Текст книги "Том второй"

Дай вам Бог, дорогие мои люди, каждому своей дорогой и в своё время дойти, не блуждать в темноте или тумане. Дай вам Бог не сгинуть в пути, не устать, не сбиться. И давайте в следующий раз возьмём с собой детей. А те подрастут и, может быть, поведут за собой своих маленьких. Так эта ниточка и не порвётся. Будет кому идти по России, видеть Россию, дышать Россией. Значит, будет Россия жива. Дай вам Бог… И спасибо вам за труд ваш, за терпение, за мужество. Только это дало нам выжить. Знайте, что долгие боли ваши и мучения были не напрасны. Каждый голодный день, каждый день во тьме и холоде, каждый день неоплаченного труда (и неоплатного, ибо нет монеты, чтобы измерить ваш труд) держали страну над бездною, не давали пасть.

Кто не был с нами в эти дни, тот не поймёт, как невыносимо было терпеть. Но выстояли и отстояли Россию. Нет, не порвётся ниточка. А сейчас пусть Снежедь смоет с меня пыль и усталость этого дня. Пусть примут меня тихие воды.

Входя в реку, увидел я маленькое чудо: из-под берега бил родничок. Светлая ледяная струя бьётся, пульсирует. То вдруг на глазах исчезал родник. Нет, живёт! Не кончается сила загадочных недр земли нашей. Всю Снежедь питают такие вот роднички. С тихой щедростью дарят миру свою работу, стараются, не думая о себе. За то им награда – свои капельки слить с другими струями и честной своей малостью добиться значения, силы, воли.

Вот бы и люди научились так жить! Вот бы слились в один народ! Этот поток воистину горы свернул бы. А работы впереди у нас – горы, и горы, и горы. Понять бы только, что работа сегодня уже не только Божья заповедь, но и средство спасения себя и своих детей. Честная тяжёлая работа – наше искупление. И если исполним её, не будет стыдно нашим детям, что их отцы жили в России на стыке двух тысячелетий. Наверное, и нам самим не так стыдно будет смотреть в прошлое, когда предки наши собирали земли и народы, а не бросали их; когда копили богатство народное, а не транжирили его; когда делились богатством с нуждающимися, а не скряжничали; когда ценили возвышенное, а не низменное.

Нам бы только понять, что нужно не столько выжить, сколько душу сохранить. Может быть, третий или четвертый раз за всю историю нам дан шанс увидеть Китеж-град. Не обманемся ли вновь? Туда ли пойдем? Видеть конечную цель в богатстве и довольстве – значит навсегда остаться в забавной роли догоняющих и подражающих. Да и богатства настоящего не обрести.

Но разве мы не чувствуем в себе сил на что-то большее, чем сытость? Богатство никого ещё не сделало счастливее. Сытость оборачивается вырождением. Довольство не делает добрее и даже просто воспитаннее. Не пройти бы в очередной раз мимо себя, не скатиться бы к пошлости.

Снежедь несла меня, слегка покачивая на волнах. Раскинув руки, я глядел в небо. Голубой свод был неохватен. Я начинал постигать, что значит «твердь небесная». И при всей ничтожности своей перед лицом вечности, я всё-таки чувствовал, что не затерялся в бесконечности, что малым мазком и я вписан в картину мироздания. Хорошо найти своё место в мозаике мира. И что с того, что так недолго осознаёшь это место своим. Через секунду, может быть, плеснёт волна, развернёт меня водоворот, и изменится мозаика, исчезнет очарование прохладных струй. И буду вновь с собою в ссоре, и бесконечный диалог души и неба продолжится, словно не было этого минутного затишья, гармоничного молчания. Злобный зной продолжит жечь голову, а подземный холод остудит кровь и станет выкручивать суставы. Не впервой мне жизнь терпеть, как пытку. Не впервой меняться самому внутри изменчивой реки, текущей меняющимися берегами. Как торжественно они идут мимо меня! Они меня смеряют взглядом! Идут навстречу берега, идут решительным парадом. Кувшинка – жёлтая веха на текучем пути, пластмассовая игрушка на змеящемся из неведомого стебле; отломленная ветка ракиты – десяток серебристых незрячих глаз, ниспосланных судьбой присматривать за очевидным, – и всё вокруг наполнилось вдруг смыслом.

