Текст книги "Черная дюжина. Общество смелых"

На предыдущем заседании защитник Александр Побезинский – тот самый, что с высшим образованием и окладистой бородой (так представлял его Осташвили), – заподозрил председательствующего в обвинительном уклоне процесса. И давлении на свидетелей. Вот как раз на давлении следует остановится. Беседа, о которой пойдет речь, была записана на Валовой, в штабе «Памяти» Дмитрия Дмитриевича Васильева. Именно его голос уверенно звучал на пленке громче всех.

Об осташвилиевском процессе, о котором Дим Димычу были известны многие интересные подробности, включая роль режиссера, заказавшего весь этот балаган. Он также рассказывает о свидетеле обвинения, члене «Памяти» Александре Штильмарке. «И теперь они, – говорит Васильев, – пришли торговаться, чтобы Штильмарк изменил показания или забыл». Всех, кто приходил к Васильеву, знать невозможно, но то, что там был адвокат Смирнова-Осташвили Побезинский, доподлинно известно. И он пытался воздействовать через Дим Димыча на Штильмарка и, естественно, получил отказ. В то же время, как вспоминает сам свидетель, его преследовали с той же целью, но уже не только с уговорами, а с оружием:

– Приходили ребята от Осташвили и показывали нож: «Если ты не изменишь показания, тогда мы тебя убьем».

Позже, в ходе допроса свидетелей писатель Игорь Минутко рассказал о том, что перед началом событий в Большом зале ЦДЛ 18 января к нему подошел Александр Штильмарк и предупредил о готовящейся провокации со стороны Осташвили и его людей. В этих условиях особое значение приобретают свидетельские показания Александра Штильмарка, с которым Минутко был дружен.

В начале сентября Константин Осташвили решил вообще не посещать заседания суда. О некоторых подробностях исчезновения Осташвили рассказал председательствующий суда Андрей Муратов. По его словам, утром 6 сентября, когда подсудимый не явился в суд, Муратов вынес определение об изменении меры пресечения и взятии подсудимого под стражу. По сообщению из 82-го отделения милиции, расположенного по месту жительства Осташвили, около 12 часов в его квартире появились три представителя «комитета содействия», вместе с которыми подсудимый исчез и больше не появлялся. Несколько позже в дверях квартиры Осташвили обнаружили записку. Она была адресована подсудимому, и из нее следовало, что Осташвили больше не должен появляться дома, поскольку мера пресечения ему изменена, а должен позвонить своему соратнику, руководителю еще одной «Памяти» Кулакову. Подпись в записке значилась – «Свои».

Защитник Побезинский информировал суд о том, что некоторое время назад ему звонил подопечный и сказал, что являться на суд он не собирается, так как взятие под стражу считает необоснованным. Тем не менее один из завсегдатаев суда «антисионист» Емельянов рассказал, что ему доподлинно известно, почему Константин не является в суд. Оказывается, он не прячется, а совсем наоборот, хочет скорее вернуться к заседаниям, но не может. Потому как евреи спаивают его коньяком и подсыпают еще в него порошок, чтобы Осташвили не мог подняться на ноги. Хорошо еще, Валерий Емельянов не сказал, что это все происходит в знаменитом буфете Центрального дома литераторов.

Через несколько недель судебные заседания были продолжены уже с присутствием самого Осташвили, арестованного неподалеку от дома, в парикмахерской. С этого момента Константин Владимирович находился в СИЗО № 1, месте, более известном под названием Матросская Тишина. В то же самое время двое защитников – Побезинский и Голубцов – отказались от дальнейшего участия в процессе, пригрозив судье, что «данный процесс вызовет в стране криминогенные вспышки». Впрочем, внезапный уход адвокатов мог быть связан с распоряжением Дмитрия Васильева, который на встрече рекомендовал им отказаться от этого дела. Что сказать – Осташвили был удручен. Это можно было заметить в фоторепортажах из зала суда.

Итак, 12 октября в Московском городском суде процесс по делу Константина Смирнова-Осташвили, который длился больше двух с половиной месяцев, был завершен.

