Текст книги "Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка"

Кормили здесь даже лучше, чем в спецшколе. Сверх 800 граммов хлеба и неурезанных порций сахара и табака-махорки, каждый получал вволю различных супов и каш с мясными консервами, по сто граммов водки и изредка плитки шоколада. Самым большим спросом пользовался табак. Ветераны роты шутили с прибывавшими:

– Давай курить вместе!

– Как это?

– А так: сперва покурим твой табачок, а потом каждый свой.

Я стал сытым, отдавал свой табак взводу без всякого обмена, но страдал от недостатка зелени, мечтал о луке, которого на высотах еще не было: у меня оказалась нарушена ориентация в пространстве, но к медикам не обращался.

Прежде всего, занялся повседневными заботами взвода. Из разговоров саперов узнал, что вода в ручье, бурлившим по ту сторону гребня наискось склона, непригодна для питья – пенится, имеет неприятный запах. Пошел вверх по ручью, и через полтораста метров обнаружил труп лошади. Мягкие части были срезаны и, наверное, давно съедены, возможно, еще солдатами противника, неделю назад выбитого с этой высоты. Вода ручья протекала сквозь труп, начавший разлагаться. Вместе с солдатами оттащил труп в сторону, освободив поток от гадости. Вода ручья стала чище, но ее, конечно, надо было кипятить.

На следующий день получил первое задание: создать надежную ночную переправу старшин с горячей пищей в термосах и с боеприпасами, а также вынос раненых через разлившуюся и бурлившую от дождей речушку, называвшуюся Второй. Батальоны бригады сидели в окопах на левом берегу в 20–30 метрах от воды у начала подъема на продолговатую высоту 204,3. А линия обороны противника – 19-й пехотной дивизии румын была в 150–200 метрах и значительно выше нашей. Румыны просматривали и простреливали северный склон нашей высоты и оба берега речки Второй. Переходить ее вброд, хотя глубина была только по пояс, было трудно: стремительный поток ледяной воды нес большие камни, иногда сбивал с ног. Ширина его составляла метров 10–12, но попытки построить дощатый переход тотчас же обнаруживались противником и пресекались его артиллерией.

Укрываясь от противника за деревьями и кустами, хотя на них еще не распустились листья, я нашел широкий перекат, по обе стороны которого неподалеку от воды имелись толстые деревья. У меня не было строительной специальности, но я вспомнил из прочитанного, как индеец накинул два лассо на крепкие ветви дерева на другом берегу, и по натянутым ремням прошли его женщины и дети. Переосмыслил это и для своего плана у ротного старшины заполучил 50-метровый кусок толстого и прочного каната.

Ночью, стараясь не потревожить противника, подошел с бойцами одного отделения к намеченному дереву на этом берегу. У его основания закрепили один конец каната. Конечно, любой из бойцов был крепче меня, но мне не было ясно, что придется сделать на том берегу, и надо было переходить поток самому. Снял сапоги, чтобы босыми ногами цепляться за каменисто-галечное дно, стянул бриджи, обмотал свободный конец каната вокруг себя. Опираясь на шест, вошел в холодную бурлящую воду. Она валила с ног, большие и скользкие камни было трудно одолеть, но удержался и пересек поток. Закрепленный за дерево канат бойцы выпускали по мере моего продвижения: он страховал меня, а главное – становился нижней опорой переправы.

На левом берегу натянул канат и закрепил его за низ дерева, сделал несколько витков и надежное крепление на полтора метра выше. С остатком каната, ставшим верхней опорой переправы, вернулся на правый берег. Умелые саперы сделали так, что верхний канат можно было натягивать или расслаблять и опускать на день, чтобы противник не мог его заметить. Пока я согревался и растирался выданным старшиной спиртом, трое бойцов перешли по канатам, перебирая ногами и руками, усилили крепления канатов на дереве левого берега и вернулись.

