Текст книги "101 разговор с Игорем Паниным"

– Точно ли автор Сурков? Об этой книге разное говорили и писали. Тем более что роман вышел под именем Натана Дубовицкого…

– Точно. Я с Сурковым разговаривал. У меня есть экземпляр с его автографом.

И вот наше общество оказалось не готовым к тому, что человек из власти, «Бенкендорф», может написать что-то серьёзное, стоящее. К этому не готовы ни правые, ни левые, какой лагерь ни возьми. И когда я говорю, что не вхожу ни в какие лагеря, это не оттого, что задираю нос или что они кажутся мне неправильными. Очень хорошо, что у нас есть разные лагеря, исповедующие различные идеологии. Я просто не нахожу там места для себя. И либералы меня не любят, и почвенники, и националисты. Я вообще считаю, что не столько в идеологии дело, сколько ещё и в том, что России сейчас нужна крупномасштабная личность, президент, правитель, который сможет произвести модернизацию страны.

«Литературная газета», 10 ноября 2009 г., № 45

«Полюбите меня черненьким»

Фима Жиганец не боится филологов и мечтает переплюнуть Владимира Даля

Александр Анатольевич Сидоров (р. 1956) – поэт, прозаик, филолог и журналист. Родился и живет в Ростове-на-Дону. В 1979 году окончил филфак Ростовского государственного университета. 18 лет работал в газете Ростовской области, издаваемой для осужденных (с 1980 по 1988 год – «Голос совести», с 1988 по 1997 год –  «Тюрьма и воля»), из них десять лет – ее редактором. Авторитетный исследователь истории советской и российской преступности, уголовно-арестантской субкультуры России. Автор более десятка книг, в том числе двухтомной «Истории профессиональной преступности Советской России» (1999, 2005, 2006), «Словаря блатного илагерного жаргона. Южная феня» (1992), «Тюремных баек» (1999), сборника этимологических очерков «Жемчужины босяцкой речи» (1999), сборника «Классические блатные песни с комментариями и примечаниями» (2001, 2005). Являлся консультантом нескольких криминальных сериалов. Скандальную известность Сидорову принес сборник «Мой дядя, честный вор в законе» (1995, 1999), выпущенный под псевдонимом «Фима Жиганец». Автор «перевел» на жаргон преступного мира стихи Пушкина, Лермонтова, Крылова, Маяковского, Шекспира, Киплинга, Вийона и др.

Александр Сидоров, похоже, точно знал, что делает, когда занялся «переводами» классиков русской и мировой поэзии на блатной жаргон. Трудно сейчас найти такого поклонника литературы, который не был бы знаком с этими «переводами» и ничего не слышал о Фиме Жиганце. Реакция неоднозначна: кто-то восхищается, кто-то негодует, но мало кто остается равнодушным к экспериментам известного ростовского поэта, прозаика и филолога.

– Александр, откуда взялся этот псевдоним – Фима Жиганец?

– Это даже не псевдоним, а скорее литературная маска. Появление Фимы непосредственно связано с началом моих опытов по «переводу» классической поэзии на блатной жаргон. Идея таких «переводов» возникла у меня в середине 90-х.

Во всяком случае, первое, карманное издание таких переводов – «Мой дядя, честный вор в законе» – появилось именно в 1995 году.

– А с чего такой интерес к блатному жаргону?

– Как-то само собой вышло, я ведь был редактором газеты для осужденных.

Ее издавало Управление исполнения наказаний Ростовской области. Именно благодаря тому, что я в ней проработал почти 18 лет, мне удалось накопить ценнейший материал по субкультуре и истории уголовного мира России. Но, разумеется, как человек с филологическим образованием, я всегда с головой был погружен в чтение и изучение литературы классической. В сфере моих особых интересов находился, например, шекспировский «Гамлет». И вот однажды, зайдя в ростовский Дом книги, я увидел сборник переводов этой трагедии на русский, приложением к которым было десятка полтора переводов знаменитого монолога «Быть иль не быть?». Книгу я, естественно, тут же купил. А выходя из магазина, вдруг подумал: можно ли «перевести» столь глубокий философский монолог на русский блатной жаргон? Ведь это же высокая литература, найдутся ли для нее подходящие слова?

