Текст книги "Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка"

Еще больше удивило меня изменение музыкальных симпатий родителей. По инициативе папы, который очень любил петь, они вечерами ходили на спевки самодеятельного хора. Однажды на выступление хора с их участием привели и меня. На сцене увидел учителей и служащих районных учреждений. Их вкусы вряд ли существенно отличались от родительских, и я ожидал любимых песен папы.

Но, к моему изумлению, хор грянул лихую «С неба полуденного жара не подступи, конница Буденного раскинулась в степи», дерзкую «Нас побить, побить хотели: а мы тоже не сидели, того дожидалися», грозную «Кто не с нами – тот наш враг, тот должен пасть!» Вот это да! Мне все очень понравились.

А на лето папу направили в военный лагерь – на сборы. Это было в духе его новых песен, и я не понимал, почему родителям это мероприятие не нравилось. Оттуда отец прислал нам приглашение, и мы втроем – мама, Таня и я, оставив дома Феню, отправились к нему.

Мои надежды увидеть нечто новое начали сбываться уже в поезде. Чтобы не мешали Таня и мама, я вышел в тамбур вагона, и на расстилавшуюся слева степь глядел в открытую дверь. И вдруг в полукилометре от железной дороги среди равнины появилась высокая островерхая гора. Ее небольшое предгорье было покрыто лесом, в котором пряталось селение. Выше виднелись лесные поляны и пасущиеся на них стада овец с пастухами в бурках. Еще выше поднимались почти отвесные скалы. На некоторых из них стояли круторогие козлы и мелькали изящные силуэты скачущих серн. Пик упирался в облака.

Смотрел на эту жизнь горы, как завороженный, пока поезд не оставил ее позади. Куривший в тамбуре мужчина назвал ее Кинжал-горой. Я побежал рассказывать маме и Тане, проворонившим такое чудо. Но нам уже надо было собираться выходить на станции Минеральные воды.

Еще раз увидел Кинжал-гору на обратном пути. Мне казалось, я сам побывал на ней. И потом всю жизнь во многих поездках по этой линии железной дороги никогда не пропускал случая полюбоваться Кинжал-горой.

Мы нашли папу за колючей проволокой военного лагеря на горе Железноводска. Оружия там, к сожалению, ни у кого не было. В поношенной красноармейской форме он на себя не был похож. Но к нам вышел в гражданском костюме, и мы радостной семьей отправились в Пятигорск, где остановились на пару дней у оказавшихся тогда там Карповых, о которых я ничего не знал с самой Кавказской.

Когда вскоре после нас отец вернулся из лагеря в Ново-Александровку, родители приняли неожиданное для меня решение перебраться в Грозный. Там, разъяснил папа, никогда не было голода. Вскоре он уехал туда, чтобы подобрать работу себе и маме, найти нам квартиру. Получив в сентябре его вызов, мы отослали багажом стол, ковер, опустевший сундук и мамино зеркало, попрощались с Кривогузовыми, Феней и моими приятелями, и отправились в путь.

Скорее всего, причиной нашего отъезда из Ново-Александровской в Грозный было не стремление избежать повторения голода, который позже все же настиг семью и в Грозном, а желание родителей поселиться поближе к Чернышевым, которые, как и Карповы, тогда уже проживали в Грозном.

Самым существенным результатом нашего выживания в Ново-Александровской, как я теперь понимаю, являлось осознание родителями того, что выжить и обеспечить относительное благополучие семьи можно только работой в соответствии с установками власти, благодаря чему они превратились в советских трудящихся. Произошла советская социализация семьи. Наверное, у отца она была мучительной и не слишком глубокой. Мама прониклась новыми целями и задачами значительно скорее, легче и глубже. А унаследованный генетический код обусловил мой непроизвольный ответ на голод ускорением умственного развития и ранним интересом к происходившему вокруг. Я не осознавал напряженности и конфликтности жизни, но ощущал их подсознательно.

В те годы часто видел запомнившиеся безысходные сновидения. Бегу по тропинке. Поперек лежит соломинка, превращающаяся в бревно. Пытаюсь перелезть через него, а оно становится все толще, превращается в непреодолимое препятствие. Или встречаюсь в степи с саблезубым тигром. Он бросается ко мне. Убегаю, петляю. Он настигает, чувствую его горячее дыхание на затылке. Прыгаю и падаю в бездонную пропасть. Во сне в разных ситуациях часто срывался в пропасть, и в ужасе просыпался. На мои вопросы мама отвечала: во сне падаешь – значит растешь. Это были сны, а жизнь была интереснее, и будущего я ожидал еще более увлекательного.

