Текст книги "Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка"

Из-за недостатка офицеров продолжал, как помкомвзвода и командир отделения, исполнять обязанности командира второго взвода. Командиром взвода меня Федоровский не назначал, несмотря на советы Микитенко. И мне вспомнилось, что в тяжелом настроении после закапывания трупов, удрученный обнаружившейся у меня утратой ориентации в пространстве, написал родителям письмо о своем скверном состоянии, «поскулил». На это письмо не получил от них никакого ответа. Это значило, что до них оно не дошло. Наслышанный о строгости цензуры, не пропускавшей не только секреты, но и неприятные известия, пришел к выводу, что она задержала это письмо и показала его Федоровскому. Объясняться с командиром роты не стал, но в дальнейшем писал только бодрые письма.

Обдумав пройденное, решил определиться и подал заявление с просьбой принять меня в ВКП(б). По рекомендации Микитенко и комсомольской организации партсобрание роты приняло меня кандидатом, но парткомиссия бригады отменила это решение, так как мне не было требовавшихся уставом 18 лет.

Продолжал выполнять обязанности 18-летних, не получая их возможностей. Занимался обучением пополнения, в котором преобладали выписанные из госпиталей и уже имевшие опыт боев. В часы отдыха разучивали марш саперов:

 
«Там, где пехота не пройдет,
где бронепоезд не промчится,
сапер на пузе проползет…»
 

Свободного времени было немало, но ради сохранения секретности и безопасности общаться с населением было категорически запрещено. Опасались налетов авиации. К счастью, их не было. Случилось только одно тяжелое происшествие: колонна пополнения на лесной дорожке подорвалась на старой немецкой прыгающей мине.

Пару раз меня навестили Петр Сергеевич Мазуров и Николай Тарасович Гогулин. Оба уже были произведены в капитаны. Среднего роста, энергичный, с круглым тронутым оспой лицом, с темными внимательными глазами, коротко стриженый двадцатипятилетний Мазуров рассказывал о задачах комсомольцев, которых в нашей роте не прибавилось. Гогулин был немного старше его и повыше ростом. Отличался выразительными глазами, живым лицом и пышной шевелюрой. Он объяснял задачи и заботы бригадной газеты. Оба расспрашивали меня о настроении бойцов. А меня озадачила появившаяся тогда информация о прекращении деятельности Коминтерна, боровшегося за победу коммунизма во всем мире. Капитаны не могли объяснить причины его роспуска, но были уверены, что так надо1111
  Коминтерн прекратил свою деятельность 15 мая 1943 г. В этот день моему отцу исполнилось 17 лет.


[Закрыть].

По рассказам нескольких найденных мною ветеранов бригады я составил себе представление о пройденном ею пути, впоследствии подтвержденное архивными документами. Как маневренная десантная бригада особого назначения, она была сформирована в начале осени 1941 г. на Урале. В декабре была уже в подмосковном Монино и оттуда по воздуху и на лыжах ее бросали в бой в тылы противника, в прорывы у Лычкова, Демянска и Старой Руссы. Она оказывала поддержку партизанам. После возвращения в Монино летом 1942 г. была преобразована в гвардейскую стрелковую бригаду и в составе 10-го гвардейского корпуса через Астрахань и Махачкалу отправлена на Кавказ. В августе-сентябре 1942 г. бригада удерживала немцев северо-западнее Грозного, а затем вела ожесточенные бои у Гизеля и Ардона, наступала по горам в направлении Краснодара. В феврале перешла через перевалы в Туапсе и оттуда в марте пробилась на высоты левее Крымской, где я в нее попал. Участников боев на Западном фронте теперь в ней можно было сосчитать по пальцам, да и прошедших путь от Грозного до Крымской оставалась лишь горстка.

В один из последних дней формирования на большой поляне для всей бригады дала концерт группа ленинградских артистов – А. Райкин и другие. Они выступали с открытой платформы грузовика. Остро высмеивали Гитлера и его воинство. Блистал Райкин. Смех поднимал наше настроение. А после них с той же платформы со своими сатирическими частушками об оккупантах с успехом выступил Гогулин, точно выразивший чувства и мысли бойцов.

