Текст книги "Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка"

* * *

Перелом в деятельности и настроении руководителей и сотрудников представительства ЦШПД и спецшколы начался с сообщения радио 22 ноября 1942 г. о переходе наших войск в наступление. Успехи, которых давно не было, вызвали ликование. Все напряженно следили за стягиванием «кольца» и разгромом оказавшихся в «котле» немцев. Некоторое удовлетворение доставляло, что подготовленные нами отряды своими диверсиями на дорогах препятствовали попыткам деблокировать окруженных у Сталинграда. Веркин по нашим просьбам то и дело садился за пианино, и в комнате гремела победная музыка, особенно часто – полонезы Шопена. С радостными лицами приходили послушать их соседи по общежитию, в том числе носившие для профилактики вшивости кожанки две суровые инструкторши-ленинградки. А в январе 1943 г. мы поздравили их с прорывом блокады славного города.

Еще продолжались бои за Сталинград, еще не был освобожден Северный Кавказ, а в вооруженных силах началась перестройка и переаттестация командиров на новые звания. В декабре представителем ШПД при 28-й армии был назначен П.Ф. Касаткин. Командиры, чем выше пост, тем больше были обеспокоены переаттестацией. В школе ужесточилась дисциплина. Многие получили взыскания, в том числе и я – за самовольную отлучку к собору за куском рыбного пирога. Положен был конец самообеспечению летчиков нашего авиаотряда. Они в степях с самолетов из мощных пулеметов ШКАС отстреливали и подбирали сайгаков, мясо которых позволяло им весело пировать, получая спиртное и благосклонность женщин. Виновные были наказаны, их командир заменен.

Партизаны из освобожденных от противника районов Калмыкии и соседних областей возвращались на административную и хозяйственную работу. Перейти на такую работу предлагалось и некоторым нашим командирам, не способным к строевой службе, например, Фридману. Намечались перевод школы в Элисту, а главное – подготовка кадров для партизанской борьбы на Украине. Причем представительство ЦШПД отказалось от создания крупных отрядов по 30 бойцов, занимавшихся всем – разведкой с передачей сведений по рациям, самостоятельно определявшим конкретные объекты диверсий и нередко ввязывавшимся в неудачные бои с противником. Оно перешло к формированию мелких – по 5–7 бойцов диверсионных групп, без раций и пулеметов, для нанесения ударов по важным объектам, указанным Центром.

Мне нестерпимо хотелось участвовать в боях. Функции и положение инструктора-стажера уже не удовлетворяли. Настойчиво просил Касаткина направить меня рядовым в любой отряд. Наконец, 11 января 1943 г. мне поручили сформировать диверсионную группу. Вместе с инспектором подобрал четверых крепких ребят, а комиссаром мне назначили сорокалетнего калмыка. До войны он был директором какого-то завода, получил за успехи орден и всегда курил трубку.

Начал отрабатывать действия группы и через пять дней доложил, что к выполнению задания готовы. Вооруженные автоматами, винтовками, пистолетами и ножами, имея взрывчатку и минимум продовольствия, мы должны были скрытно добраться до указанных нам объектов, уничтожить их и вернуться. Представитель ЦШПД послал в штаб 28-й армии документы для присвоения мне офицерского звания. Меня направили в располагавшийся в гостинице штаб: вымытым и бравым показаться кадровику.

Но по мере наступления наших войск у руководства нарастали трудности с выбором объектов: они один за другим освобождались. До середины февраля группа занималась подготовкой и тщетно ждала задания.

Забыв, что мне еще нет и семнадцати, огорчался, что недостаточно знаю немецкий язык для переключения на разведработу. Но представитель ЦШПД, ориентируясь уже на украинские объекты, сожалел, что никто из нас не знает украинского языка. А тем временем армейские кадровики разглядели в документах, что мой возраст не соответствует правилам, и в офицерском звании отказали. Не в последний раз споткнулся о несоответствие функций и возраста.