После Отечественной войны Ново-Александровка стала городом. Район прославился богатейшим колхозом имени Сталина. Попав в нее почти через семьдесят лет после отъезда, увидел, что роща поредела и деревья состарились, аллеи заросли, а от бассейна с фонтаном ничего не осталось. Домов, в которых мы квартировали, уже нет, кроме мазанки. Она утратила веранду, но перестояла все другие в качестве какого-то склада в окружении новых строений. От двухэтажного здания моей первой школы, церкви и Народного дома даже следов не найти. От заводика сохранилась лишь треть кирпичной трубы. Место заводика и школьного огорода занял большой хорошо устроенный стадион. В глубине квартала расположена новая школа. Бывший майдан застроен. На месте НКВД – новые здания не менее компетентных учреждений. Новая библиотека, современный кинотеатр, магазины и рестораны. Появилось немало многоквартирных типовых жилых домов. У вокзала скромный городской рынок. Улицы с электрическим освещением. А местный краеведческий музей оказался очень бедным. И нет никого, кого я знал прежде, кроме постаревшего Николая, плохо помнящего детство. Всюду «довлеет дневи злоба его», и люди, забывая прошлое, тешатся мифами и иллюзиями.

Не выстояли не только многие строения и люди, но и поразившая меня Кинжал-гора у железной дороги вблизи Минеральных вод. Не раз, проезжая мимо уже с женой и сыновьями, любовался ею. Но однажды ее не обнаружил. Вместо нее оказалось ровное место. Выяснилось, что разобрали ее люди с машинами. Видно, понадобились камушки. Эта не замеченная общественностью антропогенная катастрофа свидетельствует о бренности даже гор, не говоря уже о людях и старых строениях.

* * *

3
Обретение смысла жизни

Люди всегда мучительно размышляли о смысле жизни, искали ответы у мудрецов и в разнообразных учениях – от Будды, Конфуция, Платона до Иисуса, Магомета, Маркса и мыслителей новейших времен. Об этом написано множество книг. А в строительстве «реального социализма» моему поколению не позволили плутать в суемудрии – школа с радио и прессой, приобщив нас к советско-коммунистическим ценностям, упростили и ускорили обретение смысла нашей жизни. Со мной и соучениками это случилось в городе Грозном.

Утром, прорвав зону шипенья нефтеперегонных заводов и удушающую завесу их газов, наш поезд остановился у скромного главного вокзала Грозного. Папа встретил нас и провел к одному из стоявших у вокзала экипажей. На нем по тихим улицам примыкавшей к вокзалу казачьей станицы мы приехали в один из ее домов, хозяйка которого предоставила нам комнату. Меня поразило, что весь двор был садом с невиданным множеством яблок, груш, айвы, винограда. Здесь на два дня, пока родители не получили багажа, нас поселили Чернышевы и Карповы. А затем, погрузив вещи на подводу, мы двинулись за нею на постоянное место жительства – в школу в дальней части Старых промыслов, составлявших один из районов Грозного.

Сентябрьское солнце жарило по-летнему. Возчик вел телегу по проселку, пролегавшему вдоль пригородной железной дороги на север у подножья тянувшихся слева восточных склонов гряды холмов, как потом узнал, Сунженского хребта. Километров через десять, немного не доезжая станции Заградино, мы свернули налево, пересекли рельсы и по улице поселка, а затем по извилистой дороге стали подниматься на холмы все выше. Таня уже в начале пути устала, и родители посадили ее на подводу, а на подъемах несли на руках. Они и я всю дорогу – около пятнадцати километров – прошли пешком с редкими остановками для отдыха.

Чем дальше, тем непривычнее становились окрестности. Довольно крутые холмы были покрыты выжженной солнцем травой. На них не было ни деревьев, ни кустарников. Там и сям стояли нефтяные вышки, на некоторых из которых рабочие бурили скважины, добираясь до нефти. У многих работали насосы, качавшие нефть в трубы, по которым она текла в имевшиеся на склонах большие металлические цистерны. Часть нефти как-то попадала в стекавшие с холмов ручьи, стремившиеся в образовавшиеся в ложбинах нефтяные пруды и в протекавшую в долине речку Нефтянку. Всюду стоял новый для меня запах нефти и никогда не умолкал заунывный скрип насосов.

