Текст книги "101 разговор с Игорем Паниным"

«Пытаюсь совершенствоваться»

Романа Сенчина принято считать одним из самых талантливых молодых прозаиков, заявивших о себе в «нулевые» годы. Однако это нисколько не сказывается на его поведении. Он не страдает «звёздной болезнью», не занимается самопиаром, подобно иным модным писателям, не старается угодить вкусам издателей и читающей публики. Довольствоваться нужно тем, что имеешь, полагает он.

– Как ты думаешь, почему твой последний роман «Ёлтышевы», наделавший немало шума, не получил ни одной премии, хотя стабильно входил в различные шорт-листы?

– Это уж точно не у меня надо спрашивать. Вообще-то я не очень надеялся, что мне присудят какую-нибудь премию за этот роман. Сам факт публикации, реакция критиков, читателей – это уже огромный плюс и, можно сказать, по сегодняшним меркам, даже чудо. Столько источников информации, столько книг, а вот, оказывается, находятся люди, которые читают написанное мной, обсуждают. А премия –  это всё-таки нечто находящееся рядом с литературой, а не в ней самой; о премиях думать постоянно нельзя, тем более ждать их…

– К какому литературному направлению ты бы себя отнёс? Сейчас вот много разговоров о новом реализме…

– Разговоры о том новом реализме, к которому я бы хотел свои вещи причислять, ведутся уже давно. С 2001 года примерно. У каждого, кто считает себя новым реалистом или идеологом этого направления, своё о нём мнение. Мне новый реализм представляется реализмом предельно достоверным и свободным. Предшественников такого реализма можно найти и в ХХ веке, и ранее. Даже в истоках русской литературы – протопоп Аввакум написал своё «Житие» свободно и честно. Там есть и физиология, и мистика, и бытовуха, и пафос, который не может не заразить читающего… В 90-е годы произошло освобождение русской литературы от соцреализма, начался праздник свободы. Мне он очень нравился, но сам я такое писать не могу и не хочу. Я пишу так, как мне представляется важным для меня самого. В начале 2000-х я открыл для себя других, близких мне по стилю и возрасту писателей, которых я бы отнёс к новым реалистам. Они разные, но в них есть нечто общее. Но это не значит, что существует какая-то оформленная группа под названием «Новые реалисты» – со своим манифестом, правилами, идеологией, собраниями, спорами. Поэтому появившиеся голоса, что вот, мол, новые реалисты всё захватили, мне непонятны. Просто, наверное, некоторым людям хочется считать кого-то своими противниками, с кем-то бороться. Я предпочитаю просто писать, править, перечитывать написанное, преодолев обычный для автора стыд, относить написанное в редакции, через некоторое время выслушивать приговор. Когда мне говорят, что рукопись будет опубликована, я радуюсь. Ни с кем воевать не хочу и не собираюсь, но иметь своё мнение о происходящем в литературе считаю необходимым.

– Что не нравится в современном литературном процессе?

– Ну отчасти я ответил на этот вопрос выше. Но если подумать, то литературный процесс не может нравиться или не нравиться, им невозможно управлять. Его или нет, или он есть. На мой взгляд, в 1940–1950-е его не было, и я ничего стоящего из того времени вспомнить не могу. «Мастер и Маргарита», «Тихий Дон», домученное окончание «Хождений по мукам», а дальше – два десятилетия тьмы, освещённой единичными вспышками.

Конечно, жаль, что не все достойное того, что могло бы оказаться в центральных журналах или выйти в издательствах, действительно публикуется. Что-то талантливое, а может, и гениальное остаётся на листочках и в компьютерах авторов. Но так было всегда, с этим ничего не поделаешь.

– Но у издательств и редакций журналов свои критерии при отборе материалов, одного авторского таланта тут мало, а вот формат имеет значение. Да и потом, ну нельзя же публиковать всё подряд.