Представительство ЦШПД в Астрахани и школа 005 заканчивали деятельность. Интерес ко мне был утрачен, и начальство огорчило меня предписанием вернуться в распоряжение Чечено-Ингушского обкома комсомола.

Конечно, моя работа по заданиям астраханского центра партизанского движения не была бесплодной. Она влилась в усилия, результаты которых отражены в позже найденном мною в архиве отчете спецшколы 005 о ее деятельности с сентября 1942 по февраль 1943 г. Школой было подготовлено более 450 партизан, сформированных в 24 партизанских отряда. Они действовали в Сталинградской области (4), в Калмыкии (12), в Ростовской области (4) и Ставропольском крае (4). Несмотря на невысокий уровень подготовки, слабое вооружение и заметные потери, они доставляли разведданные для 28-й и 51-й армий и уничтожили более 1000 военнослужащих противника, 30 автомобилей и танков, 5 самолетов на аэродромах и 2 эшелона.

Но я считал, что мои возможности использовались там не полностью, что могу и должен сделать больше. Для этого стремился к непосредственному участию в боях. Однако меня отправили в обратном направлении. Сформированную мною диверсионную группу распустили. Оружие сдал, сумев оставить себе только «финский» нож да полевую сумку. Мое участие в партизанской войне было недолгим, но оставило след в моем характере. Попрощался с товарищами, и 19 февраля 1943 г. на одной из пустых платформ товарного состава за холодную ночь и теплое утро доехал до Гудермеса. Домой, в Грозный на Старые промыслы добрался только вечером.

* * *

5
На «Голубой линии»

Папа, мама и Таня до слез обрадовались моему внезапному появлению. Долго не могли наговориться о случившемся за месяцы разлуки, о родственниках и заботах. Мне рассказали, как немцы разбомбили заводы, как погибли брошенные на передовую у Малгобека почти все знакомые мне бойцы коммунистического батальона: они не смогли отбросить противника, но не позволили ему войти в город. Двоюродные сестры – Люба и Лена – работали в двигавшемся за фронтом полевом госпитале. В войсках служили не только ребята-одноклассники, но и многие девушки. Я сходил в баню и навестил обрадовавшихся мне родственников.

Но тяжело было видеть, что родители и Таня истощены, живут впроголодь. Следовало скорее определиться. В понедельник явился в обком комсомола. Принявший меня секретарь обрадовался. «Нам нужны такие люди. Вот на выбор три района республики. Поезжай секретарем райкома комсомола в любой. Понимаешь, секретарей райкомов не хватает. Их там убивают, если они не убегают. У тебя партизанская закалка. Ты не убежишь, и тебя не убьют», – заявил он. Я обещал подумать и дать ответ через три дня.

Ни работать секретарем райкома комсомола, ни возвращаться в редакцию Радиокомитета и полуголодным ожидать призыва, не хотелось. Ехать в Нефтяной институт, эвакуированный в Баку, опоздал на целый семестр. А главное, хотелось на передовую, участвовать в боях.

К середине следующего дня удалось найти пересыльный пункт. Он занимал помещение опустевшего универмага в начале улицы Ленина. В него стекались призванные военкоматами и выписанные из госпиталей. Отсюда их отправляли в действующую армию. Они составляли толпу безоружных голодных людей в поношенных шинелях, стеганках, полушубках, на которых не было ни старых, ни новых знаков различия, в разбитых ботинках с обмотками.

Рядовыми и сержантами занимался молодой лейтенант из выздоравливавших с «кубарями» в петлицах. Он выслушал меня, прочел справку, выданную мне спецшколой. Сказал: «Сегодня ты опоздал, приходи послезавтра к 9 часам. Будешь первым». И записал меня в свою тетрадку. Это меня устроило. Так, снова оказавшись на развилке дорог, я выбрал ведущую на передовую.