Мы сильно устали и проголодались. Как в оазис вступили в огороженный штакетником заросший деревьями и кустами двор школы. Ее двухэтажное здание с небольшими пристройками стояло на краю застроенного домами плоскогорья. Это поселение было расположено на 69-м из участков, на которые издавна была поделена вся нефтедобывающая зона. По его номеру оно и называлось – «69-й участок».

Отведенная нам двухкомнатная квартира оказалась на втором этаже школьного здания. К ней вела внешняя лестница. Вошедший попадал в просторный коридор, справа была дверь в наши две смежные комнаты, а в конце его другая дверь открывалась в коридор школьный.

С помощью сторожа-дворника родители до вечера втащили вещи в комнаты, и мы смогли поесть и отдохнуть. Еду стали готовить не на примусе, а на газовой плите, стоявшей в первой комнате, вода поступала из имевшегося там крана. Школьные туалеты на этаже рядом. Вечером включили электрические лампочки. Отапливалась квартира, как и вся школа, батареями с горячей водой. Такого у нас никогда не было: в нашем быту произошла революция! Это вдохновляло, и уже на следующий день родители пошли проводить уроки, а меня отвели в четвертый класс. Через несколько дней для Тани нашли приходящую няню-бабушку.

Школа была неполной средней – семилетней. В ней учились дети не только 69-го, но и соседних участков, на которых не было школ. Учительница и уроки, проводившиеся в классе на том же втором этаже, что и квартира, мне нравились. Трудностей в учебе не было, только почерк не удалось исправить, и он остался некрасивым на всю жизнь. Занятия шли своим чередом. По предметам четвертого класса получал пятерки, кроме четверок за письменный русский, пение и физкультуру.

Однажды весной случилось чрезвычайное происшествие. Когда на уроке вслух читали ранее прочитанный мною рассказ, очень захотелось имевшегося дома компота. Попросился выйти в туалет, а сам проскочил в нашу квартиру, где выпил кружку компота, и не спеша вернулся на урок. Но после всех уроков взволнованные учителя вызвали меня в учительскую. Они выясняли, кто же в мужской уборной не только использовал не по назначению кусок газеты с портретом Сталина, но и оставил его на видном месте. Мне пришлось сознаться, что я выходил пить компот, а в туалет даже не заходил. Идеологическую диверсию расследовали компетентные люди, но обнаружить виновника не удалось, и разговоры велели прекратить.

После уроков читал имевшиеся в школьной библиотеке очень разные книги: Серафимовича, Обручева, Де Костера и других. Пока не похолодало, с увлечением наблюдал за жизнью нескольких крупных муравейников среди зарослей дальнего угла школьного двора, куда никто не заглядывал. Деятельность муравьев была очень интересной и вполне соответствовала описанию в мамином томе Брема.

Мои интересы и круг занятий расширялись благодаря общению с приятелями. Прежде всего, подружился с Сергеем, сыном сторожа-дворника Судакова. Как позже узнал у родителей, Судаков был крестьянином из центральной России и с женой и двумя сыновьями бежал сюда от коллективизации. Жена работала в школе уборщицей. Они были трудолюбивыми и добросовестными. Их старший сын уже заканчивал нашу школу, а Сергей был старше меня на два года и учился со мной в одном классе. Мы с ним подружились, но дома его загружали работами по хозяйству и не одобряли наших игр как занятия «дармоедов».

Вместе с другими одноклассниками спускался в промытые бурными весенними ручьями глубокие овраги, где было множество мышей, лягушек и ужей, встречались гадюки. Катался на стальных тросах, обеспечивавших работу насосов на нефтяных скважинах, на их поднимавшихся и опускавшихся ящиках с балластом – булыжниками. Познакомился с близлежащим автоматическим центром, в котором мощный электродвигатель обеспечивал вращение сложной эксцентрической системы колес, ритмично натягивавших и отпускавших тросы, протянутые через косогоры и овраги к двум-трем десяткам насосов. Эта умная система, как узнал позже, была изобретена местным мастером и построена для возрождения добычи нефти в 20-х годах, когда индивидуальных двигателей для насосов не хватало. Ходил гонять мяч и играть в чапаевцев и челюскинцев к приятелям-одноклассникам в примыкавший к школе поселок.