Тихий ток наших чистых рек. Как понять смысл его? Простота, наивность упорного стремления. Ежечасная работа и полная уверенность в необходимости простоты. Подвижность, гибкость в постоянной работе. Упругая мягкость, звучащая тишина, раскалённая прохлада… Можно бесконечно оценивать поток. Но вопрос в том, как поток оценивает нас. Эта, безусловно, мудрая и, видимо, одушевленная субстанция принимает любого из нас. Принимает и взвешивает: недостаточно мудрых, слегка душевных. Все мы оказываемся легковесны. Всех нас успокаивает, омывает поток. Мы стремимся на берег, мы торопимся встать на ноги, мы спешим в путь, в дальнюю дорогу, в казённый дом, к напрасным хлопотам… Куда ещё? На войну, на хитрованское торжище, в большие неуютные дома, в которых поселились злая, мимолетная любовь и глубокое тупое неверие.

Тихий ток наших чистых рек. Почему-то всё устроено так, что мне кажется… Нет, я почти уверен: за очередным поворотом река потечёт мёдом и молоком. Я почти уверен, что доплыву в Китеж, где спокойно и гордо живут люди. Там служат вечному, несуетному, доброму. Я выйду на берег, я скажу им: «Здравствуйте, родные!» Меня обнимут, дадут сухую одежду и отведут в горницу. И ни о чём не спросят, и ни в чём не упрекнут. Я начну учиться жизни, начну жить…

А когда этого не случается… Да, я часто обманывался в своих надеждах. Когда этого не случается, я не удивляюсь. Я продолжаю жить неумело.

Почему-то всё устроено так, что в нашем бесчеловечном веке не принято удивляться. А уж надеяться на встречу со сказкой просто смешно. Именно поэтому мы недостойны молочных рек. Мы стали глупее Ивана-дурака, и волшебство не поможет нам. Мы стали образованнее Василисы Премудрой, и нам не найти любви. Никогда не бывать мне на острове Буяне, не дышать его беззаботной лихостью. Никогда не найти мне Святой Руси, ибо грешен. И остается редкий глоток свежего воздуха, остается Снежедь, Русино да общение с тобой, старый мой товарищ, чистая душа.

Прощай же, брат. Как всё-таки жаль, что мы давно не виделись. Я хочу многое, многое тебе рассказать.

Дважды краснознамённая повесть имени Генерального секретаря ЦК КПСС, Президента СССР Горбачёва М.С.

Предисловие

Прежде всего, необходимо объясниться по поводу заглавия повести. Как-то неудобно с этого начинать, а приходится, поскольку необычное название, в самом деле, требует расшифровки. За последние десятилетия утрачен секрет создания таких повестей, по поводу которых автору не приходилось бы оправдываться. Сейчас что ни напишешь – изволь растолковать: что имел в виду, на что намекал, каким художественным методом пользовался. Не то что повесть, заявление в домоуправление не напишешь без того, чтобы не вызвать нарекания читающего. А пишущему всегда важно мнение читающего. Пишущему хочется, чтобы его заявление… Да какое заявление! Повесть, конечно… Вот – начал излагать и спутался… Хочется, чтобы повесть была воспринята доброжелательно, и приходится всё разъяснять, начиная с первой же буквы.

