Текст книги "Миграции"

Благодаря густой каштановой аллее утренние прогулки по нечетной стороне Крещатика – просто роскошь. Покуда бульвар не переполняется народом. Тогда улица становится, в понимании большинства, оживленнее и живописнее, ну а для мизантропов вроде меня, отдельных снобов и самих жителей Крещатика – невыносимее. Однако положение обязывает нас гулять. Что ж, пошли.

Тесно расставленные под каштанами скамейки заняты отдыхающими людьми всех возрастов и состояний. На одной скамье солдатики в увольнении лопают мороженое и глазеют по сторонам. На другой – стайка девчонок, не обращая ни на кого внимания, громко обсуждает свои проблемы, попивает пиво и время от времени проверяет мобильники. На третьей скамье присели пенсионер, вытирающий потный лоб носовым платком, и бомж, оценивающий количество собранных бутылок-банок в своем пакете. Вот сухощавый старик тащит куда-то два «тещиных языка» в вазонах – один катит за собой в сумке на колесиках, другой прижимает к груди. Еще один бомж, облюбовавший Крещатик, сидя на поребрике, сосредоточенно читает журнал «Деловые люди». Продавщица соседнего лотка не выдерживает, обращается к нему: «Слушай, вода в Днепре уже теплая, ты бы сходил хоть искупался, что ли!» – но тот не слышит ее, статья журналиста его явно увлекла. Мне кто-то говорил, что крещатицкая разновидность бомжей воспряла и окрепла духом в ходе оранжевой революции, накормившей их досыта, обогревшей и приодевшей. На тротуаре часто встречаются электронные весы. Скучающая барышня периодически тычет пальцем в кнопку, и тогда механическим бодрым голосом они предлагают прохожим взвеситься, чтобы таким же голосом сообщить результат. Желающих немного. Перед аркой с выходом на Лютеранскую (когда-то здесь была немецкая колония, со своими школами, кирхами, конторами и пивными) два исполнителя брейк-данса в окружении плотного кольца молодежи извиваются на тротуаре на лопатках, будто укушенные змеей (я-то полагал, все уже позабыли этот лежачий танец перестроечных времен). Еще один парень что-то при этом говорил в мегафон. Говорят, на этом пятачке часто устраиваются всякие отборочные конкурсы самодеятельных исполнителей.

На ступенях под этой аркой я договорился в один из дней встретиться с любимцем киевской молодежи и местной артистической богемы, художником и драматургом Лесем Подервянским. Вот уж кто на Крещатике свой, проживший здесь за малыми вычетами все свои пятьдесят лет, крещатицкий денди с младых ногтей, входивший в круг чрезвычайно талантливых молодых художников, часть которых очень скоро перебралась в Москву. Росший в на редкость культурной семье, славой своей он обязан в первую очередь… матерным пьесам на украинско-русском суржике, местами гомерически смешным и часто с философским подтекстом (первая из них, написанная четверть века назад, называлась «Гамлет, или Феномен датского кацапизма»). А во-вторых – своей патрицианской внешности писаного красавца, в молодости – Аполлона, сегодня – тронутого увяданием путти или Купидона (качество скорее натурщика, чем художника, но молодые киевские журналистки млеют от одного его вида).

Мне хотелось взглянуть на Крещатик сверху, и Лесь согласился отвести нас с фотографом в мастерскую своего отца в мансардном этаже одного из зданий на Крещатике, в самом живописном месте на нечетной стороне улицы. Это одно из трех зданий наиболее удачного архитектурного ансамбля послевоенного Крещатика – дома № 23, 25, 27 архитектора А. Добровольского. Центральная высотка отступает вглубь и поднимается на гору, к ней ведут ломаные марши лестниц, а в горе спрятан грот с кафе и рестораном (был еще фонтан). Короля играет свита – и эскортом высотки симметрично застыли внизу два 11-этажных здания, массивных и стройных одновременно, с могучими и витиеватыми эркерами по углам, что делает их похожими на испанские галеоны.