Поселок состоял из десятка длинных кирпичных одноэтажных корпусов – примитивных прообразов ныне нам известных таунхаусов. В корпусах было электрическое освещение и центральное отопление, но не было канализации. Каждая двух– или трехкомнатная квартира имела отдельный вход, но кухни с газовыми плитами и водопроводом, а также уборные были общественными и стояли между корпусами. В поселке имелся магазин, в котором продовольствие, одежду и обувь продавали уже без карточек, но ассортимент оставался бедным. Наше привычное скромное питание подкреплялось сухими фруктами. А у части жителей поселка имелись куры, свиньи, козы и даже коровы. Некоторые продавали яйца, молоко, а иногда и мясо соседям, знакомым. Родители покупали у них, прежде всего у Судакова, молоко, а изредка яйца и мясо, которых не было в магазинах.

Всю живность хозяева держали в самодельных сарайчиках – катухах, выстроенных в стороне от жилья – на западной окраине плато. С ребятами ходил туда не только поглядеть на животных – зимой на снегу можно было найти следы волков. В голодные и холодные ночи их вой был слышен на фоне неумолкающего скрипа нефтяных насосов. Еще замечательнее было то, что от катухов в ясную погоду был виден почти весь главный Кавказский хребет с Казбеком и Эльбрусом. Именно там «как-то раз перед толпою соплеменных гор у Казбека с Шат-горою разгорелся спор» Величественная картина помнится мне до сих пор. Жаль, что ни тогда, ни позже не сфотографировал ее.

В поселке функционировали бесплатная общественная баня и Дом культуры. В Доме культуры выступали самодеятельные и заезжие артисты, демонстрировали кинофильмы, проводились торжественные собрания и пионерские слеты. Даже мне случилось декламировать стихи с его сцены. Запомнился яркий фильм «Веселые ребята».

Все здания были выстроены для рабочих дореволюционными владельцами промыслов, которых никто не вспоминал. Теперь в этом далеком уголке ощущался пульс жизни страны, и велась советская социализация населения, в том числе школьников.

Раз или два в месяц мы всей семьей отправлялись в город навещать Чернышевых. Они жили в двухкомнатной квартире в большом многоквартирном одноэтажном доме на углу главного рынка и улицы Р. Люксембург. В последний день пятидневки сразу после уроков по дороге и тропинкам мы проходили три километра к станции пригородной железной дороги Заградино. Садились в один из старых двухосных вагонов, и такой же старый паровоз минут за сорок доставлял состав на станцию Грознефтяная. Из нее мы выходили прямо на улицу Р. Люксембург, и, пройдя несколько кварталов, попадали к Чернышевым.

Нас ждали и вкусно кормили. Отмечались семейные праздники. Иногда взрослые отправлялись в театры, оставляя Таню и меня читать и укладываться спать. А во второй половине выходного дня обратным порядком мы возвращались домой. Но подниматься на холмы было труднее, особенно в сырую погоду. Местами была непролазная грязь, и Таню родителям приходилось нести на руках.

Чернышевы навестили нас на 69-м участке всего два раза. А однажды появился у нас Николай Чернышев с гитарой. Он приехал из Ростова в отпуск и намеревался пожить у нас неделю. Был в форме водника, весело представлялся: «Мы моряки с Дона-реки» и пел под гитару «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», о Мурке в кожаной тужурке и другие никогда не слышанные мною песни. Я был в восторге.

Через день он попросил меня показать дорогу к Дому культуры. Вечером меня с собой не взял, а пошел с гитарой и вернулся поздно. Следующим вечером он опять отправился туда, но скоро возвратился с синяками и разбитой гитарой. Николай не жаловался, но было ясно и досадно, что его не оценили и обошлись с ним некультурно. На следующий день, к моему огорчению, он уехал к Чернышевым.

Мне нравилось, что здесь осенью долго было тепло, зима оказалась короче и мягче, чем в Ново-Александровской, весна наступала раньше и была нежнее, а лето – долгим и очень жарким.

* * *

Летом родителей перевели в другую школу, и мы переехали на 36-й участок. Это поселение было гораздо крупнее 69-го и располагалось ниже – на пологом склоне вблизи уже известной нам станции Заградино. Между ним и примыкавшими к нему поселками находились учреждения и основные магазины Старопромысловского района города, а также полная средняя школа, в которой теперь работали родители и мне предстояло учиться.

