Текст книги "101 разговор с Игорем Паниным"

Игорь Викторович Панин
101 разговор с Игорем Паниным

© Панин И., 2016

© Федоровский Е., 2016

© Богданова Е., 2016

© Оформление. ИПО «У Никитских ворот», 2016

* * *

Предисловие

Собирая под одной обложкой эти тексты, опубликованные в разных СМИ, я столкнулся с определенными трудностями. Например, сразу возник вопрос – что делать, если с некоторыми писателями я беседовал по два, а то и по три раза, как с Сергеем Шаргуновым? И это не считая подготовленных мною различных литературных опросов, в которых те же лица принимали участие. Давать в книге три интервью одного и того же автора? Не очень-то правильно, наверное. Но если все три интервью интересные? В итоге вынужден был оставить от каждого по одному, чтоб другим не обидно было.

Кроме того, приходилось думать об объеме книги и стараться ни в коем случае не превращать ее в двухтомник. Поэтому многие интервью пришлось давать в сокращении или даже оставлять из них небольшие фрагменты. При этом часть интервью я решил напечатать в авторском варианте, не искаженном при первоначальной публикации, когда тексты произвольно сокращались изданиями или снабжались редакционными вставками.

Наконец, есть деятели, которых я ни за что не хотел бы видеть в книге со своим именем на титульном листе. Это те, с кем приходилось беседовать исключительно «по работе», выполняя редакционные задания, те, кто никогда меня особо не интересовал, а так же те, кто русофобскими высказываниями закрыл себе дорогу не только в данную книгу, но и в русское пространство. И нет желания вспоминать о них.

В первую часть вошли интервью, в большей степени посвященные литературе. Вторая часть – «сборная солянка»: здесь и о литературе, и о культуре целом, и о политике, и о многом другом. Ну и любопытные фрагменты из бесед, которые было бы жаль не включить. Третья часть – это интервью, которые давал я сам. Тут, уж простите, я решил отойти от своего же правила «один человек – одна беседа». Взяв несметное количество интервью у других, я, наверное, заслужил право быть представленным несколькими текстами хотя бы в собственной книжке. Тем более что эти интервью ничуть не хуже прочих.

А в целом… Кого тут только нет. И в какой еще книге Эдуард Лимонов соседствует с Виктором Ерофеевым, а Захар Прилепин с Андреем Битовым? Где вы увидите рядом с вице-премьером Дмитрием Рогозиным звезду 90-х – актера Владимира Пермякова, более известного как Леня Голубков? Но и Рогозин – автор книг и статей, и Пермяков-Голубков – автор пьесы, поставленной в театре. Мы, может, уже не самая читающая страна, но самая пишущая – точно. А значит, еще не все потеряно.

Игорь ПАНИН

Беседы о литературе

Василий Авченко: «Я – не сепаратист и не провинциал-экстремист!»

Почему вся Россия не любит Москву и наоборот?

Когда это противостояние закончится? Что для этого нужно сделать?

Об этом наш сегодняшний разговор.

Авченко Василий Олегович родился в 1980 году в Иркутской области, вырос и живёт во Владивостоке. Окончил журфак ДВГУ, работал в местных и федеральных СМИ, в настоящий момент – во владивостокской редакции «Новой газеты». Автор нашумевшего документального романа «Правый руль» (2009), вошедшего в шорт-листы «Нацбеста», «НОСа», в лонг-лист «Большой книги». Кроме того, автор беллетризованной энциклопедии «Глобус Владивостока» (2010), фантастической киноповести «Владивосток 3000» (2011), написанной в соавторстве с певцом Ильёй Лагутенко. Публиковался в журналах «Знамя», «Москва» и др.

– Василий, вы в большей степени журналист или прозаик?

– Со стороны, наверное, виднее, но мне порой такое противопоставление кажется искусственным. К тому же жанры сегодня настолько часто сливаются и превращаются один в другой, что разделить фикшн и нон-фикшн не всегда возможно, да и стоит ли вообще это делать? Так что соглашусь с любым определением. Называть себя прозаиком, писателем как-то не очень прилично, а вот журналистом –  вполне. Так что давайте буду журналистом.

– Вы смотрите на Россию из-за правого руля. Что даёт такое зрение?

