Текст книги "За несколько стаканов крови"

Глава 10
Прекрасный человек Диван Диванович

Пробуждение сопровождалось уже привычной тряской и стуком колес.

– Доброй ночи! – донеслось с передка, когда упырь вылез из-под рогожи.

– Доброй, – отозвался он, широко зевая и потягиваясь.

– Я там приготовил тебе одежонку, – сказал Хмурий Несмеянович. – Накинь, а в Ссоре по ходу прикупим что-нибудь по размеру.

Персефоний сменил свой изодранный костюм на «одежонку», которую Хмурий Несмеянович подобрал ему, конечно, из своих запасов. Это были холщовые штаны и чистая, хотя и мятая, сорочка. Росту упырь и человек были одинакового, но последний был шире в кости и мускулистее, так что новый наряд болтался на Персефонии, как на жердине, а вырез сорочки позволял проветривать пуп.

Хмурий Несмеянович, оглянувшись на спутника, не стал бороться со смехом, но успокоил:

– Ничего, до лавки допрыгнешь, а оттуда выйдешь, как, растудыть его налево, денди! Н-но, залетные, веселей! Последний рывок – и вас ждет долгий бивак с овсом под теплой крышей!

Повозка въехала в Ссору.

Персефоний, придерживая сорочку, чтобы не сползала с плеч, высунул голову из-под навеса.

Облупившаяся вывеска извещала, что они пересекают черту города, который, строго говоря, называется Ссора-Мировая. Персефонию вспомнились лионебергская школа, строгий учитель и уроки географии родного края.

Название Ссора-Мировая произошло оттого, что некогда здесь (говорили, прямо на том месте, где ныне высится ратуша) страшно рассорились два князя, а потом, похоронив гридней, выпили мировую и целовали крест, клянясь в вечном мире. Археологи, историографы и спиритуалисты уточняли, что сперва место ссоры и примирения гордо поименовали Крестом-Целованным, но это название так и не вошло в обиход: должно быть, никто особенно не верил в честные намерения князей – и, как показало время, не без оснований. Именовать же селение Крест-Целованный-Напрасно или, тем паче, Лживо-Целованный и длинно, и глупо, и обидно.

Хотя город был провинциальным, считать себя таковым он отказывался. В нем, как в столице, не чувствовалось четкого разделения на дневную и ночную жизнь. При свете луны бок о бок ходили по улицам люди и домовые, лешие и упыри, русалки и привидения – все те, кто вдали от шумных городов обыкновенно более строго придерживается природных ритмов жизни.

Лавку готового платья содержал, как было сказано готическими буквами на витиеватой вывеске, некто Нетудытько Пришейлок Рукавич. За прилавком, по ночному времени, стоял домовик, молодой и опрятный, всем видом своим служивший прекрасной рекламой заведению.

В углу пыхтел самовар, перед ним сидели молодая обаятельная кикиморка и еще пара домовых.

– Доброй ночи, господа, чего изволите-с? – вежливо поинтересовался воспитанный продавец, хотя облик поддерживающего штаны Персефония вроде бы говорил сам за себя.

– Спроси, чем платить будут! – прошипел ему один из родственников.

Кикимора тут же его одернула:

– Цыц, дядя! Мой Тряшенька знает, что делает.

Надо отдать должное ее правоте: дело Тряша, то есть Тряхон Кошельевич, как он представился, действительно знал. За цену, которую он сам, должно быть, считал заоблачной, а по лионебергским меркам чуть ли не даром, он весьма основательно снарядил молодого упыря. Новая, хрустящая от чистоты сорочка, бархатный шнурок вместо галстука, приталенный сюртук и брюки со стрелками дополнились лаковыми штиблетами, элегантными запонками и блестящей тростью – Тряхон будто слышал слова Тучко о «растудыть его налево денди».

Глядя на отражение в зеркале, Персефоний отчетливо ощутил, как отдаляются в невозвратное прошлое дневки под рогожей на дне повозки и остановки у костра, как все треволнения и опасности, схватки и приключения безмолвными призраками уходят в тень, занимают места за витринами в музее памяти.

