Текст книги "Том второй"

А ты ждал чего-то большего? Да, те же холмы, перелески. Но посмотри на этот ракурс, но улови эту игру света, услышь мощные аккорды высоты и дали. Странно, что тишина рождает звуки. У этого места есть своя партитура, и ты можешь по своему произволу дирижировать колоссальным оркестром. Сначала струнные вибрируют на горизонте тихой прелюдией. Потом медь и литавры мощно вступают с самого дна оркестровой ямы, с Бежина Луга. Их мелодию эхом повторяют гобои. И, пожалуй, соло рояля в среднем регистре и в среднем темпе тоскует о недостижимости гармонии и радуется встрече с толикой её земного воплощения. А дальше арфы переливами своих солнечных струн ведут неведомую мелодию.

Удивительно ритмично поднимаются к небу волны земли, покрытые золотыми хлебами и изумрудной зеленью, но не посягают на высь, а, зная пределы, отпущенные им, лишь испытывают свои силы и умиротворённо отступают, чтобы не испортить округлость планеты. В этом пейзаже нет дерзости гор, колко грабастающих небо, хотя линия ландшафта от низины, расстилающейся подо мной, до горизонта крута и напряженна. Нет здесь и унылой приземленности пустыни, но есть величавое распространение пространства на доступное глазу расстояние.

Весь окружающий простор пропитан речной влагой, наполнен ароматами земли и растений. И кажется, что не дышишь, а пьёшь воздух, что ощущаешь запах самой жизни.

Снизу, с берега Снежеди, с Бежина Луга поднялась цапля, и я слежу её полёт. Как необычно это – наблюдать за лётом птицы не снизу, а сверху! Крупное серое тело оттолкнулось от земли, с усилием, трудно взмахивает крыльями и, набрав высоту, оказывается на уровне твоих глаз. Мы с цаплей парим, делаем круги, любуемся миром и радуемся воле. И почему бы мне самому не полететь, ведь это просто, надо просто шагнуть с обрыва и подойти к птице, почти такой же большой, как и я. Так реальны эти чувства, что, грешный человек, ощущаешь себя бестелесным. Мнится, что плывёшь ты над землёй на собственном зелёном облаке, на котором растёт дерево, что тебе подарен летучий остров. Полёт и песня!

Вместе с цаплей взлетела и память. Вспомнилось, как ездили на Бежин Луг с отцом. На велосипедах пылили. Вспомнилось, как добровольный гид из местных жителей показывал каменные плиты, поросшие травой, утверждая, что это фундамент того самого кабака, что описан у Тургенева в «Певцах». А Николай, мол, Иванович, целовальник, дожил до самой революции, а в 17-м году повесился в своём заведении. Ещё одна легенда. Или крестьянин сам придумал… продолжение «Записок охотника»?

Земля наша полнится легендами. Мальчишкой мечтал я отыскать в овраге в среднем течении Снежеди спрятанную некими разбойниками карету. Карета та из чистого золота, отбили её разбойники у Екатерины Великой во время путешествия царицы по Руси, но не успели сбыть с рук. Такая находка представлялась мне вполне реальной. Во-первых, царская карета, безусловно, изготовлена из золота. Во-вторых, разбойники обязательно победили бы в схватке солдат и, конечно, захватили бы ценное средство передвижения. В-третьих, почему бы императрице не заехать в этот благословенный край, где родились мои предки? Единственная загвоздка заключалась в том, чтобы, восстановив ход рассуждений благородных грабителей, угадать место сокрытия их клада… И не могу сказать, что сейчас я полностью отказался от идеи найти золотую карету. Если однажды во время моих хождений в каком-нибудь лесном овраге или под высоким берегом реки сверкнет благородный металл (наверное, это будет после сильного дождя, и дымящийся паром жирный пласт мокрой земли тяжело отвалится от склона), если блеснёт ослепительно краешек дверцы с витым вензелем, я не слишком удивлюсь.