Двух бойцов оставил следить, чтобы старшины рот с продовольствием и боеприпасами не протоптали заметную тропинку прямо к этой переправе, а выходили к реке в разных местах, подбираясь к переправе по не сохранявшей следов прибрежной гальке. Эта переправа действовала, пока во Второй не спала вода.

Гораздо тяжелее было хоронить убитых в разных местах расположения бригады. Командование приказало захоронить их только когда потеплело, и трупы стали смердить, угрожая заражением. С одним отделением отправился к галечному откосу у реки, где в разных кустах обнаружили пять трупов погибших при артналете. Они лежали, как застала их смерть. В шинелях, с вещмешками. Только оружие было собрано раньше. Тела вздулись, посинели и выглядели ужасно. Перетаскивать их было слишком сложно, и стали ломами и лопатами копать ямы у каждого трупа, несмотря на нестерпимый смрад, выворачивавший наши внутренности.

Вздутие не позволяло доставать личные документы из нагрудных карманов гимнастерок. Хорошо, что один из бывалых саперов принес шест с заостренным проволочным щупом для обнаружения мин. Пришлось щупом прокалывать тела. Из них со свистом вырывались воздух и жидкость. Только после этого удавалось извлекать из гимнастерок документы, срывать с шей опознавательные медальоны.

Копать могилы в гальке было трудно. Поэтому, едва углублялись на метр, закатывали туда труп, клали в ноги вещмешок и засыпали. При этом старались не производить лишнего шума, чтобы противник не накрыл нас минометами, и мы не пополнили число погибших на этом откосе. С трудом успели до сумерек. После чего документы наспех похороненных сдал писарю роты и на его карте пометил места захоронений. Похоронки полетят к родным погибших…

Потерями обернулось задание оборудовать наблюдательный пункт на заросшем мелколесьем склоне нашей высоты на уровне линии обороны противника на противоположном склоне. На выбранное для НП место меня с десятью саперами повели сержант и боец из разведроты. Было раннее утро, но я приказал двигаться по лесу, чтобы подойти к месту скрытно от противника. Однако разведчики отказались подчиниться и с шумом пошли по полянкам, заявив, что румыны еще спят. Мы с лопатами и ломами продрались сквозь деревья и кусты к месту, где уже курили и смеялись разведчики.

Имелась разметка, сделанная инженерной службой, вбиты колышки, и я расставил саперов. Но с первых ударов лопат и ломов стало ясно, что земля очень камениста и нужны кирки. Никто не знал, где их найти, и пришлось идти в расположение роты самому, захватив с собой только одного рядового. Остальные, включая двух командиров отделений, остались долбить неподатливый грунт.

Вдвоем мы лесом прошли к старшине роты. Остапенко раздобыл кирки, и мы, нагруженные этими инструментами, по лесу пришли на место, где оставили товарищей. Это заняло полтора часа. Но там работа была брошена и никого не оказалось. Внимательно приглядевшись, обнаружили много следов разрывов мин, разбитые лопаты, поломанные ветви, брызги крови и куски ваты. Поднялись в роту, где нам сообщили, что залпами минометов двое копавших НП убиты, трое ранены. Такой была цена глупой бравады разведчиков, позволившей противнику обнаружить объект. С ответственными за это разбиралось начальство.

Занимаясь саперными делами, я нередко ходил к окопам и обратно глубоким оврагом, по которому ручей бежал в речку. Противник знал об этом овраге и иногда устраивал на него артналеты. Но все равно овраг оставался местом различных встреч. Там девушек-санитарок встречали их поклонники. А меня однажды перехватил лейтенант из СМЕРШа, который добивался, чтобы я подписал обязательство сотрудничать с ним. Отказался, а для смягчения отказа обещал подумать, но больше он мне не встречался. Там же меня остановил старший лейтенант Н.Т. Гогулин, уговаривавший писать заметки в бригадную газету, которую я никогда не видел, да еще и не знал, о чем туда надо писать. Побеседовал со мной и старший лейтенант П.С. Мазуров – помощник начальника политотдела бригады по комсомолу. За две встречи он уговорил меня быть комсоргом саперной роты, хотя в ней имелось всего три-четыре комсомольца.

