Текст книги "101 разговор с Игорем Паниным"

Максимально честно

Лидия Сычёва полагает, что карьера и призвание – разные вещи

Лидия Андреевна Сычёва – прозаик, публицист, редактор. Родилась в селе Скрипникове Калачеевского района Воронежской области. Закончила пединститут и Литинститут. Лауреат премий журнала «Москва» (2000), им. Петра Проскурина (2004), им. Александра Невского (2008), им. Антона Дельвига (2013) и др. Автор 12 книг прозы и публицистики, создатель сайта «Славянство – форум славянских культур». Проза Сычевой переводилась на арабский, болгарский, китайский и немецкий языки. Живет и работает в Москве.

– Лидия, вы не только писатель, но и редактор. Долгое время возглавляете интернет-журнал «МОЛОКО». А когда, для чего был создан журнал, какие цели он ставил и добился ли их? Сколько интересных авторов вы открыли?

– «МОЛОКО» – журнал русской традиции. В прошлом году в стенах Литинститута мы отметили его 15-летие. Это самый старый журнал консервативного направления, созданный в новейшее время. Он родился «между делом» на лекции в Литинституте, его придумали прозаики Наталья Алексютина (теперь собкор «Учительской газеты» в Санкт-Петербурге), Юрий Горюхин (ныне главный редактор «Бельских просторов»), Виктор Боченков (филолог, исследователь старообрядчества), поэт Михаил Бондарев (литературный редактор журнала «Золотая Ока»), а оргподдержку в интернете нам оказал Вячеслав Румянцев, создатель «Хроноса». Как видите, все люди из этой «могучей кучки» состоялись, а некоторые дали жизнь другим литературным изданиям. Все наши авторы, без сомнения, люди интересные, иначе бы мы их не печатали.

Перечислить имена не представляется возможным – это сотни писателей. Основополагающие принципы этики и эстетики «МОЛОКА» – красота, честность и национальная полезность. Много лет без шума мы занимаемся этим проектом. Это не удовольствие, не тщеславие, не выгода, не расчёт, а часть нашей жизни, не главная, но обязательная.

– «МОЛОКО» размещается на портале «Хронос», и иногда не совсем понятно, какие материалы относятся к вашему журналу, какие – к другим изданиям. А почему до сих пор не открыли своего сайта? Сейчас ведь это не так трудно…

– Практически в одно время с «МОЛОКОМ» нами был создан проект «Русское поле» – содружество литературных журналов в Сети. Мы приглашали сюда тех, кто по разным причинам не присутствовал в «Журнальном зале». В основном здесь собраны провинциальные издания, но есть и столичные – «Русская жизнь» (главный редактор Юрий Нечипоренко), «Роман-газета» (Юрий Козлов), «Парус» (Ирина Гречаник), «Голос эпохи» (Елена Семёнова). На пространстве «Русского поля» у каждого журнала есть своя интернет-грядка, у «МОЛОКА», например, домен moloko. ruspole.info. Так что свой сайт у нас есть, а участие в большом литературном проекте обеспечивает нам хорошую посещаемость.

– Вы нередко помогаете молодым писателям, что называется, выводите их в люди. Это по зову сердца хочется помогать талантам, когда вокруг бездарности пробиваются сами?

– Думаю, что редактор любого литературного издания кого-то продвигает и кому-то помогает – в силу своего статуса и возможностей. Я люблю литературу, слово, и когда нахожу что-то близкое сердцу, то везде с этим бегаю, ношусь. И необязательно это молодой писатель. Я всем, например, советую роман Зои Прокопьевой «Своим чередом». Это очень серьёзная вещь.

Или – одно из моих недавних увлечений – историко-публицистические книги Игоря Шумейко. Замечательный слог, «густота» мысли, юмор. Приятно читать автора, заставляющего думать. К этой же категории относится книга петербургского профессора Николая Ильина «Трагедия русской философии». Естественно, что не я «открыла» Ильина, а он мне много что открыл! Роман Вячеслава Щепоткина «Крик совы перед концом сезона», уверена, прочитает вся наша политическая элита – описывая развал СССР, автор весьма убедителен.