– Наверное, тут немаловажна поддержка друзей, коллег, которые с пониманием могли бы отнестись к столь спорному начинанию?

– Поддержка была. Друзья из окружной газеты «Военный вестник Юга России», где мы верстали свое тюремное издание, после того, как я им прочел первые несколько «переводов», пришли в восторг и посоветовали выпустить книжицу в их типографии. Вскоре она появилась на свет. Но! Статочное ли дело – майору внутренней службы, редактору газеты, нацеленной на перевоспитание и исправление преступников, издавать стишки на блатном жаргоне? До этого я уже выпустил «Словарь блатного и лагерного жаргона. Южная феня», но под своим настоящим именем. Однако то было издание совсем иного рода. А тут уголовные «переводы»… За мной к тому времени уже закрепилась незавидная репутация смутьяна и фрондера, который «заигрывает» с осужденными. Не хватало еще давать козыри в руки моим недругам. И тогда я решил выпустить книгу под псевдонимом. Сам характер переводов подсказывал что-то забавное и заодно залихватское. На ум пришло жаргонное «жиган» – отчаянный, горячий, безрассудный человек. Но, поскромничав, я взял уменьшительное – Жиганец. Имя долго подыскивать не пришлось. Покойного моего деда по отцу звали Ефимом Матвеевичем. Но, поскольку прозвище уменьшительно-ласкательное, то и имя должно было соответствовать. Вот так и появился Фима.

– После «рождения» Жиганца Сидоров ушел в тень?

– Нет, они друг другу не мешают. Имя Фимы стало уже почти легендарным.

«Переводы» размножены по всему интернету, в прессе. Фиму цитируют, а на Сидорова уже потом ссылаются журналисты, критики, филологи, историки. С другой стороны, я так свыкся с маской, что и оригинальные стихи свои стал публиковать от лица Фимы. А это порой настораживает и отталкивает любителей серьезной поэзии. Мне не раз писали: «Александр, я сначала думал, что вы пишете низкопробный шансон или пошловатый юморок. А оказалось – любовная, философская, пейзажная лирика… Зачем вы пугаете читателей своим блатным имиджем?» На что я отвечаю: «Полюбите меня черненьким, а беленьким меня всякий полюбит».

– У Шаламова есть рассказ «Заклинатель змей». В нем описана история, когда интеллигент пересказывает ворам произведения мировой литературы, тем самым облегчая себе жизнь на зоне. А тебе известны случаи, когда твои переводы классики на феню помогали кому-то в аналогичной ситуации?

– Это называется «тискать рОманы». Сейчас на зонах этого почти нет. Теперь ведь там радио, телевизоры, видео, DVD. Ну, слушают, наверное, аудиобайки Шуры Каретного, но это совсем другой жанр, ближе к эстраде, в котором главное – рассмешить, а о чем речь, какой сюжет берется за основу, с каким подтекстом, уже никого не интересует. По поводу своих блатных переводов на зоне ничего не слышал, зато знаю точно, что их поклонниками являются многие политики, актеры, вообще творческая интеллигенция. Попадалась мне стенография заседания украинской Верховной Рады. Депутат Чародеев требовал отставки двух своих коллег и аргументировал предложение следующим образом: «В узком кругу они обращаются на жаргоне – пахан, братан, я приведу пример стихами нашего поэта в изложении для этой категории лиц:

 
«Пахан и шобла – это ж два братана́:
Кому из них шестери́ть ты пошел бы?
Мы говорим – шобла, подразумеваем пахана́,
Мы говорим – пахан, подразумеваем шоблу».
 

Мой старинный товарищ, вхожий в Госдуму, рассказал, что один из известных журналистов-обозревателей любит, появляясь там, обращаться к депутатам с другой цитатой, «лермонтовской»:

 
Но есть еще, козлы, прави́лка воровская,
За все, как с гадов, спросят с вас,
Там башли и отмазы не канают,
Там вашу вшивость выкупят на раз!
 