Родным, не имевшим представления о моем статусе, сказал, что уезжаю продолжать службу в армии. Вечером по приглашению мамы побывал в школе на концерте самодеятельности, посвященном Дню Красной армии. Понравилась песня о Днепре, и захотелось до него дойти. Еще раз убедился, что в круг продолжавших учебу ровесников мне уже никак не влиться. Зашел к Ире, дежурившей ночью на своей работе – в детском саду. Но прежнего взаимопонимания не получилось.

* * *

Через день со свертком маминых оладий в полевой сумке в девять утра прибыл на пересыльный пункт. Лейтенант объявил меня начальником команды и вручил мне ее список – сорок человек. Велел построить их и вести на вокзал, где комендант даст нам теплушку для проезда в Армавир – в запасной полк 56 армии. Так бывший партизан оказался в регулярной армии.

На вокзале комендант приказал ждать. Провожать меня приехали родители с сестрой и Ира. Пока не было поезда, поговорил и попрощался с ними. Отец подарил мне свои наручные часы. В вокзальном киоске купил книжку Е.В. Тарле «Наполеон».

А двое из команды отозвали меня в сторону и сказали: «Почитай список. Видишь, только пять русских фамилий. Если не сторожить, все остальные – азербайджанцы – разбегутся, и придется тебе отвечать по приказу Сталина за потерю команды». Предубеждений в отношении азербайджанцев у меня не было, но эти двое были из госпиталей, обстрелянные, опытные. Мы договорились, что русские будут дежурить у двери теплушки, и ни по какой надобности никого не выпускать до самого Армавира: он не так уж далеко.

Когда подошел какой-то товарный состав, помощник коменданта провел нас к нему, и все сорок втиснулись в теплушку. Ее пол был устлан изрядно измятой соломой, служившей периной не одной команде. Сделали перекличку. Все были налицо. Поезд двинулся.

Установив очередь дежурства пятерки у чуть приоткрытой двери, первым заступил на дежурство сам. Сидя у двери, прочел список команды, впервые обратив внимание на специальности и звания. Сапером был только я, остальные – стрелки. Почти сплошь рядовые. Только у говоривших со мной на вокзале в тесной графе «звание» у одного стояло «ст. серж.», у другого – «серж.», а у меня – «старш.». В такой графе это могло означать только «старшина».

Поразительно! В прочитанной лейтенантом справке спецшколы никакого моего звания не было указано. Меня о звании он не спрашивал, и я ничего не говорил. Видимо, он вписал мне такое звание из уважения к спецшколе, или произвел впечатление мой вид: в сапогах, с полевой сумкой. Незаконность этого меня серьезно озаботила и заставила думать, как теперь быть.

Но долго размышлять не пришлось. Еще не стемнело, как на одной из частых остановок солдатик-азербайджанец, держась за живот и постанывая: «курсак, курсак», потребовал, чтобы его выпустили. Это было рискованно, но и загадить вагон не хотелось. Выпрыгнул из вагона и огляделся. Параллельно нашему составу теплушек стояли и другие. Махнул страждущему рукой, разрешая выскочить и присесть рядом. Приседая и снимая штаны, он вдруг на четвереньках рванул под соседний состав, затем под другой, третий и побежал. Ринулся за ним, да понял, что даже если догоню, то найти свой вагон среди безликих составов уже не смогу, отстану вместе с беглецом. Влез в нашу теплушку. Объявил о случившемся и предупредил: кому потребуется – использовать дальний угол.

Когда стемнело, передал дежурство. Но едва заснул, как на очередной станции ее комендант с шуточками подселил к нам пять молодых женщин, одетых в форму, на несколько перегонов. Стало теснее. Лежали вповалку. Никто не разговаривал. Заснул и вдруг проснулся оттого, что кто-то тесно прижался ко мне. Увернулся, решительно отодвинувшись от оказавшейся рядом игривой женщины. Ситуация и настроение не располагали к забавам. Задремал только после высадки женщин на станции Минеральные воды.