* * *

Поездом в теплушках бригаду перебросили в уже знакомую Абинскую, а из нее она выдвинулась на северо-запад Крымской. Участвовала в попытке прорыва системы оборонительных укреплений противника, названной им «голубой линией», в направлении на Молдаванское и срыве наступления немцев на Крымскую, а затем целый месяц держала оборону у высоты 114,1, с которой немцы перекрывали дорогу на Варениковскую.

Саперная рота располагалась на северной окраине станицы. Слева от выезда на Варениковскую, за дощатым мостиком через почти стоящую воду протоки с трупами немцев, в домике с верандой размещались офицеры, старшина и кухня. Там мы получали задания и питались. В двух других домиках поменьше – взводы. Расположение роты нередко подвергалось артналетам и бомбежкам в любое время суток.

Рота занималась укреплениями и минированием. Танков противника не было ни слышно, ни видно, но был приказ, и с двумя отделениями своего взвода я устанавливал противотанковые минные заграждения между нашими окопами и окопами противника на разных участках склонов этой высоты. Делать это можно было только в темноте. Днем мы отсыпались, а в сумерки два отделения взвода – мое и командира второго отделения, запасшись взрывателями и детонаторами, отправлялись по долине к нашим окопам на склоне высоты. У командира стрелковой роты изучали схему ее позиций и уже в полной темноте выходили на фланги, которые более всего нуждались в минном заграждении. Там были только мелкие окопы и немного бойцов охранения.

Противотанковые мины ЯМ 5 – ящичные мины с 5 кг тола – в темноте туда доставляли и складывали в окопах безоружные бойцы штрафного батальона. Я встречал их почти каждый вечер. Это были люди разных возрастов с мрачными лицами в форме без погон. Двигались молча, повиновались негромким распоряжениям своих старших. Они носили мины на своих ремнях, перекинутых через плечо.

Мы расставляли мины метрах в 30–40 перед нашими окопами в два-три ряда в шахматном порядке, чтобы их не могли миновать ни гусеницы танков, ни колеса бронемашин. Все это пространство было покрыто густой травой, сорняками выше колен. Сильно приминать или вырывать траву нельзя – это демаскировало бы мины. Но прежде чем расставлять мины, каждый раз следовало убедиться, что участок не заминирован противником. Кроме того, для защиты установщиков мин от нападения разведчиков противника, охотившихся за «языками», выставлял саперов с автоматами и гранатами по краям участка.

Только после этого мной намечались линии и места установки мин и начинали работать минеры: командир отделения и пара наиболее опытных бойцов. Автоматы минерам были помехой, их на ремне вешали за спину. Рассчитывали только на охранение, на свой нож или пистолет, если имелся. Обычно брали по две мины и, пригнувшись, относили их на намеченные места, стараясь не очень мять траву. При первом же выстреле противника, особенно при хлопке его осветительной ракеты, бросались на землю. Замирали, пока продолжалась стрельба, или, потрескивая, горела осветительная ракета.

Боец, установив мину-ящик, опускался перед ней на колени, доставал из нагрудного кармана МУВ – модернизированный усовершенствованный взрыватель и ввинчивал в него хранившийся в другом кармане детонатор. Затем требовалась исключительная точность: детонатор с взрывателем вставлялся в отверстие в боку ящика так, чтобы чека взрывателя удерживала его боек снизу двумя-тремя миллиметрами, прилегая к крышке ящика вплотную. Давление гусеницы или колеса на крышку вырвет чеку, пружина ударит бойком в детонатор и взорвется 5 кг тола!