«На основании изложенного судебная коллегия, руководствуясь статьями 301, 303, 315, 317 УПК РСФСР, приговорила Осташвили Константина Владимировича признать виновным по статье 74 ч. 2 УК РСФСР и назначить наказание в виде лишения свободы сроком на 2 года с отбыванием в исправительно-трудовой колонии усиленного режима. Срок отбытия наказания исчислять с 22 сентября 1990 года с зачетом времени предварительного содержания…»

Заключительные слова приговора, для большинства неожиданного, вызвали бурную и громкую реакцию собравшихся. Даже в самых смелых прогнозах никто не думал, что за «толкание» в ЦДЛ Осташвили получит реальный срок, который приведет его к трагическому финалу. Макаров в своей последней речи сказал, что если внешним проявлениям Осташвили соответствует значок с Георгием Победоносцем на лацкане его пиджака, то внутреннюю суть определяет значок со свастикой, изъятый с внутренней стороны того же лацкана: «Политические взгляды Осташвили, изложенные в программе Союза за национально-пропорциональное представительство, должны быть охарактеризованы как фашистские». Сам Константин Осташвили в последний день суда – был заметно взволнован – поочередно отмежевывался от подозрений в семитском происхождении и обвинений в антисемитизме: «Я не еврей… Но какой же я антисемит, если я почетный донор СССР и моей кровью могли пользоваться и негры, и евреи». Выводимый под конвоем из зала, он в последний раз обратился к собравшимся его поддержать: «Вы не бросайте меня…» На что верные соратницы в первом ряду пообещали: «Не грусти, Костя, мы тебя не забудем».

За несколько дней перед досрочным освобождением, 26 апреля 1991 года, Константин был найден повешенным на простыне в раздевалке отдела главного механика производственной зоны исправительно-трудовой колонии города Тверь. Существует мнение, что Смирнов-Осташвили был убит. Утверждается, что на его теле были обнаружены следы физического насилия. Годы спустя свидетель обвинения А. Р. Штильмарк выдвинул версию, согласно которой Осташвили «был зверски и, возможно, ритуально убит».

За восемь дней до гибели Константин Владимирович успел дать корреспонденту газеты «Вече Твери» Михаилу Быстрову последнее в своей жизни интервью. Но через два дня публиковать материал запретил. В беседе с журналистом из «Вече Твери» он настаивал, что его бабушка с фамилией Штольтенберг по национальности немка. Очень переживал: не сочтут ли окружающие его самого евреем. Даже у корреспондента спрашивал, похож или нет. Константин сказал журналисту: «Сама форма митинговой борьбы кажется мне теперь мишурой. Зря я кричал и не сдержался в ЦДЛ… Я убедился, что путь общественной активности опасен. Евсеева убили, Невзорова ранили, а меня посадили».

22 апреля он пошел на прием по личным вопросам к начальнику отдела по исправительным делам (ОИД) УВД Тверской области Борису Фролову. Поделившись с начальством, Константин спросил, не помешает ли его досрочному освобождению шумиха в прессе. Фролов ответил, что не прислушивается к общественному мнению, а действует строго по закону. Корреспонденту «Коммерсанта» сказал подробнее: «Осташвили под досрочное сентябрьское освобождение подходил по всем формальным признакам – в преступлении каялся, трудился добросовестно, дисциплину не нарушал. Среди зэков он сначала пользовался авторитетом, даже возглавлял в колонии благотворительный фонд помощи заключенным. Но авторитет сильно пошатнулся, когда Константина поймали на «мансарде» (этот термин обозначает употребление внутрь лака). В колонии лак считают дурным тоном и предпочитают водку. А еще Константин официально состоял в секции профилактики правонарушений, что не нравилось «некоторым преступникам».

По официальной версии, смерть Осташвили наступила 26 апреля. Но в морг на судмедэкспертизу труп привезли только 29-го и причину задержки журналистам не объяснили. Подозрительна и такая подробность: 29 апреля руководство ОИД говорило прессе: с полной уверенностью можно заявлять только о повешении Осташвили, а было оно убийством или самоубийством, определить невозможно даже судмедэкспертам. На другой день, ссылаясь на тех же экспертов, те же начальники сказали, что факт самоубийства Осташвили никаких сомнений у них больше не вызывает.

30 апреля на Николо-Архангельском кладбище три общества «Память» боролись за право представлять интересы Константина Осташвили при кремации. Победила «Память» Игоря Сычева.

В 15.00 Игорь Сычев, четыре его помощника, а также близкие родственники самоубийцы приехали в морг, чтобы отвезти тело для кремации на кладбище. Малочисленность своей делегации Сычев объяснил тем, что был поздно предупрежден. В противном случае, по его словам, на проводы могли собраться тысячи патриотов.