Таких примеров множество. Так что, как видишь, блатные мои переложения могут пригодиться в разных ситуациях.

– Как коллеги-филологи относятся к этим «переводам»? Не возникает ли разговоров о том, что опошляются имена классиков, сама литература, что Сидоров-Жиганец – негодяй и проходимец, который гонится за дешевой популярностью?

– Подобные разговоры, конечно, возникают, хотя с удовлетворением констатирую, что все-таки значительная часть филологов обладает здоровым чувством юмора. Нелестных отзывов как раз не очень много. Я даже не ожидал, что реакция творческой интеллигенции будет столь благосклонной. Особо мне дороги добрые слова известнейшего филолога, исследователя славянской фразеологии Валерия Михайловича Мокиенко. В своем письме ко мне он рассказывал, что «переводы» с восторгом читали в своей компании представители высших слоев питерской филологии, в частности, известный германист Лев Рязановский. Но я вполне могу понять и тех, кто негативно относится к тому, что я делаю. Среди этих людей тоже есть филологи, в том числе – уважаемые мною. Особенно пушкинисты. Но я не очень боюсь отрицательных мнений, хотя всегда прислушиваюсь, если по делу говорят.

– Тот же Шаламов утверждал, что единственным поэтом, признанным и канонизированным преступным миром, был Есенин. А как обстоят дела с Фимой? В законе?

– Сейчас уже вряд ли можно так сказать о Есенине. Потоки дешевого, бездарного «шансона» захлестнули общество, зачастую именно они воздействуют на маргинальную среду. Хотя профессиональные преступники, серьезные арестанты довольно пренебрежительно относятся к подобного рода песенкам. Но не могу не отметить, что в последние годы наблюдается тенденция проникновения в русский «уголовный шансон» есенинской лирики. Есть и отдельные песни на стихи Есенина, а есть и целые альбомы, как у Александра Новикова. Что касается Фимы, то на мои стихи пишут много песен, в том числе уголовно-арестантских. Их исполняют Шуфутинский, Заборский, Ундров и другие. Ростовский бард Михаил Волош с песней на мои стихи «Ростовский вальс» стал победителем конкурса радио «Шансон». Однако мне не нужна канонизация в качестве «блатного поэта». Пусть лучше читают мои серьезные стихи.

– Кстати, были когда-нибудь и есть ли сейчас серьезные, интересные авторы «от зоны»? Я имею в виду не профессиональных поэтов, оказавшихся по разным причинам в местах заключения, а тех, кто начал писать именно за решеткой, посвятив свое творчество арестантской и блатной тематике.

– Насчет поэзии не скажу, сильных поэтов не встречал. Хотя стихи пишут, по скромным прикидкам, процентов 70–80 «сидельцев». Много есть замечательных мемуарных произведений – Андрея Кудина, Алексея Павлова, Виталия Лозовского и других.

– Иными словами, судьба судьбой, а литература литературой? Ведь даже классический пример поэта-уркагана – Франсуа Вийон – успел получить звание магистра Парижского университета до того, как окончательно порвал с мирной жизнью.

– Естественно, необходимо обладать знаниями, определенной языковой культурой. Нельзя с бухты-барахты сесть и написать что-то ценное, действительно имеющее отношение к литературе. Вот недавно освободился из мест заключения основатель «МММ» Сергей Мавроди и стал активно размещать свои стихи и прозу в интернете. Безусловно, его тюремные дневники представляют интерес с содержательной точки зрения. Но о качестве стихов я умолчу…

– Как филолог, ты ведь интересуешься не одним только блатным жаргоном?