Это делалось на ощупь, и стоило ошибиться на миллиметр-другой, как чека выскальзывала и происходил взрыв, разносивший минера в клочья. Так случилось с Н.Я. Пащенко – надежным товарищем и опытнейшим сапером. СМЕРШ не поверил, что он не убежал к немцам, пока Микитенко и я с бойцами, проискав две ночи, не обнаружили в траве ногу в ботинке с окровавленными обмотками и обрывками плащ-палатки, опознанные как его. Неслучайно было популярным изречение: сапер ошибается лишь раз в жизни.

Минные заграждения надо было проверять и обновлять, чтобы исключить их порчу противником. Кроме того, нам изредка поручалось искать и обезвреживать минные поля противника. Ползком, остерегаясь не только немецких разведчиков и дежуривших пулеметчиков, но и противопехотных мин, находили противотанковые мины в 30–40 метрах от немецких окопов. Они представляли собой тяжелые диски, которые мы не перетаскивали, а разряжали. Убедившись, что нет секретного взрывателя, осторожно выключали основной и затем вывинчивали его, забирая с собой.

Всем этим я и командир другого отделения – старший сержант Пащенко, а затем заменивший его сержант М.П. Левит с бойцами занимались из ночи в ночь больше месяца. Левит тоже являлся надежным товарищем и опытным минером. Он был худощавым невысоким почти сорокалетним человеком с рыжевато-красным оттенком волос. С начала войны не имел вестей о своей семье, оставшейся на оккупированной территории, и очень беспокоился о ней. Его уважали за отчаянную храбрость и добросовестность.

Нам всем случалось попадать и непредвиденные острые ситуации. Однажды, только мы вышли на позиции, как увидели в своем тылу вспышку залпа «катюши», а затем летящие на нас ракеты. Бросились в мелкие окопы. У самых окопов в ничейной зоне разразился шквал мощных взрывов. Видимо, нас приняли за группу противника, но прицел, к счастью, оказался не точным. Послал бойца к командиру стрелковой роты, чтобы тот по телефону предупредил о нас наблюдателей-минометчиков.

Другой раз я и Пащенко с карманами, полными взрывателей и детонаторов, в овраге попали под минометный обстрел. Бросились на землю, и в полуметре от наших голов болотистую почву сотряс удар мины, которая ушла в мягкую землю… и не взорвалась. Иначе бы наши трупы было бы трудно опознать.

После возвращения с минирования утром заснул в нашем домике после ночной работы не на обычном месте – на столе, на котором уже спал боец, а под столом. Проснулся от грохота взрыва, задыхаясь от дыма и пыли в луже крови. Снаряд пробил кровлю, разворотил потолок и насмерть изрешетил осколками спавшего на столе.

Самый неприятный случай произошел со мною из-за того, что я до рассвета заждался на КП стрелковой роты ее командира, чтобы, как положено, передать и объяснить ему схему обновленного минного заграждения. Он принял схему и предложил мне остаться, так как пространство, которое мы обычно пересекали до рассвета, уже просматривалось окопавшимися на высоте немцами. Но мне нужно было готовить выход на следующую ночь, и я пустился в путь с лучами встававшего за спиной солнца. Прошел метров сто, и в меня с позиций немцев один за другим полетели снаряды 37-мм противотанковой пушки «Рейнметалл», с которой я знакомился в спецшколе. Побежал зигзагами, стараясь не попасть в «вилку». Но азартный артиллерист продолжал охоту.

Встретив какую-то дыру в траве, прыгнул в нее. Она была глубокой и скрыла меня. Но оказалось, что я стою на стабилизаторе неразорвавшейся крупной авиабомбы. Стало очень неуютно. Осторожно, чтобы не тревожить бомбу, рыл ножом в стенках ступеньки. Стрельба прекратилась, и я надеялся, что стрелок уже нашел себе другое занятие. Минут через 15 выскочил из жерла, и, оглянувшись на высоту, быстрым шагом двинулся к станице. Но едва отошел метров тридцать, как в меня снова полетели снаряды.