В морге приехавших поджидали трое представителей патриотической организации Филимонова (отколовшейся от «Памяти» Васильева). Филимоновцы потребовали не сжигать тело патриота, а предать его земле по христианскому обычаю. Но патриоты Сычева настояли на кремации, поскольку таково было решение близких. За это патриоты Филимонова предали родственников Константина проклятию и грубо толкнули его приемную дочь.

Таким образом, потасовка между патриотами началась еще в Москве. А продолжилась в Николо-Архангельском, где автобус с телом встретили 50 представителей двух группировок – Филимонова и самого Осташвили. Последние велели Сычеву речей не произносить. Тот демонстративно осведомился, не агенты ли они КГБ и МВД. Узнав, что не агенты, то есть «не имеют права командовать», Игорь Сычев произнес речь о том, что Константин – жертва гражданской войны.

На это филимоновцы ответили повторным требованием закопать Константина в землю, но не сразу, а после независимой экспертизы причин смерти. При этом они продолжали оскорблять родственников. Наконец расстроенная жена махнула рукой и разрешила патриотам хоронить Константина, как угодно. Получив карт-бланш от родственников, филимоновцы не сумели договориться с кладбищенским начальством насчет могилы. Больше того, их предупредили, что в половине седьмого крематорий закроется, и ответственность за дальнейшую судьбу тела падет на сторонников захоронения. И филимоновцы отступили.

Таким образом, патриоты Сычева одержали победу, которую ознаменовали торжественным накрытием гроба фирменным флагом (трехцветное полотнище с Георгием Победоносцем). Так и понесли его в крематорий.

Игорь Сычев назвал события на кладбище провокацией. «Это все выходит за рамки разумного, – сказал он, – это желание все низвести до балагана. На самом деле это мнимые друзья. Они подтолкнули его к смертному мученическому пути».

В заключение Игорь Сычев рассказал о последних достижениях патриотической теоретической мысли: отныне евреи и сионисты – не враги патриотов. «Мы не согласны, – сказал он, – когда во всех злодеяниях – и расстреле царской семьи, и геноциде – винят евреев, Талмуд, сионистов. Мы сейчас начинаем понимать, что сионизм борется прежде всего за то, чтобы уехать на землю Палестины и содействовать созданию национального государства. Если мы будем смотреть шире, то в Белом движении очень много было и сионистов, и евреев».

Но, разумеется, и Сычев пытался получить политические дивиденды с похорон – Осташвили все еще оставался громкой фигурой. Сам покойный ранее так отзывался об Игоре Сычеве:

– Помните год назад вечер Коротича? Как мы его размазали? Это мы сделали, а не Сычев. Сычев сидел наверху, и ему все приписали, а он, подонок, не отказывается. Он тоже не совсем психически, – говорил Осташвили.

Что касается организации, то с момента нахождения в месте заключения Смирнова-Осташвили резко упала активность СНПП «Память». Практически лишь один из его соратников и последователей начал издавать газету «Русский клич» (после третьего выпуска издание больше в свет не выходило). А с лета 1991 года деятельность СНПП «Память» прекратилась, хотя объявления о самороспуске организации не последовало.

Александр Штильмарк в завершение интервью сказал:

– Это была, конечно, провокация против национального движения, и Костя на нее поддался. Причем Костя вел себя на суде так безобразно, что сам себе два года пришил. Во-первых, он не являлся на суды. Во-вторых, он вел себя там как хам. Но то, что его убили – а его убили, – конечно, жаль. Убили, видно, те, кто не мог сказать правду. Я абсолютно уверен, что он знал правду о том, кто его туда привел, кто его толкал, кто все это сделал и кто ему обещал безопасность. И он наверняка пришел бы: «Ребята, а где же безопасность? Вы же меня бросили!»

Костю Осташвили никто не любил. Его поймали на гордости. Он гордый был очень, а когда человек гордый, его легко поймать на всякую провокацию. Он очень хотел прославиться. Его встречали с цветами в суде, и в итоге он получил то, что хотел. Но он не понял, что на самом деле все очень серьезно и, когда он все это выполнит, он уже будет никому не нужен, его выбросят как отработанный материал. Мне лично его жаль, – подытожил Штильмарк.