Их совместный поход с Хмурием Несмеяновичем подходил к концу.

Расплачиваясь, бывший бригадир расспросил, можно ли в городе сменить лошадей, и заодно поинтересовался, где отыскать хорошего нотариуса. На удивление, проблемы возникли со вторым, а не с первыми – обычно, как известно всякому путешественнику, бывает наоборот.

Оказывается, вихри политических событий и в этом тихом городе произвели определеные перемены. В частности, многие чиновники, имеющие право нотариально удостоверять различные бумаги, числились, от греха подальше, либо в отставке, либо в бессрочных отпусках.

– Ну, пусть не очень хороший, но хоть какой-нибудь нотариус должен остаться? – спросил Хмурий Несмеянович.

Родственники Тряхона влезли с предложениями – никуда, надо сказать, не годными, потому что, хотя выглядели они вполне прилично, их круг юридических контактов ограничивался тремя-четырьмя кабатчиками, с которыми можно было договориться на выпивку под расписку.

– Цыц, варвары! – важно прикрикнула на них кикиморка и заявила: – Нечего долго думать, идите прямиком к Дивану Дивановичу.

– Точно! – оживились все, а Тряхон хлопнул себя по лбу: – Как я сразу не подумал? Спасибо, дорогая! Ну конечно, к Дивану Дивановичу, и никуда больше!

– Кто он такой? – спросил Тучко.

– Как! Вы не знаете Дивана Дивановича?

– Ну, мы же не местные, – пожал плечами Персефоний.

– Оно, конечно, так… и все-таки! Такая личность… и ученостью, и обхождением известен… Да что там долго говорить, Диван Диванович – прекрасный человек! Просто слов не находится, чтобы описать со всею подробностью. А кабы и нашлись – что веры словам? Это уж, милостивые государи, ни в каких даже аргументах не нуждается, а просто несомненный факт: Диван Диванович – прекрасный человек и истинное украшение общества.

– А какая у него бекеша! – не выдержал один из его родственников.

И тут уж всех домовых прорвало: перебивая друг друга, они принялись шумно излагать какие-то мало связанные друг с другом факты, долженствующие подтвердить высокий статус Дивана Дивановича. Особенно упирали на то, какой протопоп его хвалил, какой комиссар у него ужинал и какой городничий у него табачком одалживался, а среди этого всплыли зачем-то дыни, поедаемые фигурантом не то в огромных количествах, не то каким-то особенным способом, а каким – ни Персефоний, ни Тучко, разумеется, и не попытались понять.

– Так он, Диван Диванович, что же, нотариус? – сумел вставить вопрос Хмурий Несмеянович.

– Нет! Ну что вы! – понеслось ему в ответ со всех сторон. – Это один из домовых его чудного жилища нотариусом подрабатывает…

Наконец, прибегнув уже к командному голосу, Хмурию Несмеяновичу удалось установить, в каком направлении и по каким приметам следует искать дом Дивана Дивановича. Получив необходимую информацию, путники поспешно распрощались с услужливыми домовиками и покинули лавку.

– Ну вот, корнет, – усилием воли возвращая себе бодрость духа, сказал Тучко, у которого в ушах все еще звенел восторженный гимн жемчужине общества. – Что-что, а нотариуса сыскать везде можно. Фу-ты, ну-ты, эким тебя франтом сделали! – не удержался он от замечания, когда Персефоний занял место рядом с ним на передке.

Повозка вновь пошла петлять между плетней. Вот показался впереди искомый дом. Он и впрямь был примечателен – мимо не проедешь. Строго говоря, само жилище совершенно терялось среди бесчисленных приросших к нему сараев, клетей и прочих пристроев, крытых, заодно с центральным строением, камышом. Быть может, когда-то он и поражал воображение живописностью или оригинальностью архитектурного замысла. Быть может, даже навевал какие-нибудь приятные ассоциации. Но ныне и сад был запущен, и крыша давно не чинилась, так что при взгляде со стороны дом изрядно напоминал сложенные кривой пирамидой коровьи лепешки среди жухлой травы.

