Текст книги "Том второй"

Слава Богу, рюкзачок мой невелик, сейчас погоняю его по спине, чтобы нашёл своё место, и – в путь. На мокрые волосы натягиваю кепочку козырьком назад (солнце-то мне в спину), надеваю тёмные очки, чтоб не ломило глаза белым светом бетонного зеркала, шнурую покрепче обувь… Всё. Пошли!

Шаг за шагом верчу я планету. Она туго начинает раскручиваться мне навстречу. Земная ось поскрипывает, но поддаётся.

Каждый путник оставляет след на своей дороге. Но и дорога отпечатывается в прошедшем ею. Собственно говоря, каждый из нас – это те дороги, которыми мы прошли. В городе люди всё больше каботажные: дом – работа, работа – дом. Иногда маршрут искривляется: дом – работа – пивнушка – рюмочная. Или так: дом – работа – любовница – дом. И всё это видно на лице человеческом, как на крупномасштабной карте. Некоторые и в городе ходят много и подолгу; бутылки, например, собирают, ищут ночлега по подвалам и теплотрассам. Но что интересного в таких крысиных петляниях? Грязь и тоска. Здесь, на воле, с каждым шагом идёшь бодрее, дышишь глубже. Выдыхаешь городскую отраву – бензиновый воздух, зависть и злобу. Чище становится на душе и в голове, когда взгляду простор до горизонта, когда уху не мешают сорные шумы. Революции, футбольные матчи и рок-концерты возможны исключительно в городах не только потому, что скопление людей там больше, но и потому, что скапливаются люди с зачумлёнными лёгкими, сердцами и мозгами. Тоскующие о чистоте и свободе, городские жители митингуют, бунтуют и дерутся, выдумывают законы и нарушают их. А по-настоящему счастливое общество построят там, где семьи расселятся в отдельных домах километрах в пяти друг от друга. Думаю, что эту мысль поддержали бы князь Кропоткин и Шарль Фурье. Вдохновлённый этой идеей, я тут же организовал летучий митинг (а куда денешься: я тоже горожанин). Присутствовали: я, щебень с обочины, подорожник, насекомые – на правах сочувствующих. Открыл митинг я. В кратком вступительном слове ярко, образно, горячо рассказал я собравшимся о бедственном положении в городах, где люди сходят с ума от нечеловеческих условий жизни. Участники митинга были потрясены приведёнными мною фактами давки, темпа и стрессоопасности жизни в городе. Затем слово взяла божья коровка. Добрая тварь обещала освободить всех поголовно от работы и засыпать чёрным и белым хлебом, только бы не мучились люди, не страдали. Хромоногий муравей выступал от окрестных муравейников. Привожу стенограмму его речи: «Люди! Опомнитесь! Всё деньги, деньги и деньги. Нельзя так! Человек прост и прекрасен в своей простоте. Толстые, гиподинамичные горожане – тупиковая ветвь развития цивилизации. Высокие истины, о которых веками мечтало человечество, попраны. Нет веры, надежды и любви в похотливом хаосе урбанистской жизни. Нет свободы, равенства и братства там, где вещи стали мерилом человека. Что оставили вы себе, люди? Остались ли вы ещё людьми? Ваш любимый всеобщий эквивалент – деньги – заменяет детей и жён ваших. Спаривание вы принимаете за любовь, привычку за дружбу, слабость за смелость, жадность за мудрость, эгоизм за свободу. Вы думаете, что дома ваши похожи на муравейники. Какое горькое заблуждение! На каждой вашей лестничной клетке по несколько пыточных камер, где издеваетесь вы друг над другом. Пожалейте себя, люди! Бегите из городов!»

«Тут ведь как… – заскрипел гравий. – Щас, побежали они. Вас много ездит, много. Туда, сюда. А я тоже, хоть и упёртый, но и меня в пыль стереть можно… Можно, да. Вот и каждый на своём месте… Они побыли тут, и – обратно. Да… Тут думать надо, как жить дальше, раз так всё сложилось. Вот главное-то: думать. Как жить. Раз так все сложилось».

