Текст книги "Том второй"

Игорь Карлов
Том второй

Послесловие к первому тому

Новая книга писателя и журналиста Игоря Карлова, лауреата Всероссийской литературной премии «Левша», включает в себя произведения разных жанров, что говорит о несомненном многообразном таланте автора. Игоря Карлова волнуют как проблемы бытия, так и философия жизни, психология человека, боль за судьбу Родины, Великой России, и её народа. Яркий, образный язык, перемещения лирического героя рассказов Карлова по разным странам и континентам несомненно привлекут внимание читателя, как и высокое качество его поэзии и критики.

Аннотация на книгу «Прижизненное издание», издательство «Аквариус», г. Тула

«Современный русский рассказ» представлен красочным описанием Старого Арбата во всех его ипостасях и во все времена суток, со всеми его персонажами, остро подмеченными чутким взором интеллектуала и мастера слова (Игорь Карлов, «Как бы не так»). В рассказе «В соседней палате» И. Карлов утверждает: доброта – это не только материальная щедрость, но, прежде всего, внутренние, душевные затраты, духовная помощь. В рассказе «В ожидании суда» И. Карлов, прекрасно разбирающийся в психологии, мастерски рисует образ своего героя.

Газета «День литературы», г. Москва

Вместе с товарищами по редколлегии почитал рассказы. Проза, что называется, крепкая!

С. Сутулов-Катеринич, поэт, журналист, главный редактор международного поэтического альманаха «45 параллель», г. Ставрополь

Скажу слова, которые покажутся неуместно-легкомысленными, и всё же их скажу, поскольку они возникли в моём сердце. Браво, Карлов! Поклон тебе великий за то, что не отстранился от проблемы, не решил: что это серо и скучно. А сумел, с горькой усмешкой, пристыдить всех нас.

И. Николаева, профессор, г. Москва

Рассказ «В соседней палате» замечательный, полный психологизма и мелких деталей, характеризующих разных людей. Один байковый халат чего стоит! А не раскинувшиеся руки зэка?.. Хороший, богатый и точный русский язык. Это очень ценно. Иллюстрация к цитате «Легче любить весь мир, чем соседа за стеной», написанная кафкианцем.

Г. Ульшина, поэт, прозаик, г. Ростов-на-Дону

То, о чем пишет Игорь Карлов, – очень важно для нас. Важно то, как он это делает. С огромной одержимостью, верностью и преданностью литературному слову. Тому, от чего нет никакой ни прибыли, ни выгоды. Только радость, что автор с такой любовью и вниманием к жизни. Огромное спасибо!

К. Маниса, переводчик, г. Мапуту

Игоря Карлова по праву можно назвать настоящим мастером художественного слова. Могу отметить современность и актуальность его стихов, прозы, публицистики и литературоведческих статей. Безусловно, член редколлегии журнала «Приокские зори» является патриотом. Он глубоко и искренне любит Россию. Но эта любовь не слепая, а осмысленная, требовательная. Если же говорить об особенностях творчества И. Карлова, то в своих произведениях он предстаёт тонким психологом, философом, социальным критиком. Нельзя не обратить внимания на высокую степень художественной изобразительности, присущей писателю, на точность и красоту словоупотребления. Мне очень импонирует своеобразная манера письма И. Карлова: над какой-то страницей можно всплакнуть, а над следующей – улыбнуться.

Л. Дегтярь, врач, к.м.н., г. Краснодар

Признаться, я не большой охотник до чтения современной литературы: предпочитаю больше читать научно-публицистические опусы с практической целью – для получения новых знаний, новой информации. К всякого рода художественной или публицистической литературе отношусь скептически, я даже сказала бы, крайне скептически. Досконально изучив в школьные годы основные произведения русской классики и тем самым получив достаточно полное представление о жизни, кажется, не смогу уже больше отыскать во вновь прочитанном что-то свежее, новое, то, что могло бы удивить, поразить, тронуть за живое. Наверное, чересчур самонадеянно – может быть…

А по сему, имея такую концепцию, приступала к чтению книги И. Карлова скорее из любопытства и притом с огромной долей скепсиса. Времени было у меня свободного предостаточно (так уж сложились обстоятельства: отбыла в очередной отпуск в Москву и застряла в Лиссабоне в ожидании стыковочного рейса). Перелистнула я первую страничку и приступила…

Очнулась от чтения только тогда, когда уже была перевернута последняя страничка, и, обнаружив себя в московской подземке, поняла, что я уже неделю, как в первопрестольной. Настолько были сильные эмоции, которые вызвала эта книга, что вся реальная жизнь (все красоты и достопримечательности португальской столицы; мучительный ночной перелет в маленьком тесном самолете; волнующая встреча с родителями; необузданная радость в тот момент, когда переступаешь порог своей квартиры; прогулки по московским улочкам) – всё прошло как будто во сне, в тумане. Реальное по остроте ощущений уступало пережитому на страницах книги.