На поднятый собаками лай вышли сразу трое домовых с хмурыми лицами. Внимательно осмотрев приезжих, расспросив их и убедившись, что в брике никого больше нет, они открыли сбитые из жердин воротца и впустили повозку во двор.

– Милости просим, – без всякой охоты пригласил один из них.

Явное недружелюбие со стороны хозяев смутило Персефония, но Тучко только чуть усмехнулся и решительно шагнул в указанную дверь.

Внутри, впрочем, самоуверенный вид на секунду покинул его. В комнатке, где оказались они с упырем, собралась вся ночная челядь: старый домовой с бородищей до полу, четверо его сыновей, восемь внуков; также братья-овинники средних лет в количестве трех штук; а еще пожилой банник со своей кикиморой, отличавшейся ростом и мужеподобной внешностью, и с сыном, который явно пошел в мать. Выражение лиц заставляло вспомнить недавние кровавые события в лионебергском предместье, к тому же вся компания была неплохо вооружена; под бородой старика даже кольчуга поблескивала.

Все они в упор смотрели на вошедших.

По счастью, один из тех троих, которые впустили Персефония и Тучко, заглянул в дверь и разъяснил:

– Это к Скоруше, клиенты.

– А-а! – Домовые расслабились, а вместе с ними и Персефоний и, как он успел заметить, Хмурий Несмеянович, явно успевший пожалеть, что оставил свой посох в брике.

Один из домовых старшего поколения, отложив топор, просеменил в угол, к большому сундуку, и подозвал гостей:

– Прошу сюда, милостивые государи!

Остальные возобновили прерванный разговор – кажется, это был военный совет.

– На сей раз мы не допустим ошибок! – слышался с их стороны суровый голос. – План обороны таков…

– Чего изволите-с?

Домовой Скоруша профессионально лучился доброжелательностью, будто не он минуту назад с самым зловещим видом поигрывал топором.

Тучко быстро и четко объяснил, чего они изволят.

– Нет ничего проще! Сей момент.

Скоруша нырнул в сундук и выудил оттуда пачку бланков. Работал он куда шустрее, чем Вралье в «Трубочном зелье», впрочем, ему немало помогало то, что все бланки были уже заполненными, оставалось вписать только имена и даты.

– В последнее время это весьма распространенная услуга, – пояснил Скоруша. – Подпишите! Вот здесь… здесь… и вот тут…

Хмурий Несмеянович поставил подписи в нужных местах и пододвинул бумаги Персефонию.

– Давай, корнет! Поторопись, пока опять что-нибудь не стряслось.

– А что такое? – забеспокоился Скоруша.

– Ничего. Ну, корнет, чего ждешь?

Упырь взял в руки перо и уже поднес его к чернильнице, как вдруг раздался треск и крик:

– Ага!

Персефоний вздрогнул, Тучко шумно выдохнул сквозь зубы и медленно обернулся. На пороге двери, ведущей в хозяйские покои, стоял высокий тощий человек в потертой сорочке, из-под которой торчали две кривые волосатые макаронины, служившие ему ногами. Сужающееся книзу лицо было изможденным и бледным, глаза горели безумным огнем. В трясущихся руках плясало длинноствольное ружье с прихотливыми золотыми узорами на цевье и прикладе.

– Ага! – повторил этот человек, целясь приблизительно в клиентов Скоруши. – Шпионы? Лазутчики? Диверсанты? Кто такие, кем подосланы, что вызнать желаете? Красного петуха подпустить? Бурую свинью подложить?