Выступление растения подорожник: «Я, фактически, столетник. Бессмертник даже. Везде и всегда я расту при дороге. Я знаю людей. Маленькие дети, поплевав на меня, прикладывают мои листья к разбитым локтям и коленкам. Женщины лепят меня на носы, чтобы не обгореть на солнце. И я позволю себе высказать крамольную мысль: всё пошло наперекосяк с отменой крепостного права. Самый прекрасный человек, который проходил когда-либо здесь, – Иван Сергеевич Тургенев. Красив, интеллигентен, добр. Европейцев учил европейцами быть! Мозг – самый тяжёлый в мире. Вот кто знал, как надо жить. Любовь – раз, природа – два, творчество – три. Всё. Больше людям ничего не надо. Тут вам и свобода, и счастье. Захотел в Париж к любимой женщине – пожалуйста. Захотел роман написать – пиши. А в основе всего – труд крепостных крестьян. Сейчас Тургенев чем бы занимался? Кредитами, арендой, загранпаспортами, прочей мурой. Когда же ему было бы душой воспарить? Сил и времени на романы где взять? Потому общественная энергия расходуется на поддержание самой себя. Никто не ценит красоты и добротности в людях, а – в вещах – наоборот, ценят. А это неправильно. Вы спрашиваете, где выход. Я думаю, западная цивилизация идёт по правильному пути: возникает избыток продукта, создаваемого обществом, что экономит энергетику. Остаётся направить эту энергию на любовь, охрану природы и творчество, что уже и делается. Естественно, в условиях демократии, равных стартовых возможностей. Следующий шаг – выделение специальных людей, занятых любовью, природой и творчеством, содержание которых (я имею в виду людей) общество берёт на себя за счёт излишка совокупного продукта. То есть, мы возвращаемся к крепостной системе на новом техническом уровне. И обратите внимание, как я примиряю западников со славянофилами!»

Тут в компанию добавился ещё один горячий спорщик. Прямо с неба упал. Это я выбросил окурок. Он тут же взял слово: «Товарищи! Что толку тут болтать?! Надо идти в массы. Вот этот, который открывал митинг, чего он бродит без цели, без задач. Пусть его хождение будет маршем протеста…» Затоптал я окурок и двинулся дальше. Какие они всё-таки наивные, смешные и милые, эти говорливые существа.

Вперёд! Вперёд! Даже по изнывающей от зноя «бетонке» весело шагать не по казённой надобности, не протестуя и не поддерживая, а в силу того, что находишь это приятным. С вершины очередного холма уже виден мост через реку Снежедь.

Снежедь. Удивительное название. Снежное и дождливое, нежное и неожиданное. Сне-жедь. Как будто лихо, в два глотка, выпил кружку холодного деревенского молока, сохраняемого в сенном сарае с вечерней дойки. И напился, и сыт стал, и сил набрался… Я сразу мостом не пошел, спустился к реке. И знаю, что налюбуюсь ещё на неё, а не смог сдержаться.