– А я бы публиковал всё подряд. Выпускал бы любой текст книгой в тысячу экземпляров. Девятьсот предлагал бы читателю, а сто рассылал по специальным хранилищам. Современникам не всегда ясно, талантлива вещь или нет, случается, по-настоящему новое, грандиозное заносится в разряд бреда и графомании. Я вообще не признаю термин «графомания» в том значении, в каком его чаще всего употребляют. Даже в самом слабом тексте обязательно найдутся две-три фразы, словесный оборот, которые у меня лично вызывают зависть и желание их украсть. Я считаю, что каждому человеку есть что сказать, и каждый, на мой взгляд, должен написать свою книгу. А уж читатель разберётся, стоит она того, чтобы жить, или ей суждено пылиться в архиве. Конечно, и критики какую-то лепту в это внесут. Но книга должна так или иначе существовать в природе. Сегодня очень много книг, очень много авторов. Одни модные, другие почти незаметны. Но их много, и это отлично.

– Ты удовлетворён вниманием к своей персоне или считаешь, что о тебе недостаточно пишут критики?

– Да, удовлетворён. Внимания даже чересчур много. Критики в последнее время ругают не так часто и резко, как это было, например, после выхода моей первой книги или после публикации повести «Вперёд и вверх на севших батарейках». То ли я сам как-то меняюсь, подстраиваюсь под критику, то ли это критики ко мне привыкли. И в том, и другом случае это для меня, конечно, минус. Человек редко ощущает в себе изменения, почти никто из заболевших душевной болезнью не понимает, что сходит с ума, «Наполеоны» в психиатрической клинике искренне считают себя Наполеонами. Поэтому сложно оценивать себя и отношение к себе.

Встречаясь с собратьями по перу, мы редко говорим о литературе, о текстах друг друга – есть много других тем. Иногда кто-нибудь укажет на ляп, нестыковку или скажет, что написал «мощную вещь». За это я им благодарен.

– На твой взгляд, современные русские писатели отражают действительность? Будут ли по их книгам впоследствии судить о прошедшем времени так, как по произведениям, допустим, Чехова, Куприна, Бунина?

– Писатели всё сильнее забиваются в свои кабинеты и потому пишут или по мотивам своей дописательской биографии, или абсолютно из головы. Появляется много действительно талантливой молодёжи, которой есть что сказать, но чаще всего материала хватает лишь на одну книгу, на две-три повести. Затем человек вливается в писательский цех, устраивается в газету или журнал (ради прокорма) и пишет уже слабее в плане достоверности, хотя его слог, стиль нередко оттачиваются… Писателей, которые бы оставались внутри реальной жизни, я не знаю. Разве что Михаил Тарковский…

У нас нет художественно убедительных вещей ни о современных рабочих, ни о крестьянах (или, точнее, о жителях сёл и деревень), ни об офицерах, милиционерах, врачах, учёных. Даже о бизнесе пишут общими словами, без деталей, которых попросту не знают. Большинство произведений современной прозы – на отвлечённые темы. Бывают исключения, но их очень немного. А мир вокруг меняется стремительно, язык обновляется чуть ли не ежегодно так, что людям из разных сфер деятельности становится трудно друг друга понимать, возникают совершенно новые отношения между людьми, писатели же топчутся на месте – те, кто стал писать в 60-е, пишут так, как писали тогда, те, кто в 70-е, –  так же, как в 70-е… И я тоже пишу так, как в 90-е, когда стал относиться к писательству всерьёз… Такого старичка, который бы написал свою «Крейцерову сонату» или «Воскресение», я, к сожалению, не вижу. У тех, кто пришёл в литературу в последние десять лет, встречаются, на мой взгляд, очень точные штрихи нашего времени, но это лишь штрихи. Впрочем, кто знает, что увидят в нашей литературе будущие поколения. Может быть, вообще ничего, а может, по силе передачи – нечто схожее с 20-ми годами прошлого века…

– Можешь ли ты сказать, что достиг пика своей формы, или же совершенству нет предела?