Сама Россия – легенда. Непостижимая и более реальная, чем действительность. Наше государство – легендарное государство. Наш общественно-политический строй – баснословный. А чтобы жить в мире, надо самому творить мир. Поэтому каждый из нас создает сотни своих легенд: о верных друзьях, о единственной любви, о русской водке, о великих предках… Мало ли…

Когда же русского человека, уже обросшего собственными преданиями, пересаживают на чужую почву, ему становится скучно и тоскливо. Привыкнув жить в легенде и общаться со сказочными персонажами, русские трудно адаптируются в прозаической обстановке, где вместо анекдотическо-эпической тёщи – предсказуемая ма, а вместо колоритного дворника – безликий уборщик мусора. По той же причине русские эмигранты не объединяются в землячества: больно соприкасаться с разрушенным мифом, привычнее создавать новые легенды, например, о тупых американцах, о жадных немцах, о флегматичных австралийцах.

Однако далеко же занесло меня! Предоставим дальние земли туземцам, а сами отправимся далее, ведь поход наш ещё не закончен и много красот ждёт впереди. Щедра Россия на красоту и, не скупясь, открывает за далью даль. Только неверно было бы сказать: Россия – красивая страна. Вот, например, Италия – красивая страна. Или Япония – красивая страна. Эти утверждения верны, можно сформулировать, что вызывает ощущение красоты. Альпы, Фудзияма, Неаполитанский залив, цветущая сакура при всей рекламно-туристской клишированности действительно неповторимо красивы. А вот Бежин Луг не назовешь уникальным уголком планеты. Сколько таких мест – лугов, полей, рек – не сосчитать! Сфотографируй его – ничего не получится: пустое место. И, выходит, что вся красота не в этом месте, а во мне. И когда я любуюсь русской природой – это я собой любуюсь, тонким ценителем прекрасного? И это место так мне дорого, потому что я, такой хороший, неподалёку родился?.. Будь это так, извечная русская созерцательность не рождала бы примеров парения духа, то есть волевых актов. Не возникло бы нашей иконописи – гармонии, отраженной в нескольких каплях краски. Не шли бы наши монахи в пустыни, указуя, что если такие вот «пустые» клочки земли наполнены светом, цветом, звуком и значением, то насколько полнится благодатью «пустое» небо. Не бродили бы по лику земли паломники, открывая за каждым поворотом своего пути познания новую красоту в мире, в людях, в себе. Не явились бы нам юродивые (паломники к собственной сути), опустошившие человеческий разум во имя разумной полноты воли Божией. Не было бы в семьях «больших гнёзд», где снова и снова рождались дети. А каждый ребенок воплощает красоту, появляясь на свет из того, что сторонний наблюдатель назовёт ничем: из взглядов украдкой, из жаркого шёпота, из томного изгиба любимого тела.

Скрытая красота мерцает в неброских русских пейзажах. Она невнятна человеку равнодушному, сытому, чёрствому. Она не взволнует тупую, ленивую душу. Она ничего не даст разуму, привыкшему к стандартным схемам. Больше того, она не существует отвлеченно, а проявляется лишь в конкретном месте, в конкретное время для конкретного субъекта. Для тебя, старик. И потому она неотделима от тебя. Она познакомилась с тобой в день твоего рождения, росла и мужала с тобой, ты растворишься в ней, когда придёт твоё время. Эта красота – знак бессмертия. В природе России Бог воплотился как нигде спокойно и отчётливо. Всегда чувствуешь Его присутствие: идёшь ли по кромке обрыва, проходишь ли берёзовой рощей на краю поля (роща эта – соловьиная, приходилось мне бывать здесь летней ночью и слышать её голос); и в глухом лесном овраге, и в диких зарослях не испытываешь страха, не чувствуешь себя одиноким.