Заглавие… Что ж… Заглавие амбициозное и вызывающее. Явно бьёт на внешний эффект, против чего всегда высказывались классики русской литературы. Скорее всего, при выборе заголовка автором овладел корыстный интерес, столь непобедимый, столь бессовестно культивируемый некоторыми беллетристами: дескать, увидит читатель на книжном развале или на полке магазина издание со знакомой фамилией и купит из любопытства такую книжечку, а автору от этого – известность и денежки. Всё-таки много у нас людей, желающих погреться в лучах чужой славы, рядом с собственным, никому ничего не говорящим, именем поставить известную фамилию! В последнее время всё чаще встречаешь все эти писательские уловочки, рассчитанные на ажиотажное привлечение внимания читающей публики, на скандальный успех и быстрые деньги, все эти литературные фокусы, прикрытые фиговым листком какого-нибудь постмодернизма. Вот, например, данная книга, которую вы сейчас держите в руках. Что хотел в ней сказать автор? Вы ещё этого пока не знаете, поскольку только собираетесь её прочитать, а я уже читал и скажу: непонятно в ней ничего. Сюжет какой-то запутанный, двусмысленный, тема и идея тоже не вычленяются однозначно. Про что эта повесть, какие проблемы в ней разрешаются – ни черта не поймёшь. Автору-то хорошо: он написал себе, получил гонорар и поехал в дом отдыха. Будет пиво пить и с девушками флиртовать, а вы тут мучайтесь, ломайте голову над тем, что этот самый автор хотел сказать… Просто жалко становится читателей. До слёз жалко. Хочется как-то предостеречь… Эх! Если уж совсем откровенно, то я вам всю правду скажу: название повести никак не связано с её содержанием, а это уже безусловное надувательство читателя, с чем моя совесть смириться никак не может. Поэтому и предупреждаю сразу: М. С. Горбачёв не является действующим лицом повести, и даже упоминается в ней, кроме названия, кажется, всего только один или два раза.

Зачем же автору понадобилось притягивать к наименованию своего, с позволения сказать, произведения имя известного и, несомненно, уважаемого политического деятеля, прославленного во всём мире и, хотя и получающего неоднозначные оценки соотечественников в настоящее время, сделавшего столь много на своих высоких постах?

Возможное объяснение таково: автору, видите ли, захотелось действие своего сочинения отнести к последним месяцам существования Советского Союза, а М. С. Горбачёв, безусловно, является ярким персонажем того драматичного и напряжённого времени. Но зачем же действовать так прямолинейно? Есть масса других возможностей обозначить время действия своей повестушки, выбрать какой-нибудь иной художественный приём или что там бывает у них, у авторов.

Рассмотрим другой аспект: судя по заглавию текста, логично было бы предположить, что перед нами некое бытописание из жизни верхушки партноменклатуры. Сейчас с этим просто: валяй, выдумывай, наворачивай сюжетцы о разврате, коррупции, невежестве бывших властителей – никто не взыщет, не оспорит. Писака, рисующий у кормила власти в СССР каких-то монстров, а не живых людей, мог бы использовать имя Горбачёва в своём творчестве, если позволительно употребить здесь такое слово. Но в данном случае события разворачиваются далеко от Кремля, совсем не в высших эшелонах власти, и носят совершенно частный (даже интимный!) характер. И с этой точки зрения использование имени руководителя советского государства абсолютно не обоснованно.

Рассуждая логически, можно также высказать предположение, что Горбачёв сделал что-то хорошее автору, и тот в благодарность ввернул его фамилию в заголовок, превратив оный таким образом даже и не в заголовок, а в своеобразное посвящение. Но и такое предположение ошибочно. Автор не знаком с Горбачёвым, ни разу с ним не встречался, даже никогда не видел его вживе.

Может быть, дело не в содержании, а в форме произведения? Может быть, нам предлагают сочинение оголтелого формалиста, одурманенного своими изысками настолько, что уже не различает грани между реальностью и воспалённым воображением? Тоже вряд ли. Неясностей, как уже отмечено выше, в повести много, но в целом она в достаточной мере традиционна, хотя название оставляет расплывчатое представление о творческой манере автора. Есть в нём что-то от конструктивизма, что-то от соцреализма, и откровенный кич, и какая-то псевдоинтеллектуальность присутствуют. Неудачно, неудачно подобрано название, что и говорить.