Все дни над нами в небе гудели самолеты: немецкие бомбардировщики в сопровождении истребителей летали почти непрерывно. Передовые линии они, действительно, не бомбили, но все другие объекты подвергались их ударам. Мы со своей высоты вдели, как на равнине между Крымской и Абинской двадцать пикирующих бомбардировщиков разнесли в щепы целую рощу с располагавшимся в ней переполненным ранеными полевым госпиталем. А однажды на пути в тылы роты я пересекал поляну на северном склоне ближней высоты. Курс показавшейся из-за нашей высоты девятки бомбардировщиков «Дорнье» (Do-215) пролегал над этой поляной. На ней и вокруг нее никого и ничего не было. Почувствовав в угрожающем вое моторов опасность, я опрометью бросился в сторону. Успел отбежать от поляны метров на 15 и вжался в землю.

Бомбардировщики обрушили на поляну свои бомбы. Взлетели глыбы земли и камней, деревья и их обломки. Меня оглушило. Когда взрывы кончились и самолеты удалились, я поднялся и был счастлив, что уцелел. Поляна, окрестные деревья и кусты разворочены. Все покрыто гарью и пылью. Но никаких иных потерь. Был удовлетворен, что невольно способствовал напрасному расходованию противником впустую множества бомб.

Это окончательно убедило меня, что война ведется не в двух, а в трех измерениях пространства. Неслучайно всюду, если не было дождя, все войска вели наблюдение за воздухом. Нигде, кроме линии окопов, нельзя было чувствовать себя в безопасности от авиации противника. Даже ночью летали их легкие самолеты «Шторх» (Fi-156), а возможно, захваченные у нас ПО-2, и с выключенным мотором на бреющем планировании пилоты выискивали цели по огонькам самокруток, стуку колес и урчанью моторов, сбрасывая мины, подобные той, о которой рассказал выше, и грозди гранат. Как говорили в штабе, у немцев в Крыму и Тамани имелось около 900 самолетов, больше всего – бомбардировщиков.

* * *

Вскоре наш немного пополненный взвод во главе с лейтенантом Соколовым был отправлен на передовую, чтобы укрепить ослабевший стык между обескровленными батальонами.

Мы – пятнадцать человек с винтовками, автоматами и гранатами – заняли пустовавшие окопы вперемешку с бойцами роты правого фланга стрелкового батальона. Каждый из окопов состоял из двух смыкавшихся углом секций, чтобы обеспечить оптимально безопасные места для ведения огня 2–3 бойцам. Окопы были полного профиля – в рост среднего человека, а для удобства стрельбы и выхода из окопа обитатели по своему росту лопатками делали себе в стенках ступеньки. Ходов сообщения не было, кроме небольшого участка за полтораста метров левее нас, где был командный пункт батальона. Там был и единственный телефон для связи с командованием бригады.

Мы считались вспомогательной силой обескровленной правофланговой роты, на долю которой приходилось около 200 метров обороны. Должны были установить перед окопами минное заграждение, но мин нам так и не доставили.

Ночью старшины с сопровождающими приносили в термосах вдоволь супов, каши, чая, хлеба, по банке мясных консервов на двоих-троих, по сто граммов водки и прочее. Они же доставляли коробки патронов, пополняли запас гранат, раздавали письма. А водой мы запасались из речки, заполняли фляги и котелки.

Днем выходить из окопов было рискованно: за одиночками охотились снайперы, а по группам били минометы. Между окопами передвигались перебежками-зигзагами. Вели наблюдение за противником и постреливали, если кто там высовывался, только тылы его нами снизу не просматривались.