Неширока и не больно глубока Снежедь. Издалека воды не видно: густая, по-особенному зелёная листва прибрежных деревьев почти скрывает речку. Зато по этой примете – кучевым зелёным облакам, лежащим во впадине, – с высокого места можно проследить за причудливым течением Снежеди. Капризный нрав у малютки! Как только ни извернется, каких петель ни заложит. А может, и не в капризах дело, может, тяжело было ей прокладывать свой путь сквозь неподатливую землю? Это вернее. Начинаешь уважать за силу и напористость. Именно такое – сильное и напористое – течение родной моей реки. Другие и мощнее, и полноводнее, и вальяжнее (да сколько рек, столько характеров). А эта забавно клокочет, бурлит на поворотах. То успокоится, задумчиво плывёт вдоль берегов своих. То закружит водоворотом над омутами: «А я опасная! Меня люби, да не теряй головы!» И на каждом-то повороте она разная. Вот здесь, под мостом, неподалёку от села, она словно домашняя, прирученная. Чуть выше по течению мужики приноровились рыбу ловить, чуть ниже пристраиваются пижоны-автолюбители намывать свои легковушки. И всем Снежедь угождает: одним берег поудобнее, другим съезд поотложе. А сама несёт и несёт свои воды, словно опаздывает куда. Мы остаемся на берегу со своими мимолетными заботами, а мимо течёт вечность от истока к устью. Значит, и у вечности есть устье? Эх, дорогие мои, радостно и боязно думать об этом, о том, что вечность кончится, доведя наконец свой озабочённый бег до предсказанного Нечто. Так и Снежедь вливается в Красивую Мечу за много-много километров от того места, где я стою сейчас. Нет, постой! Спутал я. Куда там, совсем не в Красивую Мечу впадает Снеждь. Меча, она далеко в стороне остаётся, как всякая Красивая Мечта – кажется близехонько, а на самом деле до неё топать и топать. Снеждь впадает в Зушу. Да, да. В Зушеньку. Хлопоча и бормоча, все ускоряясь, словно даже подпрыгивая, торопится Снежедь в объятия Зуши и, рванувшись напоследок, словно душу распластав пополам, словно сама своей водой захлебываясь, как захлебывается сердце кровью из разорванной аорты, растворяется в другой реке, в новой жизни. Умерла она? Оглянись-ка назад. Глазам своим не веришь: ведь только что на твоих глазах скончалась Снежедь, воскликнув на прощание, а она снова течёт издалека, торопится к своему концу, чтобы начать все сначала. И Зуша снова и снова принимает её в своё лоно, вздрагивая и ускоряясь от слияния, спеша к другому, своему, устью…

Умыться надо. Хороша водичка. Спасибо, Снежедь. Я теперь с тобой рядышком пойду, немного только спрямлю твои изысканные изгибы.

За мостом – село Тургенево. Почему-то кажется оно безлюдным: как ни проедешь, ни пройдёшь, редко увидишь здесь человека. Зато в Тургеневе ты всегда будто не гость, а хозяин. Хозяйство, правда, незавидное, но школа есть, почта, магазин, молокозаводик. Домов-то как будто и нет. Где-то они спрятаны в высоченном бурьяне. Два памятника. В Великую Отечественную в округе жаркие бои шли. Бюст Тургенева. Кстати, школа (одноэтажная белёная постройка) от барских времён осталась, от Тургеневых. Войти бы, побродить в этом домике, над которым века и беды пролетели, да по летнему времени закрыто. Всё закрыто, и ни одного человека не видать. Хотя не оставляет гадкое ощущение, что за тобой наблюдают из какого-то окна. Странная деревня. Фантом. Может, и не было бы ничего странного, если бы не одно, о чём пока нарочно ничего не говорил, но что является безусловной доминантой окрестного пейзажа. Зданием это назвать – неверно по сути, но и «храм» не скажешь. Развалины, руины. Бывшая церковь бывших помещиков Тургеневых. Если идти, как я, со станции, то могучие деревья закрывают часть церкви. Потому я прошёл до школы, стараясь не повернуть голову вправо, и тут присел на скамеечку у автобусной остановки (оно лучше, сидя-то). И тогда взглянул… Не объяснить, друзья мои, почему именно этого храма поругание вызывает во мне такую тоску. Знаю, слишком хорошо знаю, что великое множество заброшенных церквей в Отечестве нашем, и, видимо, каждый назовёт какую-нибудь одну, которую ему жальче других. И сам я видел всякого: и гаражи, и склады, и конторы в домах Божьих; и просто разруха. Но вот здесь, в Тургеневе, мерзость запустения особенно очевидна. Может быть, потому, что в других местах чувствуешь хоть намёк на надежду, что что-то поправится. Здесь надежды нет никакой.

А ведь церковь-то интересная. По задумке архитектора, по исполнению строителей какой-то чёрточкой выделяется она из множества барских проектов. Смотришь на неё, а в глазах словно двоится. И пропадают дыры в теле храма, и одевается битый кирпич штукатуркой, вместо берёзок на куполах проступают кресты и позолота. Строгая стройность была в этой церкви, добротная основательность и даже (прости, Господи!) щедрая щеголеватость. Да, такое соорудить в глуши… Для этого надо было чуточку бравировать и своей верой, и своим богатством. А может – грех беру на душу, напраслину возвожу на Тургеневых. Может, был в том строительстве разумный расчёт. Может, из последних сил, с надрывом возвели они по какому-то обету храм. Или было это так естественно, так просто, что и не обсуждалось, а просто строилось. Сейчас этого уже не понять, да и дело уже не в том.