И последнее. Кто давал автору право называть свою повесть краснознамённой, да ещё дважды? Никто ему такого права не давал! Другое дело, если бы это была уже известная народу повесть, и за выдающиеся заслуги ей вручили бы орден Красного Знамени или хотя бы само красное знамя. Переходящее… Но, товарищи, повесть награждена ни орденом, ни знаменем быть не может. Повесть – не трудовой коллектив, не корабль, не армейское подразделение. С натяжкой можно считать, что упоминание знамён есть примета времени, намёк на эстетику эпохи, когда алые полотнища занимали почётное место в общественных и спортивных организациях, школах, заводоуправлениях и сельских советах, а в воинских частях подлежали охране и обороне на посту № 1. Красные флаги хранились в кабинетах руководителей или в стеклянных витринах вестибюлей учреждений, трепетали на ветру во время демонстраций, развивались в дни государственных праздников на крышах, у подъездов домов, на телеграфных столбах, издавая по-птичьи крылатые звуки. Под сенью тяжёлых знамён, образовывавших причудливые, таинственно-священные складки, под сенью стягов, изготовленных из дорогой плюшевой ткани насыщенного красного цвета с роскошным золотым шитьём, представлявшим собой плавно изгибающиеся буквы, а иногда даже портреты вождей, под сенью флагов с густой бахромой по краям полотнища, закреплённого на отполированном древке, увенчанном литым наконечником с изображением серпа и молота, шёл приём в комсомолию, в ряды КПСС… Всё это так, но какое это имеет отношение к предлагаемому читателю произведению? Ровно никакого. Очевидно, в настоящий момент, когда советский социалистический кумач ушёл в прошлое, уступив место триколору, автор, самовольно присвоивший своему произведению звание дважды краснознамённого, в своих фантазиях компенсирует свою житейскую неудачливость, стремясь метафизически обладать тем, о чём, видимо, так мечтал в своё время, но чего не был удостоен по никчёмности.

Суммируя вышесказанное, следует признать, что автор излишне легковесно подошёл к наименованию своего произведения, не продумал тут всё досконально, обнаружил творческую и человеческую незрелость. Что можно сказать о самой повести? Об этом смотрите в послесловии.

Не знаю, что ещё написать… Книга рассчитана на широкий круг читателей.

Автор

I

Август выдался дождливый, хлеба полегли, техника беспрестанно выходила из строя, словно трактора и комбайны поразила какая-то эпидемия. Дел в колхозе было невпроворот, поэтому Виктору Алексеевичу дали отгулы с большой неохотой. Да он и сам бы никуда не стронулся из дома в такое горячее время, если бы не срочная необходимость повидать в городе непутёвую дочь.

Деревенский телетайп отстучал… Да нет, бухнул набатом жуткую новость: дочка Володиных беременна. Живёт сейчас она в городе, в заводском общежитии, не замужем, а живот у ней растёт. Мать, конечно, три дня проплакала, потом засобиралась в город, да Виктор Алексеевич не пустил. Толку от неё никакого. Сядут вдвоём с Машкой и будут в три ручья реветь. Нет, слезами горю не поможешь. Тут надо выяснить, кто обрюхатил Марию, а там, разобравшись, за хобот того молодчика да в ЗАГС. С этой задачей жена не справится, а на себя Виктор Алексеевич надеялся. Он дочери никогда спуску не давал, был суров и требователен. Поэтому, кстати говоря, и в город её отпускал спокойно. Была у него уверенность, что принципы нравственности Машке растолкованы, разжёваны и вдолблены. Причём иногда добродетель вдалбливалась буквально: тумаками тяжёлой отеческой руки.

Виктор Алексеевич знал, конечно, что слухи полнят Землю, а то даже и вращают её вокруг своей оси. Иногда и вокруг Солнца. Это уж доказано и утверждено: деревенские сплетни точней календаря. Но когда дело касается своей семьи, в этот закон природы не хочется верить, и колхозный звеньевой в глубине души лелеял надежду, что, может, брешут бабы, может, и нет ничего, а поездка в город окажется лишь очередным свиданием с дочерью, завершится без скандала. Потому Володин не очень сопротивлялся, когда жена, снаряжая его в дорогу, набивала снедью сумку за сумкой.

– Ты ишо птичьего молока ей найди, курве, – ворчал Виктор Алексеевич, своим тоном, однако, допуская возможность возражения, что жена чутко улавливала. – Ей, курве, ноги мало повыдёргивать, а ты её всё кормить собираешься. Ну, куда, куда ты пхаешь?