– Наверное, некий стереоэффект, дополнительную глубину. Дальний Восток ещё как часть СССР успел поездить на левом руле, а в последние два десятилетия ездит преимущественно на правом. Этот опыт даёт возможность судить о каких-то стереотипах массового сознания не умозрительно, а с полным знанием предмета. Причём, как вы догадываетесь, правый руль в данном случае я понимаю не только в прямом, но и в переносном смысле. Правый руль – символ свободы мысли, свободы оценки, утверждение альтернативности, в том числе и альтернативности правил общественной жизни. Он, руль, как бы говорит нам: можно жить так, а можно эдак, и не верьте тем, кто утверждает, что жить можно только так… Сама близость Владивостока к Японии – Китаю – Корее – это ещё один «правый руль».

– А вы своим «Правым рулём» что сказать-то хотели? Ну не о проблемах же отечественного автопрома эта книга…

– В том числе и о проблемах автопрома. Хотя понятно, что это только один, первый план, а в книге таких планов несколько. Это книга о свободе прежде всего. О нашей стране, о взаимоотношениях провинции и столицы, о взаимонепонимании, об угрозах распада единого российского пространства (для начала – пространства культурно-информационного, а не административно-территориального). В книге есть и лирическая линия – о моём Владивостоке и обо мне самом. Ещё, конечно, о японских «праворульках» и о том, чем они стали для Дальневосточного региона в 90-е годы. Наконец, об автомобиле как культурном феномене современного общества, об эпохе автомобилизма и психологии «человека автомобильного».

– Никогда не мог понять ненависти провинции к столице. Всё же в Москве живут не только чиновники, политики и бизнесмены, но и простые рабочие, и учителя. И эти люди очень переживают за глубинку. Но почему из той же глубинки они ощущают по отношению к себе один негатив? В 2010 году горела вся Россия, сотни тысяч москвичей перечисляли деньги для пострадавших районов, посылали вещи и предметы первой необходимости. А вот те же теракты в столице вызывают в провинции неоднозначную реакцию, порой даже ликование. Чем это объяснить?

– Тем, что силы действия и противодействия равны. Честь и хвала московским рабочим и учителям, но ощущаемый ими негатив, о котором вы говорите, –  это отражение того негатива, который ощущает глубинка и который идёт, к сожалению, из Москвы. Причём, видимо, из Москвы не как из «одного из городов», а из Москвы как столицы. Я бы, впрочем, не говорил о «ненависти», скорее – о взаимном недопонимании, о вещах чисто культурно-информационного характера, вызванных самой огромностью нашей страны и, главное, политическим, экономическим, культурным и мировоззренческим москвоцентризмом, который у нас запределен (в отличие, к примеру, от американской полистоличности, которой нам, считаю, очень не хватает). Мне на днях позвонили в два часа ночи коллеги из Москвы, а я уже сплю. Как всегда, страшно удивились и извинились: мы же не знали, что у вас уже ночь… Интересно, почему вот мне не приходит в голову мысль звонить в Москву, когда в Москве ночь? Почему я добросовестно вычитаю эти семь часов? Или, скажем, звонят и просят срочно сделать репортаж с Сахалина или Камчатки – «сгоняйте на машине или на электричке». Приходится объяснять, что от Владивостока до Камчатки – тысячи две с половиной километров и туда нет никаких дорог… При этом я – не сепаратист и не провинциал-экстремист, для меня огромное территориально-культурное единство России – великая ценность, а значит, и Москва как столица (другой-то у нас нет, не Пекин же в самом деле) – тоже ценность. С каким бы скепсисом или даже злостью я бы ни относился к политике федеральной власти (как, собственно, и региональной). Тем более что, как я понимаю, у самих москвичей не меньше скепсиса и злости по отношению к той же самой власти. Поэтому я хочу, чтобы вот этого взаимного непонимания становилось меньше. Чтобы дальневосточники чаще бывали в Москве, Петербурге, Европе, а москвичи и питерцы – на Дальнем Востоке. Тут тоже есть что посмотреть и что обдумать. Хорошо бы организовать такие программы обмена: писатели, живущие в Москве, на несколько месяцев переселяются в провинцию, а провинциалы – в Москву.

– В перестройку малые народы тоже начали предъявлять претензии русским – мол, плохо мы знаем их великие культуры, обычаи и прочее. При этом сами они, приезжая к нам, не утруждали себя изучением нашей культуры. Так и с провинциалами: «Ненавижу москвичей, приехал, а на вокзале меня обхамили…» Так тебя обхамил такой же приезжий; москвичи по вокзалам-то не шастают, они дома сидят или на работе вкалывают.