В одно из этих зданий мы и поднялись на последний этаж. Внутри все выглядело не так роскошно, как снаружи. В подъезде попахивало, лифт тесный, какие-то двери с решетками – и то, что когда-то воспринималось как «Монмартр на Крещатике», сегодня явило свою природу областного худфонда или общаги с коридорной системой.

За тонкой дверью оказалась комната с неожиданно высоким потолком и такими же давно не мытыми окнами. На подоконник пришлось взбираться по лестнице, а оттуда уже через открытое окно выходить на разогретую крышу, залитую битумом и огражденную грубым подобием балюстрады. Вид отсюда открывался замечательный в обе стороны Крещатика, но мне отчего-то было невесело, а Александра огорчило освещение в этот вечер, и он почти не снимал. Поэтому мы скоро вернулись в душную мастерскую, где, обливаясь потом, распили фляжку коньяка. Поговорили о Швеции, где Лесь прожил год на гранте, о Киеве и Москве, об общих приятелях, об оранжевой революции, наконец. Лесь ее горячий сторонник и предсказывал такой сценарий за полгода до событий, когда никто не верил, что полмиллиона людей выйдет на улицы, – а вышло два миллиона, по его словам.

– Ты что, еще и политолог теперь? – спросил я.

– Та нет, я просто пророк, – отвечал он (вот он, фирменный киевский стеб).

После чего мы с ним немного попререкались, кто из нас больший пророк.

Лесь принялся расхваливать традиционную украинскую хату как экологически чистое жилье: глина, камыш, хозяин умирает, стены обрушиваются, земля всасывает и переваривает ее бренные останки, не оставляя никаких отходов и следов.

Я возразил:

– А способен ты представить себе город из таких хат?

На этом мы закончили спор и вышли немного пройтись по Крещатику. Уже через минуту повстречали каких-то знакомых Леся, пивших пиво за столиком на уличной террасе, но присоединяться не стали. Лесь признался мне, что сегодняшний плебейский Крещатик выносит с трудом и снимает с молодой женой квартиру на другом берегу Днепра, а сюда приезжает только навестить родителей. Вот если бы уличная оранжевая революция никогда не кончалась – другое дело, это было что-то! После этих слов мне сделалось совсем грустно. Напоследок Лесь показал мне закамуфлированный гастроном на этой стороне улицы, где я встал в очередь за сухим вином, чтобы вернуться в гостиничный номер и принять душ – июльский зной меня достал. Мы распрощались. Александр остался на улице дожидаться несказанного вечернего света в тротуарной толчее.

Кстати, в той «генеральской» высотке № 25 на Крещатике были и однокомнатные квартиры. В одной такой жил как раз генерал Макаров с семьей, отец будущего краеведа. Хрущев запретил своим указом надстраивать в числе прочих и эту высотку, зато предоставил генеральской семье двухкомнатную квартиру в «хрущобе» – можно представить себе, какой свирепствовал в стране жилищный голод.

Что было, что стало, что будет?

На нечетной стороне улицы также кое-что сохранилось от старого Крещатика. Двухэтажный дом 27-А был флигельком в глубине двора за зданием «Интимного театра», где всходила когда-то звезда киевлянина Вертинского и одессита Утесова (Вейсбейна, как дотошно уточняет большинство киевских краеведов), выступавшего поначалу в разговорном жанре. По этому зданию можно судить, насколько уже был довоенный Крещатик. Сейчас его делят Союз журналистов Украины, с входом с Крещатика, и казино, с входом со двора. В крещатицких дворах меня удивило обилие машин с номерами вроде 1111, 2222, 5555, из чего я заключил, что иметь жилье на Крещатике по-прежнему считается престижным.