Семья получила двухкомнатную квартиру в одном из кирпичных примитивных таун-хаусов. В ней было электричество, батареи центрального отопления и радиоточка. Входили в нее через высокую открытую веранду, под которой имелась дверь в просторный подвал. В первой комнате был выгорожен угол для посуды и рукомойника, но без водопровода и канализации. Большие газовые плиты и водопровод имелись в двух общественных кухнях, стоявших перед корпусом. Там все жильцы 18-ти квартир готовили себе еду и стирали белье. Пониже за кухнями стоял общественный туалет, который даже в темноте легко было найти по запаху хлорки.

Еще ниже за параллельным корпусом и дорогой находился большой парк с аллеями. В нем преобладали акации, и в пору их цветения стоял крепкий головокружительный аромат, перебивавший запах нефтепродуктов. Там было здание клуба имени действовавшего в годы революции Пролетарского батальона – «Пролетбата». В здании имелись библиотека и кинотеатр.

Вокруг было много других корпусов и иных жилых зданий, электроподстанция, транспортное хозяйство с конюшнями, крупная мастерская со станками для ремонта всяких машин и пруд, наполненный нефтью. Справа от корпусов повыше на косогоре стояли ряды сараев с козами, свиньями и коровами.

Тропинки от нашего корпуса влево мимо пруда и другой группы домов вели к школе. В ее первых семи классах учились дети из соседних поселков, а в старших – со всех Старых промыслов. Большое кирпичное двухэтажное здание школы стояло на склоне холма над проходившей мимо дорогой, мощеной булыжником. Из-за угрозы оползней здание школы было стянуто стальными тросами. Слева к школе примыкал плац для построений и физподготовки. За ним находилась большая бесплатная общественная баня.

На 36-м и прилегавших к нему участках (особенно в низине у железной дороги) не имелось нефтяных вышек – скважины были исчерпаны и заброшены. Некоторые дороги замощены булыжниками, а поселения застроены зданиями разного типа. В двухэтажных зданиях располагались райком ВКП(б), райисполком, управление промыслами, поликлиника, типовой, как на 69-м участке, клуб.

Находившийся рядом поселок Нефтемайск состоял из выстроенных для служащих прежними владельцами промыслов двухэтажных коттеджей. Они были превращены в коммунальные квартиры. В кухнях имелись газовые плиты, но ванны, водопровод и канализация давно не действовали, и возрождать эту буржуазную роскошь никто не собирался – рядом с коттеджами были устроены водопроводные колонки и туалеты.

Другие поселки состояли из примитивных таун-хаусов и кирпичных бараков, но – все же с отдельными входами в каждую квартиру. У многих квартир под окнами были небольшие садики с двумя-тремя фруктовыми деревьями, кустами и грядками овощей.

Некоторые соседние крупные поселения – Старый поселок, Собачевка – были застроены только частными мазанками и саманными домиками. Отапливались они печками, а из удобств имели только электричество. Во дворах и хлевах блеяли овцы, мычали коровы, лаяли собаки, а над трубами домиков вился дым.

В поселках имелись магазины, торговавшие простейшими продовольственными товарами, одеждой и обувью. Хлеба, масла, сахара всегда не хватало, и поэтому продажа в одни руки была ограничена, некоторые виды продовольствия продавались по талонам, и обычно покупатели выстраивались в длинные очереди. Поодаль, у станции Заградино, по утрам возникал базарчик, где у местных жителей можно было купить молоко и простоквашу, яйца и курицу, а летом еще и всякую зелень, овощи и фрукты. За более серьезными покупками приходилось ездить на пригородном поезде в город. Такие условия существования для основной массы населения были нормой, которая после голода нам и многим другим казалась благополучием.

За пригородной железной дорогой, пролегавшей у подошвы Сунженского хребта, до параллельной гряды Терского хребта – на четыре-пять километров – простиралась долина. По ней извивалась почти пересыхавшая летом грязная река Нефтянка, где-то у города впадавшая в Сунжу.

В нескольких километрах от Заградино виднелись домики и сады станицы сунженских казаков Первомайской, которую чаще называли по-старому – Василевкой. Селяне работали на полях, виноградниках и бахчах своего колхоза. Туда вели проселок и тропинки, на которых никогда не было оживленного движения: станичники жили обособленно.