Среди ночи поезд остановился, и оказавшийся у вагона железнодорожник сказал: «Армавир». Темно. Мелкий дождик. Вокзала нет. Платформы разрушены. По команде все выбрались из теплушки и построились. С сержантами проверил – все, кроме сбежавшего, были налицо. Тем временем железнодорожник исчез во тьме, а состав ушел на Кавказскую.

Коменданта нашел по мелькнувшему огоньку в конце станционных путей – он сидел в маленькой будке с двумя железнодорожниками и телеграфным аппаратом. От него услышал, что еще позавчера запасной полк переместился в станицу Кавказскую. На пересыльном пункте нам дали устаревший адрес. Комендант объяснил, что поезд, в котором можно найти место нашей команде, будет не раньше рассвета. Помещений, кроме его будки, не имелось.

Надо было найти укрытие от дождя и дождаться рассвета. Оставив строй под присмотром старшего сержанта, вдвоем с сержантом пошли через вокзальную площадь и натолкнулись на горы развалин. Не было ни фонаря, ни спичек, но нам все же удалось обнаружить вход в подвал. Обшарив его, убедились, что другого лаза нет: никакой тяги воздуха не было. Ввели в подвал и снова пересчитали солдат. Мы – пятеро русских легли у выхода, полностью перегородив его.

А проснувшись с рассветом, с изумлением обнаружили, что в подвале кроме нас никого нет. Почувствовав сквозняк, нашли в противоположном конце помещения прорытую в развалинах нору. Искать беглецов было бессмысленно. В теплушке мы уже не нуждались. Комендант сказал, что ловить дезертиров дело военкоматов. Он посочувствовал мне, и посадил нас в тормозной тамбур вагона ближайшего состава. Через пару часов высадились на станции Кавказской в Кропоткине. Впервые с 1930 г. я оказался в местах, где родился. Но в какой ситуации: почти все вверенные мне солдатики разбежались и сам я в ложном звании!

По-весеннему светило солнце, а чувствовал себя скверно. Терзался не столько присвоенным мне лейтенантом пересыльного пункта званием, сколько ответственностью за утрату 35 человек. Товарищи рассказывали о виденных ими последствиях прошлогоднего приказа Сталина и сочувствовали мне. Моей заботой о ложном звании я с ними не делился.

Посоветовавшись, решили в полк, в станицу Кавказскую, до которой от станции было четыре километра, не спешить, а пойти на базар в Кропоткине. Для этого имелись серьезные основания. У каждого из четверых в вещмешках, которые они называли «сидорами», хранилось по комплекту нового нижнего белья и куску мыла, выданных им при выписке из госпиталей. Идти с этим добром в полк они считали неразумным.

На базаре белье и мыло без труда обменяли на буханки хлеба, хорошие куски сала и бутыли самогона. После этого на сухом холмике по дороге на Кавказскую под весенним солнцем устроили обед, щедро угощая меня как уже почти приговоренного. Пообедав, наговорившись, отдохнув, двинулись в станицу.

На крайнем домике у дороги висела фанерка с надписью «Приемный пункт». Вокруг никого не было. Четверо тихо сели на лавочку у крыльца и пожелали мне успеха.

В первой комнате за перегородкой с окошком сидел серьезный человек в погонах старшины. Я козырнул и молча подал ему список команды. Не задавая вопросов, старшина стал выписывать какие-то бумажки. Минут через десять он выдал мне пять направлений, в которых указывались фамилия, звание и подразделение каждого. Я осторожно спросил: «Это все?»

– А ты, старшина, скажешь, что привел больше?

Этого я сказать не мог и поспешил уйти. Был обрадован, что кадровик не спросил меня о беглецах, и я не решился обострять его внимание ко мне объяснением ложности признанного им моего звания.

Своим рассказом изумил товарищей, с сомнением покачавших головами. Они были направлены в стрелковый батальон, а я – в саперный взвод. Больше я их не встречал и о беглецах ничего не слышал.