Тучко, заткнув большие пальцы за пояс, безмятежно смотрел на безумца, а домовые, поначалу малость опешившие, кинулись к нему с криками:

– Никаких шпионов, Диван Диванович! Что же вы делаете? Мы о вас заботимся, а вы из постели, да в таком виде! Немедленно ложитесь, вам вредно волноваться! Вот сейчас чайку, с малинкой…

– Это все он… Все враг мой вечный… Диван Некислович… – бормотал уводимый под руки Диван Диванович; «шпионами» он уже не интересовался, однако ружье отдать не пожелал, вцепился в него, как собака в кость.

– Прихворнул наш Диван Диванович, – сообщил посетителям Скоруша.

Тучко молча кивнул, хотя по лицу видно было, что у него есть что сказать по поводу хвори «жемчужины общества» – «жемчужины» как таковой и общества вообще.

– Подписывать будете?

– Да, конечно, – сказал Персефоний и склонился над бумагой.

Он успел поставить только одну подпись из требуемых трех, как послышался новый треск. Видно, не такое это простое дело – прекрасного человека в постель укладывать. Стараясь не отвлекаться на крики и стук, упырь поставил вторую подпись, как вдруг входная дверь распахнулась, и в нее ворвалась вооруженная шайка. Состояла она преимущественно из людей, но были в ней и лешие, и шальные домовые – то ли бездомные, то ли так, гуляки.

Первого из них Хмурий Несмеянович с ходу повалил на пол, встретив страшным ударом слева, но его тут же скрутили остальные. Заломили руки и Персефонию. Скоруша попытался спрятаться в сундуке – выудили, связали и бросили в угол рядом с человеком и упырем.

– Что происходит? – тихо спросил Тучко.

– Диван Некислович! – всхлипнул Скоруша, будто это что-нибудь объясняло.

Глава 11
Замечательный человек Диван Некислович

Минуту или две в доме гремела битва. Домовые, так и не составившие план обороны, сопротивлялись отчаянно, но были бессильны против стремительного натиска.

Вскоре в ту самую комнату, откуда начался штурм, ввели растрепанного Дивана Дивановича, а с улицы, хлопнув дверью, ворвался сущий ураган в человеческом облике, казалось, весь состоявший из алых шаровар, воздетых рук и черных глаз, и сразу же бросился к Дивану Дивановичу, потрясая кулаками:

– А, черт ты тощий, попался! Теперь-то все, теперь-то я с тобой разделаюсь, черт дери, я с тебя шкуру твою чертову спущу и сапоги пошью и буду в них на твоей могиле плясать, чертово ты отродье!

Насколько можно было судить, это и был уже помянутый Диван Некислович: страшенные шаровары, объем, компенсирующий недостаток роста, лицо, сужающееся кверху, безумный огонь в глазах и черт за каждым словом.

– Это… возмутительно! – трясясь и от страха, и от лихорадки, бормотал Диван Диванович. – Вы, сударь, мерзавец!

– Возмутительно, ага! – орал на него Диван Некислович. – Возмутительно столько терпеть тебя на этом свете! Теперь-то я уж положу конец твоим проискам, чертова харя!

Тут один из подручных его поднес завоевателю чудного дома давешнее ружье. Диван Некислович на миг утратил дар речи, в глазах его блеснули слезы. Он прижал к себе оружие и бросил в Дивана Дивановича такое страшное ругательство, что привести его на бумаге никак невозможно; приблизительно оно соответствовало понятию «мерзкий ворюга».

Несколько минут противники взаимно осыпали друг друга бранью, каждый на свой лад, потом как будто притомились (уж больной-то точно), и тут выступил вперед тучный человек вполне приличного вида, которого раньше нельзя было заметить в сонме разбойных рож.