Я специально в начале главы сравнил Константина Смирнова-Осташвили с Валерией Новодворской. Они не только являлись символами эпохи, но и тогда, во время перестройки эти два антипода выступали на одних и тех же митингах. А Валерия Ильинична писала гневные письма, требуя освободить Осташвили.

«В 80-х, – пишет Александр Титов, – каждый москвич имел возможность лицезреть шумную и страстную политическую тусовку на Пушкинской площади. Ближе к вечеру тут скапливался народ и начинались бесконечные разговоры, перепалки, обсуждения, выступления. Демократы, социалисты, наконец, «памятники» Осташвили – все они без конца толклись на пятачке у фонтана и произносили речи то о сталинских ужасах, то о зловещих тайнах ритуальных убийств в советском Киеве. Этот московский Гайд-парк просуществовал совсем недолго, вплоть до появления в этом районе ресторана «Макдоналдс» вместе с большими, чем в Мавзолей, очередями. Но до тех пор, пока уголок оратора функционировал, двумя главными действующими персонажами ежевечерних сборищ оставались ныне покойный Осташвили, представлявший отдельную от Васильева «Память», и Новодворская, возглавлявшая тогда еще экзотический «Демократический союз». Частенько на крохотном пятачке одновременно проходили сразу два митинга – «Память» и «Демсоюз» терлись боками. Оснащенные мегафонами ораторы старались перекричать друг друга, производя немыслимый плохо различаемый шум.

– Потише, господа фашисты! – театрально пела в мегафон зычноголосая Новодворская, обращаясь к сторонникам «Памяти».

– Но-но, мадам Новодворская, нечего командовать на чужой земле. Езжайте в Израиль и там командуйте… – хрипел в микрофон Осташвили».

Вот такое было соседство у «жидоеда» Осташвили и безумной либералки Новодворской. У эпохи были разные лица, такие в том числе. Что касается Национально-патриотического фронта «Память» Дмитрия Васильева, то он промаршировал и дальше, сбросив с борта полоумных «спасителей России». Дописывая это главу, закрывая «дело Осташвили», мне пришло сообщение: «В Москве 12 июля 2014 года скончалась на 65-м году жизни Валерия Новодворская». Теперь эпоха завершена без сомнений. Я выключил компьютер.

Глава 6. Общество открывает фронт

Как говорилось ранее, все попытки расколоть «Память» не имели большого успеха – ни численностью, ни харизмой лидеров они не могли противопоставить себя фронту Дмитрия Васильева. И через какое-то время канули в Лету вместе с шумными, крикливыми митингами на Пушкинской. Васильев же, в свою очередь, приобрел монополию на все национально-патриотическое движение, был поддержан и утвержден Центральным советом «Памяти» в качестве председателя. Дрязги и склоки твердой рукой Дим Димыча были устранены, началась трудная работа по укреплению и развитию организации.

1988 год был ознаменован работой в «массах». 26 января в ДК ЗИЛа состоялась встреча с рабочими, на которую Васильев и его сторонники явились в черных майках с изображением набатного колокола. Предложение заводчан совместными усилиями отреставрировать Симонов монастырь и устроить в находящейся на заводской территории часовне музей героев Куликовской битвы Пересвета и Осляби было отвергнуто, и разговора не получилось, вместо чего была совершена провокация заводским партактивом. Семидесятитысячный коллектив рабочих, инженеров и служащих Завода им. И. А. Лихачева, даже не подозревал, что в их Дворце культуры должно состояться «идейно-политическое судилище над «Памятью», как написали после в газете «Советская Россия». Члены патриотического объединения, поднимаясь в малый актовый зал ДК ЗИЛа, также ничего не знали о готовящейся провокации. Зал был набит «оппонентами» «Памяти». Хотя совет «Памяти», как сообщалось накануне по телефону, приглашался на «деловое совещание» по поводу регистрации восстановления монастыря, затянувшейся противозаконно уже на целый год. Но, как выяснилось, «Память» в ДК и не думали регистрировать, да и монастырь оказался тоже никому не нужен. Ей в этом уютном зале было уготовано «побоище», после которого «эта надоевшая «Память» якобы перестанет существовать. Ибо здесь уже присутствовала другая «Память», скоропалительно собранная отделом агитации и пропаганды МГК КПСС и представленная Шумским, Сальниковым, Михайлиным, Кузнецовым, «группой» Сычева. Им всеми правдами и неправдами нужно было растоптать «возмутителя спокойствия» Васильева и осудить «Воззвание».