Побежал быстрее и извилистее прежнего, вспомнив, что поблизости видел запасную линию окопов. Прыгнул в ее ход сообщения и прошел в имевшийся там блиндаж. К моему удивлению, снаряды стали бить в его слабый накат. Скрытно переместился по окопам в другой блиндаж, и стрелок перенес огонь на него. Подумав, нет ли здесь немецкого лазутчика, подающего сигналы, вытащил пистолет. Потом сообразил, что с высоты могли видеть тень моей пилотки. Сняв ее и пригнувшись, перебрался в третий блиндаж. Сделав по блиндажам еще десяток выстрелов, «охотник» стал выжидать. Но я не вылез из блиндажа, а заснул. Проснулся в третьем часу, когда солнце уже било в глаза этому «охотнику», и спокойно пришел к нашей кухне, где аппетитом опроверг сообщение из стрелковой роты, что я попал под обстрел и, видимо, погиб.

Общался в основном с командирами отделений и рядовыми взвода, а также с Микитенко. Однажды днем нашел меня и поговорил о ситуации на передовой Мазуров. Гогулин пару раз приносил бригадную газету и настоял, чтобы я написал для нее о своих чувствах в окопах. И я сочинил нечто о мыслях и настроениях в обороне, об оружии и пашне, о зеленой травке на бруствере и муравьях в окопе.

Появились первые известия о сражении под Курском, а мы были поглощены своими заботами: бригада начала готовиться к штурму осажденной ею высоты. Мы неделю разведывали минные заграждения противника. Ползали в траве почти к самым его окопам, но мин не обнаружили. Нам приказали сделать проходы для наших танков в собственных минных заграждениях. Их обозначал незаметными для противника вешками, по которым я, сидя на броне танка у смотровой щели водителя головной машины, должен был провести атакующие танки. Сходил к танкистам и попробовал, каково трясет на лобовой броне Т-34. Держась за скобы, потренировался махать рукой вправо-влево перед смотровой щелью водителя.

В ожесточенных боях 16 и 17 июля наша бригада и другие части без танков взяли высоту 114,1. Почему не пошли наши танки, не знаю. А что не пришлось проводить их через минные поля, не жалел.

Но удержать высоту взявшие ее роты не смогли. Минировать новые рубежи мы не успели, и огромный склад наших мин, созданный по указанию Федоровского силами штрафников не в овраге, а на склоне высоты, и замаскированный под стог сена, был уничтожен артиллерией противника. Да и немцы танков не выдвигали, возможно, потому, что знали об имевшихся заграждениях. Если так, то наша долгая, трудная и опасная работа была не такой уж бесплодной. Скорее всего, немцы уже перебросили свои танки к Курску, где в разгаре была крупнейшая битва. Было досадно, что на наших минах никто не подорвался.

19 июля противник с мощной артиллерийской поддержкой и без танков отобрал высоту контратакой. Прорвать «Голубую линию» немцев и на этот раз бригаде не удалось. Награждать нас было не за что. Потери были значительными. Батальоны укреплялись на прежних позициях. Немецких танков мы не видели и не слышали, тем не менее, нам приказали обновлять минные заграждения.

А 23 июля неожиданно для нас 7-я и наша – 5-я бригады были выведены в резерв Ставки Верховного Главнокомандования. Ночью мы передали позиции с минными полями другим частям.

На следующий день в Абинской, не опасаясь авиации противника, уже переброшенной им на курское направление, две бригады погрузились в теплушки, и поезда отправились к неизвестному нам месту назначения. Ночью эшелоны медленно по восстановленному мосту пересекли Дон в Ростове. Днем промчались мимо разоренных станций и поселений, голодающие жители которых, едва останавливался эшелон, выпрашивали у нас не столько хлеба, сколько соли.

Мы понимали, что едем воевать на другой фронт, но где, как и когда встретимся с противником, никто не знал. Авиации немцев, видимо, было не до нас. Благополучно проскочили разрушенный Воронеж и выгрузились на тихой, окруженной лесами, станции Отрожки.