Но каждый день часов в 16–17 командиры поднимали батальоны в атаку. Бойцы редкой цепью молча или с ругательствами бежали вверх к окопам противника. Все стреляли, не видя конкретной цели. По окопам противника били минометы и артиллерия. Но румыны отвечали пулеметным огнем из неожиданных точек, накрывали атакующих минометами, которых нашим артиллеристам никак не удавалось подавить. Атака захлебывалась метрах в 50 от окопов противника. Залегали, отстреливаясь, откатывались и отползали бойцы, оттаскивали раненых, которых ночью забирали старшины, а также убитых, которых зарывали в их осиротевших окопах. Была у бойцов батальона невеселая поговорка: «Наступать – бежать, отступать – бежать, все одно погибать». А саперы некоторое время в атаку не ходили, только огнем поддерживали атакующих и прикрывали их отход.

Безнадежные атаки повторялись ежедневно, без выходных. Это было необходимое давление на противника, чтобы он не мог снять отсюда подразделения для обороны Крымской. Там, справа от нас изо дня в день позиции противника штурмовало несколько дивизий 56-й армии.

В окопах нас заедали вши, и батальоны несли потери от дизентерии. Средств вывести вшей не было, и сколько их ни били, они множились. «Не одна меня тревожит, сорок на сорок помножить», – шутили их жертвы. Теплым днем в окопе снимал шинель и рубашку. Стряхивать кишевших вшей в окопе было бессмысленно, а вылезать для этого из окопа – рискованно. Укладывал шов рубашки на твердую поверхность – приклад автомата, и под нажимом ногтя большого пальца засевшие в шве вши лопаясь, трещали как автоматная очередь.

А жертвой дизентерии у нас через неделю стал Соколов. Он был невысокого роста с круглым веснушчатым лицом выпускник строительного института, воевавший уже второй год. За два дня иссох, и ему пришлось ночью отправиться в санчасть, откуда не вернулся. По имени к нему я не обращался и, к сожалению, не запомнил его.

Соколов учил меня многому. Еще до того, как мы оказались в окопах, возвращались с ним из хозотделения роты, я на полянке схватил сверток листовок. Оказалось – немецкие: на русском языке злобные высказывания о «жидовском» советском руководстве с пропускном для сдачи в плен. Бумаги у нас никакой не было, и я предложил использовать их как туалетную бумагу и для самокруток. Но он решительно возразил: именно таких распространителей вражеских листовок ищет СМЕРШ, и потребовал уничтожить мерзкие бумажки. Я хотел сжечь. Нет, сказал он, огонь кто-либо увидит, и СМЕРШ спросит, что жгли. По его указанию я саперной лопаткой поднял дерн, засунул туда пачку и опустил землю. «Никто ничего не находил», – резюмировал лейтенант.

А однажды ранним утром из окопов мы увидели, что мессершмитт (Ме-109) на бреющем полете врезался в поляну горы сзади нас и взорвался. Пользуясь тем, что утро было еще туманным, я выскочил из окопа, проскочил по плесу уже стихавшую Вторую и поднялся к месту падения самолета. Он был смят и еще дымился. Один пилот сплющен в кабине, а другого удар выбросил, и верзила в кожаном комбинезоне лежал ниц. Я убедился, что он мертв. Вынул из кобуры на его поясе очень хороший небольшой пистолет. А рядом появился Соколов. Он сказал: «Не советую: через пять минут тут будет СМЕРШ и ни за что не поверит, что летчик забыл свой пистолет на базе. Даже если мы убежим, найдут». Минуту подумав, я, как ни жаль было такого трофея, валявшейся пилоткой летчика вытер следы своих пальцев и вложил пистолет в кобуру. Мы повернулись и ушли. Уроки были усвоены: всегда остерегаться попадаться СМЕРШу.

Взвод был поручен мне. Ежедневно перебежками посещал саперов в их окопах. Интересовался настроением, боеприпасами и бдительностью. А однажды часов в 11 дня мое внимание привлекли повторявшиеся слабые взрывы на нашей линии обороны. Стал наблюдать и увидел, что в десяти метрах солдат из окопа положил на бруствер ручную гранату, скрылся, но поднял над окопом одну свою руку. Граната взорвалась. А солдат опять проделал то же. Стало ясно – пытается получить осколочное ранение. Солдат был не моего взвода – из батальона. Перебежками добрался до окопа его командира роты. Вместе вернулись, и до выставления очередной гранаты комроты арестовал покушавшегося на самострел и отвел к себе на разборку. Говорили, что некоторые съедали мыло, чтобы имитировать дизентерию, но их в медчасти промывали и разоблачали.

