Текст книги "Кремлевские призраки"

Он лежал и размышлял о странном видении, посетившем его. Опять Надежда. И опять не получилось. Но она сказала, что девочка – его дочь. Значит, когда-то он смог. Успел. Он – отец Светланы Аллилуевой. Он, Михаил Семенков! Охренеть можно. Тронуться. Ну и поворот.

Почему такое приснилось ему? Что за этим стоит? Ему не верилось, что это чистая случайность. Но почему? По-че-му!? Он не знал ответа. Он лишь угадывал некую связь между видением, тем, что работал в старом здании, и грядущим ремонтом.

Первым переехал в соседний корпус президент. Потом – особо приближенные помощники. Готовились остальные сотрудники. А в дальней части здания уже появились рабочие в спецовках. Семенкова не интересовало, чем они занимались. Но как-то он услышал от Кривенко, что разбирают кабинет Сталина и вроде бы после ремонта восстанавливать не собираются.

– Здесь был кабинет Сталина? – удивился Михаил.

– А где же еще? В этом здании. На втором этаже. Во-он там. – Сергей Владимирович был доволен. – Это правильно, – доказывал он. – Зачем кабинет тирана сохранять? Надо изгнать отсюда прошлое.

Любопытство шевельнулось в Семенкове. Через пару часов он, воспользовавшись паузой, отправился в ту часть дома, где, по рассказам Кривенко, в прошлом располагался кабинет Сталина.

Двери, которым положено было быть закрытыми, оказались распахнуты. Семенков заглянул внутрь. Пусто. И неуютно. Он прошел одну не слишком большую комнату, единственное окно которой выходило во внутренний двор, потом другую, тоже не слишком большую, с окном на Арсенал, и оказался в зале, пустом, без люстр, без мебели – только деревянные панели в человеческий рост, которые обегали все стены. Такие, но более красивые, были в кабинете начальника Семенкова.

Пожилой мужчина в спецовке возился на полу. Семенков поздоровался. Глянув на него мельком, тот кивнул в ответ.

– Здесь и был кабинет Сталина? – Семенкову почудилось, будто голос вязнет с пустоте зала.

На этот раз мужчина посмотрел на него внимательно, словно прицениваясь, а стоит ли вообще отвечать, но потом хмуро проговорил:

– Здесь. Скоро от него ничего не останется, от кабинета. И от дома – тоже. Перекроят все на современный лад – и никакой истории.

Семенкову лень было приставать в нему с вопросами: почему ничего не останется от дома? Как его перекроят? Недоволен человек, и пусть. Он уже собрался уходить, как вдруг мужчина заговорил:

– Здание историческое. Архитектор Казаков построил по заданию Екатерины Второй. Еще в позапрошлом веке. Оно особого отношения требует. А тут – все внутри на современный лад переделать! Здесь Сенат заседал. Екатериненский зал видели? Прелесть какая! Разве сейчас есть мастера, чтобы такое повторить? – Мужчина опять замолчал.

Что он там делал, этот пожилой человек, Семенкова не интересовало. Похоже, снимал электропроводку. Но вид его был занятен: не только лицо, вся фигура подчеркивала яростное несогласие с тем, что должно было здесь произойти в ближайшем будущем. Семенкову стало смешно. И на него порой накатывало плохое настроение. Но даже в такие периоды ему лень было ворчать. Человек в спецовке был другой породы. «Сейчас он опять заговорит», – подумал Семенков и оказался прав.

– Что с того, что тиран был? – нарушил тишину глуховатый голос. – Разве потомкам не интересно будет увидеть, откуда он громадной страной управлял? Это же эпоха. Посмотрите, как все было сделано. – Он указал на стенку. – Сейчас говорят: дизайнеры. Это раньше настоящие дизайнеры были, хотя слова такого не знали. А сейчас не дизайнеры, а… сапожники. – Он бросил свою работу, хотя и остался сидеть на полу. – Вот, смотрите, какие здесь панели. Соответственно, и мебель делали – столы, стулья, шкафы. В каждом кабинете свой сорт дерева, свой стиль. У Калинина была карельская береза, у Берии – темной дерево, у Сталина – светлое. Даже люстры делали под кабинет. Сейчас везде повесили одинаковые люстры. Обращали внимание? Так себе люстры. А раньше в каждом кабинете свои были. Под интерьер. Настольные приборы – и те были свои. Уникальные. Из камня, из бронзы. Потом, при Хрущеве, многое расколотили. Красивые чернильницы кувалдами били. Чтобы никто не забрал себе. Тоже прошлое уничтожали… Паркет родной, еще с тридцатых годов. А как новенький. Не скрипит. Панели деревянные, которыми кабинет и комната отдыха отделаны, тоже как новые. Теперь кто-нибудь из начальства себе на дачу заберет. – Он безнадежно махнул рукой.