Так закончилась напряженная и острая первая фаза моего непосредственного участия в боях. Стрелял немало, а сказать, сколько врагов вывел из строя, не мог. Жаль, что на установленных мною минах никто не подорвался. Многому научился и получил первую награду. Ко мне уважительно относились в саперной роте, дружески были настроены Микитенко, а также Мазуров и Гогулин. В эшелоне раздумывал, как действовать, чтобы добиться больших результатов.

* * *

6
В сражениях на Украине

В изменившихся условиях желание наносить противнику больший ущерб привело меня в 109-й гвардейский отдельный истребительный противотанковый дивизион. Он был частью 110-й гвардейской стрелковой дивизии, которая была сформирована на базе 5-й и 7-й гвардейских стрелковых бригад северо-восточнее Воронежа в лесах кордона Кожевниково у станции Отрожки в августе 1943 г.

Ветераны бригад стали кадровой основой ее частей: трех – 307-го, 310-го, 313-го стрелковых и 247-го артиллерийского полков, 109-го истребительного противотанкового дивизиона, 107-го саперного и учебного батальонов, разведывательной роты, роты связи и медсанбата. Но ветеранов оставалось совсем мало, и все части дивизии были созданы благодаря включению в них нескольких тысяч не имевших боевого опыта рядовых и сержантов, половина из которых была 1923–1925 годов рождения. Среди рядовых имелось немало узбеков и таджиков, не знавших русского языка. Их предстояло научить понимать команды.

К концу формирования в дивизии насчитывалось около девяти тысяч рядовых, сержантов и офицеров. Она получила 96 артиллерийских орудий и 164 миномета разных калибров, 90 различных в основном американских автомашин и 900 лошадей. По штатному расписанию офицеров и техники еще недоставало, но дать их высшее командование уже не могло.

Дивизию формировал и командовал ею с некоторыми перерывами до конца зимы 1945 г. полковник, позже генерал-майор М.И. Огородов. Почти бессменным начальником штаба являлся подполковник, ставший полковником И.А. Роткевич. А политотдел так же долго возглавлял подполковник, затем полковник Ф.А. Денисов. Еще более устойчивым был начальник оперативного отдела, иногда замещавший начальника штаба, подполковник, позже – полковник В.А. Мамыкин.

В лесах, где дивизия формировалась, было тихо, если не считать стрельбы учившегося стрелять пополнения, и репертуара строевых песен. Кормили, конечно, заметно слабее, чем у Крымской, но намного лучше, чем в запасном полку. Вечерами на полянах демонстрировали кинофильмы, выступал самодеятельный ансамбль.

Мне пришлось сделать выбор. Я уважал минирование и даже саперно-строительные работы, но убедился, что они не могли нанести противнику тот непосредственный ущерб, какой мне хотелось. Да и Федоровский, ставший командиром саперного батальона, не обещал закрепить за мной командование взводом. Желал я перейти в разведроту, но сомневался в своей физической подготовке и опасался злопамятства некоторых разведчиков из нашей бригады. А переходить в стрелковый полк не хотелось – сделают старшиной-снабженцем. Гогулин уже в звании майора занимался теперь ансамблем самодеятельности и помочь мне не мог.

Мазуров же, назначенный заместителем командира 109-го гвардейского ОИПТД, уговаривал меня стать комсоргом этого дивизиона. Молодежь в нем составляла большинство, но привлекали меня не функции комсорга, а обещание назначить командиром противотанкового орудия, что открывало возможность стрелять по танкам, которые не подорвались на моих минах. Побывал в дивизионе и решился. Попрощался с саперами и пошел в дивизион, получил новую форму с артиллерийскими погонами и нашивкой истребителей танков на рукаве, да новые сапоги.