– Ну, что вам еще, Диван Некислович! – смиренно возгласил он. – Вы же замечательной души человек, проявите ж снисхождение! А вам, Диван Диванович, не полно ли упрямиться? Смотрите, до чего дошли: уже друг дружку штурмом берете. Да не совестно ли вам, наконец? Такие были друзья, и вот нате, ославились на все графство. Помиритесь уже, от всей общественности вас прошу: помиритесь! Ведь до чего вы докатиться можете из-за сущего пустяка, из-за ружьишка…

– Из-за ружьишка, говоришь? – промолвил Диван Некислович, нежно поглаживая узорное цевье. – Да нет, господин судья, не в ружьишке дело. Помириться-то бы мы могли, черта ли нам эта ссора? А вот знаете ли вы, Дырьян Дырьянович, как сей гусак щипаный отозвался о светоче нашем, о надежде всего многострадального народа накручинского, о госпоже Дульсинее? А ну, гусак, если смелости хватит, сообщи прилюдно, как ты госпожу Дульсинею назвал?

– По справедливости назвал! – был ответ.

В опухших глазах Дивана Дивановича вспыхнули прожектора фанатизма.

– Полно вам, судари, полно, – залепетал судья. – До чего же можно дойти, ежели…

– А ты что, и спустить ему готов? – взвизгнул Диван Некислович. – Сам не слыхал – так и ладно? А вот услышишь сейчас! Ну, гусак, говори!

Диван Диванович гордо молчал, и тогда враг его, оскалившись, велел подручным:

– Развяжите-ка ему язык.

Больного тотчас распластали на полу и, задрав рубашку, занесли над ним плеть.

– Скажу!

– То-то же. Ну, сознавайся!

Дивана Дивановича вздернули на ноги, и он, налившись краской, выдал:

– Как того и заслуживает упомянутая особа, я назвал ее шмонькой!

Дырьян Дырьянович дико взглянул на Дивана Некисловича и, что-то себе смекнув, начал ненавязчиво продвигаться к выходу. Однако Диван Некислович вцепился ему в рукав и закричал:

– Вот оно! Это он про оплот суверенитета! И этого гада ты, черт лысый, в кандалы не заковал и в Сумбурь не отправил!

– Да что вы, Диван Некислович, какая Сумбурь! – попытался отговориться Дырьян Дырьянович. – Это ведь уже другое совсем государство.

– Ни черта, был бы человек, а куда упечь найдется! Вот тебе человек – и сам сознался… Да черта ли с ним возиться, он вообще за Победуна стоит!

Дырьян Дырьянович при этом известии честно постарался изобразить недоверчивое возмущение, но по лицу его слишком явственно было видно, что ему все едино: что Победун, что Дульсинея. И, как ни был Диван Некислович захвачен собственными мыслями, он сумел это заметить.

– Вот оно что… еще одна гадюка на теле общества, – сощурившись, объявил он.

Дырьян Дырьянович смертельно побледнел и ринулся к выходу, но был схвачен и брошен на колени; к виску ему приставили пистолет. Диван Некислович открыл рот, не иначе, чтобы произнести приговор, как вдруг снаружи грянул дуплет, высадивший окно и засыпавший пол осколками стекла. Комнату заволокло сизым дымом. Внутренняя дверь распахнулась, и через нее ворвались домовые Дивана Дивановича, кто с палкой, кто с ухватом, а через наружную дверь вбежали те самые трое, которые встретили Тучко и Персефония. В руках одного из них дымилось укороченное по росту ружьишко.

Вновь закипела борьба. Некоторые из подручных Дивана Некисловича, уже занимавшиеся грабежом, пытались прорваться к своему вожаку, но большая часть их позорно сбежала, и вскоре все было кончено. Победители и побежденные поменялись местами.

Две кикиморы принесли Дивану Дивановичу стеганое одеяло, в которое он укутался, и подали горячего чаю. Дырьяна Дырьяновича, на всякий случай притворившегося мертвым, подняли на ноги, а Дивана Некисловича поставили на колени.

– Теперь вы понимаете меня, милостивый государь, – кашлянув, обратился хозяин дома к судье. – С этим разбойником не о чем разговаривать, поистине, он просто не понимает слов. Ну да вы и сами все слышали!

Дырьян Дырьянович, нервно почесывая висок и заметно заикаясь, попытался выразить свое совершенное согласие и объяснить, что его уже заждались там, на улице, но Диван Диванович возразил:

– Нет уж, мой драгоценный, теперь вы никуда не уйдете, пока самолично не убедитесь в том, что каждое слово моей жалобы на этого каплуна было сущею правдою.