Я решил не выходить уже больше на «бетонку», а идти напрямик, по проселочным дорогам, по тропинкам, по бездорожью. Через эту вот низинку перебираюсь наугад, звериным чутьём. Кажется мне, что не должно быть тут болота, хотя с каждым шагом почва под ногами всё более топкая. Куда ступаешь не видно: осока по грудь вымахала. Обувь пропитывается сыростью (эх! не натереть бы ноги), одежда в две минуты промокла. Это от росы. Время перевалило за полдень, а тут обильная холодная роса. Только кепку и плечи печёт по-прежнему. С кочки на кочку, перескочил я ненадежное место, стал подниматься по крутому склону оврага. Оглянулся назад – широкой полосой петляет примятая трава. Будто медведь шёл, или лось, или кабан. След густо зелёный среди посеребрённого росой колкого светло-зелёного ковра. Не верится, глядя с поросшего берёзками склона, что в нескольких метрах обилие воды. Здесь так сухо, кончики иных травинок пожелтели. Бог весть в каком году опавшие листья ломко похрустывают, а сквозь них прорастает молодая трава, кустики земляники. На ходу положил несколько ягод в рот, пожевал. Славно! С детства этот вкус означает: «лето».

Выбрался из оврага, а там – засеянное овсом поле. Сказочный цвет у овсов в эту пору, изменчивый, как цвет морской воды. По первому впечатлению – неожиданно голубой. А приглядишься – бирюзовый. Нет, изумрудный. Да нет, серебряный. И кое-где проглядывает уже золото будущей спелости. Хоть в ювелирную лавку неси это поле. По краешку его и кое-где взлезая в зеленя вьются колеи, намеченные грузовиками. Пойду по торной дорожке.

Всегда, когда в незнакомом лесу или в поле набредёшь на стёжку, обретаешь радостную уверенность: «Вот теперь-то всё будет хорошо. Рано или поздно придёшь к людям. К добрым людям. Они помогут прохожему». Друг мой! Верь тропинке. Тропа – она честная. Недаром появилась она. По каким-то делам или ради удовольствия протоптали тут путь до тебя. И ты внесёшь свою лепту, незаметно утверждая и расширяя тропинку, тем самым доказывая, что нужна она здесь, и идущим за тобой подавая надежду.

А неподалеку виден уже тын. Вот крыши показались. Безымянная деревенька дворов с десяток. Белый день стоит, а собаки не на цепях, рыскают между домами. Людей же не видно на улице. Постучался в первый дом. Уточнил дорогу. Оказалось, живут здесь дачники из Москвы, пенсионеры. Вышла ко мне хозяйка, но куда мне идти – не знала. Из недр дворовых построек вызвала хозяина. Пока ждал я его, пока разговаривали через забор на городском наречии, осмотрелся. Симпатичный у них домик, приятный садик. Вот только… С цветами непорядок. Нет чтобы высадить цветы перед домом в палисаднике, а между фруктовыми деревьями – ягоды или зелень. Вместо этого москвичи периметр своего владения украсили красными, белыми, синими соцветиями. Обозначили границы и стали внутри всё улучшать, благоустраивать, облагораживать. Смотрелось это забавно: здесь-то, на воле, где земли – до горизонта, где цветов – море, люди сохраняли ухватки тесных дачных посёлков с их бесконечными заборами. Отгородиться и улучшать, благоустраивать, облагораживать. Неужели всем нам идти этим путём? Вероятно.

Но нелепее всего смотрелась внучка дачников. Как яркий модный маятник каталась она на качельках, зажав в руке бумажный флажок с эмблемами закусочных Макдоналдса. Я невольно оглянулся, подыскивая в окружающем пейзаже место для рыжего клоуна, и некуда было его поместить. Пустить по улице – собаки разорвут, приставить к небольшому стаду на лугу – немного напасешь в таких штанах да ботинках. Да и еда, олицетворяемая клоуном, конечно, игрушечная. Какой тракторист насытился бы гамбургером, напился бы приторной газировкой? Нет, нам бы котлетку потолще, а булку поменьше.