– Писатель – не спортсмен, который может вывести себя на пик формы. Да и у спортсменов пик формы – понятие относительное, то и дело мы наблюдаем срывы с этого пика. У меня случаются периоды, когда и двух слов на бумаге связать не могу, а иногда большой рассказ пишу за три дня. С крупной вещью чаще бывает проще – долго готовишься, но потом, когда включаешься в неё, пишешь почти каждый день: один эпизод тянет за собой следующий…

Я замечаю свою склонность к самоповторам. Раньше боялся их, пытался заставить себя писать каждую вещь по-другому и о другом, но потом понял, что в этих самоповторах есть смысл. Может, даже некий высший. У меня вызывают внутреннее недоверие те, кто может на одном уровне писать и о прошлом, и о настоящем, и об интеллигенте, и о крестьянине, и о геологе, и о композиторе. Таким мастером был, например, Юрий Нагибин. Действительно, мастер, талантливейший писатель, но во мне какая-то важная частица его прозу не принимает. Зато очень люблю Бориса Екимова, который всю свою долгую жизнь пишет об одном и том же, одними и теми же словами. И в его рассказах, в повести «Пиночет» чувствуется настоящая боль, от которой мы в современной нашей литературе отвыкли. Пытаюсь искать новые темы, новые типы, как-то обновлять свой язык, но это происходит медленно, часто не хватает знаний об известном мне вроде бы предмете. В общем, пытаюсь совершенствоваться. Но совершенствование это или деградация, определить получится лишь потом, по прошествии времени.

– Кто твой любимый писатель и почему?

– Прямо одного любимого писателя назвать не могу. Часто перечитываю Чехова, который постепенно становится для меня самым мрачным, беспощадным из писателей. Но эти мрачность и беспощадность не надуманные – если на мир посмотреть без очков иллюзий, надежд, фантазий, он таким беспросветным и окажется. В том числе и своя жизнь внутри этого мира. Чехов умел это показать без надрыва, без выдумывания каких-то острых сюжетов, без сильных сцен… Перечитываю и многие рассказы, пьесы Леонида Андреева. Ему удалось, по-моему, зафиксировать тот момент, когда Россия оказалась за чертой невозврата – покатилась к революции и Гражданской войне. Сначала Андрееву верили, а потом, в 1910-х, стали над ним смеяться. В том числе и Блок, который из андреевского поклонника превратился в самого, пожалуй, злого его критика и сравнивал Андреева с барабанщиком, «который, сам себя оглушая, продолжает барабанить, когда оркестр, которому он вторил, замолк». А вскоре пришёл 1917-й, пророчества Андреева сбылись, хотя о нём уже мало кто тогда вспоминал… Но случаются периоды, когда Андреев может ответить на многие вопросы, предупредить, даже успокоить. И в такие моменты я открываю его книги. Среди любимых писателей также Лев Толстой, Гончаров, Шукшин, Распутин. Великими романами XX века считаю «Тихий Дон» и «Мастер и Маргарита», о которых уже говорил.

– Ты ведь не только прозаик, но и музыкант, солист панк-группы. Это просто хобби или что? Кстати, кто пишет тексты, музыку, и как в тебе уживаются два человека? Как хватает на всё времени?

– Музыкантом себя назвать не могу – на инструментах играть не умею. С юности, года с 87-го слушаю рок-музыку и панк-рок, особенно сибирский. В 1992-м, когда вся наша рок-музыка очень изменилась, почувствовал, что у меня есть что сказать об окружающем, о себе в этом окружающем при помощи панк-рока. Так появилась группа «Гам». Потом, когда я уехал учиться в Москву, в 1996-м, группа прекратила существование. Делать нечто подобное в Москве не получилось – Москва вообще, на мой взгляд, для рока не подходит. В 2003-м году появились в Питере ребята, с которыми мы записали альбом, а потом, в 2008-м еще два. Дали в Питере и Москве несколько концертов. Сейчас опять период затишья. Бывают моменты, когда мне необходимо написать рифмованный текст и спеть его в микрофон. Раньше такие моменты случались чаще, в последние годы – реже. Сказать, что я рок-музыкант, что у меня есть постоянные соратники в этом плане, что мы часто репетируем, было бы неверно. И вообще – рок-группа, это очень сложный организм, и если она действительно есть, то людям приходится выбирать, или быть ее частью, или быть вне ее.

«Литературная газета», 20 октября 2010 г., № 41

Созерцатель. Скиталец. Эгоист

С Сергеем Сибирцевым мы знакомы достаточно давно. Неоднократно пересекались на различных литмероприятиях, входили в одни и те же редколлегии, в жюри, да и – чего скрывать – сколько раз выпивали, отмечая тот или иной праздник. Тем не менее, нам так и не довелось побеседовать специально для прессы. Вот и пришла пора восполнить этот пробел. По такому случаю встретились мы в закрытом клубе в центре Москвы, где музыка – классическая, водка – холодная, а разговор – проникновенный.