И тут Михаил не выдержал, спросил заговорщическим голосом:

– А привидения здесь водятся?

Мужчина поднял глаза, улыбнулся легко и устало.

– Разное говорят. Сам не видел… – Он вдруг смутился, как-то совсем по-детски. Потом проговорил. – Хотя было один раз. Давно. В подвале. Что-то вроде силуэта. Я не понял, на кого он был похож.

– Но это был силуэт мужчины? Или женщины?

– Я, честно говоря, тогда испугался, – перешел на доверительный тон мужчина. – Может быть, и женщины…

Женщины. В этом Семенков не сомневался.

Позже он шел по длинному коридору с высоким сводчатым потолком и размышлял о том, сколь богата история этого дома, и что недавние бурные события осени тоже стали частью этой истории, хотя еще трудно их так воспринимать. И то, что происходило сегодня, и только что состоявшийся разговор – уже история. Она едина и нерасчленима. Все в ней важно. Связано между собой. «Зря здесь все переделают, – думал Семенков. – Стоило бы сохранить. Для потомков». И он вдруг понял, что успел полюбить этот большой, красивый дом, построенный давным-давно умелыми людьми на благо другим людям.

XV. Делопроизводитель

Он посмотрел на меня столь сурово, такими до удивления пронзительными глазами, что я пожалел, что открыл эту дверь.

– Извините, ошибся, – пробормотал я, собираясь уйти.

– Ты не ошибся, – прозвучал раскатистый голос.

Повинуясь непонятной силе, я закрыл за собой дверь, подошел к столу, старинному, заваленному бумагами.

– Садись, – он указал на стул, стоящий перед столом, такой же старый, красивый, добротный. Как он только сохранился в Кремле?

Я сел на краешек. Мне было неловко. Я не собирался приходить к этому странному человеку. Толкнул непонятную, вечно закрытую дверь, и вот что получилось.

Пронзительные глаза буравили меня.

– Послушай, Дмитрий. – Откуда он знал мое имя? – Ты чересчур эмоционально воспринял недавние события.

Как еще я мог их воспринять? Едва не пыхнуло большое пламя. Едва не началось такое… Но каким образом он узнал о том, как я реагировал на происходившее в крайне драматичный период нашей истории? Удивление гуляло во мне. Могу представить собственную физиономию.

– Ничего странного. Мне известно многое. И не только про тебя. – Сколь беспристрастно, даже бесцеремонно звучал громоздкий голос. – Между прочим, твои рассуждения о страхе небезынтересны. Про то, что здесь все пропитано страхом. Тем, который в прежние времена обволакивал каждого, даже Берию, даже всесильного Отца народов. Да, этот страх копился долгие столетия. И он жив по сей день, он по-прежнему втекает в души и сердца. Ты неплохо определил его оттенки, выстроил, что называется, анатомию: страх потерять власть, страх перед заговором, выстрелом в спину, страх ареста, страх потери всего, страх перед пытками, страх за близких, страх смерти. На него наслаивается страх того, что предадут, обойдут, оттеснят, унизят; страх, что будут преследовать, что посадят. А за всем этим – первобытный страх перед неизвестностью, перед будущим, перед всем и вся. Неплохо. – Воздавая мне должное, этот странный человек смотрел на меня до удивления строго. – Ты смог понять, что страх столь же многообразен, как этот мир. И он – истинная движущая сила. И после всего этого ты уподобляешься неразумным людям.

Он ждал моих слов, а я не знал, что сказать. Я вообще не понял, что он имел в виду. Пришлось говорить ему.

– Тебе непозволительно уподобляться неразумным людям.

– Разве я уподоблялся?

Он глянул на меня так, словно я обманул его.