Жена молчала, двигала соплями, роняла слезу и, моча же, подсовывала в натянутую барабаном сумку из мешковины ещё один шматок сала.

Собирались, словом, долго, а на прощание времени не оставалось: надо было ещё километра с два идти до центральной усадьбы колхоза, чтобы успеть на рейсовый автобус, который отправлялся в областной центр по чётным дням.

Виктор Алексеевич взвалил на плечи рюкзак, взял сумки и крякнул: весома была материнская любовь. Жена семенила рядом, провожая хозяина. Многое хотелось ей сказать мужу в минуту расставания, но всего сказать невозможно, а что-то заветное, важнейшее она не могла сформулировать и потому молчала. Да к тому же убедилась за годы совместной жизни с мужем, что слова её словами останутся, а Лексеич сделает всё по-своему.

– Ты уж, отец, там… – вот и всё напутствие.

– Дрын хороший ей, стерве, прихватить бы! – откликнулся Виктор Алексеевич, выходя со двора и направляясь «задами» в посёлок.

Его сгорбленная фигура с руками, оттянутыми сумками, удалялась и как бы сливалась с колосившимся полем. Жена долго смотрела вслед, и ей жалко становилось немолодого уже человека, сутулившегося под тяжёлой поноской, и дочь было жалко, и сына, живущего в другом городе, от которого тоже давно уже не было никакой весточки, а стало быть, плохо ему там, вдалеке, на заработках, с вредной, хотя и красивой женой; и саму себя, провожавшую их всех со двора уж не один десяток лет, было жалко, да так ещё жалко, жальче всех. Слёзы в очередной раз навернулись на глаза, да что ж такое бабьи слёзы – известно, вода. Сколько той воды утекло за годы утраченных надежд, тревожных ожиданий, разлук на неопределённый срок – не сосчитать. Вот и опять – как не всплакнуть: ушёл мужик за ворота, ничего не сказал на прощание, плохо как-то ушёл, в сердцах. Наверное, она сама виновата, что так всё не по-людски у них выходит. Сейчас, например, когда уезжал он по такому важному и деликатному делу, могла бы, кажется, найти задушевные слова, но не нашла. «Ты уж там…» – вот и всё, что сказала. Что муж будет делать «там», какое оно, это самое «там» – этого женщина не знала.

И Виктор Алексеевич не знал, чем обернётся его поездка. Сперва он раздражённо передразнивал про себя жену: «Ты уж там…» Чего «там»? Балаболит баба. «Ты уж там… Ты уж там…» Возьмись сама, поехай! Нет, только языком чешет!» Тут Володин осёкся, почувствовав несправедливость обвинений, и дело было не только в том, что изначально жена как раз и собиралась ехать к дочери сама, но ещё и в том, что была она далеко не болтушка. Ну, в сердцах-то чего не скажешь! Раздражён же Виктор Алексеевич был даже не отъездом из деревни в самую горячую пору полевых работ, не суетой сборов, не придавливающей к земле родительской ношей, а, в первую очередь, тем, что не мог чувствовать себя в городе абсолютно уверенным, исподволь опасался встречи с каким-нибудь нахрапистым, наглым малым, ушлым ухарем, который жениться на Машке не захочет ни в какую, заартачится, опозорит его, сельского жителя. Сомневался колхозник и в дочери: как примет, чью сторону займёт в предполагаемых спорах о будущем – его, отца, или своего хахаля?

По мере приближения к автобусной остановке кипение чувств разряжалось в быстрой ходьбе, в труде переноса поклажи. Постепенно мысли Виктора Алексеевича переключились на хлеба, попутно обозреваемые, а потом и в область совершенно отвлечённую: «Это сколько же земли, сколько зерна, а живём по талонам, – думал Виктор Алексеевич. – Куда ж всё девается? С войны карточек-то не было, а счас – на тебе! – талоны. Вот ведь оно как…» Философское, подспудно диссидентское, извечное мужицкое «вот ведь оно как…» Виктор Алексеевич повторил про себя несколько раз.