Я был ребёнком, когда впервые увидел эту церковь. Мне сказали: «Здесь Тургенев венчался». Какой Тургенев, с кем венчался… Может быть, были объяснения, а может, местная легенда жила себе сама, без объяснений. Для меня тогда таких вопросов не существовало. Но произнесённое могло бы стать для ребёнка лучшим образцом атеистической пропаганды и заодно прививкой от любви к литературе. Как?! Идти в эти руины, в эту страшную хоромину? Что-то там делать? Невозможно! Тургенев, видимо, был либо дурак, либо жутковатый человек, раз шастал по заброшенным развалинам, по свалке всяких гнусностей. А достойных храмов я тогда по малолетству не знал.

И вот теперь я вхожу в порушенную святыню. По разбитым каменным ступеням, по мусору и хламу иду, отмечая: вот паперть, а там был алтарь. Тяжело и страшно, как в детстве. Но не что-то неведомое давит и пугает, теперь я знаю, чего бояться. Равнодушия, злобы, трусливой покорности, нищеты и забитости, духовного отупения, пьянства и нигилизма, агрессивности посредственности, зависти и жадности – всех этих бесов, обуревающих русского человека, которые, совокупляясь скопом, ведут его разрушать свои храмы. Кто-то из старцев сказал: «Без православия русский есть пугало всего мира». Но более того – он и себе пугало. Не любит он себя, стремится извести себя поскорее да помучительнее в назидание другим, чтобы не были такими бессовестно беспамятными и бессмысленно нищими.

Полно, милый. Остановись. Пожалей себя. Все возможные уроки дал ты уже миру. Так надругался над своим естеством, что почти утратил его. Не только разбросал камни, но и растер их в песок: пришло время собирать, ан собирать-то нечего.

Очнулся русский человек после века угара, после пьяного кровью и слезами века, после века бреда и морока, и нашёл себя в разрушенном храме, где пахнет мочой и голубиным помётом, где стены исписаны известными словами. Что теперь? Отстроить бы храм заново, да денег нет. Даром работать – соседи засмеют, жена заест. Убрать бы мусор, поскосить бурьян вокруг. Мелкая задача; при нашем размахе либо сразу всё, либо ничего не надо. Прийти после работы, стереть со стен похабщину – сил нет. И так стоит он, чешет темя, разводит руками, не зная, что делать со свалившимся на голову наследством, с этой церковью, с этой землей, с этим миром и с собой самим. А, постояв, пожалуй, ринется вновь в привычный угар и пьянство, оставив детям тоже привычные (до бессмысленности привычные) «вечные», они же «проклятые», вопросы. Век пройдёт, дикие дети одичавшего человека на том же месте поскребут затылок и махнут рукой: нам что, больше других надо? Гори всё огнём! Разруха станет средой обитания, привычным порядком вещей. А ведь заброшенный храм – древние кирпичи, допотопная кладка – простоит ещё и сто, и двести лет. Памятник архитектуры, памятник проклятому славному прошлому, памятник «новой России».

Что нам делать с нашей жизнью, с нашей страной? Ждать, когда уляжется пыль, поднятая рухнувшей империей, когда можно будет оглядеться и вдохнуть полной грудью. Догонять убежавшее вперед время, изменившее все вокруг до неузнаваемости. Ждать да догонять… Хуже этого нет, но это надо делать. И делать одновременно, что хуже вдвойне. Такое время. Поэтому в России всем, кого ни спроси, так трудно. Богатым, не знающим, как распорядиться своим богатством, бедным, не знающим, как принять свою бедность. Мужчинам, теряющим достоинство в беготне и ожидании, женщинам, оставшимся без достойных мужчин. Верующим в окружении греха, атеистам в окружении верующих. Либералам, вынужденным попирать права человека, патриотам, вынужденным считаться с либералами. Честным трудягам, которым почти ничего не платят, ворам, которым почти нечего украсть.