А пережить пришлось многое. Считаю себя человеком с достаточно устойчивой психикой: редко когда смеюсь над анекдотами – чаще сдержанно улыбаюсь, редко когда плачу – стараюсь не думать о грустном и не доводить себя до такого состояния. Но здесь сдержаться не получилось.

Никогда бы раньше не подумала, что книжечка карманного формата может вызвать такие переживания! Не задумываясь о том, как я выгляжу со стороны (а время для чтения я нахожу, как правило, присутствуя в общественных местах – залы ожидания вокзалов, аэропортов, в транспорте, в кафе), дала волю эмоциям: хихикала и даже хохотала шёпотом (ну, насколько это было возможно), а буквально через страницу не могла сдержать незаметно для меня назревших, преступно выкатившихся и сползших по щекам слёз. И буквально тут же, рядом – опять «хи-хи»! А то и так: подступит ком, стоит колом в горле, и так холодно всему телу становится, руки-ноги коченеют, но не от мороза, а от холода внутри – внутри нас, от бездушия, равнодушия к тем, с кем живем и среди которых живем. «Люди добрые! Люди добры!..» – и тишина вокруг… И никто не откликается. Страшно!

Вышедший томик, может быть, небольшой по объему, но, поверьте, содержание насыщенное. Думаю, что каждый найдёт в нём для себя те мысли, которые его уже посещали, которые он может разделить с автором и которые (как это удивительно и приятно!), оказывается, автор делит с ним. Так и хочется сказать: «Вот ведь, я же именно так и думал!» или «Я именно это всегда себе так и представлял, только выразить не мог или другими словами себя объяснял, а тут так всё чётко и понятно сформулировано».

Даже если читатель и не окажется в итоге единомышленником автору, одно несомненно – равнодушным его книга не оставит. Не может оставить!

О чём книга? О сегодняшнем дне, о том, как мы пришли в наше сегодня (ведь наша жизнь – это то, что мы из неё делаем). Да и просто о нас с вами – о «добрых людях».

Читайте! Очень советую всем прочитать.

М. Ляпустина, Второй секретарь Посольства России в Мозамбике

Том второй

Посвящаю книгу моей жене

Поле

Вот оно. Вот показалось, и стало ясно: всё идёт, как надо. Первоначально, без рассуждений, без рефлексии, возникла уверенность: в мире и впрямь всё по замыслу. А лишь потом внятно осозналось, что именно даёт ощущение надёжного покоя – увиденное вдалеке поле золотистой пшеницы. Нечто глубинное, таящееся в той всеобщей памяти, которая коренится в перелесках, холмах, синем небе и белых облаках, подсказывает: раз уж растут хлеба на родной земле, есть надежда на лучшее. Все кажущиеся прочными устои эфемерны, и завтра, того и гляди, побредёшь с сумой по городам и весям, бородатый и нечёсаный, станешь пугалом для мирных обывателей. Можешь сорваться в запой, можешь уехать за море, потерять любовь и радость жизни, испаскудиться до последней степени, заплыть жиром, стать мытарем или судьёй, можешь оказаться в узилище, а можешь уйти от людей в пустыню и там стенать, проклиная стену непонимания между тобой и окружающими, – всё может статься. Но вызревающее пшеничное поле в любых тяготах останется твоей путеводной звездой, твоим оправданием и конечным прощением. Самым потаённым уголком сознания понимаешь… Нет, не так! Не понимаешь, а, скорее, чуешь. Да, чуешь, но не как зверь, а как человек, лучший по отношению к тебе сегодняшнему, чуешь великую правду в неспешно наливающихся колосьях; угадываешь, прозреваешь всем составом своей личности, что добывать хлеб насущный в поте лица своего – не только вековечное наказание за первородный грех, но и благо, дарованное роду людскому. Даже если не ты вспахивал поле, сеял зерно, и не тебе жать ниву, но коли есть ещё те, кто сделает это, то и для тебя не всё потеряно, и ты сподобишься, пусть в будущей жизни, причаститься к высшей справедливости. Вдруг становится зримо наглядной Его притча о зерне, вдруг озаряет: умереть – не страшно.