Надорванная бумажка трепещет на согнутом пластмассовом древке. Видно, девочка дорожит этой цацкой, оберегает воспоминание о празднике причастия к быстрой еде, о похожей на протестантский молельный дом едальне с хронически усталыми служителями, с масляным чадом вместо кадильного дыма. И то сказать, в бедной нашей стране мало ярких впечатлений для детей. Впрочем, и для взрослых. Большинство наших воспоминаний горчат, а хочется вкусного, сладкого. На моей, например, памяти снимали с магазинов вывески «Мясо. Колбасы»; потом потянулись «колбасные» электрички в Москву. Потом эмиграция за колбасой. Потом вся страна «перестраивалась», чтобы у нас в магазинах по 30 сортов колбасы было. И вот сбылось. Состоялась историческая встреча народа и колбасы. Но, кажется, что-то упущено. Всех всё равно не накормили, а некую духовную призванность (смутную, однобокую, однако присутствовавшую) променяли на чечевичную похлебку. Кстати, похлёбка оказалась гадостью. А звучало заманчиво: «Чечевичная похлебка». Что же дальше, друзья мои? Мы, слушавшие Высоцкого, напеваем бессмысленную невнятицу? Мы, ходившие за сталкером, привыкаем к мексиканским телесериалам? Мы, которые на БАМ и в Афганистан – добровольно, всерьёз считаем шоколадки «Баунти» наслаждением?

Чего ради растоптали свою империю, потеряли столько земель, сколько ни в какой войне не отнимал враг? Чего ради превратились в разделённую нацию, гонимую соседями? Чего ради терпим унижение и нищету? Чего ради превращаемся в дикарей и хамов? Почему не рожаем детей, спиваемся и одурманиваемся? Почему шестидесятилетний мужчина считается долгожителем? Для чего работаем без зарплаты, ютимся в многоэтажных пещерах без тепла и света? На виду всей планеты корчится в муках Россия. Стонет титан, трещат его кости, мечется он в горячке без всякой видимой причины, без заметного внешнего воздействия. Не может быть, чтобы зря. Есть в таком страдании смысл, мне не понятный. Агония ли это или лихорадка перед выздоровлением? Рождение ли это новой жизни? Ясно одно: прежнего не вернуть; за будущее есть смысл побороться, для него нужно поработать. Не всем миром (слишком разобщены мы сейчас), каждому по отдельности. Измениться вместе с веком – это мы умеем; стать сильнее, добрее, умнее – это сложно, да другого не дано. И тогда слиться по капле в новый чистый поток, мощной рекой продолжать свой путь.

За этими рассуждениями обнаружил я себя на развилке дорог. Направо или налево указывал мне давешний советчик? Не помню. Вот странно – говорил я с ним, что-то смекал, а сейчас всё из головы вон. По большому счёту говоря, меня любая дорога устроит: ведь для меня главное не дойти, а идти. Однако не хочется понапрасну крюк давать, устал я: целый день иду.

Тут, как в сказке, возник передо мной старичок. По глазам видно – всё знает. Я не о коротком пути, это для сказочного деда мелко. А просто: знает всё.

Впрочем, почему дед? Ему могло быть и 50, и 100 лет. Маленькое, сухонькое тело, все соки которого излиты в землю. Глубокие морщины на заросшем хорошей щетиной лице, беззубая улыбка и по-умному весёлые глаза. Таким (только бритым) изображали скульпторы Вольтера. Старик растолковал, как добраться до нужной деревни, и остался стоять на месте, провожая меня взглядом. А когда я обернулся, прежде чем скрыться у него из виду за поворотом, то увидел, что он всё стоит и смотрит, что он протянул мне неуловимую ниточку своей доброты. Мне, непутевому, который на родной земле плутает да, наверное, и в жизни наплутал достаточно. Мне, здоровому да сытому, питающемуся его трудами и ничем не отблагодарившему за труд.