– Ве-ве-верю!

– Что вера? Вера – это всего лишь надежда… Я даю вам знание.

– Вы-вы не поминимаете… Я, передвидя не-некоторые затуруднения… я по-поросил своих товарищей… и они вот-вот… Мне надо!

Пока судья, отчаянно жестикулируя, пытался сладить с языком, Диван Диванович требовательно протянул руку, в которую ему вложили отнятое у Дивана Некисловича ружье, и нежно его погладил.

– Смотрите, милостивый государь, – продолжал он слабым голосом. – Смотрите на него и судите сами, до чего доведут страну этакие каплуны, которые готовы слушаться всякой шмоньки и поносят невозможными словами достойнейшего из людей, который единственный достоин держать бразды правления…

– Ди-ван Ди-дива-ноч! Отпустите, бога ради, хоть на минуточку, иначе сейчас…

– Эй, каплун! Уверен, ты не посмеешь в присутствии самого господина судьи повторить свои дерзкие слова…

– Ты про этого своего? – прохрипел прижатый носом к полу Диван Некислович. – Тетеха он! Тетехою был, тетехою и будет, куда ему вице-королем!

– Вот! – торжественно воскликнул Диван Диванович, простирая руку, не занятую бережно прижимаемым к груди ружьем. – Вот оно, слово поносное, вот она, суть злодейская! Вот так всю Накручину и про… – Тут употребил он слово, которого скорее следовало ждать от Дивана Некисловича. – А посему… – Голос его сделался торжественным, и даже лихорадочный румянец приобрел какой-то особенный, мистический оттенок. – А посему – смерть.

Во время всей этой беседы домовые неподвижно стояли, тесно обступив пленных, а кикиморы, не привлекая внимания (и, кажется, привычно), наводили порядок. Успели они вместе со Скорушей освободить от пут и человека с упырем.

Скоруша, мученически морщась и потирая затекшие кисти, попытался ободрить гостей улыбкой:

– Приношу свои глубокие извинения за беспокойство, господа, уж не осердитесь понапрасну… – тихо, чтобы не отвлекать хозяина, произнес он.

Но не договорил, и Диван Диванович не успел ни прояснить, ни уточнить свой страшный приговор. Дырьян Дырьянович, мельком глянув на часы, что висели у него на обширном животе, дико сверкнул глазами, метнулся к разбитому окну и крикнул было:

– Все в поря!.. – как прямо в лицо ему уперлось высунувшееся из темноты ружейное дуло.

Судья проворно присел и разминулся с пулей, но пороховые газы оглушили его. Он упал, и некому больше было кричать, что все в порядке.

В который раз захлопали, жалобно скрипя расшатанными петлями, двери, распахиваемые ударами ног. Вспышка боевого заклинания опалила потолок. В дом вломилась толпа людей, среди криков которых можно было разобрать часто повторяемое:

– Лупи Диванычей с Некислычами вместе!

А еще:

– Достали!

И главное:

– Где судья, гады?

Как видно, оглоушенный судья Дырьян Дырьянович, хотя и числился, если верить словам лавочника Тряхона, в отставке, пользовался в городе немалым авторитетом. А может, ссора двух прекрасных людей, жемчужин общества, настолько утомила горожан, что прекратить ее решено было любой ценой.

Впрочем, вряд ли уже имело значение, ради чего новая ватага пошла на приступ – теперь важнее был сам процесс, и это понимал даже малоопытный в кровопролитии упырь, а тем более – матерый бригадир.

Хаос воцарился полнейший. Плененные сторонники Дивана Некисловича увидели свой последний шанс и набросились на пленителей, которые, уже претерпев, отнюдь не желали отпускать их так легко; при этом обе стороны вынуждены были давать отпор новой, вероятно, совершенно аполитичной, партии, которая взялась за дело со всей накопившейся энергией.