Через несколько дней поступил нам приказ подниматься в атаки вместе со всеми. Обошел своих саперов и разъяснил: надо усиливать давление на противника, а сил у батальона недостает – в нем оставалось не более 100 бойцов. Конечно, новая задача удручала саперов.

В назначенное время выбираюсь из окопа и поднимаю своих, ругая мешкавших. Вместе с бойцами батальона устремляемся вверх по склону и ведем огонь по окопам противника. Озабоченный, чтобы никто не отставал, бегу впереди нашей жидкой цепочки, стреляю из автомата по там и сям высовывавшимся из окопов румынам. У нас падают раненые и убитые.

Когда огонь минометов и пулеметов противника становился шквальным, атакующие начинали замедлять бег и залегать в природных неровностях склона. В соответствии с Боевым уставом пехоты из под огня надо было выходить броском вперед. Но личный пример, ругань и призывы сделать рывок, чтобы достать противника приготовленными гранатами, оказываются напрасными. Лозунг «За родину! За Сталина!» был всем известен, но его никто не выкрикивал: не имели уверенности, что он поднимет залегавших, да и объект атаки не представлялся достойным такого высокого призыва. Приходилось и самому залегать: не бежать же к окопам противника одному.

Но укрыться от огня сверху почти невозможно. Атака выдыхалась. Не дождавшись приказа об отходе, сперва одиночки, а затем группы бойцов перебежками начинают отступать к своим окопам, продолжая стрелять по противнику, чтобы прикрыть отход.

У развалин фундамента какого-то строения обнаружил многолемешный плуг. От его стальных лемехов пули, высекая искры, рикошетили. Из этого укрытия прикрывал огнем отходивших, особенно раненых. За лемехами укрывались и другие, хотя накапливаться и задерживаться там было нельзя: от минометов лемеха заслонить не могли.

На своем участке отходил последним. Когда темнело, бойцы по одиночке ползли вытаскивать не добежавших до своих окопов раненых и убитых.

В атаке был азарт, а страха не было, очевидно потому, что не было осознания смертельной опасности, несмотря на очевидные потери, которые нес и мой взвод. У меня оставалось недоразвитым чувство самосохранения. О своей смерти не задумывался – недоставало времени и воображения. Недавно этому нашел подтверждение у Л. Уотсона, который пишет, что «страх смерти возникает только у взрослых людей и только у тех, кто имеет время для размышлений на эту тему». Думаю, в значительной мере этим объясняется, что многие подвиги самопожертвования совершали в войну очень молодые люди, тоже не задумывавшиеся о своей смерти.

Однако днем высовываться и перебегать от окопа к окопу или к речке стало не менее опасно, чем в атаке: очень активизировались румынские снайперы. Говорили, что и у нас готовят снайперов-девушек, и они уже выходят на свои огневые позиции. Но мы этого пока не ощущали. Безвылазно сидеть теплыми днями в окопах и бить вшей было тягостно.

Пару раз нам пришлось отбивать вялые атаки румын. Оба раза на нашем участке несколько десятков солдат неохотно бежали сверху и стреляли в нас. У батальона оказалось несколько ручных пулеметов Дегтярева, но их огонь не координировался. Мы прицеливались и стреляли, не жалея патронов, но атакующие были еще далеко. Они отбегали от своих окопов всего метров 30 и залегали. По ним ударили наши минометы. По одному румыны стали перебежками возвращаться в свои окопы. На месте осталось несколько раненых или убитых. Их румыны забрали, когда стемнело.