Помимо ансамбля с высоткой, эффектнее всего на нечетной стороне Крещатика смотрятся две великанские арки. Первая, высотой 5 этажей, с выходом на поднимающуюся вверх улицу Лютеранскую, и вторая, пониже, являющаяся входом в жилищно-торговый Пассаж, построенный в начале Первой мировой войны. По проекту немало поработавшего для Киева петербургского архитектора П. Андреева Пассаж должны были накрыть еще стеклянной крышей размером в полквартала, да не успели, не до того стало. Но Пассаж и без стеклянной крыши выглядит чрезвычайно солидно, на уровне аналогичной питерской или рижской ансамблевой застройки – где-то между эклектикой, неоклассицизмом и модерном (куча реминисценций, Большой стиль – каменный «Титаник» с прибамбасами, короче). Здесь было и есть самое элитное жилье на Крещатике. Здесь долго жил забулдыга-архитектор, окопный офицер и лауреат Сталинской премии по литературе, диссидент в берете Виктор Некрасов, эмигрировавший, когда стало окончательно ясно, что Крещатик в Монмартр, а Киев в Париж не превратятся никогда. Хотя кому нужны эти клоны «маленьких Парижей»? Крещатик есть Крещатик, есть Крещатик, есть Крещатик. И каким он будет завтра, мы можем еще догадываться, но уже послезавтра – только гадать.

Между упомянутыми двумя арками – здание 1960-х годов, не вписывающееся в общий стиль застройки. На первом его этаже был и остается вход на центральную станцию киевского метро «Крещатик», с замечательным плиточным панно в фойе – сочной абстракционистской вариацией мотивов народного искусства, орнаментальных и колористических. Когда-то моднейшее место – с мюзик-холлом и рестораном «Метро» (теперь с Макдоналдсом и «Эльдорадо»). Фарцовщики – в баре, богема – в стекляшке по соседству…

На слова «Крещатик», «Киев» нанизаны такие разные города и улицы, что только диву даешься. Где все эти крещатицкие иллюзионы, советские вареничные и кинотеатры? Где магазины поставщика двора ЕИВ (Его Императорского Величества) Брабеца, изготовлявшего, среди прочего, сейфы с самострелами от взломщиков и пищеизмельчители для беззубых? Кому что-то говорит сегодня имя Павла Германа, которого комиссары свозили в 1920 году на военный аэродром, и он сочинил для них текст «Авиамарша» («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»), а затем написал романс «Только раз бывают в жизни встречи» и «Кирпичики», прославившие Клавдию Шульженко? Где друзья-поэты Гумилев и Мандельштам, добывшие в Киеве жен – Аню Горенко и Надю Хазину? Где киевские философы Бердяев, Шестов и Булгаков – почему не на киевских кладбищах? Как и другой Булгаков, нанесший Киев на литературную карту мира? А были еще Скоропадский с Петлюрой, Серж Лифарь. Но не станем множить пустые вопросы. Я хотел только, чтобы читатель ощутил, какой вал времени проносится в каменных берегах Крещатика – и пока он легко вертит вами, как спичкой, вам не ощутить его сокрушительной мощи и скорости.

Чтобы понять Крещатик, стоит сойти с него на углу Майдана и подняться вверх по улице архитектора Городецкого (бывшей Николаевской или Карла Маркса – кому как угодно) – глупо не потратить на это пятнадцать минут. На правом углу внизу находился Елисеевский гастроном, оформленный не так роскошно, как в Петербурге и Москве, но ассортиментом и постановкой дела им не уступавший. Левый угол занимал отель «Континенталь» (то, что осталось от него, «разжаловали» в учебный корпус консерватории/музакадемии). В его номерах останавливался весь цвет русской и советской культуры, не будем тратить времени на перечисление имен. Эта улица более, чем уцелевшие здания на Крещатике, дает сегодня представление о богатстве и даже роскоши этого города до революции. Смотрите на фасады, не пропустите на левой стороне фешенебельный дом № 9 владельца строительной фирмы Гинзбурга. Напротив него сквер с бюветом – таких немало в Киеве, с питьевой артезианской водой для горожан. Улица приходит в тупик, заканчиваясь сквером перед украинским драмтеатром, современником МХТ. В сквере на лавочке сидит с любимой таксой отлитый в бронзе актер этого театра Яковченко – самый поразительный и недооцененный комик украинского кино и театра, запредельным простодушием напоминающий нашего питерского Трофимова. Выпивал, конечно, в исчезнувшей с площади рюмочной. Жил здесь же, рядом с театром.