Так внезапно, без связи с предыдущими событиями дня, подойдя к меже между тленом и нетленностью, отрешаешься от всего бренного и ощущаешь несокрушимую свою силу среди зыбкости дольнего мира. Глядя на то, как любовно соприкасаются колосья, слушая вскипающий звук их безбрежного сожития, растворяясь в пучине пшеничного океана, утрачиваешь интерес ко всему преходящему и только лишь отражаешь холмы, перелески, небо… Но оказывается, что обретённое могущество невыносимо тяжело, доколе не расточилась форма твоего физического существования, наросшая вокруг души с момента рождения. Созерцание бессмертия, покуда ты ещё по сю сторону, приносит не взыскуемую долгожданную негу, а странное величественное безразличие и к своему собственному уделу, и ко всему окружающему, кроме золотящегося поля. Пока ещё ты таков как есть, из плоти и крови, отстранённость безмятежной гармонии враждебно соседствует в сердце с фантомной болью изломов твоей судьбы, несчастий, испытанных ближними и дальними, страданий, терзающих человечество. Долго находиться в таком положении невозможно – необходимо на что-то решаться. Остаётся сделать последний шаг и погрузиться навечно в волны злаков, слиться с бесконечностью, однако человеческая сущность, убоявшись того, тянет назад, из хлебных хлябей на твердь просёлочной дороги, ведущей к дому, где ждут тебя к ужину, где становится так уютно, когда зажигают лампу, и пятно жёлтого света из-под старомодного абажура чуть замедленно падает на стол, вызывая из небытия надрезанный каравай, кувшин с молоком и бутыль вина.

Тропик Козерога

Познать великое дано человеку через малое. Почти не уловимый глазом промельк упавшего листа воссоздаёт всю картину мироздания и однозначно обозначает твоё место в системе координат вселенной. Даже если бы ты потерял память, забыл все тяготы морского перехода, не представлял, что произошло с тобой вчера, при заходе в гавань, то и тогда ошибки не было бы – ненароком сорвавшийся с дерева лист расскажет всё.

Он пролетел поодаль, непреклонно ведя свою линию, и ты обнаруживаешь себя взбирающимся по крутому склону авениды, идущей от порта в верхний город, где йодистый запах океана уже не различим, замещён ароматами пряностей и чадом жаровен уличных торговцев. Слегка пожелтевший лист стремительно, чуть даже хищно, спланировал на прогретый асфальт, и ты, словно очнувшись ото сна, видишь залитую спокойно-добродушным солнцем перспективу улицы и контрастно наложенные на неё длинные (хотя только лишь минул полдень) косые тени. Огромный, похожий на щит свази, лист сорвался с могучего кряжистого фикуса, и по траектории его полёта, по положению солнца, по углу падения тени ты каким-то непостижимым образом, но безошибочно определяешь: Тропик Козерога, начало зимы, середина дня.

С высоты

…И только подлетая к Франкфурту, выключил перегревшийся гаджет, собрал в папку таблицы, графики, схемы, выглянул в продолговатый иллюминатор авиалайнера. Тотчас осыпались в небытиё ряды чисел, выстроившиеся в моей голове воинственными шеренгами, ещё миг назад такие значительные цифровые данные вдруг разлетелись в надмирном просторе и измельчились до неразличимости, а важная статистика моментально растворилась в детском голубом, белом и розовом. Сумеречной земли не было видно, согретый солнцем небесный свод выцвел до полной прозрачности, и повсюду разлеглись облака. На всём неоглядном пространстве они щедро громоздились друг на друга, их рафинадная белизна перетекала в цвет топлёного молока, их зефирная мякоть в воздушной печи подрумянивалась и покрывалась нежной и ломкой корочкой безе. Облака вспухали, как взбитые сливки, как пуки сахарной ваты, как пудинг со сгущённым молоком, как бабушкины сырники под сметаной, как циклопические тарелки манной каши, политой сладким киселём, как кремовые купола на торте. Всё это приготовлено для самого заветного праздника, названия которому мы пока не знаем, но который обязательно, обязательно наступит. Какая безмерная радость, до самого горизонта! Какое деньрожденное счастье видеть всё это! Какой восторг вот так лететь, понимая, что всё вокруг – ничейное и твоё! Вот самое большое богатство – этот облачный десерт, залитый малиновым сиропом приближающегося заката.