Из наших окопов вправо была видна часть неба над кубанской равниной. В воздухе ежедневно, особенно с середины апреля, развертывались ожесточенные бои краснозвездных самолетов с немецкими. Именно здесь наши летчики на спитфайерах и аэрокобрах перехватывали крупные соединения немецких бомбардировщиков – юнкерсов, дорнье, хейнкелей, в сопровождении мессершмиттов направлявшихся громить города, дороги и склады. Мы научились распознавать своих и чужих в многоэтажных построениях и стремительных маневрах, хотя в воздухе одновременно находилось несколько десятков, а временами в конце апреля даже больше сотни самолетов.

Мы были кровно заинтересованными «болельщиками» своих истребителей. Из распространявшихся листовок армейского политотдела нам были известны Покрышкин, братья Глинки, Речкалов, Гареев и другие герои. Пытались узнавать их истребители «по почерку». Их удачи взрывали окопы криками радости. Мы сокрушались, когда наших подбивали. Волновались, выпрыгнет ли пилот с парашютом, удастся ли ему приземлиться у своих.

Немцы теряли все больше. Нашим бомбардировщикам все чаще удавалось прорываться вглубь их обороны. И ночами было приятно слышать над головой гул наших ночных бомбардировщиков, отправлявшихся бомбить немецкие тылы. В конце апреля и позже, уже на западе Крымской, мы стали свидетелями завоевания нашей авиацией превосходства в воздухе на Северо-Кавказском фронте. Это нас радовало.

А о своих соседях на земле мы знали немного, даже о дивизиях и бригадах, штурмовавших Крымскую. Из наших листовок с запозданием узнали о герое десанта соседней 18-й армии Ц. Куникове. Фамилию командира нашего 10-го гвардейского корпуса, как и командовавшего нашей 56 армией позже знаменитого А.А. Гречко не знали даже знакомые мне командиры взводов, не говоря уже о сержантах и рядовых. О происходившем выше и положении на других фронтах мы узнавали с опозданием из центральных газет, доставлявшихся нам, к огорчению курильщиков, мало и нерегулярно, а бригадная газета выходила редко. Политинформаций в окопах не проводилось.

Но даже разбросанная по разным участкам обороны наша рота оставалась единым подразделением. Кроме кормившего нас старшины к нам ночью наведывался Микитенко. Пару раз в темноте я ходил к командиру роты, докладывал о взводе. Дал ему и другим книгу Тарле о Наполеоне. Прочитали с большим интересом. Слух о книге распространился, начальник штаба бригады майор И.А. Роткевич вызвал меня и попросил ее почитать, да в штабе ее и «зачитали».

Новости бригады мы обычно узнавали ночами от старшины. Однажды он сказал, что в бригаду приезжал и всю ночь играл у штаба на гармошке большой начальник из Москвы. Позже из различных мемуаров я узнал, что это был сам Г.К. Жуков, любивший играть на баяне. Побывав у Крымской, как сообщает один генерал-мемуарист, он доложил Сталину: «Сколько видел боев, а таких ожесточенных не приходилось видеть».

Для нас важным оказалось, что после визита Жукова вместо полковника Н.С. Самохвалова командиром бригады был назначен полковник Н.Е. Батлук. Уже на следующую ночь старшины всех рот каждому, кроме обычных порций, доставили на передовую по полсотни патронов на винтовку и на диск автоматных патронов со строгим приказом все их за сутки выстрелить в сторону противника и гильзы по счету вернуть старшинам. Сказали, что будут доставлять такое количество патронов каждую ночь, и пригрозили, что тем, кто не сдаст все стреляные гильзы, еды не дадут.

Это показалось идиотизмом, но приказ надо выполнять. С утра началась беспрерывная беспорядочная стрельбы. Румыны, видимо, были удивлены, но зная, что «пуля – дура», не высовывались. Наши поливали их позиции очередями из автоматов, упирали приклады винтовок в стенку окопа и палили в сторону противника. На третий день такой стрельбы мы вылезли из окопов, ходили плескаться и смывать вшей в речушке, бродили в рост, не опасаясь спрятавшихся снайперов. Некоторые даже ловили рыбу и варили ее в котелках на кострах. Я набросился на указанные мне знающими бойцами травы, что постепенно нормализовало мою ориентацию в пространстве.