– Мои интересы выходят далеко за границы уголовной тематики. Сейчас готовится к выходу мое исследование булгаковского романа «Мастер и Маргарита», которое носит условное название «Сатана и все-все-все». Там много доселе еще не исследованных материалов, споров с традиционным литературоведением, иллюстраций. А недавно я вынужден был вступить в полемику с одним из разоблачителей Михаила Шолохова. Меня потрясло до глубины души невежество и нечистоплотность, с которыми мне пришлось столкнуться, разбирая аргументы тех, кто приписывает «Тихий Дон» кому попало, начиная с Федора Крюкова – мягко говоря, третьестепенного беллетриста… Но мечта моей жизни – создать «Толковый словарь блатного великорусского языка» и «Пословицы и поговорки блатного русского народа».

– Переплюнуть Владимира Даля?

– В какой-то мере (смеется). Вторую книгу я уже практически написал, мне кажется, работа уникальная, с подробными комментариями и языковыми иллюстрациями. Важно сказать в филологии то, чего до тебя никто не говорил.

– Но самое главное – это, разумеется, стихи…

– Конечно. Хотелось бы заново перевести гетевского «Фауста», которому, как мне кажется, не повезло: русский читатель знаком с ним по неудачным переложениям Фета, Холодковского, Пастернака. В сборнике у меня выходили пока лишь классические немецкие эпиграммы, из «Фауста» я сделал всего один отрывок. Да и свою лирику пишу. Читателями я не обделен, я давно освоил интернет, откликов там очень много. Недавно в Живом Журнале наткнулся на утверждение о том, что Фима Жиганец – один из лучших стилистов, пишущих на кириллице. Даже если это не так, то хорошо сказано.

«Независимая газета», 16 октября 2008 г.

Счастливый писатель – уже не писатель

Олег Зайончковский ежедневно ощущает себя Папой Карло

Олег Зайончковский родился в г. Куйбышеве в 1959 году; в настоящее время живет в Москве. Автор книг «Сергеев и городок», «Петрович», «Прогулки в парке», «Счастье возможно». Финалист литературных премий «Большая книга», «Русский букер», «Национальный бестселлер» и др.

– Вы потомок старинного дворянского рода. Отразилось ли это на вашем творчестве, может быть, желание заниматься литературой?

– Тему моего происхождения, не спросясь у меня, когда-то озвучили мои первые издатели, видимо, из маркетинговых соображений. По-моему, она давно себя исчерпала. Конечно, собственная генеалогия мне небезразлична, но для меня это дело мое, домашнее. Я из хорошей семьи, но вполне советской. Мои ближайшие родственники все принадлежали к читающей, но технической интеллигенции, поэтому могу сказать, что не они пробудили во мне интерес к литературным занятиям. Вообще, мне кажется, эта склонность дается человеку природой, независимо от воспитания, образования и даже от наличия способностей.

– А ваша ненависть к так называемому «совку» – это гены или осмысление личного жизненного опыта?

– Ни то и ни другое. Гены мне не мешали работать слесарем и в этом качестве ощущать самоуважение. Ненависть к «совку», которую я тогда испытывал, была рефлекторной. Она, конечно, была следствием идеологического (то есть, психологического для меня) давления, но не могла быть результатом «осмысления», к которому, по молодости лет, я не был еще способен. Впрочем, я и сегодня живу под прессом. Консьюмеризм и состоящие при нем либерально-идеологичекие сервисы мне не более близки, чем коммунистические идеалы. Мне и теперь было бы что ненавидеть, будь я горяч по-прежнему. Но в силу возраста или от чувства безысходности я стал смотреть на вещи эпически.

– Ваш путь в литературу был достаточно сложным, вы работали слесарем, сторожем и пришли к читателю, что называется, в зрелом возрасте. Я вот прочитал, что большую роль в вашей писательской судьбе сыграла жена. Это действительно так?

– Сторожем я не работал, но в целом да, к сорока годам я сменил ряд рабочих специальностей. Но я не назвал бы это путем в литературу. Для меня это был путь в никуда: увеличение печени, уменьшение объема мозга, приятели, преферанс, покойное доживание… Но жена сбила меня с этого пути. Неловко признаться, но я не «руковожу процессами» – ни в мире, ни в самом себе. А вот жена моя – она имеет влияние.