В горниле догоняющего ожидания распаляются люди, кипят и изрыгают на ближних своё кипение. И чем ближе нам человек, тем больнее обожжём его. Даст Бог, выплавится из руды нашего страдания благородный металл. Помолился бы я об этом – не на что перекреститься: ни креста, ни лика в заброшенной церкви.

Безнадежным взглядом окинул ещё раз стены, и выше «Здесь были…», выше царапающего глаз голого крошащегося кирпича с трудом различаю уцелевший слой штукатурки, а по ней – роспись. Что изображено – уже не разобрать. Но оттенок краски сохранился: голубой, небесный. Пригляделся и в угловой нише увидел словно бы тень. Архангел ли был тут писан? евангелист ли? Не понять. Только контур различим; вот ниспадающие одежды, вот словно бы нимб. Или только кажется?

Перевёл взгляд на такую же нишу, левую, если смотреть от алтаря. Ещё и рассмотреть ничего не успел, не успел понять, но уже что-то непоправимое слетело в сердце, заметался, засуетился в тишине на втоптанном в землю битом кирпиче. Тогда уже понял, что увидел. Понял, но ещё не осознал. В левой нише такая же тень былой фрески, и тоже образ расплывчат и неуловим. Только три точки явны и страшны. Три ямки, три воронки, взорвавшие штукатурку и кровоточащие кирпичной пылью. Три пулевых отверстия. Стреляли метко: две раны точно там, где были писаны глаза, а третья – в лоб.

Не хотелось на это смотреть, голова клонилась, но уже увидено, уже осознано и запомнилось. Они стреляли в святого. Ему-то, конечно, то не в поругание, он, почти отлетевший от своего изображения, словно стал прибит, распят на стене, словно открыл глаза свои и посмотрел на нас. Что в этом взгляде расстрелянного святого – не могу передать вам. Не в силах. Ох, лучше бы мне не видеть этого! Как не испепелил меня этот взгляд?! Вы представьте себе: глазницы… Нет, не могу.

Крупной дрожью било меня. Хочется поскорее выйти из-под сводов на свет и тепло летнего дня. Иду, а ноги заплетаются. Еле-еле справился с ознобом, взял себя в руки. Сор скрипит под ногами, когда выхожу (видимо, через бывшее окно). А за алтарной частью в ограде… Да не в ограде, нет ограды, рядом с поруганным символом веры поруганный символ надежды и любви – разорённое кладбище. Нет, дорогой мой друг! Если решишься ты по моему примеру бродить по Руси, то отправляйся на рыбалку, за грибами, что ты так любишь, и никогда не сворачивай с известных тебе маршрутов. Иначе рискуешь узнать о себе что-нибудь неприятное.

Нелюбовь к родному пепелищу и к отеческим гробам. И не активная нелюбовь, а равнодушие – одна из наших черт. Откуда это берётся? Видимо, частично из твёрдого осознания, что «все там будем». За минувший век русский народ приблизился к разгадке тайны смерти. Вернее – понял, что тайны никакой нет. Есть акт перехода из одного состояния в другое, причём зачастую акт волевой, доступный каждому, во многом рутинный (боюсь сказать, но иногда сознательно приближаемый) и не всегда самый значительный из поступков человека в жизни. Потому надгробья и памятники стали атрибутом необязательным. На наших новых кладбищах – одинаковые плиты, поставленные, вопреки тысячелетней истории погребения, почему-то торчком, словно был уже Страшный Суд, и из вздыбленных могил восстали усопшие на звук трубы.

Ну, может быть, артисту или военачальнику и положены бюсты и скульптуры. Над покойными бандитами модно сооружать что-то солидное. А прочие покойники непритязательны, как и при жизни: пирамидка, табличка, крестик.

Вот и в Тургеневе старинные памятники стоят вкривь и вкось, словно их трактором нарочно сдвигали с мест, валили, опрокидывали. Пытались ли их приспособить под хозяйственные нужды? Скажем, в фундамент коровника заложить, сэкономить бетонные блоки. Куражился ли кто по пьянке? Возможно. Но скорее всего время и ветры судьбы сдвинули по своей прихоти эти камни, а человек не счёл нужным исправить сделанное. Не казалось важным, чтобы дань памяти именно этому купцу, помещику, священнику, доктору или учителю возвышалась именно на том месте, где поставили его родные почившего. Наверное, даже удивлялся современный человек, чего это муж, жена, братья так старались для покойника, тесали гранит, выбивали на нём буквы и цифры.