– Ты совсем не думаешь о смерти. – Еще бы! В мои сорок шесть об этом не хотелось думать. – А зря. О смерти всегда следует думать. Это помогает жить. Древние это понимали. «Memento mori». Какая глубокая мысль. – Он вновь глянул на меня. – Ты знаешь эти слова. Но они остались для тебя пустым звуком.

Сказанное им было так неожиданно, что я растерялся, беспомощно глянул на него.

– Простите, кто вы?

– Я? – Он загадочно усмехнулся. Его лицо стало не таким мрачным. – У меня редкое ремесло. Равно как и призвание. Можно сказать, что я – певец смерти. Ее хранитель. Впрочем, если без высокопарных слов, я – делопроизводитель. Как и ты.

Это звучало непонятно, пугающе: певец смерти. Только я постеснялся еще задавать вопросы. Я не знал, что делать? Робко оглядывался по сторонам. Старые шкафы стояли вдоль стен. Сквозь стеклянные двери было видно, что они набиты документами. Но я не мог понять, какими? И тут я увидел, что окна в комнате нет. Что за странная комната здесь, в Кремле? Было во всем этом загадочное, необычное. Похоже, не зря меня давно подмывало узнать, что там, за вечно закрытой дверью. Именно в этот момент у меня появилось ощущение, будто я уже бывал в этой комнате. Но я-то знал, что я здесь впервые.

– Ты удивлен, что можно быть певцом смерти? – вновь зазвучал резкий голос. – Чему тебя учили в Историко-архивном институте? Вслушайся: «Кровоизлияние в мозг, его левое полушарие, на почве гипертонической болезни и атеросклероза. – Он будто читал, торжественно, гордо, глаза его были чуть прикрыты. – В последние дни болезни, при резком ухудшении общего состояния, стали наступать повторные приступы тяжелой острой сердечно-сосудистой недостаточности. В двадцать один час пятьдесят минут при явлениях нарастающей сердечно-сосудистой и дыхательной недостаточности наступила смерть…» – Он значительно молчал, глядя перед собой, потом с прежней пронзительностью посмотрел на меня. – Что ты скажешь об этом?

Что я, на самом деле давний выпускник Историко-архивного, мог сказать об услышанном? Какое-то медицинское заключение. И больше ничего. На лице хозяина странного кабинета светилось нечто злорадное и одновременно возвышенное.

– Ты не ощущаешь величия этих слов? Это не просто медицинское заключение. Это гимн торжеству смерти. Жестокий тиран, убивший многих и многих. Злой гений, которого боялась не только его страна, весь мир. Вершитель судеб, создавший невиданную империю. Человек, который казался вечным. Он был с легкостью повержен смертью. Она все поставила на свои места, доказала его ничтожность. Агония была долгой – он умирал пять дней, время от времени приходя в сознание, но лишенный возможности двигаться, говорить. Поначалу лежал на полу в малой столовой Ближней дачи, а к нему боялись зайти. Потом его переложили на диван, вызвали приспешников, а те сказали, что он спит. Это была мерзкая ложь, но жестоко наказать их, повинных не только во лжи, но и тогдашнем его состоянии, он не мог. И это вызывало дополнительные муки. Ему становилось все хуже, но врачей все не звали, а когда врачи появились, было уже поздно. Жизнь едва теплилась в нем. А потом угасла. – Волевое лицо сидевшего напротив снова приняло спокойное, даже усталое выражение. – Пятого марта тысяча девятьсот пятьдесят третьего года в двадцать один час пятьдесят минут смерть поставила точку в судьбе Иосифа Джугашвили. Той судьбе, которая зависела от него. Ибо есть другая судьба, начинающаяся после смерти.

Я не знал, что сказать. А он, похоже, и не ждал моих слов.

– Вся низость, вся пустота, все величие человека становятся видны в момент смерти. Она срывает покров лжи, нагромождение случайного. Она открывает истину. Можно сказать – сама является истиной. Люди несправедливы к смерти. Они представляют ее ужасной, жестокой. Рисуют мерзкой старухой с косой. А она вечно молода и прекрасна. То, что не каждый готов к встрече с ней – не ее вина. То, что людей частенько пугают жуткие, на их взгляд, обстоятельства и следствия кончины того или иного человека, многих людей – отражение их ограниченности. Все это лишь внешние проявления смерти, не отражающие сути.