Сибирцев, Сергей Юрьевич – писатель, общественный деятель, председатель Клуба метафизического реализма ЦДЛ (Клуб писателей-метафизиков), член Президиума Московской городской организации Союза писателей России. Родился в 1956 году в Иркутске. Автор семи книг прозы, в том числе двухтомника «Избранное» и романов «Государственный палач», «Приговорённый дар», «Привратник Бездны». Координатор книжной серии «Меtа-проза XXI век» (Библиотека Клуба метафизического реализма) ИД «РИПОЛ классик».

Лауреат международного литературного конкурса им. Андрея Платонова (1995). Лауреат первой Всероссийской литературно-театральной премии «Хрустальная роза Виктора Розова». С 2004 г. –  член Попечительского совета Благотворительного фонда премии «Хрустальная роза Виктора Розова».

– Сергей, твоих шедевров что-то уже давненько не видать на полках книжных магазинов. Романы «Привратник Бездны», «Государственный палач» последний раз издавались лет пять-шесть назад. С тех пор – тишина. В чем причина этого простоя?

– Игорь, вот и ты тоже все куда-то все спешишь… Посмотри вокруг, вслушайся в звуки скрипки…

– В отличии от тебя, я постоянно где-то работаю. Часто в двух-трех местах одновременно. Все это не очень располагает к созерцательности.

– В сущности, ты сам ответил на свой каверзный вопросец. Я по жизни профессиональный созерцатель. Впрочем, о сем непозитивном, неукрашающем биографию современного индивидуума факте ты осведомлен давным-давно…

– Хорошо, зайдем с другой стороны. В 2007 году в «Независимой газете» был опубликован большущий фрагмент из твоего нового романа «Цырлы Люциферова». Что с ним случилось, почему его не видать на книжных прилавках? Кстати, тот отрывок был откровенно скандальный, провокационный. Там ты издевался и над руководством Москвы, над посетителями ЦДЛ… Роман уже ждали! И где он?

– Да, за ту публикацию нужно сказать спасибо Виктории Шохиной, Евгению Лесину, Михаилу Бойко, и, разумеется, Константину Ремчукову, –  мои давнишние коллеги и друзья не забоялись очередной метафизической чернухи от господина Сибирцева, убрали только пару матерных фраз, которые украшали прямую речь персонажей…Роман этот в итоговом варианте будет носить иное название: «Любимец Люциферова». Роман веселый, страшный, но дающий некую метафизическую соломинку надежды на то, что все мы не зря бултыхаемся в этом земном Океане блаженства и ужаса… Но недавно мне пришлось перелопатить отдельные главы, ведь начальника Москвы Лужкова с позором сбросили с престола, а добивать лежачего – это не по мне. И поэтому архитектонику книги я пересмотрел, мотивации существования моего сатирического отморозного персонажа, также претерпели эволюцию, –  и вылупился еще более милый, еще более апокалипсический скелет книги, вернее – юмористический… А то нынче у нас бедный телевизионный электорат запужали до нельзя загадочным календарем канувшего в бездну народа Майя. Слава Богу, совсем молодые мои современники, не ведутся на эту просвещенческую лучезарную пропаганду о конце всех времен…

– Тебе ли высмеивать апокалиптические настроения?!

– Ты знаешь, я прошел обряд крещения за несколько дней до сорокалетия, перед этим классически сходил с ума, нахватав множество фобий; это почти сразу после опубликования романа «Государственный палач» массовым тиражом в издательстве «Вече»… В интервью «Литературке» я однажды говорил об этих чудовищно тяжелых психопатических приключениях, и, только благодаря поездкам в Сергиев Посад и последующему крещению (не прибегая ни к каким докторам-психиатрам), я остался при собственном разуме. Так что я знаю, о чем говорю. Все хорошо в меру. А новый роман придерживаю специально, хотя очень неудобно перед Сергеем Макаренковым, владельцем издательского дома «Рипол Классик», который ждет его уже который год. И одновременно с публикацией этого нового шедевра, намечено издание и тома избранных сочинений. Все упирается в мою природную обломовскую лень-матушку, и очень странный совет Свыше (донесенный, как всегда в сновидеческом футляре: не торопись, сочинитель, с публикацией романа «Любимец Люциферова»); я не агностик, я обыкновенный доморощенный метафизик, поэтому и прислушиваюсь, и придерживаю, не заканчиваю свои юмористические записки…