Наконец, он вышел из берёзовой посадки, и автобусная остановка оказалась в зоне видимости. Народу на остановке было много, и мысли Виктора Алексеевича потекли в другом русле: «Должно, будет сегодня автобус-то: глянь, сколько собралось… Это Нинка-продавщица что ль стоит? Ну, точно, будет автобус. Нинка всегда про автобус откуда-то знает… Вот опять: глянь, сколько людей. Почему не работают? Дел в колхозе пропасть, а они катаются. Ладно, я – по делу еду. А они чего? Никто работать не хочет! Вот ведь оно как!»

Поздоровавшись с собравшимися, Виктор Алексеевич опустил тяжеленные сумки на землю, присел на металлический остов сломанной скамьи, спиной, чтобы рюкзак не душил (снимать его не хотелось, дабы не замешкаться при посадке в автобус), привалился к стенке остановочного павильона. И сразу стало легче. Из толпы на Володина то и дело поглядывал беззубый конюх Хромов. Дав Виктору Алексеевичу отдышаться, Хромов решил лично засвидетельствовать почтение:

– Здоров, Лексеич!

– Здоров!

– Далёко собрался?

– У город.

– Далёко!

– Ты-то куда?

– Я? Я до станции.

– К дочке едешь, Виктор Лексеич? – встряла некстати Нинка-продавщица.

– К дочке, – сухо ответил Виктор Алексеевич, тоном давая понять, что разговор о цели поездки ему неприятен, и продолжать его он не намерен.

Нинка и сама не стала развивать щекотливую тему, справедливо полагая, что всё интересное она узнает в любом случае, пусть не из первых рук, от этого угрюмого мужика, так от кого-нибудь из женщин. В высшей степени любопытные сведения о физическом и нравственном самочувствии Машки Володиной не могут пройти мимо сельмага, обязательно будут об этом судачить бабы, стоя в очереди или поджидая кого-нибудь из кумушек уже после покупки. Сельпо, ведь, это не столько торговая точка, сколько место общения, этакий деревенский Гайд-парк, где можно выразить своё отношение ко всему, что творится в колхозе и в окружающем его мире. А наиважнейшая тема на селе – нарушение норм морали, поэтому Машку Володину бабы ещё неоднократно решительно осудят, снимут этическим рубанком стружку с непутёвой, шальной девахи, да такие подробности раскроют, что только слюнки глотай от удовольствия. Нинка, увидев приближающегося к автобусной остановке Лексеича, и так уже получила интереснейшую для себя информацию, которую можно будет сочно и несколько небрежно обронить в разговоре с кем-нибудь из покупательниц: «А Володин-то, слыхала, к Машке в город поехал, жратвы повёз – чёртову прорву…» Теперь Нинка обдумывала, как бы ей съязвить самому Лексеичу в лицо и при этом не нарваться на неприятности, но толкавшиеся чуть в стороне старухи отвлекли продавщицу, вопрошая: «Нин, точно будет автобус-то?» Нинке, чтобы поддержать своё реноме уважаемой особы, которая всегда в курсе последних новостей, надо было обстоятельно, даже в чём-то официально разъяснить гражданам принцип работы пассажирского автотранспорта на текущий момент времени. Оказалось что, Колька, водитель хлебовозки, с утра привозивший в сельпо хлеб, по дороге видел рейсовый автобус, правда, стоявшим на обочине по причине поломки. И Толька (это шофёр автобуса) просил Кольку сообщить о неисправности другому Кольке, шофёру с молокозавода, который давно уже должен был Тольке именно ту запчасть, что вышла из строя. Колька, тот, что с хлебовозки, проезжая мимо молокозавода, передал просьбу Тольки Вальке, табельщице, каковая Валька обещала через Светлану Андреевну известить другого Кольку о необходимости ремонта автобуса. А поскольку шофера всегда друг дружку выручают, то Колька с молокозавода обязательно поможет застрявшему в пути Тольке, и даже если у него самого искомой детали не случится, он перезаймёт у Вани-Миши и через Вовку, который повезёт председателя на нефтебазу, передаст Тольке запчасть. Таким образом, нет никакого сомнения в том, что автобус будет отремонтирован и обязательно отправится в рейс. Хотя Толька может и не рискнуть ехать на не очень исправной машине в город, но уж до станции всех довезёт.

