, как можно построить царство обездоленных.

10. Он сказал: утвердив власть обездоленных. Ибо их власть имеет право. Других – нет.

11. Так учил он. И приходили. И слушали.

12. И начальник стражи узнал. И послал к нему спросить: почему так учишь?

13. Он ответил: истинно говорю – так будет. И тот, кто ничего не имел, будет иметь все.

14. И спросили: как?

15. Он сказал: отдадут те, кто имеет. И власть отдадут.

16. Привели его к начальнику стражи. И сказал начальник стражи: ты нарушил закон. Ты должен отправиться в далекую часть страны и жить там.

17. И отправился.

Глава 3.

1. В далекой части страны было селение. Там он жил.

2. И думал о храме веры своей: три дня или семьдесят лет и три года буду строить?

3. И думал – как утвердить царство обездоленных?

4. Он учил землепашцев о царстве обездоленных, но не пришли к нему И проклял их.

5. И опять думал о царстве своем.

6. И учил немногих, которые были там: будут недостойные отделены от достойных. Будет для недостойных лишь скрежет зубовный.

7. И спросили его: как отделить достойных от недостойных?

8. Он же говорил: хозяин стада выгнал стадо на луг. И одна овца пошла в сторону, где трава была пышнее. Но там была круча. И упала, сломав ногу.

9. И убил ее хозяин стада.

10. Говорю вам: тот достоин, кто не отбивается от стада.

11. И опять думал о царстве своем. И ходил по окрестным местам.

12. Так было три года.

13. По прошествии трех лет он вернулся в главный город.

Глава 4.

1. И собрал он учеников своих и сказал им: надо бороться за царство обездоленных.

2. Но как будет царство без власти?

3. Власть даст царство.

4. И учил: цель выше средств.

5. Лгите, если поможет. Крадите, если приблизит к цели. Насилуйте, если даст желаемое. Убиение недостойного не есть грех, но благо.

6. Так учил их.

7. Был там некто, спросивший: царство для человека или человек для царства?

8. И сказал: говорю вам, как царство обездоленных есть для человека, так человек есть для царства.

9. Но что есть человек? Слаб пред лицом природы, нуждается в поводыре.

10. Что может овца понимать о благе своем? Потому нужен хозяин стада. Не добрый, но строгий.

11. Так человек нуждается в умном и строгом поводыре.

12. Ибо говорю вам: тот прав, кто строг.

13. Главный стражник той страны, коему все доносили, велел арестовать его.

14. И узнал он, и отправился в другую страну, куда призвал учеников своих.

Глава 5.

1. И прибыл в другую страну. И стал жить там.

2. И готовил пришествие царства обездоленных.

3. Он учил внимавших ему: придет царство по всей Земле. И первые станут последними. А последние – первыми. Так будет.

4. Приступил к нему один из учеников его и спросил: учитель, как мне быть, ибо мало веры имею?

5. Он же сказал: ненавистью к тем, кто недостоин царства обездоленных, достигнешь.

6. И сказал другим: говорю вам, только ненависть укрепит вас. Так достигнете.

7. И были там те, кто спорил с ним, говоря: учитель, разве ненависть может созидать? Как ненавистью царство строить?

8. Он же сказал: как можете знать?

9. И рассказал притчу: некто взял поле. И была на том поле пшеница, и были сорняки. И сорняки забивали пшеницу. И выполол сорняки, и встала пшеница. И собрал хороший урожай. Так и недостойные, они подобны сорнякам.

10. И сказал им: лишь ненависть к недостойным и твердость дадут желаемое.

11. И не поверили. И случилась смута среди учеников его. И часть учеников его ушла от него.

12. И проклял их. И призвал новых. И опять учил.

13. И говорил им: идея выше жизни и смерти. Ибо что есть жизнь без идеи, и что смерть без идеи?

14. И был среди учеников один, который прежде учился на служителя веры. Он спросил: учитель, что главное в царстве обездоленных, которое обещаешь?

15. И сказал тому: власть. Ибо имеющий власть имеет все.

16. Тот спросил: учитель, как достичь власти?

17. И сказал: силой. Но удержать – трижды силой. Ибо удержать труднее, чем взять.

Глава 6.

1. И были трудные времена в его стране. И правитель его страны оставил трон.

2. И пришла смута. И появились ложные пророки, предвещавшие приход разных несчастий. И многие спасители звали идти за ними.