– О тебе самом можно книгу написать. В детстве сбегал из дома, жил в интернате, скитался по всей России, работал в геологических партиях, на разных стройках, матросил на пароходах по Амуру, был и пожарным, и бурильщиком, и инженером, и художником-осветителем драмтеатра, и тренером по рукопашному бою, и составителем поездов, и начальником экспериментального участка котельных и инженерных сетей Воркуты, и вольным промывальщиком золотых приисков, и селькорром в калужской области, и еще, и еще… не много ли для одной жизни? Прямо как Остап Бендер!

– Интеллигентный жулик Бендер гонялся за золотым тельцом, парню нужны были наличные в иностранной валюте, чтоб поселиться в милом захолустном Рио-де-Жанейро. Хотя, по правде говоря, Остапу был важен сам процесс добывания наличных… А мне важен сам процесс жизни, во всей ее непредсказуемой тупости и волшебных презентов, сваливающихся на голову. В моей жизни всегда присутствует этот метафизический эпитет: «вдруг»… Вдруг надоело быть начальником, иметь три служебные авто: волгу, микроавтобус, грузовик, –  суперблат, квартиры, которые дарил, деньги бешеные, женщины (доступные!) всех категорий: от машинистки до секретаря райкома партии. И подался я в грузчики в Воркуте, в холодильные камеры. Представь, после двух лет, когда тебя величали: Сергей Юрьевич (а пацану всего-то двадцать с копейками), а тут вдруг ты никто, рядовой… Но и тут я себя проявил: малость отметелил бугра-бригадира, и все стало кум-королю! Впервые в жизни отъелся настоящими, еще горячими колбасами десятков сортов… Чуть, чудак, отвращение к мясу не получил! Вовремя ушел в промывальщики в тундру, с молодицами-геологинями…

– А писал когда?

– Между делом взялся и сочинять, был приглашен в 1983 году на зональное совещание молодых графоманов в Ленинград. А перед этим вдруг стал лауреатом республики Коми, был вызван в Сыктывкар, культурно отдыхал и пьянствовал. Затем – Ленинград, на следующий год – Москва: Всесоюзное совещание молодых дарований. Там же закорешился с ныне знаменитой телеведущей и прозаиком Татьяной Толстой, потом поругались с ней чуть не до мата и перестали общаться. Все это из-за Юрия Васильевича Бондарева, которого прекрасная Татьяна патологически не переносила… На семинарах Толстая была главной заводилой и оратором, ее, по-моему, сам Бакланов страшился! Я вот тоже зацепился за корыто литературное, но это уже другая история…

– Москва встретила тебя не слишком приветливо? Или ты, закаленный скитаньями, был готов ко всему?

– Официальная Москва и тогда, и сейчас не очень благожелательна к транзитным товарищам. До 1986 года я бывал здесь чаще проездом или же сорил воркутинскими тугриками в столичных гостиницах, снимал комнаты, жил у друзей и подружек… Окончательным толчком переселиться в столицу послужило наставление тогдашнего знаменитого писателя Владимира Солоухина из его книги «Волшебная палочка». Цитировать не берусь, а мысль такова: писатель обязан жить в самом сердце советской страны, в Москве! А каким образом творец будет эту авантюрную идею претворять в жизнь, –  не важно. Писателю, поэту нужна среда, в которой существуют, прозябают, процветают и профессиональные литераторы, и самородки, и завистники, и неудачники, и амбициозные пройдохи, –  вся эта масса творцов и квазисочинителей закалит молодого автора, или же выбросит на помойку времени. Понимаешь, часть этих пожеланий-измышлений были и устными, потому как я побывал (в те далекие исторические времена) дома у знаменитого автора «Черных досок». Впервые «живьем» лицезрел столько старинных икон и окладов в одном месте! Меня, тогда молодого дуралея, поразили массивные стальные запоры на входной двери городского жилища советского классика… И через много лет, уже в другой России, мы с Солоухиным стали лауреатами премии имени советского непризнанного гения русской словесности Андрея Платонова.