Правее возвышались трубы, водоохлаждающие пирамиды градирен и корпуса мощной ТЭЦ, снабжавшей электричеством не только Старые промыслы. Там же за кирпичной оградой находились одноэтажные корпуса большой Третьей совбольницы. Этот поселок называли Турбиной. От 36-го участка к нему протянулось оживленное шоссе, по которому всегда ехали машины и шли пешеходы. Дальше долину занимали поля и виноградники пригородного совхоза, а у самого города близ железнодорожной станции с загадочным для обывателей названием Катаяма располагался аэродром.

В предвоенные годы у меня постепенно сложилось представление о населении Старых промыслов да и всего Грозного. Город и промыслы выросли вокруг крепости и казачьей станицы за счет переселенцев из дальних мест, а не аборигенов. Основная масса населения была занята добычей и переработкой нефти, работой по производству и ремонту нефтяного и энергетического оборудования и на транспорте, часть служила в различных административных и хозяйственных учреждениях. Существенных социальных различий не было. Богатых и нищих не встречал. Но большинство жило очень скромно, многие – бедно. Прослойка служащих – инженеров, врачей, учителей, работников культуры и административных учреждений была малочисленной и обеспеченностью не выделялась.

Конфессиональные различия мне тоже были почти незаметны. Оставшаяся в городе единственная православная церковь мало кем посещалась. О мечетях или иных молельных домах ничего не слышал. Говорили только, что мусульмане молятся, отрешаясь от всего окружающего, по несколько раз в день там, где их застает час молитвы. Но я их за молитвой не видел.

Этническое разнообразие населения мною почти не замечалось и не осознавалось. Всюду преобладали русские. Заметны были армяне и разноплеменные дагестанцы. Совсем немного было евреев, греков, осетин и грузин. Жило несколько приехавших на нефтепромыслы и обрусевших немцев и шведов. Встречались китайцы и корейцы. Они ходили с корзинами или инструментами, продавали детские игрушки, скупали старье, точили ножи и ножницы, паяли чайники, вставляли стекла и т.п. Но вскоре исчезли. Говорили, что их выслали как японских шпионов.

Чеченцев на Старых промыслах, да и в городе – столице Чечено-Ингушетии – жило удивительно мало, а ингуши встречались совсем редко. Здесь чеченцы имели мазанки или саманные домики с катухами. Только немногие в результате политики коренизации – выдвижения лиц коренного населения – занимали некоторые руководящие посты и имели квартиры.

Чаще и больше всего чеченцев и ингушей можно было встретить на центральном базаре города, куда они из аулов привозили на продажу разнообразную сельскую продукцию. Нередко видел, как чеченец средних лет, в огромной кавказской папахе, какая бы ни было жара, в серых галифе и гимнастерке, в мягких сапогах, подпоясанный наборным поясом, с красивым кинжалом шествует по тротуару к базару. На четыре-пять шагов позади идут две-три женщины в черных мешковатых длинных платьях с платками, закрывающими почти все лицо. Они несут огромные мешки с овощами, фруктами, орехами и другой сельской продукцией. Это, говорили, его жена и ее «сестры» – младшие жены.

О жизни чеченцев и ингушей в аулах основная масса городского населения почти ничего не знала. Из горожан редко кто туда ездил. Конечно, всюду в аулах имелись органы советской власти. Через них партия добивалась изменений в жизни чеченцев и ингушей. Эти народности тогда не претендовали на гегемонию в республике и ее нефтяные богатства. При общности религии связи между аулами оставались слабыми, и рознь родовых общин затрудняла осознание национальной общности. Однако население аулов, вопреки советским законам, сохраняло и отстаивало свой соответствующий шариату традиционный образ жизни.

Ломая их уклад, органы администрации и НКВД расправлялись с «кулаками» и не признававшими никакой власти вооруженными абреками. Как узнал много позже, только в 1937–1938 гг. было репрессировано 3% жителей республики, большую часть которых расстреляли. Жители аулов отвечали массовыми волнениями и вооруженными выступлениями. Их подавляли, замалчивали и в городе о них были только неясные слухи.

В нашей школе учились дети почти всех живших в городе народностей. Чеченцев было только четверо – братья Ижаевы. Он жили в большом родительском доме в Собачевке. Говорили, что их отец имеет орден за заслуги в Гражданской войне и стада овец, которых пасут в горах родственники. Ходили братья в школу и из школы в папахах, следуя один за другим по старшинству. Были дисциплинированнее, чистоплотнее и аккуратнее большинства. Ими интересовались многие ребята, но они вели себя сдержанно. И никакой межэтнической неприязни, тем более розни среди учащихся не было. Но в старших классах продолжали учебу почти только русские. Наверное, в местных чеченских и ингушских семьях были и дочери, но их я не видел ни в школе, ни на улице.