– По-хорошему, конечно, нужно не сталкивать лбами русских и нерусских, москвичей и провинциалов, а искать что-то объединяющее, что ли, уравновешивать, сглаживать, находить некое общее большое дело… Но это в теории. На практике –  непонятно. Вообще отношение провинции к Москве – это, скорее, «любовь-ненависть». Сколько бы мы ни ругали Москву – мы в неё стремимся переехать. У меня самого половина однокурсников уже в Москве. «Ты почему ещё там?» – спрашивают меня. А я отвечаю, что мне во Владивостоке больше нравится, потому что в Москве моря нет. Хотя в Москве у меня есть добрые товарищи, которых я с удовольствием вижу, бывая в столице. Ненависть же, если она и есть, –  это одно из лиц любви в отличие от равнодушия. А уж в равнодушии к Москве нашу провинцию заподозрить сложно!

– Между прочим, с таким же недопониманием, о котором говорилось выше, сталкиваемся и мы. Мне тоже частенько звонят из регионов, не подумав о том, что в Москве – глубокая ночь. Просят, допустим, найти контакты какого-нибудь писателя Пупкина. Я терпеливо объясняю, что в столице – тысячи писателей, что о Пупкине я никогда не слышал и не знаю, где его искать. А в ответ: «Конечно, вам некогда, вы же такие занятые, масквачи, вам жеж плевать на остальную Россию…» И поди докажи им обратное…

– Я вас прекрасно понимаю и даже не собираюсь спорить, потому что наши личные опыты и позиции не противоречат друг другу, а только дополняют общую картину и подтверждают наличие большого взаимного непонимания. Выходит, вы относитесь к провинции примерно так же, как провинция к Москве. Это совершенно объяснимо. Но в то же время мне бы хотелось, конечно, чтобы вот этот разрыв как-то преодолевался.

– А как? Ну давайте пофантазируем и представим, что завтра столица России будет перенесена из Москвы во Владивосток. Что изменится-то? Лет через десять, когда Владивосток заполонят чиновники и разномастные дельцы, а основные денежные потоки страны будут проходить через него, другие регионы столь же косо будут смотреть уже на вас, а не на нас. Выходит, дело всё-таки в системе, а не в людях?

– Люди везде примерно одинаковые, конечно. Условия несколько разные –  это тоже понятно, да и странно было бы ожидать иную картину. Так что – да, дело в системе. В тех социальных связях, взаимоотношениях, перекосах, которые сейчас есть. Вот, значит, их – то есть систему – и надо как-то менять. Я, кстати, никогда не выступал за перенос столицы во Владивосток – не настолько я безумен. Вот куда-нибудь поближе к географическому центру страны – это было бы интересно и, думаю, полезно.

– А когда, по-вашему, закончится это противостояние Москва – остальная Россия? Что для этого должно произойти?

– Не знаю на самом деле. И закончится ли? Сейчас, на мой взгляд, мы всё ещё проходим фазу расхождения, фазу взаимного отдаления. Когда начнётся фаза сближения, из-за чего она начнётся и начнётся ли вообще – мне неведомо. Есть ведь и такой взгляд, что Россия – империя, продолжающая распадаться. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы этот взгляд оказался ошибочным. Но у меня самого нет на этот счёт категоричного мнения.

– Угроза регионального сепаратизма для России сегодня достаточно актуальна. А как у вас с этим?

– На мой взгляд, сегодня это не актуально для Дальнего Востока. Если иногда и вспоминают люди в сердцах Дальневосточную республику, то это, скорее, фигура речи, выражение недовольства теми или иными сомнительными инициативами федерального Центра, нежели действительное желание отделиться от РФ. И это хорошо: значит, некий спасительный государственный, можно даже сказать имперский, инстинкт в наших людях сохраняется. Несмотря на то что поведение самого Российского государства всё чаще отдаёт откровенным безумием и несмотря на то что всё меньше людей сохраняют по поводу нынешней власти иллюзии. Другое дело, что ситуация имеет свойство меняться. И завтра-послезавтра та или иная угроза может приобрести вполне реальный характер. Но сегодня я не вижу у нас на Дальнем Востоке сколько-нибудь серьёзной угрозы сепаратизма.

Три дополнительных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Не стал бы брать на себя такую ответственность – говорить за эпоху, но мне вот лично не кажется, что писатель измельчал. В наше время живут и пишут грандиозные писатели. Другое дело, что их мало читают, –  вот это плохо.