– Ваша гражданская позиция не может не раздражать литбоссов с либеральными взглядами. А вы никогда не пробовали смягчить риторику? Ведь карьеры многих писателей вырастают из компромиссов. Некоторые умудряются двух маток сосать и ничего…

– Те, кто «сосёт двух маток», наверное, считают, что они всех обманули, обошли, чего-то достигли. Я их не осуждаю: значит, эти люди по-другому не могут жить, силёнок не хватает. Но я всё-таки на иных основах воспитана. Есть писательская карьера, а есть путь призвания – это разные вещи! Слово требует всего человека, без остатка, без компромисса. Хотя в жизни, мне кажется, я человек мягкий и уступчивый.

– На портале «Журнального зала», объединяющего многие «толстые» журналы, я нашёл только одну вашу публикацию – это «Новый мир» за 1998 год! Как так получилось? Вы же активно работающий писатель, публицист. Вот я смотрю, в «ЖЗ»: у Романа Сенчина 73 публикации, у Евгения Попова –  46, у Сергея Шаргунова – 21, а у вас…

– Я не биограф названных писателей и не хочу комментировать их путь к известности. Наверное, бывают любимцы судьбы, перед которыми все редакционные двери распахиваются настежь. О себе же могу рассказать следующее. В «Новом мире» меня напечатал Руслан Тимофеевич Киреев, на литинститутском семинаре которого я училась. Тогда же, в 1998 году я решила развить успех – позвонила известному критику, сотруднику «Литгазеты»: «Хочу напечатать у вас рассказ». Отвечает: «Присылайте». Отправила. А в ответ: «Рассказ хороший, поставим, только попросите какого-нибудь известного писателя, чтобы он сопроводил публикацию 2–3 фразами напутствия». Спрашиваю: «Можно это будет Валентин Сорокин, для меня его мнение очень авторитетно, значимо?» Но слышу испуганное: «Ни в коем случае! У нас газета либеральная».

В общем, я ничего не стала посылать и стала печататься в изданиях, где мне не ставили условий «с кем дружить» и какие имена упоминать. Я публиковалась там, куда меня звали: в «Москве», «Нашем современнике», воронежском «Подъёме», «Авроре», «Алтае» и многих других региональных журналах. Надеюсь, мой пример воодушевит молодёжь: как видите, чтобы состояться, необязательно ломать себя, «падать в ноги» к либеральным законодателям мод. Более того, эта история меня так разозлила, что отчасти подтолкнула к написанию совершенно неполиткорректной книги «Тайна поэта» – о жизни, о призвании, о судьбе писателя.

Прошли годы. «Литературка» стала другой, и я совершенно естественно влилась в ряды её авторов. Время работает на терпеливых. И нынешняя газета, кстати, в хорошем смысле либеральна – она принадлежит всем писателям, независимо от их идеологических пристрастий. А вот прежняя, когда каждая фамилия отслеживалась, чтобы «не пущать» патриотов, была примером либерального террора в литературе.

– А ваши книги насколько хорошо продавались и продаются? Есть ли у вас свой читательский круг и каков он? В чём его отличие от, допустим, читательского круга Бориса Акунина?

– Не могу судить о книгах Бориса Акунина, я его не читала. Широкой публике я больше известна как публицист, поскольку печаталась в тиражной периодике. Мои публицистические книги «Русь в ожидании варягов», «Государственное управление в России в 2000–2012 гг.: модернизация монетизации», «Природа русского образа» вышли в питерской «Алтейе». Если бы их никто не покупал, издатель бы их не печатал, верно?! А премию Дельвига я получила за сборник рассказов «Три власти».

Каждый рассказ, статью я пытаюсь написать максимально честно, «изо всех сил». Надеюсь, что читатель это чувствует.

– Вы ведь и в прозе консерватор. А говорят, что русская классическая проза умерла. Что умер роман. Что нужно писать небольшие повестушки и называть их романами, а бессвязные отрывки выдавать за рассказы, и вот тогда о тебе заговорят прогрессивные критики…

– Наша либеральная критика очень любит литераторов с недостатками: можно описывать «горб», «косоглазие», «хромоту», а если перед тобой «парализованный», ну, тут вообще раздолье для рассуждений! Из этого инвалидного материала выводится концепция, вот, мол, как время уродует личность, художник – зеркало, в коем отражаются свинцовые мерзости жизни.