Он хмуро замолчал, словно переживая за несовершенство людей. Сам я ощутил неловкость, потому что все сказанное относилось ко мне. В отрочестве я панически боялся покойников, пропитывался ужасом тех, кто погибал в катастрофах, стихийных бедствиях, войнах. Один мой дед погиб в Великую Отечественную войну, другого сжили со света в сталинском лагере где-то в окрестностях Магадана. Но я старался не думать о том, что им довелось пережить в последние минуты, секунды жизни. Я не подпускал к себе эти мысли. Моя бабка по отцу умерла, когда мне исполнилось четырнадцать. У нее был рак. На похоронах я боялся подходить к гробу, старался не смотреть на ее похудевшее, будто невесомое, сделанное из воска лицо. Повзрослев, я стал воспринимать все более спокойно, философски. Хотя и не смог привыкнуть к тому, что смерть продолжала забирать моих родственников, знакомых. Некоторые из них умерли ужасной смертью. Это вызывало особую печаль.

– Смерть одна, – пренебрежительно проговорил он, глядя на меня скучающим взором. – Кончина бывает разной: от болезни, от убийства, от голода, от жажды, от молнии, от яда, от стихийного бедствия, на колесах и под колесами, на воде и под водой, от наркотиков, в результате катастроф и террористических актов, от старости. Возможна кончина по внушению. Возможен добровольный уход из жизни. А смерть – она одна. Последнее событие в земной жизни человека. – Он сделал паузу. – И еще: кончина может быть ужасной. Смерть – нет. Долгая, мучительная кончина есть наказание зла.

Странная лекция на странную тему да еще в какой-то непонятной комнате была удивительна. Что хочет от меня этот неведомый знаток смерти? Ее страстный исследователь? Будто подслушав мои мысли, он сказал:

– Наша встреча неслучайна. Позже ты поймешь это. Сейчас не отвлекайся. Ты должен осознать, что смерть не только справедлива, но и милосердна. Вспомни генерального секретаря КПСС Андропова, который был прикован к аппарату «искусственная почка» и руководил страной из больницы. Круглые сутки около него торчали врачи, погоняемые страхом, что произойдет худшее. И этот тяжело больной человек пытался действовать строгостями, взять расползающуюся страну в кулак. Все без толку. Заключение о его болезни и кончине сообщало, что он «страдал интерстициальным нефритом, нефросклерозом, вторичной гипертонией, сахарным диабетом, осложнившимися вследствие хронической почечной недостаточности». Разве не была для него смерть облегчением? Разве не была она таковой для пришедшего следом Черненко, беспомощного, бесполезного человека, страдавшего «эмфиземой легких, осложнившейся легочно-сердечной недостаточностью и усугубленной сопутствующим хроническим гепатитом с переходом в цирроз»?

Вновь торжественность висела в голосе хозяина странного кабинета, когда он по памяти зачитывал фрагменты заключений о болезни и смерти некогда могущественных правителей. Но, как я понимал, это была вовсе не дань уважения к сановным мертвецам.

– Величайшее желание каждого человека – обмануть смерть. Тщетно. Ее невозможно обмануть. Как и спрятаться от нее. В назначенный судьбой срок она явится каждому, живущему на Земле. Да и глупо мечтать о бессмертии. Потому что люди приходят сюда, чтобы прожить свою жизнь и вернуться.

У меня возникла крамольная мысль – а зачем он все это мне рассказывает? Зачем я должен выслушивать мрачные рассуждения, густо сдобренные неприятными фактами? И вновь он подслушал мои мысли.

– Позже ты все поймешь, – сказал он. – А пока слушай внимательно. Людям неведомо, сколько им отмерено, сколько еще осталось. Ибо каждый день человек должен пытаться прожить как последний. Хотя порой судьба приоткрывает будущее. Ты помнишь Бухарина? Любимца партии большевиков и, как поначалу казалось, баловня судьбы. Летом тысяча девятьсот восемнадцатого года он был в командировке в Берлине. Находясь там, он услышал, что на окраине живет хиромантка, точно предсказывающая судьбу по линиям руки. Бухарин ради любопытства отправился к ней. Посмотрев его руку, она сказала: «Вы будете казнены в своей стране».