– Писательские жены – вообще отдельная тема. Почему-то принято им сочувствовать. Ах, как же она живет с этим ужасным человеком, который думает только о своих рукописях. Но при этом не ставят себя на место иных писателей, жены которых думают только о шмотках и сутками трещат по телефону.

– Спросили бы вы меня лучше, что значит быть мужем жены писателя. Поверьте, есть труд более легкий. Впрочем, возможно, это мой частный опыт. Чтобы выйти на обобщения, я недостаточно знаю писательских жен. Мне неизвестно, как много они разговаривают по телефону. Тем не менее, я им сочувствую – женам и прочим писательским домочадцам. Ведь им приходится жить с человеком, наделенным непомерным эго. Чувство собственной личной значимости – это такой писательский атавизм, может быть, то единственное, что у нас сохранилось от старых добрых литературоцентричных времен.

– «Счастье возможно» – это такое оправдание писательства? Самотерапия? Спор с устоявшимися стереотипами?

– «Счастье возможно» – это литературный текст. И, как всякий мой очередной текст, он – попытка оправдания моего писательства. Но это не исповедальная проза. Писательство как таковое в оправдании не нуждается, а я как таковой не нуждаюсь в терапии. Кое-кто видит, если не в этой книжке, то вообще в моем творчестве «движение поперек», то есть не в общем русле. Возможно; но это не оттого, что я хочу специально спорить с «устоявшимися стереотипами», а потому что они, сегодняшние стереотипы, для меня мало что значат.

– Вам, как писателю, чего не хватает для полного счастью? Или не полного…

– Счастье – штука нехитрая, но его-то мне и не надо. Счастливый писатель –  уже не писатель. Мне нужно не счастье, а его, так сказать, предчувствие, –  тогда у меня возникает охота к творчеству. Но удержать такое пограничное состояние в процессе длительного труда – задача невыполнимая. Я часто бываю «не в форме», и в этом моя проблема.

– А почему у вас такой интерес к «маленьким людям»? Никогда не возникало желания изобразить масштабного героя? Или очень колоритного, вобравшего в себя многие приметы нашей эпохи. Вот как Григорий Мелехов, к примеру…

– Ну, у всякого автора свой интерес. Я, например, пишу не героями, а настроениями. Мои персонажи, как ноты в музыке, а музыка у меня камерная. Мне ни к чему, чтобы читатель мой слишком бы отвлекался на героев и на эпоху. Ему, читателю, наоборот, надо тоньше настроить слух. «Актуальная тема», «масштабный герой» – это не художественные средства, а возбуждающие. Средства возбуждения в публике интереса к тексту. Оно, наверное, и неплохо, если такой интерес у публики возникает, но может быть, для начала нам всем стоило бы научиться заново читать и писать по-русски.

– В чем вы видите свое писательское призвание? В самовыражении, в воспитании читателя, еще в чем-то?

– Вопрос по сути метафизический. Я есть, я пишу, у меня получается. Значит, я призван. Этого знания мне достаточно. Прозаик ведь такой же художник, как всякий другой – композитор, живописец. Для чего балерина танцует? Слабо верится, что она так кого-то воспитывает. Но кого же она выражает – неужели саму себя? А тогда откуда она взялась – такая? Если балерина задумается, она перестанет взмахивать своими замечательными ногами, но этого как раз не надо. Есть хорошее выражение: «всяк по-своему Господа хвалит»; вот и я стараюсь в меру своих слабых сил.

– Вас называют ярким стилистом, а что вы сами думаете о своей прозе?

– На фоне того, что зовется у нас современной прозой, ярким стилистом прослыть не штука. Но если я и стилист, то не сугубый, без фетишизма. Да, я высиживаю свои тексты; я хочу, чтобы слово звучало живо, то есть, точно и неожиданно; но ведь на то я прозаик. Однако желающий мог бы сыскать в моей прозе также и материал для умственного постижения. Ее интеллектуальное содержание таково, что в глаза не прыгает и требует некоторого раскодирования, но оно есть. Умнейшие из наших литературных критиков его находят или подозревают. Сам я думаю, что моя проза – это явление, пусть и ничтожное, но вшитое глубоко в контекст русской традиционной литературы.