3. И не знали, кому верить? И боялись верить.

4. И прибыл он в главный город своей страны. И встретили его ученики и другие.

5. И сказал: придет царство обездоленных на всей Земле.

6. И были те, кто спрашивал: будет так? Ждать царства на всей Земле?

7. И были те, которые говорили: никто не создаст счастья для всех. Но только каждый для себя своим трудом, и чрез это для всех.

8. Другие спрашивали: как узнать правду? И не знали.

9. Он же учил: придет царство. И возрадуются обездоленные. Говорю вам, так будет.

10. И обещал человекам землю и свободу. И единый рай на Земле.

11. И были те, кто верил.

12. Но он жаждал власти.

13. Привели к нему человека, который был из богатой семьи.

14. И спросил его человек: как быть мне достойным царства обездоленных?

15. И сказал он: прокляни отца своего и мать свою. И будешь достоин царства.

16. И проклял. И стал учеником его. И пошел с ним.

17. А он ждал удобного времени, ибо смута нарастала.

Глава 7.

1. И наступил его час. И власть упала ему в руки подобно перезрелому плоду.

2. И стал править, утверждая царство обездоленных.

3. И отделил недостойных от достойных.

4. И учил: только ненависть к недостойным и твердость дадут желаемое.

5. И приказал лишить недостойных жизни подобно сорнякам.

6. И были лишены. И стоял скрежет зубовный.

7. Тридцать и три раза отделял недостойных от достойных, дабы никто из первых не оказался среди вторых. Дабы лишь достойные попали в царство.

8. И начал строить царство обездоленных.

9. Но не дал человекам ни земли, ни свободы.

10. И недовольные были. И становились достойные недостойными. И уходили.

11. И земля не рожала хлеб. И был голод.

12. Так продолжалось годы.

Глава 8.

1. И не смог. И дал послабление человекам.

2. И стала земля рожать хлеб. И перестал быть голод.

3. И сомнение охватило его. Через это занемог он. И стал расслабленным.

4. И пришел на место его ученик его.

5. И сказал: я не есмь сам по себе. Я есмь продолжение.

6. И сказал: все плохое чрез недостойных есть. Всякий, кто недоволен, есть недостойный.

7. И сказал: в твердости сила и спасение.

8. И правил.

9. А он пребывал расслабленным. И приходили лекари, и не помогли.

10. И пришла к нему смерть.

11. И когда умирал, услышал Голос Любящего Нас, и Голос сказал ему: семьдесят и еще трижды по семь лет не похоронят тебя. И будет страдать душа твоя. И будет каждый год как тысяча. Ты сам себе уготовил сие испытание. Ибо ты есть путь, ведущий в никуда.

12. И было так.

Муханов положил листки на стол, и тут у него мелькнула невероятная, шальная мысль: рукопись написал… не человек. Призрак. Быть может, Ленина. Муханов устыдился подобного вывода: что за вздор! Придет же такое в голову. Но потом вспомнил – странные случаи уже происходили. В октябре двадцать третьего Ленин появился здесь, в Кремле. Никто не знал о предстоящем визите, никто не готовился. Кремлевские сотрудники были поражены, увидев вождя мирового пролетариата сначала снаружи, на Ивановской, а потом в бесконечных коридорах казаковского здания. Его видели многие, но позже выяснилось, что Ленин не покидал и не мог покинуть Горки. Случай пытались замолчать. Безуспешно. Вся Москва говорила об этом.

Что означает странная рукопись? Попытка предостеречь? Подсказать? Объяснить? И почему она попала к нему? Случайность? Он чувствовал – нет. Причина? Может быть, прошлое?

Он был коммунистом. Но ведь не подличал, не обманывал. Скорее, обманывался. Верил в справедливость, в равенство. И помогал их попирать, сам того не ведая.

Из партии он ушел только в девяностом. Было у него чувство вины. То чувство, которое, как он полагал, должен испытывать любой порядочный человек. Он, Муханов, причастен к тому, что творилось. Как и миллионы других. Но разве каждый не отвечает за самого себя?..

Он подумал, что рукопись – и в самом деле откровение. Но запоздалое, напрасное. Что оно сейчас меняет? Ничего. Муханов аккуратно сложил листки и спрятал в стол.

На следующий день они исчезли.