– Что за неприятности у тебя были с Литинститутом? Тебя там вроде бы забраковали…

– В достопамятные советские времена Литинститут меня успешно «прокатил», не допустив даже до творческого конкурса с рассказами, которые прошли отбор совещаний молодых сочинителей в Сыктывкаре, Ленинграде, Москве… А через энное количество лет меня пригласили провести мастер-класс в Литинституте, и не с зелеными студентами, а со слушателями Высших Литературных Курсов… А еще спустя годы, именно Литературный институт, в лице его тогдашнего ректора Сергея Есина выдвинул мои романы на первый конкурс литературно-театральной премии «Хрустальная роза Виктора Розова. Тогда мои романы «Государственный палач» и «Приговоренный дар» выиграли конкурсный марафон и я в торжественной обстановке в галерее художника Шилова получил из рук моего коллеги и товарища Станислава Куняева эксклюзивную Хрустальную розу, а также конверт с российскими казначейскими билетами…

– А в Москве-то как удалось закрепиться?

– В столице у меня всегда была возможность где-то приютиться, а вот насчет работы посложнее: нужна была так называемая московская прописка. Однажды, по приезде в Москву, я окончательно порвал с холостяцкими загулами: влюбился, женился. Но своего жилья не было, жил у супруги. Несколько лет мы снимали квартиры, очень уставали от переездов с место на место. Но за год до развала СССР все-таки сумели купить скромную квартиру в ЖСК. Законы советские (некоторые) были совершенно гуманны по отношению к молодым, официально зарегистрированным семьям, проживающим в Москве. Я в тот период вдохновенно строчил роман, вполне себе советский, и заготовки антисоветских новелл. Фрагмент романа принес в литературную студию при Московской писательской организации. Студийцев было человек 40, из которых нынче на слуху: Алексей Варламов и, в какой-то степени, я. Студию вел замечательный писатель Федор Колунцев. Потом его заменил Анатолий Приставкин, который очень проникся текстами молодого Алексея Варламова. А вот у меня с Приставкиным, что-то не сложилось, и я добровольно покинул ряды студийцев.

– Твоим крестным отцом в литературе, наверное, можно считать Александра Проханова, активно печатавшего тебя в 90-е, в «Дне» и «Завтра»?

– Позволь, короткую предысторию нашего знакомства с Александром Прохановым… К 1993 году у меня был готов довольно объемный корпус рассказов, мини-новелл, этюдов, которые в 1994 году были изданы в виде двухтомника под названием «Русский созерцатель» в столичном издательстве «Палея». А весной 1993 года, я набрался нахальства и прямо с улицы созвонился с двумя редакциями: «Литературной газеты» и «Дня». И отнес им подборку мини-рассказов, сказок (на одну, две, три машинописных страницы). В «Литературке» прочитали быстро, и редактор отдела весьма благожелательно по телефону изъявил просьбу: хотел бы лично встретиться со мною через месяц, так как он уходит в отпуск. В «Дне» тогда служил завлитотделом один молодой амбициозный автор, мой тезка, который на мой вопрос (через пару недель): «успели прочитать?» – довольно едко ответствовал: «У меня профессора Литинститута месяцами ждут ответа, а вы пришли с улицы и требуете, чтобы я вас прочел в первую очередь…» Я понял, что с прохановским «Днем» у меня кирдык, а эта газета тогда уже гремела на всю Россию и разбежавшиеся по своим малым квартирам бывшие совреспублики. Один редсовет чего стоил: сплошь знаменитости! Короче, я понял, что напечататься здесь мне не светит. А напроситься на личную аудиенцию к Проханову или его заму Владимиру Бондаренко, –  это нереально… И вдруг раздается телефонный звонок: «Сергей, здравствуйте, это вас беспокоит член редсовета газеты «День», писатель Анатолий Афанасьев. Я прочитал вашу подборку миниатюр, сказки, они мне очень понравились! Посоветуйте, что дать в газету в первую очередь? Объем – на полосу. И хотелось бы увидеть вас лично, если вы не против. И ознакомиться с вашими более крупными работами. Я вас приглашаю к себе домой…» Игорь, сам понимаешь, что значил для меня этот «вдруг» звонок… С Анатолием мы задружились по-настоящему, он стал мне советчиком, рекомендателем в издательские дома. Разумеется, вскорости я познакомился со всей легендарной командой «Дня», с главарем Александром Прохановым, с его замом Владимиром Бондаренко, с Владимиром Личутиным, Евгением Нефедовым и многими другими знаковыми персонами, печатавшимися в газете: Эдуардом Лимоновым, Александром Дугиным… В общем, если вернуться к крестникам, которые ввели твоего разговорчивого товарища в литературу, это –  Александр Проханов, Анатолий Афанасьев, Владимир Бондаренко, и первый издатель романа «Государственный палач» Виктор Перегудов.