Маленькая фигурка почти слилась с травой, землёй, деревьями. Старая солдатская фуражка, засаленный пиджак, галифе, сапоги. Кажется, что-то сдвинулось во времени. То чудилось, что я ухожу на русско-японскую войну, а он меня провожает, то представлялось, что он пришёл с германской… С гражданской? С финской? С Великой Отечественной? Не так ли стоял он, когда шли его раскулачивать? Таким же добрым взглядом смотрел, когда обмеряли его усадьбу и на каждое деревце накладывали налог? Может, не доброта в его глазах, а хмель или, того хуже, тупость? Понимал ли он, что происходило с ним и вокруг него, когда хоронили дряхлых «вождей» и советскую власть, когда возникали, как пузыри на луже в дождь, «новорусские» губернаторы, президенты, олигархи? Или по-лошадиному вкалывал весь век, а голову от земли поднимал лишь за тем, чтобы мух отогнать? Страшный это вопрос. Если отвечать на него однозначно, без нюансов и полутонов, то такой ответ сводил бы все концы, как удар кинжала. Но они есть, эти полутона! И жив этот старик в несусветной глухомани. Жив, хотя обирали его, как липку, и продразверсткой, и приватизацией, хотя землю его губили мелиорацией, радиацией, химизацией… Ох, как много натащили домой заразы! Так терзают насильники девку, а потом бросают, расходятся пьяные, злые, что сопротивлялась она, что показала им всё их бессилие, а сама в красе своей осталась и среди грязи чиста, и в унижении горда. Вот так и дед на развилке. Совсем не старческие у него глаза. Не тупые, не животные. И так обидно стало мне за потерянную его жизнь, что хотелось броситься в пыльную придорожную траву, рвануть её зубами, жахнуть кулаком по земле, завыть, зарычать.

Да отчего же гнетём мы так ближних своих! Осталась ли в нас хоть капля живого? Будет ли нам прощение за то, что учинили с данной Богом гармонией? Хватит ли духу верить, любить, надеяться? Ведь и бывшие до нас стремились к истине, а куда пришли? Среди них были люди великие, а уж мы-то, с обмелевшими душами, долго ли вытерпим? Ещё скорее ослепнем от гордыни и самоуничижения, от бесчувственности и сентиментальности, от жадности и бессребренничества. Скольких уже растрясло в труху на этих вечных русских качелях! Сколько шей сломал этот маятник, мечущийся между «да» и «нет»!

…А вокруг – поля, поля, поля. Если смотреть издали – намеченные цветом плоскости. Подойдешь ближе – поле обретает объём, шевелится, живёт. Зайдёшь на несколько шагов в эти хлебные кущи, откроешь целую вселенную. Всё-то здесь движется, всё выпукло и сочно. Здесь особый аромат, особый перезвон сталкивающихся колосьев и целая симфония других звуков: ветра, насекомых, цветущих растений. Отойдешь на дорогу, поле умолкает и уменьшается. Оглянешься через несколько шагов – вновь цветовое пятно. Странный эффект: ощущаешь существование несуществующего. Это только для меня, горожанина, поле есть пустота, а пусто место, как известно, свято не бывает? Или оттого, что в современной России так много пустующих полей?

Значит, впрямь пришла на Русь беда, раз обезлюдели села, заброшены поля. Опять набег кочевников, опять смутное время, опять междоусобица. Ненужная, лишняя земля не прорастёт золотом. Напрасный труд невыносим Сизифам среднерусской возвышенности. Сума с земной тягой пропита колхозными богатырями. Незачем хранить предания и заветы, некому говорить на родном языке, раз непаханы поля. Раз разбрелись без пастухов немногочисленные стада, бредит страна в лихорадке.

Но я продолжаю идти. Но кто-то готовит свой плуг. А кто-то идёт воевать, чтоб дать нам идти и пахать. А кто-то молится за нас. И так тихонько теплится жизнь, подспудно, боясь насмешки и хамства. И если находятся люди, не желающие предавать честь и совесть, не отступающиеся от добра и красоты, то всё громче будут звенеть колокола Китежа. (Да, может быть, и сам град хоть околицей покажется нам, маня белизной, являя правду истинную.) Звон этот сказочный слышен у тихих и чистых наших вод. Надо только у реки в безлюдном месте затаить дыхание, прислушаться. Постепенно за птичьим посвистом, за плеском воды, за шумом ветра различишь гулкие удары. Это колокола. Это сердце. Это голос крови. Гудит по твоему телу, стучит в твое сердце. В каждой капельке…