* * *

Дивизион уже устроился в палатках с настилом из жердей. В нем было три батареи. В каждой по два огневых взвода с двумя новыми, длинноствольными 45-мм пушками образца 1942 г. – всего 12 таких орудий. Для передвижения у каждой имелись шофер с автомашиной – мощным и удобным «джемсом» (GMC CCKW 353) с низким открытым кузовом, с сиденьями орудийного расчета и местом для боекомплекта. В каждом орудийном расчете по пять человек и на батарею из четырех орудий командир с командирами двух огневых взводов, старшина и отделение управления. А в роте противотанковых ружей – ПТР имелось 36 таких ружей, каждое с расчетом из двух бойцов, командир и командиры трех взводов, старшина и отделение управления. В каждой батарее было 25–27, а роте ПТР – 85 человек. Дивизион имел еще взвод управления и разведки, отделения боепитания и снабжения. Но его штат был не совсем полным.

Кроме автомашин для пушек, имелся «виллис» для командира, несколько больших грузовых «студебекеров» (Studebaker US6) и «доджей 3/4» (Dodge WC-51) с брезентовым верхом, подводы с лошадьми для перевозки боеприпасов, продовольствия и другого имущества, шоферы и возчики.

Дивизион являлся резервом командира дивизии, но оперативно им распоряжался командующий артиллерией дивизии, штаб которого координировал действия и боевое обеспечение всех артиллерийских и минометных подразделений, включая имевшиеся в стрелковых полках и батальонах.

Штатной должности комсорга в дивизионе, как и предупредил меня Мазуров, не было. К моему удовлетворению, я был назначен командиром орудия в третьей батарее, и, прежде всего, занялся освоением новой для меня специальности. Вместе с расчетом, в котором опытным был только наводчик, осваивал новую сорокапятку с прицелом – «панорамой», ее различные снаряды и «Боевой устав артиллерии», вникал в особенности разных немецких танков, особенно нового – Т-VI – «тигр». А Мазуров требовал знакомиться и беседовать с молодежью не только всех трех батарей, но и роты ПТР, подбирать в них комсоргов. Входя в роль комсорга дивизиона, на митинге дивизии по поводу освобождения Орла и Белгорода звонко выступил за усиление политической подготовки бойцов. Так я попал в низшую категорию политработников РККА – внештатную.

В напряженной учебе месяц пролетел быстро. В дивизионе случилось только одно чрезвычайное происшествие: юный солдатик сохранил со стрельб автоматный патрон и при чистке автомата прострелил себе руку. Военный суд приговорил его за самострел к расстрелу перед строем представителей от всех частей дивизии. А уже при погрузке в эшелон в конце августа на станции Отрожки узнал о гибели Микитенко. Став заместителем командира саперного батальона, двое суток подряд со своими саперами готовил на станции платформы для погрузки техники. Усталый, вместе с бойцами он заснул в стоге сена. А молодой рядовой из грузившегося в эшелон стрелкового полка опробовал свой автомат: дал по стогу очередь и убил всех спавших.

В конце августа все части дивизии после месяца обучения погрузились в эшелоны и через Воронеж и Лиски были переброшены к Чугуеву, восточнее Харькова. Ехали молча. Только в разбомбленных Лисках, увидев девушек-зенитчиц у орудий, обложенных мешками с песком, солдаты приветствовали их пением «Катюши». А они, с недоверием поглядывая на вечеревшее небо, оставались серьезными и только помахали нам руками.

* * *

Когда эшелоны дивизии августовской ночью прибыли к Чугуеву, немецкие самолеты заметили и бомбили разгрузку одного из полков. А эшелон, в котором прибыл наш дивизион, они не обнаружили. Наши батареи на автомашинах, а рота ПТР пешком с повозками поднялись на возвышенность и рассредоточились в лесах среди других частей дивизии вокруг села Большие Бабки. Здесь мы узнали, что наша дивизия из резерва Ставки передана Степному фронту, который позже был назван Вторым Украинским.

Пока подразделения дивизиона у Больших Бабок отрабатывали стрельбу по танкам, мое положение изменилось. Разбросанность батарей и роты не позволяла совмещать функции комсорга дивизиона и командира орудия. Чтобы я мог бывать во всех подразделениях, Мазуров, к моему огорчению, настоял на освобождении меня от обязанностей командира орудия. Пришлось расчет, пушку и машину сдать другому, чтобы заняться только комсомольскими делами. С того времени находился при командовании дивизиона, только числясь то командиром орудия, то командиром отделения роты ПТР, то химинструктором.