– Ты часто придвигаешь молодых авторов, помогаешь им с публикациями, завязать знакомство с издательствами. Это следствие того, что тебе самому в жизни не так часто помогали?

– Из предыдущего моего ответа, мнится мне, у тебя должно было сложиться противоположное мнение… Хотя, ты прав в каком-то смысле, не все и не всегда мне помогали, а уж сколько палок в своих колесах я видел… Впрочем, вся мета-история присутствия меня в нынешнем литературном пространстве – это удача, везение, и редкое желание – писать… Безусловно, и присутствие некоего таинственного дара, который в просторечии зовется – талантом. Сам я себя никогда не пробивал, не унижался, не делал каких-то подстав коллегам-соперникам… Хлопотать, звонить, встречаться с нужными людьми, –  и все ради себя, любимого, мне всегда претило. Знаешь, чтобы выгодно себя преподнести, подать (или продать свой текст), надобен особый талант, схожий с божественным… Гете, Бальзак, Горький, –  эти гении обладали сим прагматическим даром. Со мной все проще: я эгоист высшей пробы: когда моим любимым выдвиженцам светит успех, публикация, премия, –  у меня в душе поселяется надолго такой неизъяснимый кайф, такое блаженное состояние духа, схожее почти с эротическими переживаниями…

– В литературных кругах к тебе относятся настороженно. Ты можешь высказать нелицеприятную правду в глаза любому, устроить скандал, если твоим мнением пренебрегают, а то и вовсе сойтись с кем-то на кулаках… Это такое обостренное чувство справедливости, или необузданный сибирский темперамент?

– Само собой: сибирский, порою не знающий границ и приличий… Впервые открою, именно тебе, Игорь, некоторые чуланы своей биографии. Мой отец, Юрий Дмитриевич, дворянской (русско-французской) крови, после окончания института (получив диплом инженера-строителя) загремел в ГУЛАГ по знаменитой 58 статье: враг народа… На зоне был бугром (бригадиром), и однажды пошел один (не считая ломика в руке) в барак к коллегам-сидельцам, блатным ворам, которым, по их правильным понятиям, горбатиться на кума (на советскую власть) было западло. Молодой парень, мой отец, решил возмутиться и объявить ворам войну, если они не прекратят взимать с подопечных сидельцев-мужиков непомерную беспощадную дань… Через некоторое время отец вывалился из барака на своих ногах, полуживой с ломиком, совершенно липким и черно-кумачовым от крови… Воры его приговорили к смерти, отец два раз делал рывок (уходил в тайгу, в бега), его ловили, рвали овчарками, сажали в воспитательную яму с крышей-решеткой. Потом, снова ставили на бригадирство, и снова он без приглашения заходил в гости в барак к уркам…Вот такой был человек. Мама познакомилась с ним на строительстве Иркутской ГЭС, –  она доброволец-комсомолец, он уже условно освобожденный, но ночевал за колючкой под присмотром мордатых румяных призывников. Охрану задорные комсомолки подкупали продуктами и папиросами, и проникали в бараки к будущим мужьям. Через несколько месяцев отца освободили, а через пару месяцев появился на свет и я. Да, пока мама меня вынашивала, в ней вдруг обнаружился сочинительский дар: она написала повесть о молодых гидростроителях. Отнесла рукопись в местное (города Иркутска) отделение Союза писателей СССР, сочинение молодого автора было принято вполне благожелательно… Но после моего рождения у мамы почему-то пропал угар писательский, –  у нее нашлась работа, связанная с командировками, за которые хорошо платили. Отец покинул зону, в которой оставил здоровье, но приобрел язву желудка, и через четыре года, на моих глазах у него случилось прободение, кровавая страшная рвота… В больнице спасти его не сумели, очень все было запущено. И еще про легендарный сибирский кураж. По линии отца был прапрадед, французский офицер, из разбитой и рассеянной наполеоновской армады. Раненого французского гвардейца, выходила милосердная русская барышня-дворянка, с которой он и обвенчался, а потом поддержал диссидентов-декабристов, попал по этапу в Сибирь-матушку, из которой, через время возвратясь, стал окончательным русофилом, обретши новую фамилию: Сибирцев…А по линии мамы, все Литвинцевы, все вольные бродяги-сибиряки: золотоискатели, охотники, моряки, шахтеры…Существует такой исторический любопытный факт: одна из ветвей Литвинцевых спасла от царских жандармов молодого разбойника, Иосифа Джугашвили, пряча его у себя в сибирской пятистенке (фильм есть документальный о сем приключении будущего товарища Сталина). В общем, весь мой нынешний жизненный кураж, –  он от них моих замечательных родителей!