* * *

В формировании моего отношения к людям огромное значение имела семья и ее связи. Уклад семьи, как и большинства жителей старопромысловских поселков, был прост. Утром к исполнению по радио гимна – Интернационала – почти все, кто не болен, уже были на ногах, и ложились спать к концу радиовещания. Дети – Таня и я, не были исключением. У нас с нею из-за разницы в возрасте, кроме любви к чтению, было мало общих интересов, а ее встревание в мои самодеятельные занятия иногда вызывало конфликты. Получая шлепки и тумаки, родителям она не ябедничала.

Иногда Таню на неделю отвозили к Чернышевым, а вскоре стали ежедневно отводить в детский сад. Там в отношениях со сверстниками она сочетала стойкость с удивлявшими меня непротивлением злу и готовностью пострадать за правое дело. Когда в детсаде мальчик потребовал у нее игрушку, угрожая насыпать песок в ухо, она сказала: «Сыпь, но игрушку не отдам». Он насыпал, игрушку не получил, а ухо пришлось лечить. В 1939 г. Таня пошла в первый класс. Ее интересы расширились, она обзавелась подружками, и наши взаимоотношения улучшились.

С 1937 г. у нас жила Лена Кривогузова – двоюродная сестра, которая училась в старших классах. Нашего отца, как и мы, она называла папой, а маму – «мамой Соней». С нею у меня было полное взаимопонимание, и каждый занимался своими делами. Она выросла стройной, красивой и училась прилежно. Закончив десятилетку отличницей в 1940 г., поехала учиться в Харьковский медицинский институт.

Родители работали в школе в двух сменах. Обычно уходили туда утром и возвращались только к вечеру. Они влияли на нас не столько поучениями, сколько своим примером.

Мама тогда была еще молода – в 1940 г. ей исполнилось только 40 лет. У нее было миловидное загорелое лицо с карими глазами. Длинные темные волосы всегда заплетались и укалывались большим узлом, как у женщин на греческих амфорах. Никаких украшений и косметики. У нее была пара платьев. В 1937 г. к окончанию ею института на заказ сшили темный английский костюм. Затем вместо изношенного синего купили новое пальто. Во всякой одежде она была стройной и стремительной. Дома и в школе строго отчитывала нарушителей порядков, урезонивала, никогда не повышая голоса.

В школе мама стала организатором и заведующей кабинетом естествознания и химии, в котором имелось все необходимое для лабораторных работ учащихся. Она выписывала и читала несколько научных и популярных журналов по своим предметам, вникала в происходившие тогда научные дискуссии, объясняла их ученикам. Была восхищена новейшими достижениями химии, ее возможностями, стремилась продемонстрировать их учащимся. Рассказывала об открытиях Дарвина и Менделеева, исследованиях Вавилова, достижениях Мичурина и о Бербанке, выведшем грейпфруты. Любила и выращивала всюду – дома и в школе – разнообразные цветы, фикусы, пальмы и другие экзотические растения. Благодаря ее заботам у нас дома появились и проживали огромный кот, с которым играли мы с Таней, и ласковый коричневый сеттер – Искра. Соседу – буровому мастеру и заядлому охотнику Башлыкову родители позволяли брать Искру на охоту, где однажды она загадочно погибла. Говорили, будто охотник ее застрелил за непослушание. Отец с ним объяснялся, но мне ничего не сказал. Мама и я были очень огорчены.

В 1936 г. она стала одной из двух женщин, аттестованных в Грозном Наркомпросом преподавателями полной средней школы, о чем получила грамоту, подписанную наркомом. А в следующем году закончила Ставропольский пединститут. Ее приглашали туда в аспирантуру, но на новый переезд и даже временное уменьшение заработка семья не решилась. Родственники гордились ею. На вечеринке в честь ее успехов отец и Павел Михайлович спели ей величальную и «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Она со слезами вспоминала то счастье будучи в возрасте 95 лет в 1995 г.

Мама вела домашнее хозяйство и по утрам, и по вечерам – до или после школы выполняла всю домашнюю работу: делала покупки, готовила, убирала, стирала. Если требовалось, бралась за любое дело: шила, вязала, лечила.