Вскоре вся дивизия через Харьков и Полтаву двинулась к Днепру и к концу сентября вышла из второго эшелона фронта в первый, чтобы с ходу форсировать Днепр. Во время движения дивизиона к Днепру почти весь сентябрь прошел с ротой ПТР. Командир и его замы ехали на машинах с разными батареями, а парторгу дивизиона старшему лейтенанту И.М. Зайцеву и мне поручали укреплять морально-политическое состояние маршировавшей роты. Дневные переходы были большими. Хорошо еще, что тяжелые ружья, патроны к ним и вещмешки рота везла на подводах. А для знакомства с каждой батареей проехал на их «джемсах» только по одному суточному маршу.

Хотя соприкосновения с противником еще не было, три батареи и рота ПТР двигались врозь, по разным маршрутам, прикрывавшим танкоопасные направления. В глуши Полтавщины впервые увидел такую сельскую нищету, которой и вообразить не мог в нашей стране. Жилища многих селян были сооружены из жердей и имели самодельную мебель из жердей и домотканые белье и одежды, как сотни лет назад. В самой Полтаве не был, а на поле исторической Полтавской битвы поглядел в бинокль с лесистых высот. Ближе к Днепру попадались и такие очень богатые поселения, как Богдановка, Карловка.

На одном из привалов, кажется, у Люботина, был вызван к заместителю начальника политотдела дивизии майору С.Д. Гаверову. Почистился, подшил свежий подворотничок, нашел политотдел и доложился. Майор, сухонький человек лет 45, оглядев меня и вызванного им агитатора одного из полков старшего лейтенанта Ильченко, приказал нам сменить пилотки на форменные фуражки. Ильченко куда-то сбегал за своей фуражкой, а мне, никогда фуражки не имевшему, ординарец Гаверова принес свою, которая подошла. Затем майор, к нашему изумлению, показал сам и научил нас, как опускаться на одно колено с фуражкой в руке. Он объяснил, что едем по приглашению в женский монастырь1212
  Вероятнее всего – Крестовоздвиженский женский монастырь под Полтавой.


[Закрыть]. Это было так невероятно, что мы с Ильченко приняли его слова за шутку и расхохотались. «Отставить смех, – приказал майор, – едем на торжественный молебен в честь освободителей». Велел держаться серьезно и с достоинством, как представителям дивизии.

На «джипе-виллисе» с шофером и автоматчиком мы проехали к оказавшемуся неподалеку монастырю. У входа в его беленые кирпичные стены нас ожидала монахиня-привратница. Она передала нам приглашение матери-настоятельницы откушать с ней чаю. Критически оглядев Ильченко и меня, майор, видимо, решил, что чай пить в таком обществе мы не умеем, поблагодарил и отказался.

Монахиня провела нас в храм на территории монастыря. Мы сняли фуражки. Нам указали места в первом ряду прихожан, которых вместе с монахинями было не более тридцати. Церковь была большая, но бедная – икон и ковров было мало. Едва огляделись, как вышел священник в рясе с кадилом и начал службу. Из его напевов мы хорошо расслышали провозглашение вечной славы, благодарности и «многая лета» маршалу Сталину и Красной армии-освободительнице. Вслед за Гаверовым, как он учил, опустились на одно колено с фуражками в руке. Нас восхитил раздавшийся сверху, с балкона хор нежных девичьих голосов. Но присматривавший за нами майор пресек наши попытки заглянуть на балкон. Священник благословил нас. Гаверов поцеловал руку, протянутую ему священником, а мы не сообразили. Служба кончилась. Майор подошел к стоявшей вблизи монахине, видимо, настоятельнице монастыря, и поблагодарил ее.