– А чем тебя привлек метафизический реализм? Ты же практически пешком обошел всю Россию и ее окрестности, знаешь жизнь народную, как говорится не понаслышке. Тебе, наверное, логичнее было бы писать «деревенскую» прозу. Но – метафизика? Или ты сыт этой жизнью по горло и видишь российскую действительность в гипертрофированном виде?

– Так называемая деревенская проза – отдельная тема. Она ведь в высших своих образцах насквозь метафизична. Шолохов, Седых, Абрамов, Белов, Астафьев, Распутин, Екимов, Евгений Носов, Личутин, –  это только макушка айсберга! Что касается меня, то свое заглавное (наиболее более известное читающей публике) метафизическое чудище-роман «Государственный палач» я творил, не будучи лично знаком с гуру современной российской метафизики Юрием Витальевичем Мамлеевым и его философскими трудами по вышеозначенной теме. Незадолго перед переизданием «Госпалача» в моем двухтомнике избранного, нас представили друг другу, мы задружились, и именно Юрий Витальевич написал послесловие к этому роману. Да, ведь этот скандальный роман сумел по-своему (высоко!) оценить и другой мировой классик, Юрий Васильевич Бондарев, и он же порекомендовал его в 2000 году в «Роман-газету». Акционеры издания, в последний момент испугались публиковать укороченную (мною!) версию сего текста, в виду его чрезвычайной неполиткорректности к тогдашнй капиталистической власти, и еще потому, что книга до неприличия порнографична!.. Выплатив мне приличный гонорар, предложили компромисс: опубликовать избранные рассказы. Я не стал вредничать (хотя, в издательском договоре значился «Госпалач») и дал согласие на рассказы, которые вскорости и вышли под названием «Очарованный Москвою путник». Некоторые из новелл, уже без моего участия потом вошли в школьную программу для младших классов. Я об этом замечательном факте узнал через интернет. Почему так нудно-подробно о суетных издательских буднях рядового московского сочинителя? А потому, Игорь, что в них, как в зеркале отражается вся наша нынешняя непутевая российская действительность, когда нельзя быть уверенным в дне грядущем…Мы живем-существуем уже которое десятилетие в странной метафизической стране (именно, как бы сбоку), которая необъятна по территории и по богатству сказочных сокровищ, сокрытых в ее еще как бы государственных недрах; живем-можем среди замечательного народа (замечательно спивающегося, деградирующего, но зато свободного!), который уже давно отзывается на почетное прозвище-кличку: электорат… Черт меня побери, но все еще бередит мое писательское сердце обида и за полунищую державу, за соплеменников, моих настоящих и будущих читателей, которым, похоже уже ничего не нужно в этой действительности – народ разуверился в коммунизме-капитализме (почти по Бердяеву), и терпеливо ждет замечательной сакральной даты из календаря американских индейцев: 21 декабря…