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– Перестали быть властителями по ряду причин как объективного (развитие ТВ, Интернета, индустрии альтернативных развлечений), так и субъективного характера. К примеру, исчезла существовавшая в СССР система книгораспространения. Наверное, можно привести ещё с десяток факторов, но ничего нового я тут не скажу. Да, мне досадно, что российский литературоцентризм подсдулся. «Литература без читателя»? Сложно представить такое, мне кажется, что читатель останется – хотя, может, уменьшится численно. А может, и нет. Тексту нужен читатель, иначе для чего текст? Для самого автора? Буду ли продолжать писать – вопрос для меня слишком умозрительный: я не могу представить себе ситуации, о которой вы говорите. Возможно, буду – в силу привычки, как пишется дневник, как люди занимаются различными хобби. А возможно, прекращу и так, даже не дожидаясь того, чтобы описанная вами ситуация стала явью. Вокруг столько писателей, все настолько здорово пишут, зачем ещё мне лезть к ним – они и без меня прекрасно справляются, скромнее надо быть.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– М-м-м… Что-нибудь конкретно о Владивостоке, в котором я живу. Об экзотике. Например, о тиграх, камбале или китайцах.

«Литературная газета», 30 мая, 2012 г., № 22

«Самое ценное и вечное нашей культуры – дар речи»

Сергей Алексеев всё делает с сибирским размахом, не оглядываясь на окружающих

Сергей Алексеев родился в 1952 году в посёлке Алейка Зырянского района Томской области. Окончил Томский геолого-разведочный техникум и высшие офицерские курсы «Выстрел». Работал молотобойцем, геологом, служил в армии, потом оперативником в уголовном розыске. Писать начал в 1976 году. К настоящему времени издал неполное собрание сочинений в 46 томах. Автор романов «Слово», «Рой», «Крамола», «Возвращение Каина», «Сокровища Валькирии», «Аз Бога Ведаю», «Волчья хватка» и т. д. Лауреат премии Ленинского комсомола, премии ВЦСПС и Союза писателей СССР, премии им. Шолохова. По произведениям Алексеева сняты художественные фильмы и поставлены спектакли. В настоящее время живёт в Москве.

– Вы с самого раннего детства начали заниматься охотой и рыбалкой, а как сейчас? На медведя ходите, тайменя блесните?

– На медведя ещё хожу, но только на крупного и матёрого, на свете пожившего. А если такого не встречу, то и сезон проходит впустую, но зато душа полна от радости и впечатлений. С рыбалкой труднее – ездить на заполярные реки за тайменем некогда, но сижу с удочкой на родной реке Четь. Клюёт плотва, по-сибирски чебаки, реже щуки, но зато все золотые.

– Кажется, это Чехов отметил, что самые лучшие мысли посещают человека за рыбалкой. А как у вас с этим? Обдумываете ли новые произведения в своих походах по лесам-озёрам?

– Эти самые золотые рыбки и приносят мудрые мысли. И всё творится потом по щучьему велению да моему хотению. Пожалуй, половину своих романов я обдумывал наедине с природой. Сидишь на лабазе или на берегу и пересыпаешь думы свои, как песок, с ладони на ладонь. Мусор и пыль отвеиваются на ветерке, и остаются только твёрдые, опять же золотые зёрна.

– А вот если бы вы были типичным рафинированным интеллигентом, таким кабинетным писателем, совершенно не знакомым с природой, –  как это повлияло бы на ваш стиль?

– Не мог бы никогда стать кабинетным, природа не позволила, родился в буквальном смысле в лесу, под кедром, в посёлке Алейка, что в переводе с греческого означает «скит, скитничество». И когда читаю сочинения кабинетных, особенно кухонных, домохозяек, коими ныне заполонены полки книжных магазинов, сначала от души смеюсь над вымыслом, а потом плачу от сознания того, что всё это покупается и читается. До какого же безобразия надо обезличить и унизить свой народ, чтобы он покупал и читал подобное чтиво! Да ещё и верил!

– Прочитал где-то, что Алексеев «начинал как деревенщик»… А что же, разве вы перестали быть деревенщиком или, скажем шире, почвенником?