Этим «целям» и был «посвящен» «вечер» в ДК ЗИЛа. Начальник Главного управления культуры Моссовета Бугаев начал с того, что назвал «Воззвание патриотического объединения «Память» к русскому народу, к патриотам всех стран и наций» от 8 декабря 1987 года «Памяти» «противозаконным», «антипартийным» и «антиконституционным». Присутствующие в зале потребовали огласить «Воззвание».

Заведующий отделом агитации и пропаганды МГК КПСС Виноградов, вопя в микрофон, категорически был против. Казалось, что в президиуме не представитель советской власти, а начальник лагерной администрации, привычно узурпировавший власть. Товарищу Виноградову не хватало только формы, стека и взвода автоматчиков, чтобы действовать в духе бериевских времен. Он словно выполнял указания радиостанций «Голос Израиля», «РФИ-Франция» и других, призывающих разделаться с патриотическим объединением. Таким образом, Васильеву не дали закончить выступление и огласить «Воззвание». «Память», протестуя, все же покинула зал.

Как сообщали очевидцы, на ЗИЛе в приказном порядке провели собрания трудящихся и, как было принято в СССР, не читая осудили. Парторг Ольховская и мастер Марков, например, несли своим рабочим полную околесицу о «Памяти», утверждая, что патриотическое объединение выступает против других национальностей, отстаивает только свою русскую культуру. Хотя и держали, по их словам, в руках то самое «Воззвание».

Стоит сказать, что часто атеистически настроенные рабочие не воспринимали православные инициативы Дим Димыча, чем подтверждали, по его словам, правильность выбранного им пути. Что касается монастыря, то работы по восстановлению «Память» все-таки начала.

В интервью Скородумов вспоминает: «В Москве «памятники» помогали ставить Казанский собор. Ездили в Толгский монастырь, когда его начали только восстанавливать. У них была в свое время кедровая роща, но когда большевички пришли – естественно все было вырублено. Потому мы закупили в питомнике маленькие кедры и высаживали их на историческом месте. Не так давно соратники фронта ездили туда, говорят, уже большие выросли – неудивительно, ведь 30 лет прошло».

Стоит сказать, что работы по восстановлению храмов были большой вехой в деятельности еще не фронта, а общества «Память». На субботниках по восстановлению памятников в Москве в некоторые дни собирались сотни людей. Отдельные субботники превращались в летучие митинги, на которых зачитывались исторические документы и «Сионские протоколы», раздавались листовки, открывавшие многим глаза на произвол, царивший в стране после 1917 года.

Васильевцы регулярно ходили на субботники по восстановлению Даниловского монастыря. Большевики, превратив многие его здания в руины (у них там была тюрьма для малолетних), «великодушно» вернули его Церкви. Много суббот подряд васильевцы очищали подвалы древнего собора, превращенного в помойку.

Много работ проводилось по восстановлению Хотьковского монастыря недалеко от Троице-Сергиевой лавры. В Хотьковском монастыре были похоронены родители Сергия Радонежского. При большевиках на их могилах тоже была устроена помойка. Членам общества «Память» пришлось потрудиться и над уничтожением туалета, который большевики построили на фундаментах алтаря Казанского собора на Красной площади. Строительство отхожих мест в церквях, особенно в алтарях, было частью иудейского ритуала осквернения христианских святынь. Идею этого ритуала в 20-е годы широко озвучивал Яков Блюмкин, который рекомендовал своим соратникам «сносить церкви и строить на их месте общественные туалеты». Сам он, разъезжая по Москве на машине, в случае нужды останавливался у православного храма и демонстративно мочился у его стены.

Большая работа велась и в Общественной инспекции по охране памятников. Здесь у нас сложился коллектив в два десятка человек, которые регулярно выезжали на осмотр и составление актов большого количества памятников, доведенных большевиками до аварийного состояния. Среди этих памятников были преимущественно церкви, которые требовали срочной консервации и реставрации. Деятельность приводила в ярость городских чиновников во главе с Савиным – официальным инспектором по охране памятников, превративших свою службу в место собирания взяток и спокойно наблюдавших за разрушением русских святынь. Члены «Памяти» заваливали прокуратуру исками на злоупотребления чиновников, хотя реально мало чего добились.