Хмурий Несмеянович пригнул Персефония к полу, чтобы не вздумал сунуть голову под чей-нибудь молодецкий замах, и, перегнувшись через присевшего Скорушу, сгреб сброшенные на пол бланки соглашения.

Ощерившийся Диван Некислович, поднявшись на четвереньки, кинулся к Дивану Дивановичу, по-прежнему сидевшему в кресле, закутанному в одеяло так, что лишь торчали между его краем и меховыми тапочками бледные щиколотки. Диван Диванович, несмотря на лихорадку, разглядел этот маневр и, проворно взведя курок, опустил ружье.

Кто-то из дерущихся, пятясь под градом ударов, наступил Дивану Некисловичу на руку, отчего тот взвизгнул по-щенячьи и отшатнулся в сторону. Ствол ружья, как намагниченный, последовал за ним, но с запозданием. И тут Дивана Дивановича вновь проняла дрожь, и он случайно спустил курок.

Чертово ружье, невесть для чего вообще появившееся в этой истории, все-таки выстрелило!

Пуля на добрую половину сажени разминулась с редькообразной головой Дивана Некисловича и навылет пробила правую ладонь Хмурия Несмеяновича, в которой он сжимал уже захваченные бумаги, после чего вонзилась в грудь так и не успевшего ринуться в гущу боя домового Скоруши.

Окровавленные и разорванные бланки разлетелись в разные стороны.

Хмурий Несмеянович побелел и застонал. Персефоний выпрямился, рывком поднял его и повлек к двери. Ему досталось скамейкой по ребрам, один раз по правой ноге прокатился вскользь холодок какого-то заклинания, но он устоял и вовремя опрокинул сокрушительным ударом растрепанного лешего, который нацелился всадить нож в бок Тучко. Наконец он вытянул бригадира за порог.

Воздух несколько освежил Хмурия Несмеяновича. Преодолевая боль, он добежал до брики. Упырь вскочил на козлы и хлестнул лошадей. За спиной послышался подозрительный шорох, и, оглянувшись, Персефоний увидел, что Тучко наполовину развернул свой посох. В глазах его, обращенных к ходившему ходуном дому, горела такая лютая ненависть, что, пожалуй, Хмурий Несмеянович запросто мог бы спалить всю эту безумную халупу вместе с дерущимися. По счастью, в посохе не оставалось заряда. Иначе, подумал Персефоний, он навряд ли сумел бы остановить бригадира.

Все, что он мог сейчас, – это поскорее увезти Тучко отсюда, и он гнал, пока проклятая Ссора-Мировая не скрылась в ночной темени.

– Чтоб им всем… – отчетливо проговорил Хмурий Несмеянович, но голос у него перехватило от боли.

Персефоний перебрался к нему, решительно отнял посох и приник к ране, как сделал это прошлой ночью с оленем.

– Эй, ты что? – прохрипел бригадир.

Однако упырь не стал гипнотизировать его и снимать болевые ощущения, так что сопротивление было слабым. Без погружения в мир ночи он решительно не представлял, что и как следует делать, однако тело, оказывается, что-то помнило, и он, хоть не без труда, сумел залечить рану. Только после этого Персефоний внушил уже серому, исходящему холодным потом бригадиру отсутствие боли.

– Спасибо, сынок… Вовремя ты меня оттуда вытащил.

– Вовремя заряд в посохе кончился, – сухо ответил упырь, осматривая свою новенькую сорочку – не запятнал ли кровью.

– Думаешь? А по-моему, им лишняя встряска бы не помешала! Ладно, шут с ними. Не хватало еще из-за идиотов переживать. Эх, будь оно неладно, что же к тебе это проклятое соглашение не идет? – Он попытался улыбнуться, но, должно быть, тоже вспомнил о лице Скоруши со струйкой крови из угла рта, а это воспоминание определенно не располагало к веселью. – Да чтоб им… Нет, ну ты видел этих?.. Как хотите, а что-то шибко уж весело стало в наших краях, господа!