* * *

Подразделения запасного полка были размещены по всей станице. В них накапливались бойцы и офицеры по родам войск. Отсюда с разрешения командования черпали пополнения все нуждавшиеся в них части и соединения. Для этого они присылали своих представителей – «купцов», которые отбирали нужных им бойцов.

Саперный взвод размещался в небольшом кирпичном здании неподалеку от высокого берега Кубани, в двухстах метрах от места, где до 1931 г. стоял дом, в котором я родился. Найдя там командира взвода, я не решился начать с разоблачения своего звания, и впервые доложился как старшина.

Командиром взвода был высокий худой двадцатипятилетний младший лейтенант в шинели с «кубарями» в петлицах, в ботинках с обмотками – И.Е. Копченко. У него после ранения не гнулась кисть левой руки. Расспросив, где я служил, он, несмотря на мою просьбу как можно скорее отправить меня в действующую часть, назначил меня командиром отделения и своим заместителем, а утром следующего дня представил взводу.

В шести небольших комнатах дома имелось более 20 двухэтажных железных коек. Расположился на нижнем месте в комнате своего отделения и быстро убедился, что солдаты были однороднее и дисциплинированнее, чем партизаны, а порядок – тверже и проще партизанского, хотя уставные отношения соблюдались не строго и знаков различия ни у кого не было. Саперы – рядовые и сержанты были людьми тридцати-сорокалетними, имевшими различные строительные специальности. Командира взвода они уважительно называли лейтенантом. Оружия в полку не было даже у офицеров.

Режим был прост. После раннего подъема каждое отделение высылало двух дежурных с двумя ведрами и плащ-палаткой к полковой кухне. Оттуда они приносили для своего отделения ведро негустой перловой или пшенной каши и ведро горячей, чем-то закрашенной воды, – чая. Разворачивали плащ-палатку, в которой были буханки хлеба, свертки с сахаром, табаком или махоркой и несколько небольших селедок. Дежурные на глазок делили на равные доли хлеб по 500 граммов, сахар – по 15 граммов, табак-махорку на равные кучки, а селедки – каждому по половине. Распределяли все сугубо объективно: один дежурный указывал рукой на долю, другой, отвернувшийся от разложенных порций, называл фамилию, кому она предназначена. Получив свое, каждый мог договориться с товарищем об обмене куска хлеба с корочкой на кусок без нее или задней половины селедки на переднюю. Узнали, что я не курю, и сразу создали очередь на несколько дней для обмена моего табака на сахар.

Кашу брали ложками из ведра, соблюдая одинаковый темп. Желающие взять долю в свой котелок брали ее под общим наблюдением. Чай разливали по кружкам и котелкам.

На обед дежурные приносили по ведру супа-пюре горохового и ведру каши, в которых не чувствовалось масла. На ужин доставлялось по два ведра того же чая. Предполагалось, что к вечернему чаю у нас еще имеется хлеб, но почти все доедали свои порции хлеба с обедом, если не до него. По сравнению с этим питание в спецшколе было роскошным. Все голодали и после одной-двух недель настойчиво просились в действующие части, где, как говорили бывалые, кормили гораздо лучше.

У меня не было ни ложки, ни кружки, ни котелка. Но один подарил мне деревянную ложку, другой – кружку. Этого было достаточно, чтобы ни от кого не отставать.

После завтрака я строил взвод, и лейтенант давал задание. Строительных работ не было, и взвод ежедневно ходил на учения. За железнодорожной насыпью мы рассыпались цепью. Солдаты ложились и ползли по неубранному свекольному полю до обеда: от свеклы к свекле, ножами добывали овощ из еще не оттаявшей земли, очищали и ели. Мерзлая свекла не деликатес и от нее пучило живот, но это была добавка к нашему рациону, на короткое время создававшая иллюзию сытости. Я оценил ее и присоединился ко всем.