К осени были составлены три обращения с призывом начать восстановление разрушенных в 20-х – начале 30-х годов Казанского собора на Красной площади, храма Христа Спасителя, а также Сухаревой башни. Начав сбор подписей, удалось в короткое время собрать под каждым обращением более тысячи подписей. Обращения зачитывались на многих вечерах ВООПИК и «Памяти».

Также стоит отметить такой важный проект «Памяти», как участие в кампании против переброски северных и сибирских рек на юг, таившей для русского народа огромные экономические и социальные бедствия. Проект этот был разработан злейшими врагами России и предусматривал гибель целых российских областей. Русский Север должен был превратиться в пустыню. Многое из того, что русский народ создавал веками, предполагалось уничтожить в течение нескольких лет. Курировал преступный проект первый заместитель председателя Совмина СССР, член Политбюро ЦК КПСС Гейдар Алиев. Он настаивал на скорейшем развертывании работ, а чтобы русские не узнали о готовящемся против них преступлении, приказал засекретить все его детали. Тем не менее нашлись патриоты и в проектных организациях, и в Академии наук. Детали засекреченного проекта, размноженные на ксероксе, пошли по рукам. На собраниях общества «Память» подписывались обращения в ЦК КПСС и правительство. Были собраны многие тысячи подписей.

Васильев с возмущением говорил: «Вот что такое «Память». Я вам выкладываю, как бы, аспекты нашей деятельности, потому что рассказывать о том, что мы делаем или не делаем, – это будет нудно и скучно. Я хотел спросить хотя бы одного патриота, сколько камней заложил он в храм созидающегося сегодня Православия? – А мы восстанавливали десятки храмов, монастырей. Безвозмездно… Мы работали конкретно, вынося оттуда сор, чистя авгиевы конюшни и превращая их в светлые храмы. А что делали они? – Они шли по нашим следам и праздновали праздники в этих храмах, забывая вспомнить о том, кто расчистил им дорогу в этом «минном поле», кто дал возможность эти праздники справлять! Они об этом давно забыли. Разве это не презренные предатели?! – Презренные предатели! Иначе я их и не называю. Не сделав ни одного шага к спасению, они пользуются торжеством того, что сделали другие, расчистив им дорогу. Разве, это правильно? Разве это честно? Вся эта вшивая интеллигенция ходит и трепет мое имя в своих грязных устах…»

Тем не менее период восстановления церквей и храмов постепенно шел на спад. Тому причин было несколько. Во-первых, делами «Памяти» начали пользоваться с целью наживы, а во-вторых – после демонстрации на Манежной «Память» начала работу уже политическую.

– Мы думали, что восстановим одну церковь, другую, отработаем в монастыре, и это сплотит людей вокруг идеи, подвигнет их на более активную деятельность. В тот переломный момент эта работа действительно собирала многих людей, увеличивая надежду на скорое решение многих наших общих проблем. Но увы, наш альтруизм стал беззастенчиво эксплуатироваться ответственными чиновниками и некоторыми представителями церкви. Людей «Памяти» начали использовать в этом благородном начинании просто как бесплатную рабочую силу, устраивая на нашем труде выгодные реставрационно-восстановительные подряды. Средства по тем временам, надо заметить, выделялись на эти работы очень приличные. Мы стали понимать, что кто-то очень хорошо паразитирует на идее за наш счет, одновременно распуская о «Памяти» всевозможные грязные слухи. Но мы терпели и продолжали работать во славу Божию.

Между тем, – продолжает Дмитрий Васильев, – было уже очевидно, что проблему восстановления памятников культуры при помощи голого энтузиазма не решить, ибо когда мы восстанавливали один памятник или храм, десятки других по всей необъятной России быстро и тихо разрушали. Не хватало просто физических сил и людского потенциала. Нужна была официальная государственная политика в этой области. И эту работу мы тоже вели по мере сил. Но наши противники не дремали. Самое отвратительное, что те потоки грязи и клеветы, регулярно и обильно выливавшиеся на наши головы со страниц официальной прессы, радиопередач, телевизионных экранов, стали приниматься за чистую монету даже в церковных кругах. И это отвращение к себе как к изгоям, как к прокаженным мы стали ощущать все чаще и чаще.