Маловеры из потенциальных пассажиров поуспокоились, а Виктор Алексеевич решил так и не снимать с плеч рюкзак, погонял его по спине для пущего удобства ожидания, достал из кармана пиджака махорку, бумажку резаную, завертел самокрутку. Хромов подсел ближе к запасливому соседу:

– От, бить-колотить, как без курева обходиться? Хоть бы уж талоны давали. Нет, бить их, колотить! Ни талонов не дают, ни в магазин не завозют!

Виктор Алексеевич, молча, дал Хромову бумажку, протянул кисет. Хромов хищным движением зацепил приличную щепоть махорки, сыпанул на завёртку:

– Иде-то кисет достал, бить тебя, колотить! С войны ить я не видал кисетов, – засопел конюх, слюнявя бумажку. – Духовитый самосад у тебя, Лексеич!

Хотелось Виктору Алексеевичу ответить: «Вот и садил бы у себя, не хуже был бы!» Но смолчал.

– Я-то до станции еду. Надоть мне там чинариков пособирать. Посушу их, табачок какой-никакой будет… Да ить щас докуривают – аж обжигаются. – Хромов свернул самокрутку, потянулся к Лексеичу прикурить.

И затянулись мужики. Густой сизый дым пахнул из-под козырькастых картузов, завертелся в вольном воздухе. И словно все беды-горести, все заботы завились верёвочкой, скрутились в клубочек и канули в синем небушке. Хорошо было вот так попыхивать самокрутками, сидеть, поглядывая окрест, никуда не спеша. Нет для русского человека ничего притягательнее созерцания происходящей вокруг жизни, когда судьба даёт такую возможность – отрешённо созерцать; нет ничего более манкого, чем, находясь как бы и при деле, побездельничать. Только редко такие минуты выпадают. Поэтому крестьяне подспудно чувствовали некую недозволенность свалившегося на них досуга, и от этого приятное времяпрепровождение обретало черты запретного плода, и становилось вовсе уж сладким.

Бабы на остановке судачили о чём-то своём, а Виктор Алексеевич с Хромовым, прищурясь, глядели в голубую даль, обрызганную кое-где ранними осенними красками. Молчали оба, обоим думалось легко и с размахом: о предстоящей поездке в город, о хозяйстве, об окружающих, о жизненных перспективах… Более того! Между ними шёл безмолвный диалог: каждый, мысля о своём, рассуждал и за соседа, прикидывая, как тот ответил бы на какой-нибудь вопрос, опровергал возможные доводы, приводил свои аргументы и новые контраргументы молчащего собеседника. Слова сделались ненужными, а невербальная дискуссия за единицу времени охватывала столь широкий круг вопросов, что голова слегка сдвигалась с места и напряжённо кружилась. Короче говоря, мужики медитировали.

Будь Виктор Алексеевич и Хромов шарлатанами, соблазнёнными высшим образованием, они могли бы написать трактат об изменённых психологических состояниях. Неплохо выглядел бы титульный лист: «Володин, Хромов. Практическое применение имманентных волевых усилий и теория гносеологии». Но конюх и знатный звеньевой механизированной бригады не считали себя вправе поучать других. Они просто жили своей жизнью. Они и в самом деле знали жизнь.

Через полчаса Виктор Алексеевич спросил:

– Ну, что? Уедем мы сегодня?

– Уе-еди-им! – уверенно отозвался Хромов.

Молчание возобновилось.

Почему бы, собственно, им не уехать? Ведь оба они имеют волю уехать. И ещё вон полтора десятка старух, Нинка-продавщица (а у неё очень сильное волевое поле) и несколько женщин с соседнего посёлка имеют волю уехать. А где-то на обочине дороги Толька, судя по всему, тоже хочет их подвезти. И оба Кольки готовы в этом содействовать. И многие ещё люди. При соединении воедино множества желаний, как показывает практика, нет ничего невозможного. Время, расстояние, исторические катаклизмы и испорченные механизмы не могут быть препятствием для воплощения людской воли.