– Современная литература оказала на вас какое-то влияние в плане становления как художника?

– Что считать современной литературой? Если российскую постсоветскую, то на какого художника она может оказать влияние? Переводную читать я не в силах. Вообще мое становление как человека и будущего художника происходило в ХХ веке, а ХХ век в моем представлении – это век великой поэзии. Вот о нее, об эту поэзию я, видимо, и ушибся. Прозаики отдыхали. Впрочем, раннюю Петрушевскую, я, помнится, читал с удовольствием.

Три дополнительных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Прозаики начала ХХ века прямо наследовали русской великой классике.

Чему наследуем мы сегодня? Советской литературе? Но она не оставила завещания. Современная наша проза руководствуется, я бы сказал, не ГОСТом, а ТУ; она – мерило самой себя, и относительно себя самой мелкой быть не может. Главное, что читатель, он же потребитель литературных услуг, выглядит вполне довольным. В наши дни миром правит экономическая целесоообразность; нынче важно соотношение цены и качества. Хорошая проза не окупает вложенного в нее труда, поэтому ее так мало. На хорошую прозу нет общественного заказа, и кто тут измельчал раньше – писатели или общество – это большой вопрос. Раньше я наивно думал, что наша проза, избавленная от идеологической повинности, должна возродиться как вид искусства. Но этого не произошло. Стиль, язык, качество собственно текста, не занимает сегодня ни текущую литературную критику, ни, как следствие, самих авторов. Нынешняя наша проза не ставит перед собой художественных задач, а если ставит, то ни одной не решила. И по-моему, с ней вот что случилось: выпряженная из телеги обязательного социального служения, она попросту «сбежала в лес и там одичала».

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– Произошла эмансипация публики. Она не желает, чтобы кто-то властвовал ее думами, да и вообще больше не желает думать. Публика хочет общения. Шершавыми языками блогов она сама же себя и обслуживает. Писатели чувствуют дух времени и с думами не высовываются. Правда, они не теряют еще надежды снискать читательские симпатии. Они отлавливают настроения, витающие в соцсетях, все эти тренды и дискурсы, и на таком материале ваяют. Получается актуально. Но это ведь означает зеркальную перемену позиции: теперь мы видим уже, что публика сделалась властительницей писательских дум. Литература, как любое искусство, всегда к кому-то обращена. Пока художник чувствует своего «адресата», его усилия имеют смысл. Но я не уверен, что милые люди, мои читатели, с которыми я иногда имею удовольствие встречаться вживую, что вот они-то и суть мои задушевные адресаты. Я настолько самонадеян, что иногда мне кажется, будто я в своих текстах общаюсь с кем-то поверх голов публики. И что же произойдет, если вдруг этих голов не станет? Думаю, ничего страшного. Конечно, я рассержусь, обвиню тупую публику в отсутствии литературного слуха и предреку в связи с этим скорый закат человечества. Потом я притихну, взгрустну, выпью водки и вернусь к своим текстам.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Что ж, в порядке самообслуживания… На месте спрашивающего я бы, наверное, не удержался от дежурного: «Над чем вы сейчас работаете?» И Зайончковский ответил бы мне, что он прилежно трудится над очередным романом. Что этот роман он пишет – для себя впервые – на современном материале, и что центральный его персонаж – человек молодой, много моложе самого автора. На самом же деле с этим вопросом – над чем я сейчас работаю? – я каждое утро сажусь за компьютер. И каждый раз ответ я получаю из текста. Я себя ощущаю Папой Карло, а текст у меня под руками – это мое волшебное полено. Едва я к нему прикасаюсь, он начинает капризничать и путать мои задумки. Вытесать из него что-то стоящее будет делом нелегким, но все-таки я надеюсь: может быть, он когда-нибудь даст мне повод для отцовской гордости.

«Литературная газета», 27 июня 2012 г., № 26