Бухарин ей не поверил. «Вы считаете, что советская власть рухнет?» – с недоверием спросил он. «При какой власти вы погибнете, предсказать не могу, но обязательно в России, – отвечала хиромантка. – Будет рана в шею и смерть через повешение». Бухарин усомнился: «Как же так? Человек может умереть только по одной причине – или от раны в шею, или от виселицы». «Будет и то, и другое», – уверенно повторила хиромантка. Много позже, накануне ареста, уже предчувствую свою судьбу, он вспомнил предсказание. «Меня душит ужас от предвидения террора грандиозного размаха, – говорил он жене. – На языке хиромантки, по-видимому, как раз это и означало рану в шею. А в дальнейшем – смерть. Неважно, через повешение или от пули». Он был расстрелян в подвале, там, на Лубянке. Он до последней секунды надеялся, что Сталин помилует его.

Хозяин кабинета вновь замолчал. А меня так и подмывало задать один вопрос. И я не удержался.

– Вы долго работаете… – я будто споткнулся, – по этой тематике?

– Работаю, – уклончиво ответил он.

– А в Кремле давно?

– Нет. В этом веке – с тех пор, как советское руководство переехало в Москву.

Я решил, что ослышался. Но все-таки выдавил из себя:

– А раньше?

– Раньше в Петербурге работал. В Зимнем дворце.

Я жалел, что не ослышался. Я не знал, как все это понимать? Не знал, что теперь делать? Молчание затягивалось. Ощущая тягостную неловкость, я спросил непослушным голосом:

– В Зимнем дворце были… похожие случаи?

– Каждый случай уникален, – обыденно произнес он.

– Каждый не похож на другие. Но чаще всего я вспоминаю про кончину Александра Второго. Сколько сделал этот человек. Освободил крестьян, даровал России судебную систему и земство. Мечтал о конституции. А его убили. Кончина его была мучительной, хотя и недолгой. Царя предупреждали об опасности. Лорис-Меликов несколько раз говорил ему о замысле террористов. Но Александр не послушался. В тот первый мартовский день тысяча восемьсот восемьдесят первого года царь был на традиционном воскресном параде в Манеже. Когда возвращался в Зимний вдоль Екатерининского канала, Рысаков бросил первую бомбу.

Я вдруг увидел себя подле канала. Рысаков – это я. Светит солнце. Какой удивительно белый снег кругом. Как славно. Господи, неужели это случится сейчас?.. Вот! Карета приближается. Та самая, которую я так жду. Мой час настал. Звездный час. Бомба, которую я долго держал в руках, летит под колеса. Взрыв не кажется мне сильным. Я бросил далеко от кареты. Ее лакированная поверхность пробита осколками. Видны провалы рваных дыр. Я вижу, что ранены черкесы из конвоя, лошади. Кровь на руках, на одежде, на лошадиных боках. А царь? Что Александр?.. Вот он! Выходит наружу. Он даже не ранен. Господи, все бесполезно. У меня не получилось. Не вышло! Какие-то люди хватают меня за руки, я пытаюсь вырваться и не могу. На меня устремлены глаза. Глаза того, кого я хотел убить. Царь меняет направление, приближается. Вот он, стоит напротив, смотрит. Я не отвожу глаз, я вкладываю в мой взгляд всю ненависть, которая существует в мире. Я ненавижу этого человека. Мы смотрим друг на друга. Вечность. «Ты бросил бомбу?» – спрашивает наконец он. «Я». «Кто такой?» «Мещанин Глазов», – лгу ему я. «Хорош», – мрачно говорит он и отворачивается. Он хочет подойти к раненым. И тут я вижу Игнатия Гриневицкого. Слава богу, он рядом. У него вторая бомба. Он бросает ее между собой и царем. Новый взрыв кажется мне более сильным. Как ударило по ушам. Сначала Гриневич, а потом Александр оседают на снег. Они ранены. Кажется, всерьез. Оба сидят на снегу, опираясь на руки. Снег рядом с каждым из них испачкан красным. До меня доходит – кровь. Их кровь. И ее много. Все так же весело светит солнце. День ясный, уже весенний. Природа словно радуется тому, что произошло. Мы смогли. У нас получилось…