Извините, а где иррациональность творчества? Где преодоление? Где стремление к гармонии? У нас было время в русской литературе, когда одновременно творили три писателя мирового масштаба – Достоевский, Тургенев, Толстой. Или –  позже – Чехов, Бунин, Толстой. Что, в XIX веке или в начале XX время было лучше, легче? Да глупость это! Жизнь всегда тяжела, только в разные эпохи – по-своему.

Я не консерватор в прозе, я – идеалист, а консерваторы те, кто сбивается в стаи, замусоривает информационное пространство своим пиаром, оправдываясь – «не нравится, не читайте».

– Кого из русских писателей вы назвали бы своим учителем и как это отразилось в вашей собственной прозе?

– На моё литературное становление сильно повлиял поэт Валентин Сорокин.

Большое счастье видеть перед собой пример независимого творческого поведения, человеческого достоинства, отваги и благородства. Мне недавно журналист Ирина Ушакова прислала письмо: «Книгу Валентина Сорокина «Крест поэта» надо иметь всем, как настольную. Тогда, может быть, мы бы избежали событий, происходящих сегодня на Украине». Видите, какая оценка?! Хотя «Крест поэта» тяжело читать, трудная книга.

Ещё я люблю лирическую прозу Виктора Лихоносова, в юности плакала над его повестью о маме и навсегда сохранила в своём сердце благодарность за эти светлые минуты. И, конечно, русская поэзия, особенно Сергей Есенин, всегда со мной – и в горе, и в радости.

– Вы родом из Воронежской области, где сейчас население массово выступает против добычи никеля; доходит до силового противостояния с органами правопорядка и частными охранными предприятиями. Что должен делать в такой ситуации писатель? Что вы чувствуете и на что готовы?

– Посмотрите, сейчас на Украине идёт битва за Славянск, за сланцевый газ.

Людей фактически сгоняют с земли – новые «огораживания», как в Англии при Тюдорах. Так ведь у нас в Новохопёрске – то же самое! Олигархи за спиной народа договорились о прибылях, а население, «крепостных», решили уморить, купить их жизни задешево или согнать.

Что делать писателю? Прислушаться к голосу совести и следовать ему. Если совести нет (по каким-то причинам), то прислушаться к голосу разума: кому будут нужны наши книги, если родину мы потеряем?! Моя позиция по воронежскому никелю известна, я её обозначила сразу и определённо, я её излагала в статьях, в телеэфире, в письме к президенту и пр. Мои дальнейшие шаги будут зависеть от того, услышит ли власть голос народа и голос разума.

Три обязательных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой твердили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени? Почему писатели перестали быть «властителями дум»?

– Литература (слово, идея) определяла, определяет и будет определять развитие общества. Любой человек живёт какими-то думами, вот и пусть проанализирует их истоки – чьи это идеи. Спрос на мировоззрение всегда велик, работы в области национального самосознания – непочатый край, художественных задач – море…

– Можете ли представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– Извините за самонадеянность, но я без читателя (если только планетарный катаклизм не случится) точно не останусь. На мой век хватит.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Тот, что я часто задаю себе: «Правильно ли ты живёшь?»

«Литературная газета», 16 июля 2014 г., № 28

Александр Терехов: «Чувствовал себя разведчиком и волшебником»

Критики так и не смогли определиться в своём отношении к роману «Каменный мост» – ругали, хвалили, недоумённо пожимали плечами. Но в целом сходились во мнении, что произведение это непростое, требующее вдумчивого прочтения и серьёзного анализа. Между тем самому автору его текст вовсе не кажется заумным или запутанным. Это просто история, которую он рассказал…

– Александр, вы довольны реакцией на «Каменный мост»? О нём писали довольно много и оценивали его по-разному…

– Когда освобождаешься от истории, которую пишешь, происходит естественное отчуждение. Книга оказывается человеком, с которым ты по каким-то обстоятельствам и, казалось, по взаимному доброму чувству много лет жил в одной комнате, а когда удалось подкопить денег на отдельное жильё и разъехаться, оказалось, что встречаться снова желания нет и ничего вас и не связывало по-настоящему никогда. Поэтому рецензии, единственные в моём случае «мнения читателей», не воспринимаются как что-то относящееся лично ко мне. Наверное, следует сказать, что я всем благодарен: тем, кто написал, тем, кто читал «Каменный мост», и гораздо меньшему числу – тем, кто дочитал. Но, с другой стороны, никто никого не заставлял – я не стоял посреди магазинов с микрофоном. Рецензии, конечно, имели бы значение для «доходов от продаж», но у нас нет критиков – оружия массового поражения: написал и – «плюс десять тысяч экземпляров» или написал и – «в макулатуру!»