В течение двух лет «Память» совершенно безвозмездно работала на восстановлении Толгского монастыря, что под Ярославлем. Трудились на самых грязных и тяжелых работах. За 2–3 дня выполняли месячные нормы. Восстановили кедровый бор из 270 кедров. Через наши листовки привлекали внимание всей России к нуждам Толгского монастыря. Находили меценатов, вели пропагандистскую работу среди местного населения. В дар монастырю преподнесли на престольный праздник Крест-голгофу, сделанный нашими мастерами, а также колокол и многое другое. И счастливы этим и взамен ничего не просим. Мы исполнили свой христианский долг. Через полгода, оказавшись в пути в роли паломников, мы не были даже допущены в Толгский монастырь на ночлег. Отношение к нам почему-то резко изменилось. По всей видимости, не обошлось без тайных интриг. Уставшие люди, в том числе женщины и дети, вынуждены были спать в автобусах лишь только потому, что мы из «Памяти».

И подобных примеров множество, – добавляет Васильев, – но мы не ропщем, не сетуем – Бог всем судья. А выводы сделать необходимо. Мы не хотим быть козлами отпущения или мальчиками для битья, слепыми батраками в чьих-то политических играх. На основе личного опыта мы наконец-то поняли, что бороться со следствием можно до бесконечности. Для того чтобы вылечить организм, необходимо уничтожить злокачественную опухоль прежде всего, а что проку отсекать метастазы. Сизифов труд не для нас. Однако чем пытливее и глубже мы проникали в тайный механизм русской трагедии, тем ощутимее чувствовали давление со всех уровней государственной власти. Оказывается, русский вопрос в нашем, прежде всего, русском государстве – табу. И тогда я сказал – господа, вы все превратились в информативных потребленцев. Вы все только жаждете знаний, чтобы вам все время давали что-то жарененькое. А давать отдачу, то есть как бы выражать сопротивление своей внутренней зрелостью, – на это вы не способны! Так вот, идите и созревайте! А когда поймете, что враг уже в ваших квартирах, и надо вооружаться и изгонять его оттуда, тогда, наверно, и буду нужен я, – заключает воевода.

Итак, 31 мая 1988 года состоялось историческое событие для «Памяти». На собрании в Донском монастыре «Память» решено было именовать по-новому, в названии появилось слово «фронт», и советом было решено ввести знаменитую черную форму, которая станет самым главным визуальным символом фронта «Память». Вскоре возникают отделения НПФ в различных русских городах – Новосибирске, Екатеринбурге, Липецке и др. Символом «Памяти» становится колокол, будящий спящую Россию.

Председатель «Памяти» (избран после смерти Дмитрия Васильева) Николай Скородумов вспоминает:

– Дим Димыч предложил для членов совета китель, сделанный из бостона в Академии Генерального штаба, галифе и сапоги. Все в традиции, но такого сочетания нигде в армии нет. Кроме того, мы не имели права повторять государственную форму. Создавались эскизы, как раз сын Васильева Сергей был художником. Для бойцов мы взяли за основу гимнастерки. Дальше шла шинель, фуражка. Все в исторической традиции. Сначала то были белые рубашки, которые перекрашивали в черный. Часто спрашивают: почему именно черный цвет? К сожалению, у советского человека все намешано в голове, своего понимания мало. Поэтому мы отвечали очень просто: «А почему монахам такой вопрос не задаете?» Черный – цвет аскезы. Страна гибнет, чего радоваться… Потом пошли погончики, шевроны, знаки отличия. Это все прерогатива Васильева была, он поднял исторический пласт православной и монархической геральдики и уже оттуда, не просто что попало, но с исторической точки зрения обоснованное, он взял за основу формы.

После рубашек появились знаки отличия. Поначалу их тоже кустарным способом гравировали. На погонах были орлы, потому что звезды для нас совершенно неприемлемы: два орла – подполковник, один орел – майор. А у Дмитрия Дмитриевича был специальный погон воеводы.

Награды были из серебра, а для рядового состава – из мельхиора. Давали по заслугам – кто как отдавал себя служению «Памяти». Дело в том, что у нас к наградам совершенно спокойно относились. Когда вышла медаль «850 лет Москвы», многие ее получили, так как мы занимались восстановлением храмов, монастырей по Москве. Мы же восстанавливаем наше Отечество, а восстановление Отечества надо начинать со святых мест, – вспоминает Скородумов.