Лейтенант уходил: он жил и питался в офицерском общежитии. Там кормили не лучше, но ронять свое достоинство поеданием мерзлой свеклы он не желал. А на случай появления проверяющего из штаба на железнодорожной насыпи выставлялся дежурный, который условленным взмахом руки мог превратить нас в тренирующихся скрытно подбираться к объекту. После обеда изредка бывали политинформации, проводившиеся офицерами из штаба полка. Они рассказывали о положении на фронтах. От них с молчаливым удивлением узнали о присвоении Сталину звания маршала.

Желающие помыться могли сходить к большому амбару у дома на месте жилища моего деда. Там имелась бочка с водой, выдавали ведро горячей воды с кусочком мыла, мочалом и полотенцем. Мыться приходилось на свежем воздухе на дощатом помосте. Там стояла и другая бочка на кострище для прожарки одежды. Но было не жарко, и желающих оказывалось мало.

Больше всего мы занимались «самоподготовкой»: солдаты делились своим жизненным и боевым опытом. Я слушал их или читал увлекательную книгу Тарле, которую потом дал прочесть командиру. Еще я искал в станице двоюродных братьев отца – Сломовых. Станичник указал мне их домик, но на мой вопрос о Сломовых старушка, не открывая дверь, ответила: их никого нет. Больше ничего разузнать не удалось.

Дня через три лейтенант предложил мне обучить взвод минно-подрывному делу. Никто из взвода его не знал. Несколько дней в послеобеденное время в присутствии командира я объяснял всему составу расчеты для взрыва разных объектов, а также способы минирования, устройство мин и фугасов. Лейтенант достал на складе полка несколько кусков тола, взрыватели и бикфордов шнур. Взвод разделили на две части, и с каждой я провел практические занятия: саперы взрывали деревья на оползне над Кубанью.

После этого лейтенант принес из штаба анкету, которую предложил заполнить для представления меня к офицерскому званию. Объяснил, что офицеров очень недостает. Хотя устав саперной службы не был мне знаком, я полагал, что моей диверсионной подготовки и партизанского опыта для офицерского звания достаточно. Несколько опасался, что при проверке выяснят незаконность звания старшины и об утрате команды, но анкету заполнил. На другой день командир предложил мне изменить в ней 1926 г. рождения на 1924 или хотя бы на 1925. Положение мое и без того было ложным, и усугублять его я отказывался. Он возражал: «Раз уж ты оказался здесь, какая разница, какого ты года рождения», – говорил он и убедил меня. Но им было сказано, что хождение бумаг о присвоении звания займет примерно два месяца. Это оказалось решающим: за десять дней я уже так наголодался, что согласиться голодать еще два месяца никак не мог. Как прежде голод загнал меня в школу, так теперь он не позволял мне дожидаться производства в офицеры. Из-за ограниченности своих физических сил не мог сделать иной выбор, чем скорейшее отправление на передовую, где, по общему мнению, не голодали.

К огорчению лейтенанта я отказался от анкеты и просил его поскорее отправить меня в действующую часть, где лучше кормят. Он обещал подобрать наилучшую возможность.

Так, по воле лейтенанта пересыльного пункта отставной партизан стал военнослужащим и был превращен в ходячий парадокс – не достигшего призывного возраста старшину, а по инициативе другого лейтенанта мог стать офицером. Все это из лучших намерений и совершенно бескорыстно.

В неделю из взвода в действующие части направлялось около десяти саперов и примерно столько же приходило из пересыльных пунктов. Голодные весенние дни ожидания были серыми. Только однажды взвод за завтраком был ошеломлен появлением направленной к саперам юной яркой блондинки в шинели. Знакомясь, она, сияя улыбкой, переходила от одного к другому, заглядывала каждому в глаза, к некоторым приникала, приглашая вместе заглянуть в имевшееся у нее маленькое зеркальце, ласково щебетала. Отощавшие саперы пересмеивались, но не зажигались. Я ломал голову над этой шуткой кадровика, – куда же устроить блондинку? А появившийся лейтенант направил ее за справкой в санчасть. От-ту да она не вернулась. Узнали: лечит венерическую болезнь. Все порадовались за нее и за себя.