– Мне тоже приходилось читать подобные строки. Хотелось бы таким критикам в глаза посмотреть, спросить, где они учились филологии, на каких произведениях воспитывались? Очень жаль, что вменяемая критика как жанр перестала существовать, политизировалась ещё хлеще, чем в советские времена, или сделалась придатком рекламных кампаний. Критика очень точно выявляла тенденции литературного процесса во времени и пространстве, высвечивала состояние общества в целом. И, главное, отслеживала такую тонкую материю, как писательское мировоззрение. Русская литература была всегда философской, практически полностью заменяла эту научную отрасль, чем и до сей поры привлекает Запад. Я учился у Гарсиа Маркеса, и если он деревенщик, то и я – почвенник.

– А писатели так называемого патриотического стана никогда не называют вас отступником, променявшим родные суковатые берёзки на мистические дали? Всё-таки вы не вписываетесь в образ такого классического патриота – то ли коммуниста с портретом Ленина, то ли монархиста с хоругвью. Одни названия произведений чего стоят: «Арвары. Магический кристалл», «Молчание пирамид», «Тайна третьего кургана»…

– В лицо никогда не называют, должно быть, опасаются, но за спиной шепчутся. Иногда краем уха ловлю слова «коммерция» – это про миллионные тиражи, «волк-одиночка» – это о принципиальном желании не примыкать ни к какой группе.

– Как бы вы сами определили то, что делаете?

– Продолжаю традиции русской литературы, но в современной реальности, исключающей веру в чудо. А без этой веры нет национальной психологии – образа мышления и манеры поведения.

– Своим главным романом считаете…

– Ещё не написанный.

– А главная неудача? Наверняка ведь была такая книга, на которую возлагались большие надежды, но…

– Все романы, сегодня обречённые на неудачу, лежат в столе, и их, кроме меня, ещё никто не читал. Наступит час, когда я сам их опубликую, если жив буду.

Или мои соратники это сделают. Иные плоды следует вкушать нормальной спелости, иные перезревшими, а иные и вовсе недозревшими. Сорви с ветки и дай сегодня – будет скулы сводить.

– Вы ведь ещё и издатель. А какие цели ваше издательство преследует, на какие средства существует, для чего вообще было создано?

– Ну, издатель я самый молодой в России. Вместе с единомышленниками создал «Страгу Севера» под конкретный проект «Сорок уроков русского». Это не просто роман-эссе, это концептуальная разработка для создания этимологического словаря русского языка, для чего я привлекаю молодых учёных-лингвистов, разделяющих новый-старый взгляд на Дар Речи. А задача – вернуть ему образовательное начало, коим он обладал в период бесписьменной культуры, сделать важнейшим образовательным инструментом. На первое издание «Уроков» собирали средства с миру по нитке, заодно протестировали общество. И должен вам заявить: величие нашего народа не удалось подорвать никакими революциями и реформами. В обществе, где проповедуется культ рубля, за неполных три месяца мы собрали пожертвования для издания не только романа-эссе большим тиражом, но ещё и для художественного оформления двадцати первых детских сказок-уроков. Когда же прекратили приём пожертвований, последовал шквал писем с единственным требованием – продолжать начатое дело. Наши соотечественники, в том числе и зарубежные, проголосовали рублём за самое ценное и вечное нашей культуры – Дар Речи. С этой же целью был создан культурный фонд «Первое Слово», с помощью которого мы и начинаем работу над этимологическим словарём.

Три обязательных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Современным критикам, особенно нынешним, конъюнктурным, трудно или даже невозможно оценить качество современной литературы, особенно мировоззренческой. Вопрос заключается в критериях оценки, глубоко политизированной и чуждой национальным особенностям этноса. В начале ХХ века мы это уже проходили.

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– К счастью, русская литература вечна, как и высший образовательный инструмент – Язык. А писатели перестали быть властителями дум по одной причине – не узрели открывшегося окоёма, то есть нового горизонта. И по старой, ещё советской, кальке ушли в конъюнктуру: вместо производственной прозы, восхваляющей руководящую роль партии, стали писать про руководящую роль церкви. Да ещё называть это духовной литературой! Был герой – рабочий, колхозник, коммунист, стал благородный бывший зэк, милиционер, священник.

Примитивизм мышления напрочь отвратил читателя от эдаких дум писателя. Какая удивительная по глубине перекристаллизация разума совершается! Какими новыми красками и оттенками сверкают самоцветы вечных чувств!

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Есть ли жизнь на Марсе? По-моему, есть!

«Литературная газета», 7 августа 2013 г., № 32