Вот где буквально распалась связь времён – на кладбище. Между изваянием ангела скорби над могилой и вбитой в холмик фанерной табличкой с надписью масляной краской: «Участок такой-то, место такое-то» дистанция не во времени. Это другое измерение.

Во все времена хватало на Руси безымянных могил и покосившихся крестов на погостах. Дело в том, что до нас человечество со страхом глядело на последнюю черту в конце жизни. А мы смотрим на жизнь уже с той, невозвратной, стороны черты. Смотрим сердито, по-деловому, смотрим через призму статистики. Сколько сгинуло в гражданскую? Сколько миллионов погибло в Отечественную? 20? 40? Щёлк костяшками на счётах. Сколько тысяч убито в Афганистане? В Чечне? Тык, тык пальцами по калькулятору. Сколько умирает от СПИДа, от водки, от наркотиков? Нажмем кнопку компьютера…

Миллионы. Тысячи. Здесь, может быть, десяток забытых могил. Всего-то… Нам не страшно. Некогда взывали: «Побойся Бога!» Не побоялись. Не убоимся и смерти. И себя самих не испугаемся. А надо бы!

Светило яркое солнце, лучи его празднично высвечивали, пробиваясь сквозь листву, надписи на «непонятном языке». Пахло влажной землёй и зеленью. Посвистывала птица. Под могучими кронами деревьев в густом, с человеческий рост, бурьяне я ощущал себя открывателем затерянного мира. Чужого мира. Ненужного мира. Так, наверное, чувствует себя человек, нашедший в джунглях могильники каких-нибудь майя… Неужели мой внук так же равнодушно пройдет мимо моей могилы?

Страшной тяжестью придавило меня к земле. И у неё, родимой, и у Господа просил я прощения. Просил вразумить, не оставить нас, скудных разумом и жалких сердцем. Как же это вышло, что ничтожное мы принимаем за главное? Почему утратили мы подобие человеческое? Зачем так надругались мы над предками и растлеваем теперь потомков? Будет ли конец этому? Не знаю.

В одном я уверен. Одно понял вдруг и твёрдо, взглянув из разрушенного храма через зияющий купол в небо (какое же синее оно было, какое высокое и чистое!): не жить нам в ладу со своей совестью, не обрести силы и достоинства, не возродить России, не возобновить величественного течения истории, не получить прощения от Бога, покуда в старинном селе Тургеневе не будет доброго хозяина, покуда не придут к ветхой церкви работники потрудиться, чтобы сгинули тлен и запустение.

Это было мое покаяние. И знал я, что впереди ждёт меня причастие.

Приложение

Протокол осмотра места преступления

Село Тургенево Чернского района Тульской области. Осмотр произведен в светлое время суток.

При осмотре обнаружено здание прямоугольной формы, вытянутое с востока на запад, в восточной части закруглённое. Длина здания – 50 шагов, ширина – 25 шагов. Высоту в купольной части определяю с четырёхэтажный дом. На здании явные следы надругательства и убийства. Имеются несколько табличек: три с надписью «Не входить! Опасно!», на четвёртой означено: «Церковь Введения во храм Пресвятой Богородицы».

Рядом со зданием обнаружено несколько надгробий в форме круглых и четырёхугольных колонн, один памятник в виде гроба. Все надгробия находятся в хаотичном состоянии, надписи плохо различимы. Явно читаются следующие: «Юлiя Яковлевна Федорова …нчалась 1 декабр… 190… года», «Надежда Андреевна Маляревск…», «Подъ симъ камнемъ погребено тело…священника С. Тургенева, умерше… 18…1 года. Житiя… было…». Остальные надписи затерты явно с целью скрыть следы преступления. Подозреваемые: время и люди. О причастности последних свидетельствует памятник Ю. Я. Федоровой со следами неясных букв, выбивавшихся явно подручными средствами. При проведении соответствующей экспертизы надписей предполагаю выявление в захоронении наличия умерших, принадлежащих к известным фамилиям и высшим кругам Российской Империи.