Смотри-ка, кажется, повстречал я попутчиков! По проселку со мной в одну сторону шли трое. Мальчишка, девочка и мужчина немногим меня старше. Когда увидел я их, были они далеко, но шли не торопясь, останавливались, чтобы переброситься мячом, и вскоре я уже спрашивал, далеко ли до деревни Ветрово. Оказалось, они туда же. Пошли рядом. Мы, взрослые, закурили, познакомились (соседи – почитай что родственники). Дети убежали вперёд от скучных наших разговоров, а мы, разузнав, кто есть кто, сочлись знакомыми и роднёй, шли довольные друг другом и занятной беседой. Поговорили о видах на урожай, и о зеркальном карпе, что водится в блеснувшем в отдалении пруду, и о политике, и об армии… Кажется, ещё чуть-чуть и смысла жизни коснулись бы! Я поглядывал на своего попутчика и почему-то, не мог отделаться от воспоминаний о том далёком времени, когда я был сопливым огольцом, а он вместе с моим двоюродным братом и ватагой сверстников гонял по ночам на мотоциклах по окрестным танцплощадкам. Конечно, я им завидовал! Не танцам, понятно, не соображал тогда, что к чему. Зрелищем было, как они ехали. Клубы пыли поднимали разноцветные мотоциклы, модные космы трепались по ветру, цветастые рубахи, завязанные узлом на пузе, пузырились, что твой парус. Они были олицетворением свободы, воплощением непокорности. Их завораживающие стальным блеском и ярким лаком машины были украшены портретами красавиц, они носили флотские ремни, а метровые клеши были оторочены согнутыми пятаками. Умопомрачительный шик! А в нагрудных карманах вечно расстегнутых батников лежали сигареты. А ещё (я раз видел!) где-то запрятан нож-выкидуха. Об остальном я не знал, но можно было догадываться.

Сейчас передо мной взрослый, семейный человек, и только в уголках глаз проявляется на изменившемся лице былой ухарь, «гроза садов и огородов». Сколько воды утекло в Снежеди. Разнесло течением времени племя бесшабашных наездников: кто-то прибился к городскому берегу, кто-то спился, кто-то сел, а иных уж нет.

Поколение за поколением бьётся русское море о скалы действительности и разлетается брызгами. Должно быть, по сей день бродят где-то семь странников, ищут счастливого человека, ищут, ищут… А счастье осталось в детстве, в ранней юности. Что оно было? Свобода и независимость? Воля? Счастлив ли сейчас мой случайный попутчик? Не спросил я его об этом, ибо сам себе всё ещё отвечаю на подобный вопрос. По крайней мере, он казался спокойным. И если на свете счастья нет, то уж покой и волю классик гарантировал.

Но вот и Ветрово. Деревня тянется по берегу реки, теснятся здесь ракиты, некоторые уж очень старые и большие деревья. Молодая поросль стоит стеной непроходимой. Здесь всегда много тени, воздух влажен. Наверное, потому с детства мне казалось, что деревня эта мрачноватая. Или потому, что здесь погост? Мои тут могилки. В скобках замечу, что так и говорят русские, приходя на кладбище: «Вот моя могилка». Имеются в виду, разумеется, могилы родных. Но верно то, что некая часть меня действительно погребена тут, под холмиками, поросшими травой, а кое-где уже почти сравнявшимися с землёй. И ещё: когда выкопают именно мою могилу, я уже не смогу ничего сказать. Так вот сейчас говорю – «моя могила». Как бы примеряюсь, где мне лечь. Здесь, в Ветрово, неплохо бы. И не только потому, что здесь погребён мой род. Тихонько слиться с землёй, обратиться вновь во прах – это надлежит сделать каждому человеку. Это – таинство, которое стыдно опошлять монументальными надгробиями. Вот на старых русских кладбищах таинственно; наглядно видно, как земля принимает покойников: чем старше могила, тем неуловимее холмик, под которым растворяется в земле тело, и слова: «Чаю воскрешения мёртвых» в таком месте произносятся естественнее. На старых кладбищах, где уже почти не хоронят, при храме, за оградой, как и положено, ясно представляешь, как предстанем все мы на Божий суд, на Страшный суд, ибо грешны, на Милостивый суд, ибо он Высший!