А над театром нависает здание, ради которого стоило подняться, – легендарный «Дом с химерами» архитектора, чьим именем названа улица. Отлитая из бетона хищная нечисть демонстрировала беспредельные возможности нового строительного материала. Главный фасад здания выходит на улицу Банковскую, но она теперь перерыта и перекрыта. По сообщениям украинских СМИ, новый украинский президент намерен в будущем принимать официальных гостей в «Доме с химерами», а не в Мариинском дворце. Странная фантазия, чтобы не сказать больше.

Уже семь лет по выходным дням с утра и до одиннадцати вечера Крещатик превращается в пешеходную улицу – и это самая старая киевская традиция, насчитывающая больше сотни лет. Даже когда посередке улицы текла клоака, по асфальтовым (с 1820 года!), плиточным и мощеным тротуарам ежедневно совершался киевлянами променад, наподобие описанного Гоголем в Невском проспекте. Бомонд знал, по какой стороне гулять ему, проститутки знали, на которую и в котором часу выходить им, «гранильщики тротуаров» – жиголо, аферисты и бездельники – с них и не сходили. В праздники на Крещатике устраивались всякие развлечения, сооружались качели-карусели – и это тоже давняя киевская традиция, ожившая в наши дни. Особое удовольствие от выходных прогулок по Крещатику получали окраинные жители, принаряжавшиеся по этому случаю в специальные, как правило, светлые платья и костюмы.

Сегодня Крещатик пестр и во все дни недели заполнен новыми окраинными жителями, преимущественно молодежью, и чинными приезжими провинциалами с детьми, приехавшими «отметиться» на главной улице столицы. Ни местного бомонда, ни толп иностранных туристов, увы, на Крещатике вы сегодня не встретите. Сегодня это такой бесплатный луна-парк для малоимущих, желающих недорого развлечься во все дни недели, но особенно по выходным.

Уже с утра в выходные дни он наполняется гуляющими людьми. С полудня начинаются всякие массовые развлечения на огороженных площадках: конкурсы скейтбордистов, брейк-дансистов, велосипедистов и караоке с массовиками-затейниками и диджеями с мегафонами. На каждой площадке своя, достаточно громкая музыка. Гоняют по проезжей части, перестраиваясь, бригады роллеров с длинными флажками и какие-то два балбеса на мотороллере с собственной музыкой – туда-назад. Степенно катаются велорикши, с пассажирами и без (было уже: в 1920-х такие трехколесные «такси» звались циклонетками). Сектанты расставили стулья на проезжей части, негромко проповедуют свое и раздают прохожим печатную продукцию. На бульваре под каштанами не протолкнуться – все тусуются отчаянно. У большинства девчонок не надо больше спрашивать, какого цвета у них трусы. Короче, удовольствие на любителя, и в основном молодого.

Из интереса я вышел как-то на Крещатик к концу всех развлечений. Перед одиннадцатью вечера Крещатик стал на глазах пустеть. Разбирались последние площадки, смолкала музыка, перестали бить фонтаны, пошли гурьбой машины. На тротуары, не дожидаясь утра, вышли уборщики. Им на добровольных началах «помогали» многочисленные сборщики пустой посуды с огромными мешками – для них это самое время заработка.

Проводив приятеля, возвращался в гостиницу я уже за полночь. В закрывающемся лотке купил эскимо на палочке, на улице было все еще душно. На Майдане я задержался рядом с уличными музыкантами, которые, расставив аппаратуру, все никак не начинали выступление. Сидящий на стульчике гитарист все что-то говорил в микрофон, тянул – не то ждал чего, не то кокетничал со слушателями. Он был вдвое старше своей аудитории, явно собиравшейся провести эту ночь на Майдане. Наконец он запел. Песню Цоя, в его же манере. Слушать Цоя на Майдане мне совсем не хотелось. «Глобус» был уже закрыт, и я стал спускаться в Трубу, чтобы выйти к гостинице. Переход вымер, но на ступеньках мутузились двое нетрезвых мужчин – не дрались, а именно что хватали один другого за одежду, один порывался уйти, другой удерживал, нащупывая что-то в кармане, возможно нож. Подбежал третий, и двое прижали одного к стенке, тот наконец подал голос: «Вызовите милицию!» Милиция не заставила себя ждать – всем скопом она выводила из закрытого уже метро шестерых молодцев, скованных попарно наручниками. Так что ночная жизнь в Киеве имеется.