Несколько человек, собравшихся на автобусной остановке, как правило, добираются до пункта назначения. Даже если они соберутся в нечётный день, даже если рейс будет отменён. Важно только верить в достижимость своей цели. Важно только, чтобы все искренне верили. Ну и, конечно, чтобы не вмешивалась чужая недобрая воля. Вот если бы Толька хотел, скажем, не ехать своим маршрутом, а закатиться в гости к Клавке; если бы Колька за что-нибудь сердился на Тольку и не собирался ему помогать; если бы Хромову было безразлично, попадёт он на станцию или нет, тогда бы, разумеется, ничего не вышло. Но в таком случае, зачем собираться на остановке? При подобном разномыслии не то что в город не добраться – вообще всё рассыпалось бы, ушло, как вода сквозь пальцы, и, может быть, пресеклась бы сама жизнь. А жизнь продолжается, значит, в душе каждого коренится какое-то неустранимое, объединяющее всех стремление.

Прошло около дух часов, и вдруг Хромов, словно чуткий цепной пёс, встрепенулся, вытянул шею, прислушиваясь, различил отдалённый шум мотора. Конюх привстал, разминая затёкшие от долгого сидения конечности: «Идёть, бить-колотить!» Неказистый грязный автобус подкатил к посадочной площадке. Бледное от благородства (или просто пыльное?) лицо шофёра выражало ожесточение воли и скрытое ликование. Внимательно следившие за приближением транспорта пассажиры в волнении переминались с ноги на ногу, стараясь угадать, кто из них окажется ближе к дверям. Машина остановилась с воем, рыком и скрежетом зубьев шестерёнок. Зашипел нагнетаемый компрессором воздух, и с лязгом распахнулись шарнирные створки – как будто механический удав раскрыл пасть, собираясь пожрать устремившихся в его глотку кроликов.

Начинался новый этап эпопеи «Поездка в город» – посадка. Посадка картошки или, скажем, фруктовых деревьев очень хорошо знакомы деревенскому человеку. Да и посадка в смысле заключения под стражу известна и даже привычна. Посадка в общественный транспорт, при всей кажущейся обыденности, – дело нервное и хлопотное. Тут, перво-наперво, не забыть что-нибудь из багажа; второе – пробиться в салон в первых рядах и «захватить» сидячее место, чтобы не стоять во время движения (а то ещё, бывает, надо кому-то место занять рядом с собой, чтобы потрафить знакомому и заполучить интересного собеседника для путешествия); а в-третьих, следи, чтобы в давке и суматохе не выронить деньги и документы. Вот оно как!

Поэтому, когда лязгнул металлический зев автобуса, Виктор Алексеевич внутренне напрягся, отрешился от снисхождения к ближним своим и пошёл на штурм. Приступ проходил по всем законам тактики: передние и задние двери моментально блокировали пассажиры и по одному просачивались внутрь. Виктор Алексеевич в людском водовороте занял не очень выгодную позицию – наискосок от входа. Хромов был впереди, подсаживал под локти старух, плечом пропихнул под зад дородную Нинку, сам скрылся в прямоугольном проёме. Подошла очередь Виктора Алексеевича. Он натужно рванул свои сумы, закряхтел, словно в тех сумах тяга земная была, и полез внутрь накалённой солнцем машины. Но только лишь он поднялся на подножку, огромный рюкзак потянул назад с непреодолимой силой. Виктор Алексеевич на миг качнулся, начиная падение (в голове успело мелькнуть: «Во как тонут-то!»), но товарищеский тычок в поясницу придал телу другой импульс, Виктора Алексеевича развернуло, и бочком он протиснулся в узкий проход. В салоне силой инерции крестьянина всё ещё крутило вокруг своей оси, и от того одна из сумок плотно кокнулась о ребристую дверцу. Внутри сумки что-то вздрогнуло, хрустнуло, потекло. Поднимавшаяся следом баба (да и баба-то какая-то чужая, не знакомая Виктору Алексеевичу) коленкой упёрлась в проклятый этот баул, и по юбке, сравнительно новой ещё добротной юбке, приберегаемой специально для поездок в город, поползло пятно. Виктор Алексеевич машинально отдёрнул сумку, теперь уже явственно звякнуло внутри стекло.