Да, надежда на спасение, на жизнь вечную, на всеобщую гармонию за порогом посюсторонних эгоизмов освещает старинные погосты. По милости Божией, этот свет некогда прольётся на всю Землю. И на нумерованные микрорайоны кладбищ времени планового атеизма, и на лужайки упокоившихся протестантов, и на католические пристанища, походящие на декоративные садовые участки, и на неведомые мне китайские, иудейские, магометанские усыпальницы… Какое благо, что не нам выносить последний приговор! Как будем мы прекрасны за гранью расовой, общественной, имущественной идентификации! Может быть, я встречу приход грядущего века среди покосившихся крестов и зарастающих бурьяном могил… Почему-то я думаю, что это будет так. Наверное, это место больше походит на нашу планету, освобожденную от человеческого рода и возвращенную растениям, птицам и животным.

А впрочем, велика тайна сия, и не мне, недостойному, судить о ней.

Мне бы дойти через поле до конечной точки моего путешествия.

Деревня та называется Русино. Сколько звучных названий сохраняет русская глубинка! Если бы я выдумывал это повествование, ни за что не смог бы украсить его такими интересными словами.

Поле между Ветрово и Русино сейчас поделено между подворьями. А раньше было колхозное. А ещё раньше – такие же полосы, как и сейчас. «Только не сжата полоска одна, Грустные мысли наводит она…» Наверное, ветровские и русинские мужики соперничали на этом поле. Может быть, ходили стенка на стенку. Во всяком случае, пацаном я ощущал некое напряжение в отношениях, хотя давно уже многие соседи стали кумовьями и сродственниками. Дед мой говаривал: «Ветровские помещичьи были, а мы – крестьяне государственные!»

Государственные крестьяне… В моём воображении это наполняло особым смыслом жизнь в Русино. Надо же: крестьяне, а ведь люди-то государственные. Отсюда, с поля между двумя деревнями, казалось, что крестьяне самые важные в государстве люди. Не «руководители партии и правительства», не царь в старое время, а они олицетворяют собой государство. Позже я догадался, что это только казалось. Сейчас понимаю, что так должно было бы быть!

Но в жизни почему-то всё не так, как должно быть, и не так, как кажется. Подходя к дедовской усадьбе, я ясно слышал, как Русино говорит мне: «Я умираю».

Дом наш на краю деревни. Некогда накатанная дорога заросла теперь травой. Участок, который когда-то так придирчиво вымеряли колхозные деятели («А не прихватил ли лишка земли хозяин?»), никому не нужен. Бесчинствуют на нём крапива да лопухи, всё в рост человека, словно оккупанты захватили страну, раньше дававшую им отпор. Агрессия сорняков. Труд и здравый смысл отступают. Общими силами городских потомков прежнего хозяина вахтовым методом обрабатывается несколько соток – картошка, грядочки лука, огурцы, какие-то ягоды… Покосившийся погреб, сарай с протекающей крышей, пустой скотный двор. Как будто взорвалась нейтронная бомба – постройки остались, но ничего живого уже нет.

Захожу в дом. Неприятно поражают тишина и запах сырости. Это значит: «Я умираю».

Дом, как и положено родовому гнезду, имел свою историю. Перестраивался и видоизменялся. Мне объясняли: «Вот здесь была горница, a потом дедушка её перестроил». Это поколению моего отца – дедушка. «А здесь в войну наши раненые лежали». «А наш дом при отступлении немцы не успели сжечь». «А здесь дедушка валенки валял». Это уже мой дедушка.

Дом, как и положено дому, был целым миром. В нём находились укромные сумеречные уголки, и большой стол для общей трапезы, и кровать для гостей с периной и пуховыми подушками. И сенцы, в которых, забежав с улицы, можно было выпить колодезной воды. В сенцах висели по стенами дождевики и телогрейки, а под потолком пучки разных трав, чей пряный дух смешивался с приятным запахом простой и сытной крестьянской еды, и слышно было, как в горнице потрескивают дрова в печи. Тепло разливалось по дому. Тепло общей согласной жизни. Тепло домашнего очага.