Проституток на Крещатике я не видел, раз только какие-то страшилки, которым не нашлось места в заграничных борделях, всучили карточки с предложением секс-услуг – массаж, стриптиз и что-то еще. Проститутки стараются быть поближе к своим клиентам – в том же холле гостиницы «Украина» часам к одиннадцати вечера полный сбор, за журнальным столиком в креслах полдюжины относительно симпатичных, но главное – рослых киевских девок. Таких обожают низкорослые ближне– и дальневосточные мужчины. Чаще всего в лифтах я встречал именно такие асимметричные пары, направляющиеся в номер с бутылками в руках или пакетах. Есть, есть ночная жизнь в Киеве. И секс-туризм тоже.

Таксист Василий по этому поводу сказал какому-то турку, что украинским мужчинам не хватает одного: денег.

Прощай, зеленый город…

Кажется, в песне как-то иначе пелось, да и про совсем другой город – но тоже южный. Командировка в целом удалась. Последний день мы провели с Александром на природе – на зеленом холме Поскотины или Гончарки, в пятнадцати минутах ходу от Крещатика. Взяли пару бутылок шабского белого вина, последний кусочек «рошфора» в знакомом магазинчике, полежали на травке, посмотрели на облака над поймой Днепра. Место сакральное, знают о нем только те, кто в Киеве вырос, да их друзья. Патриарх украинской фантастики с окладистой белой бородой утверждал, что это место падения корабля инопланетян, от которых, сами догадайтесь, кто произошел. Холм пока не тронут, табу – тракторы земля засосет, руки отсохнут! – но он и снизу, и сбоку уже обложен и окружен новоукраинскими постройками.

«Да ладно, да ну!» – любимые выражения фотографа Александра.

Не наш холм, мы полежали и улетели. Сами пусть теперь разбираются.

В аэропорт нас отвез тот же Василий. Он уже не был так разговорчив и, пока бегал за квитанцией счета, нашел очередных пассажиров. Жизнь – это такая штука, которая способна продолжаться без нас.

Но странное дело, что этот Крещатик, который я никогда не любил и торопился всегда пересечь поскорее, завладел на целый месяц моим сознанием и что-то с ним такое сделал. Я его знаю теперь так, как можно знать только близкого человека или родственника (с которым можно поссориться, но невозможно порвать, потому что родственные отношения не мы устанавливаем – это не вопрос доброй воли).

Такая вот история приключилась у меня с Крещатиком.

Кишинев NOW

 
И вольный глас моей цевницы
Тревожит сонных молдаван.
 

А.С. Пушкин, 1821 г.

Добирался я в Кишинев на машине в канун Пасхи и, проезжая по Украине, удрученно думал, что не видать мне молдавской весны, как своих ушей. Каково же было удивление, когда сразу за съездом с одесской трассы на бетонку все вокруг зазеленело, а затем стали взрываться цветением деревца по обе стороны дороги. Их перестрелка перерастала в канонаду наступления весны, на фоне которой показались газетной карикатурой два бэтээра в маскхалатах, нацеленные коротенькими стволами друг на друга на мосту через Днестр. Приднестровские и молдавские таможенники норовили ободрать наш «Опель-вектру» с московскими номерами как липку, а подневольные солдатики стреляли сигареты. Впрочем, шесть КПП меньше чем за сутки пути слились для меня в один общий коридор, и уже сложно сказать, кто и где усердствовал больше. Тем более что и часа не прошло, как мы катили уже по пустынным автострадам распаханной, зацветающей Молдовы. Чтобы в Кишиневе сразу сесть за стол с дымящейся мамалыгой и непременным кувшином домашнего вина.