– А самим романом довольны? Он получился именно таким, каким вы его задумывали?

– Замысел у меня не идёт дальше смутного «должен рассказать всё, что я понял», мимо такой цели не промахнёшься. Пока писал, я был свободен, бескорыстен, многим людям не только напомнил их прошлое, но ещё и изменил его. Я чувствовал себя разведчиком и волшебником – мечта любого мальчика, хоть и выросшего.

Я не замечал времени, я был первым в определённом месте времени и географии, я был честен. То есть моя собственная жизнь имела в эти годы смысл. Иначе бы никто не узнал, чем там, на Большом Каменном мосту, «всё кончилось». Не думаю, что у меня может случиться вторая такая история. Если говорить о малозначащих подробностях, мне жаль, что текст, больше десяти лет существовавший для меня под названием «Недолго осталось», напечатан под архитектурно-стоматологическим именем «Каменный мост». Стыдно, что в обложечной аннотации герой назван «бывшим эфэсбэшником». Ну и самое главное: всё это задумывалось как «книжка с картинками» – роман с подлинными фотографиями, рисунками, документами, записками, но издательство не рискнуло: всё-таки и без того много страниц, никому ничего не говорящее имя автора…

– А чем вас так заинтересовало сталинское время? Ну понятно, что мы все родом из СССР, эта тема так или иначе нас волнует, но почему, допустим, не хрущёвская «оттепель»? Вам попались уникальные архивные материалы, это что-то личное?

– Для меня каждая книга – это сами собой сложившиеся мои непростые личные жизненные обстоятельства, из которых я могу выбраться, лишь написав текст. Я не выбираю «тем», просто проваливаюсь в какую-то историю… Всё это очень напоминает известные сказочные обстоятельства, когда герой попадает в сад, пробует ближайшее яблоко, и у него немедленно отрастают ослиные уши, и оставшееся время он, сверяясь с зеркалом, бешено вгрызается во всё, что поспело в этом проклятом саду, чтобы стать прежним, последовательно получая свиное рыло, павлиний хвост, жабры и клыки. Всё происходит оскорбительно случайно. Всегда думаешь: «Не надо было этого трогать, это не твоё, но теперь уже ничего не поделаешь».

– «Каменный мост» вы выпустили после долгого молчания. Не писалось?

Или он как раз столько и писался?

– Мне кажется, любой пишущий человек, существующий (к счастью или к сожалению) вне сферы обслуживания, может написать за жизнь пять-шесть романов, если проживёт долго. Я уже написал свою половину. В историю, которая поначалу называлась «про Уманских», я попал почти сразу после выхода романа «Крысобой», в 1996 году, и всё это время жил этой историей, хотя только спустя года три понял, что не увернусь, придётся «про это» написать. Я не мог представить, что когда-то «Каменный мост» может закончиться – сам бы никогда не остановился. Публикация книги не могла принести ничего такого, что было бы сравнимо с теми ощущениями, которые давала жизнь внутри этой истории. Но всё однажды кончилось, словно кто-то включил свет и игроков пригласили на выход. А между «Крысобоем» и «Каменным мостом» был ещё «Бабаев», текст, который для удобства проще назвать «воспоминаниями». Умер Эдуард Григорьевич Бабаев, поэт, профессор Московского университета, человек, о котором надо говорить, если хочешь сказать, «что такое русская литература», –  я не был его учеником или близким человеком, но почувствовал свою личную обязанность что-то противопоставить его уходу.

– Кого вы отнесли бы к своим учителям и кого из современников особенно цените? Можете назвать книгу, которая произвела на вас сильнейшее впечатление за последние годы?

– Я не настолько серьёзно к себе отношусь, я не наработал на «творческую биографию», «учителей» и проч. Современную российскую прозу я читаю так мало, что точнее будет сказать – не читаю вообще. Мне бы очень хотелось, чтобы это признание не принимало осанку высокомерия, пусть лучше выглядит невежеством. Хотя я никогда не задумывался, почему так произошло: у меня какая-то особенная, личная причина, или я перестал читать русских так же, «как и все»? Не знаю. Настоящее из прочитанного за последнее время (у меня простой способ определения настоящего – хочется, чтобы дочь это прочла), – «В ожидании варваров» Джозефа М. Кутзее, «Ужасы льдов и мрака» Кристофа Рансмайра и «В Патагонии» Брюса Чатвина. На самом деле я бы начал этот список «Улиссом» и «Воспоминаниями» и «Второй книгой» Надежды Мандельштам, но мне стыдно признаться, что в университете я занимался только баскетболом.