Не привёл Господь сохранить всё это. Но оно было. И это тепло согревает меня всю жизнь.

Неприятно и горько видеть дом опустевшим. Так тревожно бывает, когда идёшь по руслу высохшей реки. Во имя чего, какой идеи ради изжита здесь семья? Не в годину войны, в мирное время, не за века, за два поколения оставили дом без домочадцев. А тут ведь и вправду проходила линия фронта. Не того, страшного, непоправимого, а невидимого и бессмысленного. Здесь поле битвы идеи с жизнью. Чудовищная это ловушка – идея. Человек наполняет её плотью и кровью, даёт тело бестелесной мысли. Она же, ощерившись, рвёт человека в куски. Идею справедливости утверждали лагерями да тюрьмами. Рационализмом оправдывали отупение. Боролись за мир, утверждались в космосе, помогали «братским народам», а собственный народ изводили под корень. А в конце ещё прихлопнули «перестройками» да «реформами», словно гвоздь вогнали в крышку гроба. И вот уж нет ни справедливости, ни мира, ни космоса, ни братских народов, остались лишь тюрьмы, отупение и вымирание.

Идея не победила жизнь. Но и жизни не стало. Осталось лишь пепелище несгоревшего дома, руины неразваленного дома. Похоже, и человека-то не осталось. Как упырь, отсосала идея из человека жизнь и лопнула от обжорства. Где прячется теперь человек? Куда бежал от вскормленной им идеи? Жизни-то, ясно, не нашёл, но, может быть, отыскал хоть кусок существования, свободного от идей? А что если… Не может быть! Что если без идей жизнь невозможна?!

Выхожу на улицу. Гляну на село… Эх, кромешная душа! В моей ли деревне петь эту песню. «Весело», – там сказано. Весело… Смотрю по сторонам на дома соседей: умер, сгорел, уехал… Весело… В перспективе пустой улицы слышу: «Я умираю». Только крапиве и лопухам раздолье.

Спускаюсь с пригорка к реке. Где была проезжая дорога – болото. Старого колодца нет и следа. Да и не нарочно ли кто подстроил мне такую пакость?! Ведь ничего, ни-че-го хорошего нет вокруг. Не бывает же так! Река-то должна же оставаться неизменной! Не сливают же сюда отходы, не строят на ней плотин, не поворачивают её, невеличку, вспять… Оказывается, река не может жить без людей на её берегах. Обмелела, помутнела и заболотилась. Снесены мостки, с которых ныряли ребята, поглощён осокой камень, с которого бабы полоскали бельё. Когда-то утоптанные скотом и водоплавающей птицей берега обрюзгли, раскиселились. Осел в воду мостик. Не подойти к нему – осока, и болото, болото кругом. Сердце щемит глядеть на это.

Зачем реке её красота, если некому увидеть её? Зачем чистая вода, если некому омываться в ней? Зачем высокая волна, если никто не пригонит свой скот на водопой? А ведь в верхнем своём течении Снежедь осталась такой же, какой помню я её с детства. Лишь здесь, рядом с погибающей деревней Русино, глохнет и река.

Господи, помилуй! Я и помыслить не мог, что так наглядна ответственность наша за всё. В наказании Господнем видна любовь Его к нам, в унижении человека понимаешь, как велик человек.

Вот и конец моему пути на сегодня. Не обойти всю Россию за жизнь человеческую, не налюбоваться ею вовек. И хотелось бы ещё на ту вон горку подняться, глянуть кругом, почувствовать, как манит горизонт, да сил моих больше нет. Но знаю, где-то торит себе путь другой первопроходец, открывает свою душу, открывает свою страну. Может быть, там, где сейчас утро встаёт из вод океана. В тайге ли, на Урале, на Балтике. Не знаю, где течёт его река. Скачет ли по горам, льётся равниной, ломает ли льды северные, великая или незнатная, но своя река есть у каждого. Не все знают об этом. Наверное, их совсем немного, пилигримов, взыскующих Китеж, но они есть.