Африканская ночь

Страшный грохот разбудил меня среди ночи. Встревоженный, я сел на кровати, пытаясь разобраться, что такое происходит и где нахожусь. Несколько мгновений я был нигде, но потом, как фотоснимок при проявке, в сознании постепенно проступило: берег Мозамбикского пролива, межсезонье, гроза. Беспрерывно гремевший гром оглоушивал, ослепительные молнии каждую секунду вспыхивали то справа, то слева. Казалось, что циклопический чёрный боксёр нещадно колотит меня по голове. Пошатываясь, я добрёл до окна и с опаской взглянул на разгул стихии.

То, что я увидел, было чудовищно. Ливень низвергался с неба безостановочно и обильно. Как говорят про сильный дождь? Льёт как из ведра? Стоит стеной? Довольно точные выражения, однако в них изначально заложена семантика конечности осадков: вот выльется – и перестанет, вот пройдёшь стену воды, а там сухо. Тропический дождище заставляет искать новое отношение к этому явлению природы. Больше того: он, пожалуй, имеет собственную точку зрения на окружающие явления. Он не вписывается в известные мне системы координат, но сам становится системой и точкой отсчёта, так что мне следовало не живописать его, используя скромный человеческий опыт, а приспосабливаться к его существованию.

Про этот дождь нельзя было сказать, что он шёл, он изливался, как небесная река. Он просто присутствовал в мире, бытовал каждой своей каплей, наличествовал, выполнял своё предназначение, замещая то, что ещё оставалось в мире сухим, влагой. Он пришёл всерьёз и надолго. Он разворачивался во времени и пространстве.

Под потоками этого колоссального дождя даже небольшой бассейн за моим окном шумел, подобно океану. Пальмы склонялись к земле, болезненно качая кронами, как будто от контузии. Несколько кокосов упало на землю с нехорошим стуком, словно головы казнённых с плахи.

Раскаты грома торопили, подталкивали друг друга. Они выстроились в очередь, как ораторы на митинге великанов, им не терпелось высказаться, пока открылась вдруг такая возможность. И высказывались они не то чтобы грубо, а просто-напросто нецензурно.

При каждой вспышке молнии встревоженные тени домов и деревьев в испуге шарахались в стороны, пытаясь сбежать из жестокой яви в другую, эфемерную реальность, но вспоминали, что им этого не дано, и затравленно замирали на миг, чтобы с очередным разрядом вновь в тоске метаться по округе. Молнии накладывались одна на другую, отчего картина мира непрестанно менялась, превращалась из картины в мозаику, казалась пластически подвижной, текущей вместе с дождём.

Космос и хаос боролись у меня на глазах. Представлялось, что в таком борении некогда создавалась наша планета и, возможно, десятки других планет. Вот только обитаемой оказалась одна из них, та, на которой найдётся существо, способное описать борьбу космоса и хаоса.

О, Луна, Луна!

Из непроглядной зыби Персидского залива воровски скакнула Луна, стремительно метнулась ввысь, а затем на малое время замерла, подозрительно озираясь. Кинула вниз мимолётный затравленный взгляд: не заметил ли кто её побега? Но пустынна была Аравийская земля, лишь я, случайный поздний прохожий, замедлил шаг, остановился, замер в восхищении, встретившись глазами с ночным светилом. Неприязненный, злобный жёлтый свет ослепил на секунду, но тотчас же и потух. Сразу же отвернулась Луна: эка мелочь пузатая! такого опасаться нечего…

Ринулась дерзкая беглянка дальше нетореным своим небесным путём, да так ходко, что чёрная чадра, лёгкая, вытканная из тончайшего струящегося шёлка, сбилась с головы. И пусть не всё небесное тело обнажилось, но и того, что открылось нескромному взору, более чем достаточно, чтобы отвести глаза. Даже я, пришлый гяур, странствующий сказитель, сколь ни жаден до сокровенных красот божьего мира, смутился, узрев неприкрытой лунную плоть. Эта запретная возвышенно-желанная нагота, лишь для избранного, я же, случайно забредший на женскую половину мироздания, не избранник, но преступник по местным адатам.