* * *

Наконец, командир сообщил, что меня и трех других саперов берет «купец» из 5-й гвардейской стрелковой бригады, в которой даже шоколад дают. И уже на следующий день я простился с добрым лейтенантом и взводом. В числе полутораста запасников, отобранных представителем этой бригады, мылся, избавлялся от вшей и получал новые вещи в двухэтажной казарме, уцелевшей от военного городка. Всем выдали новые вещмешки, сухой паек, по две пары чистого белья с полотенцем и мылом, британские бриджи и френчи, цвета морской волны заморские шинели с нашими погонами. Пожелавшим обменяли старую обувь на крепкие ботинки с обмотками. Я сохранил свои еще прочные сапоги и на случай похолодания упрятал в полученный сидор свой прожаренный полушубок. Выдали очень необходимые мне котелок и большую жестяную кружку.

Переночевали, и представитель бригады – капитан в иноземной форме с нашими погонами провел смотр пополнения. Затем мы бодро промаршировали до станции, где, спустя несколько часов, уже под вечер погрузились в три относительно чистые теплушки, включенные в большой состав. Опытные бойцы в ожидании погрузки успели поменять запасные комплекты белья, полотенца и мыло на сало и самогон. Отъезд в действующую армию стал праздником.

Вскоре я уселся у открытой двери теплушки, слушал, как в тишине постукивал поезд по рельсам длинной дуги железной дороги на Краснодар и смотрел, как закатывалось солнце. Настроение было радостное, и вспоминалась любимая песня отца: «Слети к нам, тихий вечер, на мирные поля». Но не все были такими оптимистами.

Действительно, ночью в Краснодаре наш эшелон попал под бомбежку. В темном небе то поодаль, то над нами подвывали моторы невидимых немецких бомбардировщиков. Справа и слева, впереди и сзади ночь вспарывали оглушительные разрывы бомб. По небу шарили два прожектора, тявкало несколько зениток. Поезд то останавливался, то делал рывок. Все проснулись и сгрудились у открытых дверей, чтобы можно было выпрыгнуть. Напряженно молчали, никто не курил. В два захода бомбили минут двадцать. В наш эшелон попаданий не было, но мы проезжали мимо освещавшихся очагами пожаров разбитых вагонов, лежавших трупов и метавшихся солдат. Когда утихло, поезд пошел спокойно, и все мгновенно заснули. А проснувшись, увидели, что три теплушки стоят на заросших травой запасных рельсах какого-то пустынного тупичка. Выгрузились. Утро было ясным и тихим.

Капитан нас построил и объяснил: дальше железная дорога еще не восстановлена; будем двигаться по большаку, а в случае налета авиации бросаться в кюветы. Назначил наблюдателей за воздухом: они должны дать сигнал о появлении самолетов.

Растянулись в колонну вдоль большой дороги с едва заметными кюветами. Только в станице Афипской во время привала в роще, когда подкреплялись сухими пайками, низко пронеслись два немецких самолета, но нас не заметили. К вечеру пришли в Иль-скую и для ночлега отошли от дороги в сторону гор километра на три. Там в домах селян поели, попили чай и спокойно переночевали.

К вечеру следующего дня, так и не попав на глаза авиации немцев, дошли до станицы Абинской, где находились тылы бригады. Наутро нас распределили по подразделениям. Их старшины раздали нам оружие – ППШ и винтовки с патронами, и повели к себе. Я получил автомат ППШ с двумя дисками, которые поспешил снарядить.