Протокол составил И. Карлов

Сразу за околицей Тургенева – крутой подъём, миновав который, я сворачиваю в сторону с «бетонки». Иду теперь по краю обрыва, а Снежедь снизу кажет мне путь изумрудными своими берегами. Двумя колеями огибает дорога поле. Несколько дворов, пологий спуск, опять подъём. Снова дома. Добротные постройки, за огородами – машины с московскими номерами, с тульскими, орловскими. Это не городские гости приехали. Это дачники. А если перебраться через мосток – там уже живут крестьяне, и тоже солидно, по первому впечатлению зажиточно. Спроси у них, где, например, Полтево (километров 15 от их жилища), не знают. Живут своим мирком, что, впрочем, немало. Мне, человеку городскому, трудно оставаться самодостаточным в живой природе. Для полноты ощущения жизни мне нужны газеты. Радио, телевидение, компьютер – без этого трудно ощутить себя современным, включённым в мировые процессы гражданином. А ещё необходимы глоток угарного воздуха, чувство локтя попутчика в переполненном трамвае в час пик и голая баба на обложке журнала. Без этого невозможно завестись, включиться, вертеться маленьким, но, кажется, уважаемым подшипником в нержавеющей махине под названием «цивилизация».

Теперь, чем дальше ухожу я от железной дороги, тем менее значительными кажутся мировые процессы. Чем больше разворачиваются мои лёгкие, наполняемые настоянной на травах свежестью, тем менее значительной кажется цивилизация. Непременно надо найти себя, по-новому выстроить систему координат, ведь земля, оказывается, велика, если смотреть на неё не из окна вагона и не из иллюминатора, а ты, оказывается, мал и ценность собственной жизни должен доказать усилием и смекалкой, без скидок на права человека, без защиты полиции.

И вот когда начинаешь чувствовать себя сыном земли, из которой струятся, подобно родникам, питающим Снежедь, богатырство, печаль и песня. Чистый поток несёт тебя к неведомому устью, а ты – малая капелька. Сумеешь раствориться в реке – обретешь могущество и красоту. Останешься каплей – испаришься без следа.

Однако… Гм… Однако. Можно ли обойтись без этого вечного «но», без фиги в дырявом русском кармане, без камня за пазухой той самой рубахи, которую привыкли в России рвать на груди? Вот, кажется, обрёл согласие с миром и своей душой, прикоснулся к Истине, так нет же, неистребимый зуд в затылочной части головы никак не унять, пока не почешешь. А если уж русский человек чешет в затылке, стало быть, пошёл мыслительный процесс, а это надолго. Писателям этот жест хорошо был известен, часто упоминается в классической литературе. Может быть, и сами классики почёсывали гениальные лысины и талантливые шевелюры. От крестьян ли, от дворян или разночинцев, но и в мою генетическую память заложено поскабливание ноготком темени. Как только это происходит – стоп, действовать невозможно, буду рассуждать, а всякое рассуждение начинается с «однако» по отношению к тому, о чём рассуждалось ранее. В данном случае «однако» относится к чаемому и необходимому единению.

И хорошо бы слиться, и хочется этого. Но вот с чем? Как разумное одушевлённое существо я не могу воедино слиться с природой до кончины своей. Приходится сливаться с аналогичными существами, предполагая в них разум и душу. Когда же предположения оказываются ошибочными, растворяться бывает противно, а иной раз растворить хотят насильно. Все-таки и каплей побыть хочется, покрасоваться, сверкнуть, ослепить. Эти-то личностные желания мешают всеобщему единению, что неоднократно отмечал Лев Николаевич Толстой, ещё один гений места. Никольское-Вяземское рядом, вёрст десять отсюда, но дорога туда трудна и длинна, как толстовская фраза. Крутые спуски, затяжные подъёмы, похожие на обособленные обороты, колдобины и рытвины согласований. Кажется, в Ясной Поляне граф писал размашистее и ровнее. Впрочем, речь о содержании. Форма выражения мысли давно найдена, совершенная в самом несовершенстве своём. Так совершенен вычурный автограф Снежеди на зелёной визитной карточке центра России. Так совершенно бесформенное облако. Так совершенен несимметричный ландшафт. И получается (Неужели так? Да, да, так!) форма – в отсутствии формы, в том, что каждый эту форму создаёт заново, думая, что пользуется созданным ранее. Особенно ясно это здесь, в таинственном Чернском уезде, который вдохновлял и Тургенева, и Толстого. А соседом их по имению был Фет. А недалече – поместье Тютчева. А Лесков? А чуть далее – Бунин. А ещё на небольшом расстоянии – владения помещиков Хомяковых, Киреевских. А Жуковский? А Болотов? Время шло, менялись границы губерний, но сейчас воспринимаешь их как соседей. И не только между собою соседей, но и моих личных соседей.