В первый вечер у меня недостало уже сил выйти в город, и я только «листал» телеканалы с трансляцией пасхального богослужения в многочисленных кишиневских церквах. Преимущественно это были православные храмы с этническим «окрасом» – русской, румынской, украинской, чуть ли не греческой и армянской церквей. Всего многолюднее было в приходе румынской, имеющей свою молдавскую митрополию. Мои коллеги, кстати, в тот же вечер уехали в Сороки на севере Молдавии – снимать «цыганскую» Пасху.

Похристосовавшись, отведав кулича с крашеными яйцами, водки с вином и кольцом жареной украинской колбасы (это я уже отоварился в ближайшем супермаркете поутру, разобравшись с рублями, долларами и молдавскими леями), я отправился со своими новыми знакомыми на прогулку по городу. После затяжной московской зимы хотелось на природу, и мы поехали в парк при Комсомольском озере – сейчас это место зовется Valer Morilor, «Долина мельниц», а озеро Кишиневским. Здесь всегда было туго с водой, и в начале 1950-х коммунистический наместник Молдавии, еще не генсек, Брежнев подрядил комсомольцев города насыпать дамбу. Из вертевших когда-то мельницы ручьев образовалось озеро площадью 38 гектаров – единственное в столице место отдыха на воде, что совсем нелишне в пыльном городе, задыхающемся летом от зноя. От местной ВДНХ тех лет сохранился павильон «Молдэкспо», а место каруселей занял слышный за версту луна-парк. Плавают лодки, на пляже пасется стадо коз. Пустуют Зеленый театр и парашютная вышка на противоположном берегу, где виднеются на горе виллы богачей и депутатов. Гордость Кишинева – ведущая к озеру «потемкинская» лестница, с сухими чашами фонтанов и некогда подцвеченным каскадом, выглядела бы живописной руиной римских времен, если бы не советские материалы – гипс с цементом вместо мрамора и прочая труха. О воде ей сегодня напоминают только вид озера внизу да дожди.

Этот же парк сделался местом последней ссылки Ильича и его «единоверцев», Карла Маркса с Димитровым, снятых с постаментов в центре города. Место их сходки у уцелевшей «Доски почета» окружают странного вида деревца, изумившие меня когда-то в Германии. Их крона имеет вид корневищ: садоводы додумались выдергивать крошечные саженцы и втыкать обратно в землю в перевернутом виде. Бедному растению остается либо засохнуть, либо еще раз выпустить корни (каждый, кто весной ставил ветку вербы в воду, мог наблюдать, как это происходит). Вынужденное соседство на одном пятачке с окаменелыми преобразователями человечества этих по-своему красивых карликовых деревьев привело меня в восторг. Хотя кишиневцы уверяли меня, что это их карликовая шелковица и просто она так выглядит. Они правы или я – не суть важно. Произвольно или непроизвольно, но жизнь сделала красивый ход.

Если подняться по описанной выше лестнице, вы окажетесь в старой верхней части города, дающей представление, как выглядел зажиточный Кишинев между двумя мировыми войнами (потому что были еще и трущобы в подтопленной зловонной низине). Это тенистые улицы и преимущественно двухэтажные дома, с дворами, палисадниками и крыльцом, выходящим на тротуар. Даже ветхость большинства строений не мешает ощутить очарование города неторопливого, созданного для удобства жизни и соразмерного человеку. И это то, за что любили его не только местные жители, но и сильные мира сего, делая городу «царские» подарки. О Брежневе уже упоминалось. Но и Александр I, побывавший здесь после включения Бессарабии в состав своей империи (до того Кишинев числился монастырским селом с населением в 7 тыс. человек, живущих в глинобитных мазанках, крытых камышом), сразу же поинтересовался: а отчего это у вас нет городского сада? Находчивая жена наместника отвечала: «Вашего приезда дожидались, Ваше Императорское Величество, чтоб Вы нам указали для него лучшее место». Так Кишинев обзавелся городским садом, ставшим позднее парком Пушкина, а теперь Стефана Великого – воинственного Штефана чел Маре, первого и, кажется, единственного независимого молдавского господаря, великого князя то есть (когда Византия уже пала, а османы еще не пришли). Аналогичную фразу молва приписывает гостившей здесь Фурцевой: все замечательно, но почему в вашем городе нет цирка (оперного театра, органного зала)?! Но не только она, советский министр культуры, пыталась таким образом угодить высокому «патрону» города, занявшему кресло генсека в Москве. После двух разрушительных землетрясений Кишинев сделался общесоюзным полигоном монолитно-бетонного строительства. Специалисты со всей страны сразу получали государственные квартиры в молдавской столице – и город вздымался как на дрожжах. Но особенно отчего-то гордились здесь жилыми домами из котельца, твердеющего на воздухе местного известняка. Если его не чистить раз в три года наждаком, из белого он становится грязно-серым – как парусиновые штаны Остапа Бендера, спутавшего пыльный Бобруйск с Рио-де-Жанейро. Расплата последовала. Бендера обобрала на днестровском льду румынская сигуранца, а на воспетые Софией Ротару белокаменные хрущобы Кишинева в наши дни тяжело смотреть.