Еще не успели группы разойтись по назначению, как у дороги на Крымскую произошел несчастный случай. Десяток солдат собрался на маленьком холмике вокруг найденного там ярко-желтого небольшого, но увесистого металлического бочонка с пропеллером. Когда подошел, мне стало ясно, что это сброшенная с самолета мина, не взорвавшаяся только потому, что приземлилась на несколько секунд раньше нужного количества оборотов пропеллера. Осторожно отобрал ее у солдат, споривших, кто заберет в свой сидор невиданную «игрушку», не шевеля винта, положил на землю и объяснил, что через два-три его оборота она взорвется. Не все поверили, но отошли. А я побежал, чтобы догнать свою группу, свернувшую влево к высотам, вытянутым к горам на запад. Едва догнал своих, как сзади раздался сильный взрыв и крики: новая толпа солдат пополнения раскрутила-таки пропеллер яркой «игрушки» и погибла.

Мы шли по выжженной земле. Ведший нас старшина объяснил: травы и кустарники уничтожены снарядами «катюш». По диагонали перевалили через заросшую еще голым лиственным лесом тянувшуюся к горам на запад высоту. В это время над нами в тылы с ревом пролетел десяток немецких бомбардировщиков. Старшина сказал, что немцы бомбят не только Краснодар, а все станицы и дороги, любые замеченные объекты, даже на высотах, кроме линии окопов, где легко ошибиться – ударить по своим.

На поляне мы увидели готовящуюся к залпу «катюшу». Было бы интересно поглядеть, но старшина заставил ускорить шаг, чтобы удалиться от ракетного миномета. Объяснил: «Он даст залп и мигом уедет, а на это место обрушится артиллерия противника». Услышали, что сзади так и случилось.

Поднялись почти на вершину второй продолговатой, параллельной первой высоте метров 150, и оказались на месте. У стоявших среди деревьев четырех больших палаток саперной роты старшина сдал нас – четырех саперов – заместителю командира роты, а других – связистов провел в роту связи – метров на 100 дальше, у землянок самого штаба бригады. Так, наконец, в середине марта 1943 г. я оказался в подразделении, действовавшем на передовой.

* * *

Это была отдельная рота, т.е. подчиненная непосредственно штабу бригады, конкретно – начальнику инженерной службы. Так как бригада была гвардейской, все ее офицеры и рядовые были гвардейцами. Вся рота являлась гвардейской, и мы, ее пополнившие, стали гвардейцами.

Побеседовав со мной, ее командир – статный, красивый, с умным лицом гвардии старший лейтенант Аркадий Григорьевич Федоровский – назначил меня, теперь уже гвардии старшину, помощником командира второго взвода – гвардии лейтенанта Р.К. Соколова.

За день огляделся. Командир роты, его заместитель – высокий с большими глазами чернобровый украинец гвардии лейтенант Федор Никифорович Микитенко, командиры взводов и еще два офицера с писарем и двумя ординарцами размещались в одной большой палатке. Все офицеры – выпускники или бывшие студенты-старшекурсники инженерно-строительных вузов.

Сержанты и рядовые по взводам располагались в трех больших палатках. В одной из них было и мое место. Познакомился с командирами отделений, с дюжиной бойцов. В роте тогда было не более 40 человек. Сержанты и рядовые – люди средних лет с различными строительными специальностями. Только я – подрывник.

Палатки надежно укрывали нас от начавшихся весенних дождей. Их не продувало ветром. В них было сухо, просторно и имелось достаточное количество набитых соломой мешков-матрасов.

Четыре батальона бригады вели бои между безлюдными до основания разрушенными поселками Шептальский и Табак-совхоз на южном склоне следующей продолговатой высоты 204,3. А сюда, на вершину высоты 145,8, не долетали пули, и минометные обстрелы были редкими. Поэтому здесь рота окопов не вырыла. Только саперы в палатках даже ночевали не всегда: у них было много забот на самой передовой. Старшина роты Г.П. Остапенко со своим отделением курсировал между палатками и расположенными в тылу – в низине за предшествующей вытянутой высотой кухней и складами. У него всегда всего было вдосталь: говорили, что, задерживая представление списков убитых и раненых на два-три дня, он за эти дни получал для роты все им положенное.