Каково живётся в таком соседстве? Трудно. Ибо форму жизни получил ты по-соседски, запросто, от рождения. А содержание нужно добыть самому. Пугает несоответствие: я маленький, молодой ещё, а жизнь скроена на богатыря-мудреца. От страха-то как бы этот наряд, эти доспехи не забросить подальше, как бы не обрядиться в телогрейку, в арестантскую робу, в набедренную повязку. Как заполнить всё вокруг себя мыслью, содержанием?

А если в России все мысли оказываются несвоевременными? То есть сам пишущий их воспринимает очень своевременными. Да и читатели через столетие удивляются: «Вот же! Он обо всём написал, всё показал. Почему не послушали его?» Наивно, милые. Через столетие каждому ясно, что было надо. Вы попробуйте сейчас определить, кто из современников дело говорит, а кто безответственный болтун, ведь говорят все увлеченно, уверенно и много.

Несвоевременные мысли витают в воздухе, и некоторые из них обрушивают себя на людей. Человек начинает мучиться и болеть мыслью. А поскольку русские мозги чрезвычайно отзывчивы на всякую новизну, то страдают мыслительным процессом подчас огромные массы населения. Иной раз мыслительная эпидемия оборачивается трудовым энтузиазмом, иной раз – гражданской войной, а то – «подмораживанием» и «сосредоточением». Запутавшись в лохмотьях мысли, страна валится при каждом широком шаге. Теперь, когда Европа начинает созревать для социальной справедливости и государственных гарантий личности, эти идеи нам кажутся старьём и мракобесием с печатями тирании и тоталитаризма. Хотя именно этих-то идей мы и не знали никогда. Ранее, в период всемирного хитрованства и набивания кубышек, мы гордились честной бедностью и щедро одаривали отдаленные и очень отдаленные страны, неизвестно за какие заслуги произведённые нами же в «братские». Завтра, когда начнётся избиение всяческих меньшинств, нами овладеет всерастворяющая политкорректность.

Не берусь определять, что это – задержка в развитии или зашагивание в будущее. Не сужу – хорошо это или плохо. Я просто иду своей дорогой, знаю, что можно насладиться окружающим пейзажем, наслаждаюсь им.

За этими мыслями по живописным дебрям по задам каких-то симпатичных дворов вышел я на широкую поляну. А теперь, друг мой, внимание! Сейчас мы увидим Бежин Луг. Только не торопись! Слева боковым зрением улавливаешь неопределенную, грандиозную пустоту. Да, это там. Справа – бугром поле. По краю его уложены плиты, едва различимые в проросшей траве. Это дорожка для приезжающих раз в год на фольклорный праздник. Вдоль дорожки даже фонарные столбы поставлены. (Интересно, неужели и вправду в этом чистом поле бывает электрический свет?) Как хорошо, что наше посещение не совпало с массовыми гульбищами и игрищами! Только ты и природа. Только природа и литература. Только ты и литература. А теперь пойдем к обрыву. Это та самая круча, с которой чуть не свалился герой «Записок охотника», подходя в наступающей темноте к Бежину Лугу. Есть даже беседка на том месте, но не советую идти к ней. Что может быть нелепее, чем смотреть на Бежин Луг из беседки! Это, я бы сказал, маниловщина, возведённая в квадрат. Нет, мы с тобой найдем достойное вида место. Пусть не на самом краю обрыва, зато повыше беседки, на холме, где растёт дерево. Сядем здесь, привалимся спиной к стволу, ощущая корявость старой коры.