Теперь я другой человек. Я – жандармский ротмистр Колюбакин. Вместе с офицерами, возвращавшимися с парада, я изо всех сил бегу к царю. Только что прогремел взрыв. «Господи, что же это?!» – в смятении думаю я. Состояние Его Величества ужасно: правая нога оторвана, левая – сильно раздроблена, лицо – в крови. Одежда висит лохмотьями, открывая израненное тело. Какой ужас. Я в растерянности. Кто-то предлагает отнести царя в ближайший дом. Услышав, Его Величество едва слышно шепчет: «Во дворец… Там умереть…» Оглядевшись, я вижу поодаль небольшие сани, запряженные лошадью. Кричу: «Подай сюда! Живо!» Машу что есть мочи рукой. Сани подъезжают. С помощью офицеров я поднимаю Его Величество, переношу в сани, укрываю поданной кем-то шубой. Сажусь рядом. «В Зимний», – говорю я. Сани трогаются. Я поддерживаю голову Его Величества. «Господи, за что такое наказание этому великому человеку? За что такие страдания? И что за люди, свершившие такое зло? Что они творят, ироды проклятые?.. Неужто не выживет? Господи». Внезапно Его Величество открывает глаза. «Ты ранен, Колюбакин?» «Нет, Ваше Величество», – тихо отвечаю я. Царь снова закрывает глаза. Сколько страдания на его лице, но он не стонет. Только дышит учащенно… Вот и Зимний. В состоянии забытья мы вносим на руках Его Величество во дворец, несем осторожно, боясь причинить ему лишнюю боль. Поднимаем по мраморной лестнице на второй этаж, затем – по коридорам до кабинета, где осторожно укладываем на диван. Глаза Его Величества закрыты. Но он продолжает дышать…

Я вновь оказался в прежнем помещении. Вконец ошарашенный, слушал продолжение печального рассказа:

– Александр был в бессознательном состоянии. Фельдшер Коган прижимал пробитую артерию на левом бедре, пытаясь остановить кровь. Он был совершенно растерян. Доктор Маркус, заглянувший в раскрывшиеся глаза царя, лишился чувств. Распахнулась дверь, и в кабинет зашел быстрыми шагами лейб-медик Боткин. Осмотрев царя, он убедился, что бессилен помочь. Тут в кабинет вбежала княгиня Юрьевская. Она опустилась рядом с Александром и, припав к его бессильно лежащей руке, зарыдала, повторяя сквозь слезы: «Саша! Саша!» Около нее безмолвно сгрудились дети Александра, домочадцы. Наследник престола приблизился к Боткину и тихо спросил: «Есть ли какая-нибудь надежда?» Лейб-медик отрицательно покачал головой и виновато опустил глаза. Пощупав через некоторое время пульс, Боткин бережно опустил окровавленную руку царя и произнес: «Государь император скончался». Княгиня Юрьевская рухнула без чувств на пол.

Он рассказывал с таким волнением, будто все это произошло только что, вчера или позавчера. И когда он замолчал, его дыхание было частым, как у запыхавшегося человека. Я тоже молчал, переживая услышанное. И тут я ощутил странный азарт.

– А Петр Первый как умер? – спросил я.

Он, похоже, не удивился, уверенно заговорил после небольшой паузы:

– Тяжело умер. Мучился долго. Бурная жизнь Петра Алексеевича принесла ему к пятидесяти годам не одну болезнь. Но более всего он страдал от уремии. Незадолго до кончины он ездил на минеральные воды, только и во время лечения не соблюдал режим. Его непоседливая, деятельная натура требовала действия. Он собственноручно ковал железные полосы на Угодском заводе Меллеров, спускал очередной фрегат, потом отправился в долгое и утомительное путешествие. Он слег лишь в последние три месяца жизни, но все равно в дни облегчения невозможно было удержать его в постели. В конце октября тысяча семьсот двадцать четвертого года он вместе с другими тушил пожар на Васильевском острове, а в ноябре заглянул на свадьбу немецкого булочника, немало выпил там. В декабре отправился на судоверфь инспектировать закладку нового фрегата. Но самочувствие царя ухудшалось. К середине января приступы уремии сделались ужасными. Царь кричал громовым голосом, часто терял сознание. Двадцать восьмого января Петр скончался в невероятных муках. Это случилось ранним утром.

– А Иван Грозный? – не унимался я.

– Иоанн Васильевич? – Он пристально глянул на меня.