Жизнь стала почти приятной. Потери заметно уменьшились, хотя ежедневные атаки для давления на противника продолжались. Тогда я писал родителям и сестре: «В лесу почки выбросили листочки. Много птиц. С раннего утра до вечера слышим их пение и щелканье. Но иногда летают другие птицы и щелкают нас…». Готовя решительный удар, командование направило в батальоны почти всех «тыловиков» – обслуживавших склады, транспорт, кухни и т.п.

* * *

29 апреля 1943 г. утром с основательной артиллерийской поддержкой два малокровных батальона и мой поредевший взвод атаковали высоту 204,3. Наши атаки следовали одна за другой. Три дня румыны ожесточенно сопротивлялись. Но слева и справа их обошли другие батальоны нашей бригады. А 4 мая правее нас началось наступление на Крымскую крупных сил 56-й армии.

Внезапно к рассвету румыны покинули высоту. С остатком моего взвода – всего 7 человек – двинулся за ними, проверяя, нет ли мин. Ступив на бруствер окопов противника, почти по колено провалился в зарытый в нем смрадный труп румынского солдата. Это было какое-то криминальное захоронение. Потом пришлось в речке отмывать дырявый сапог и даже сменить портянку.

Мин нигде не было. Батальоны перевалили эту высоту, перешли шоссе, ведущее из Крымской на запад, к морю, прошли поселок Красный, вброд форсировали речушку Адагум и за железной дорогой заняли расположенное у нее селение.

К концу дня здесь, западнее уже занятой другими частями Крымской, бригада вступила в поселок Нижний Греческий, а у поселка Горно Веселый натолкнулась на заранее хорошо оборудованную оборону противника вокруг лесистой высоты 167,4. Она позволяла ему контролировать вход в долину Адагума и проложенные по долине железную дорогу и шоссе. Ночью первый взвод нашей роты, пытаясь проделать проходы в проволочных и минных заграждениях, участвовал в штурме батальонами укреплений этой высоты. Но оборона оказавшихся там немецких гренадерских полков оказалась прочной, и наступавшие понесли большие потери. Наш первый взвод полег почти весь.

Утром мне было приказано готовить взвод, чтобы с темнотой проложить проходы в заграждениях для нового штурма укрепленной высоты. Получили и испытали саперные ножницы, щупы и распорки. Проверили оружие, запаслись гранатами. Освободились от лишних вещей и всего гремящего. Подогнали обувь и одежду. Договорились о взаимодействии в темноте. Написали оптимистические письма домой, и я доложил командиру роты о готовности. Он разобрал со мной на карте полученные вчера сведения об устройстве обороны. До нашего выступления оставалось еще два часа. Поднялся на близлежащий холм и рассматривал лесистую высоту, на которую предстояло проложить путь батальонам. Но через час командир по указанию свыше дал нам отбой. Видимо, командование бригады поняло, что мы натолкнулись на звено сильно укрепленной «Голубой линии», которое с хода не возьмешь.

Штурм высоты не повторяли, но ожесточенные бои на новых рубежах – у поселка Нижний Греческий – бригада вела до 10 мая. Несмотря на пополнения, она была обескровлена. По найденным в архиве сводкам за апрель и 10 дней мая потеряла 373 человека убитыми и 1177 ранеными. Даже в нашей саперной роте осталось всего около 20 человек. Офицеров было только два – командир роты и его заместитель. Первым взводом командовал старший сержант Квашнин, вторым – я, а третьего уже не было. В четырех батальонах и других подразделениях бригады вместе было едва больше 200 бойцов.

По приказу командования бригада сдает свои позиции и личный состав, кроме костяка, 9-й гвардейской стрелковой бригаде, и совершает ночью переход по горным тропам в тыл, для пополнения.