Да не только я, думаю, распоследний распутник, увидев сияющий наготой торс Луны, потупил бы глаза, ибо в душе его трепет перед неземной красотой сдержал бы похоть… А хороша она была, эта отчаянная красавица, что, словно бы захмелев от собственной манкости, от собственной смелости, шатается ночью по небу одна. Дивно как хороша! Золотистая девическая кожа столь целомудренно-холодна, что остудит любое мечтание о плотской неге. Зато все округлости выставлены с тем коварством, на которое способна лишь утончённая развратница, неуёмно распалившая своё воображение сладострастница, которую долго мучили вынужденным воздержанием, а затем вдруг ввели в общество пылких юношей.

Куда же так спешила Луна, пролетавшая за десять минут расстояние, равное трём её диаметрам, а за час – четверть небосклона, доступного человеческому глазу? Бежала на свидание к юному возлюбленному, пока спит старый муж? Торопилась в лавку пройдохи-торговца, посулившего ей роскошный литой браслет в обмен на истёртую старомодную лампу, по слухам, принадлежавшую некогда какому-то Аладдину, а теперь без пользы пылящуюся в сундуке седого забывчивого отца?.. Кто знает!

Кто поймёт луноликую красавицу, которую смятение чувств толкнуло ночью без спутника за спасительный порог? Не постигнет женскую душу мудрец, знающий наперечёт все звёзды и указующий правоверным, в какую сторону необозримого горизонта следует обратиться, совершая намаз. Не разберёт женскую душу мореход, легко читающий старые карты и уверенно ведущий своё судно к неведомым берегам. Не уразумеет душу женщины воин, приводящий к покорности народы и царства. Не разгадал женскую душу и поэт, поведавший нам о «владычице благородных», пленнице рогатого джинна, украсившей своё ожерелье пятьюстами семьюдесятью перстнями и прибавившей к ним ещё два.

Никто не сумеет укротить восточную женщину. Нет на неё управы. Нет с нею сладу. Только смерть в силах остановить женщину, решившуюся на что-то. И, наверное, она ниспослана на землю как предвестница смерти, а смерти доверено хранить женские секреты. Наверное, так…

О, Луна, Луна! Теперь все увидели непокрытой твою голову и незакрытым твоё лицо! Перед всем светом ты опозорилась. Хватит ли у тебя духу завтрашним вечером показаться людям на глаза? Доживёшь ли ты до завтрашнего вечера?..

Пальмы

Какое, однако же, это увлекательное занятие – наблюдать за тем, как колышутся на ветру пальмовые ветви! К концу дня, когда жидкое золото настоится в прозрачной лазури неба и превратится в тягучий солнечный напиток, нижние ветки пальм пьяно качаются, словно бессильные зелёно-жёлтые крылья обречённых птиц. Зато верхние молоденькие веточки поворачивают полоски листьев перпендикулярно земле, чтобы не дать немилосердному светилу сжечь их сочную юность. В знойный предзакатный час лишь пожилые нижние ветви проявляют желание дать земле немного тени: они готовятся оставить наш мир, и им хочется задержаться в нём подольше, пусть даже бледной сенью воспоминаний, пусть даже мимолётной благодарностью в душе невольника-прохожего, принуждённого тащиться по делам в такую жару. Верхние же ветки озабочены лишь самосохранением. Они своим шелестом и движениями приветствуют приход ветерка: «Да, да! Мы заждались тебя! Освежи хотя бы единым порывом застой нашего существования!»

Сначала следишь за смятением пальмовой листвы, доверчиво развернувшейся к тебе всей плоскостью, рассеянно, как за живым флюгером, показывающим направление и силу нерешительного ветра. Но постепенно изумрудные штрихи верхних веток складываются в узоры, а узоры – в ожившие рисунки. Оказывается, в кронах пальм поселились табуны лошадей! Их продолговатые морды тянутся в разные стороны, ища небесного корма. Их шеи украшены ниспадающими гривами, а лбы – с вызовом вскинутыми чубчиками. Нет, это не хаотично колышущиеся при движении атмосферного воздуха отростки деревьев! Это наделённые инстинктом (а может быть и разумом!) существа. Они плавно поводят выями вслед налетевшему дуновению, они неторопливо кивают зефиру, как старому знакомому, они грациозно потряхивают гривами, отгоняя невидимых насекомых, они даже пытаются стронуться с места… А вот встревоженно закинули головы, слышно их насторожённое шуршащее ржание. Табун беспокойных зелёных зебр в десятке метров над землёй.