Кишинев, – обветшавший, «совковый» и парадный, многонациональный и безалаберный, испещренный сегодня броскими вывесками и надписями на латинице – поразительно похож на плод воображения Великого Комбинатора, придуманного двумя веселыми одесситами. А вся остальная Молдавия сделалась похожа… на мотоцикл с коляской: ни то ни се. Потому что до половины взрослого населения страны сегодня гастарбайтеры. Заработанные на стороне деньги поступают сюда, тратятся и крутятся (особенно это видно в Кишиневе, где потребительские цены почти не отличаются от московских), но отчего-то крутятся вхолостую.

Это же «алиментарэ», Ватсон!

И все же самый большой подарок будущим молдаванам сделал древнеримский император Траян, завоевав их и создав Дакию. Два века спустя та развалилась, но с тех пор предки молдаван заговорили на одном из языков романской группы, что породнило кишиневцев с римлянами, парижанами, мадридцами и даже обитателями пресловутого Рио-де-Жанейро. После обретения независимости молдаване получили редкую возможность совершенствовать собственную версию латыни на сельхозработах в других странах.

Наталкиваясь повсюду в Кишиневе на вывески «Alimentare», я усиленно думал: ну же, Ватсон, прикинь, что за ними может скрываться? Мне хотелось решить эту задачу логически, и я угадал: конечно же продмаги! Это и есть те заведения, на которые работает молдавская экономика. А куда еще с таким товаром сунешься, если он не доведен до кондиции? С вином, часто неплохим, но с неустойчивыми характеристиками, – и всем остальным таким же. Разве что в Россию. Есть еще работящие руки, но и этого тоже оказывается мало. Молдаване, народ беззлобный, злятся, потому что сами не понимают, что с ними произошло и продолжает происходить – кто кукловод? Интеллигенция настроена прорумынски (язык-то один, писатели общие), а вот народ попроще «голосует» ногами (как гастарбайтеры), языком (все более замусоривая речь непереваренными русскими словами) и «за коммунистов» (а где они эти коммунисты? Взявшие сегодня верх хоть в батраки не отдадут нищей Румынии – в селах еще помнят, как это выглядело лет 70–80 назад). Такой вот «капиталистический застой», упирающийся в отсталость технологий, когда деятельная воля населения ослаблена застарелой привычкой к вину с раннего детства. Бабки в селах и сегодня бранят своих взрослых городских дочерей: «Что ты ребенку сырую воду даешь – что, в доме вина нету?!» При том что даже в лучших домашних винах с густым вкусом присутствуют следы остаточного брожения. Водка выставляет пропащего человека напоказ, а такое вино мягко обволакивает и вводит в расслабленное состояние. Поэтому молдаванский мелос – музыка, пение, танцы – всегда с «подскоком», чтоб не позасыпали, этакий «техно-фольк». Часть городской молодежи сегодня «подсела» на пиво, все же не одурманивающее так, как невыдержанное молодое вино. Молдаване научились варить светлое пиво вполне приличного качества.