Стемнело, луны не было. Остатки роты разместились в саду разбитого дома. Командир и его заместитель со старшиной в уцелевшей землянке разбирали приказ и карту секретного маршрута. Я по вызову направлялся туда, когда меня перехватил лейтенант с удостоверением СМЕРШа.

– Петренко в твоем взводе? – спросил он грозным шепотом.

– Да.

– Где он сейчас?

– Здесь, в саду. Но меня вызывает командир роты.

– Смотри за Петренко, чтобы он был на месте.

– Ладно.

В землянке с полчаса я слушал приказ и наставления командира: идти цепью, ничто не должно греметь, не курить, следить за воздухом, никаких отлучек, никого не потерять. За это время снаружи донеслись несколько взрывов, не похожих на взрывы снарядов. Когда они стихли, мы вышли из землянки. Оказалось, немецкий легкий самолет с выключенным мотором планировал так низко, что летчик заметил огонек чьей-то самокрутки и сбросил на наш сад несколько гранат. Нам сказали, что потерь нет.

Едва командир вернулся в землянку, передо мной возник лейтенант СМЕРШа – «Где Петренко, давай его сюда!». Я сказал бойцу взвода, чтобы он нашел и прислал Петренко. Обежав сад, окликая Петренко, он доложил, что того нигде нет

– «Ага, ты предупредил его, и он сбежал», – заявил мне лейтенант и достал пистолет. Но тут один из бойцов сообщил, что Петренко лежит в пяти шагах от нас за кустом мертвый. Прошли к нему. Лейтенант посветил спичками. Осколок гранаты попал Петренко в голову. Спрятав свой пистолет, лейтенант призвал солдат опознать Петренко. Надеясь, что немецкий ночной самолет не повторит маршрут, при спичках подписали какую-то составленную лейтенантом бумагу. Так погиб тридцатилетний младший сержант А.А. Петренко, воевавший с начала войны сапер и заядлый курильщик, использовавший для самокруток немецкие листовки. Его наскоро похоронили на месте гибели, в саду.

Через полчаса оставшаяся от роты горстка бойцов выступила и влились в общую колонну бригады, в которой шагало не более полутораста человек. В темноте прошли места наших недавних боев, над которыми висел тяжелый трупный смрад. Он был нам укором – не глубоко закопали убитых.

Перевалили через знакомые высоты и молча шли по неведомым горным тропам. Многие страдали от запрета курения. Взошла луна, и опасность самолетов возросла. Привалов не было, пока не участились падения засыпавших на ходу людей. После небольшого отдыха перед рассветом вышли к какому-то хутору в горах. Утолили жажду и запаслись водою. С рассветом разрешили курить. Одеревеневшими ногами дошагали до отведенного бригаде леса – километр к западу от станицы Ахтырской.

* * *

На опушке, отведенной нашей роте, все отсыпались до вечера и после позднего обильного обеда снова легли спать. Наслаждались непривычной тишиной. С утра по приказу все выкопали себе ровики-укрытия, которые прикрывали плащ-палатками.

На приволье захотелось съесть чего-либо свежего. Отправился через поляну к высокому дереву, лег под ним и из автомата подстрелил ворковавшую на вершине горлицу. Ощипав и выпотрошив ее, сварил в котелке бульон. Получил большое удовольствие и парой стаканов угостил любопытных. Хорошо помня голод в запасном полку, уклонился от предложения Микитенко ехать на курсы офицеров. Послали очень рвавшегося туда Квашнина. Он выпросил у меня расползавшиеся сапоги, рассчитывая на курсах починить их и пощеголять. А мне старшина выдал новые ботинки с обмотками.

Вскоре наша рота и вся бригада преобразились. Почти полнокровными стали батальоны и другие части бригады. Федоровский получил звание капитана, а Микитенко – старшего лейтенанта. Нескольким участникам боев вручили награды, мне – медаль «За боевые заслуги». Рота получила двух офицеров, нескольких сержантов и около 50 рядовых саперов обычного для них среднего возраста. Укомплектовали три взвода.