На обратном пути в машине Ильченко спросил Гаверова, откуда он знает церковные порядки. Тот ответил: имею специальное образование, учился в ЦПШ. Заметив на наших лицах почтение, пояснил – в церковно-приходской школе, и рассмеялся нашему удивлению. А я поинтересовался, как понимать теперь наше отношение к церкви. Гаверов лаконично разъяснил: «Если бог за большевиков, то и большевики за бога». Было над чем поразмыслить. Майор нам не сказал, возможно, и сам не знал, о проведенной тогда корректировке партийно-государственной политики в отношении церкви и о том, что посещенный нами монастырь был одним из нескольких десятков монастырей, возрожденных при немцах на оккупированной территории.

Вернулись в политотдел, и он приказал нам рассказывать в частях о торжественном молебне за Сталина и Красную армию. Возвратив фуражку ее владельцу, отправился в дивизион, где с доклада Мазурову начал выполнять приказание.

Самым интересным в походе дивизиона к Днепру были долгие непринужденные беседы с солдатами. Их стимулировали попадавшиеся на пути следы боев позапрошлого, прошлого и этого годов: группы разбитых наших и немецких танков, среди которых были таранившие друг друга и сгоревшие. Все надеялись, что немцам теперь уже не удастся снова переломить ход войны в свою пользу, но предчувствовали долгие и тяжелые бои на Днепре, в которых будет нелегко выжить. Были слухи, что немцы возвели там систему укреплений – «Восточный вал». Мой рассказ о молебне слушали с удивлением, недоверчиво покачивая головами.

Радовали встречавшиеся нам трофеи. С удовольствием выпустил в сторону далекого противника полсотни снарядов из скорострельной немецкой пушки, хотя видел, что ее четырехколесная платформа заминирована. Потом, несмотря на мое предупреждение, трофейная команда не стала ее разминировать, а потянула тросом и она взлетела на воздух. В горевшем немецком складе, пока не начали рваться снаряды, выбрал себе новый, с запасными стволами и коробками различных патронов пулемет МГ-42, понравившийся мне еще в Астрахани. Снарядил для него много лент набором патронов с разнообразными пулями: трассирующими, бронебойными, зажигательными. Трассирующие позволяли видеть, куда попадаешь, чтобы корректировать прицел, а другие – вернее поражать цель. Опробовал и не расставался с ним, ожидая случая открыть огонь по противнику.

За пару суток до выхода к Днепру на малой речушке весь личный состав дивизии основательно помылся в огромных палатках армейской санчасти с изобилием горячей воды из чанов на кострах. При этом волосы всюду обильно смазывали какой-то ваксой против вшей, а всю одежду прожаривали в металлических бочках на тех же кострах.

За время формирования и продвижения к Днепру присмотрелся к командирам и бойцам дивизиона, с которыми предстояло участвовать в боях.

Командиру дивизиона капитану, а с ноября 1943 г. до конца войны майору Павлу Захаровичу Симонову было лет тридцать с небольшим. С крупными чертами лица и внимательными глазами, невысокий, плотный, он держался скромно и без необходимости ни с кем не общался. Отличиться и выдвинуться не спешил. Не суетился, решал все обдуманно, распоряжаясь в соответствии с силами дивизиона и ситуациями. Был тактичен и никогда не повышал голоса.

Родом Симонов из села Троице-Орловка Рязанской области. О его специальности и работе до войны, о его семье в дивизионе не знали. В армию он был призван летом 1941 г., в 1942 был принят в ВКП(б) и уже в 5-й бригаде командовал противотанковым подразделением. К женщинам интереса не проявлял и, судя по репликам, считал, что в боевых частях им трудно и с ними возникают сложности. Симонова все уважали, и не только в дивизионе.

Быть всегда на виду, играть ведущую роль, не упустить случая отличиться и выдвинуться стремился капитан Борис Кириллович Кузьменко. Его должность: старший адъютант дивизиона – вроде начальника штаба. Ему было лет 25. Он был красивым и стройным, щегольски одетым, насколько это было тогда возможно.