– Судьба уготовила ему страшную кончину. В начале тысяча пятьсот восемьдесят четвертого года у него открылась неведомая хворь, какое-то гниение внутри. От царя исходил неприятный запах. Иоанн был напуган. По церквам и монастырям велено было молиться за царя, от его имени обильно раздавалась милостыня. Знахари со всех краев России, множество иноземных лекарей пользовали царя, но это не приносило облегчения. Царь то падал духом, неистово молился, приказывал выпустить заключенных из темниц, то возвращался к прежней необузданности. Однако, болезнь усугублялась. Тело царя покрылось волдырями. Запах стал невыносим. Семнадцатого марта царя отнесли в баню. Мылся он с удовольствием, после бани почувствовал себя лучше. Он сидел на постели. Велел подать шахматы. Сам принялся расставлять фигуры. И когда попытался поставить на свое место белого короля, неожиданно потерял сознание, упал на постели. Поднялся переполох. Срочно призвали знахарей. Но только их помощь не потребовалась. Царь был уже мертв.

Я не сомневался – он рассказал мне то, что произошло на самом деле. Меня интересовало другое.

– Это случилось тут, в Кремле? – спросил я.

– Да.

– И вы были тогда здесь?

Он долго не отвечал, потом как-то простенько прозвучало:

– Был.

Я не мог этому поверить и, в то же время, чувствовал, что он не обманывает меня. Это была правда. Непонятная, странная. И, все-таки, правда. Я соображал, что делать дальше? И тут у меня мелькнуло: а будущее? Он знает, что будет? Я не успел задать вопрос, потому что он проговорил:

– Знаю.

Я уже не удивился, что он слышит мои мысли. Вновь ощутив непонятный азарт, спросил неверным голосом:

– И когда… я?

– Не жди от меня ответа.

– Почему?

– Не пришло время.

Ладно. Попробую выяснить другое.

– А почему наша встреча неслучайна?

– Потому что она должна была состояться.

– Это ничего не объясняет.

– Это объясняет все. – Хозяин странного кабинета поднялся. Он был выше меня ростом. Темные глаза смотрели бесстрастно. – Тебе пора, – проговорил он. – Мы еще с тобой встретимся.

Я тоже поднялся, как-то машинально окинул комнату взглядом, словно пытаясь получше запомнить ее. Я не стал подавать ему руку. Я чувствовал, что этого не надо делать.

– До свидания, – пробормотал я и, повернувшись, пошел к выходу.

На следующий день, проходя по тому коридору, я толкнул знакомую дверь. Я с замиранием ожидал, что она откроется, что я вновь предстану пред ним, этим странным человеком. Я хотел этого. Дверь была заперта. И через день, и еще через день. Я понял – если дверь и откроется, то не скоро. Что-то должно прежде произойти.

Разговор со странным человеком не выходил из моей памяти. Я поднял старые газеты, прочитал заключения о болезни и смерти, вернее, кончине многих людей, сделал копии, которые собрал в особой папке. Потом пришлось завести другую, третью.

Через некоторое время я обнаружил, что говорю с Алексеем, своим давним другом, о смерти – мы с ним выпивали по давней традиции.

– Ты помнишь обстоятельства кончины Брежнева? – спросил я.

– Нет, – ответил мой приятель, давно сменивший профессию грузчика на предпринимателя, владельца нескольких магазинов. – Откуда я могу помнить? Мне было тогда не до Брежнева. Помер, и ладно.

– В отличие от Сталина, которого панически боялись до его предсмертной секунды, Брежнев вызывал одни насмешки. Он был настолько болен и немощен, что последние годы за него правило ближнее окружение. По сути, смерть положила конец его позору. Заключение о его болезни и кончине гласит: «Брежнев Леонид Ильич, тысяча девятьсот шестого года рождения, страдал атеросклерозом аорты с развитием аневризмы от брюшного отдела, стенозирующим атеросклерозом коронарных артерий, ишемической болезнью сердца с нарушением ритма, рубцовыми изменениями миокарда после перенесенных инфарктов. Между восемью и девятью часами десятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года произошла внезапная остановка сердца…»

Я почувствовал, что с особой торжественностью произнес текст заключения о болезни и кончине Брежнева. Это случилось как-то само собой. Я удивился. И тут ко мне пришла странная мысль, что я готов к обещанной встрече. Я понял – встреча скоро состоится. Я ждал ее.