– Что необходимо русской литературе, чтобы она вернула свои позиции, чтобы писатели снова стали властителями дум?

– Если писатель хочет стать властителем дум, ему надо идти в политику, бизнес, во все, к чему можно через дефис добавить «бизнес» или вести кружок литературного творчества в доме культуры. К разговорам о необходимости спасения и возрождения российской литературы я отношусь также, как к призывам спасти отечественный автопром. Все, кто призывает поддержать, продвигать, спасти, накормить государственными заказами, простимулировать экспорт – лично сами по себе мечтают только об иномарках. Мир стал единым, соревнование закончено, чемпионы говорят по-английски и ввозят в присоединенные земли основные товары потребления. Конечно, каждая из второстепенных и третьестепенных стран будет торговать какими-то национальными красками, особенностями, какое-нибудь там горловое пение, тибетские мастифы или танцы с юбками, но мне кажется, что для России такой особенностью не может стать литература – казачьи хоры и умерщвление подследственных в СИЗО имеют намного больше шансов.

«Литературная газета», 2 ноября 2011 года, № 43

«Хочется жить в креативной России»

Олег Хлебников считает, что страну спасёт средний класс

Хлебников Олег Никитич – поэт, журналист, кандидат физико-математических наук. Родился в 1956 году в Ижевске. Окончил Ижевский механический институт, аспирантуру ВЦ АН СССР (Москва), Высшие литературные курсы при Литинституте. Автор многих книг стихов, участник международных поэтических фестивалей. В настоящее время – зам. главного редактора «Новой газеты».

– Вы дебютировали как поэт в далёком 73-м году в «Комсомольской правде». Вам было всего-то 17 лет. Как получилось, что удалось опубликоваться? Кто-то помог, порекомендовал ваши стихи?

– Семнадцати мне тогда ещё не исполнилось. И всё произошло для меня совершенно неожиданно. Влюблённая в меня девушка послала мои стихи в «Алый парус» (была такая страничка для тинейджеров в «Комсомолке») по своей инициативе. Неудивительно, что открывший письмо Андрей Чернов, который там даже не работал, а только печатался, ну и заходил помогать, усомнился в подлинности прочитанного – женский почерк, а вдруг вообще плагиат? Потом он мне говорил, что, прочитав подборку первый раз, запомнил какие-то строчки и, когда читал повторно, решил, что эти стихи уже где-то публиковались. Но тогдашний капитан «Алого паруса» Юрий Щекочихин отмёл все подозрения и с лёту поставил подборку в номер. Я «Комсомолку» тогда (совсем другая была, чем сейчас!) выписывал. И однажды, развернув газету, испытал шок, увидев там свои стихи. А потом мне пришло короткое письмо из редакции со смешным словом «спасибище» за эти самые стихи и с приглашением приехать в Москву и подружиться. Так и произошло. А в один из моих приездов, в самом начале 1975 года, Щекач, как его все называли, надумал показать меня Слуцкому. В общем, меня привели на семинар к Борису Абрамовичу… И ещё одна моя публикация в «Комсомолке» вышла уже с предисловием этого поэта – одного из самых крупных во второй половине ХХ века. Слова Слуцкого обо мне я считаю благословением на поприще, извините за пафос. А после этой публикации пошли, без преувеличения, мешки писем. Но я был ироничным малым и, слава богу, сумел не зазвездить.

– По тем временам это, конечно, было большим успехом. Но времена меняются, и сегодня публикация стихов вряд ли может стать событием. Часто никто, кроме самого автора, на это особого внимания не обращает. Вы ностальгируете по прошлому, по тиражам, гонорарам, писательским льготам?

– Собрание стихов Фета, изданное мизерным тиражом, расходилось двадцать с чем-то лет, и раскупили его уже только после смерти поэта. От этого Фет не стал менее значительным явлением в русской литературе. Просто бывают такие времена, когда общество глохнет, не слышит поэзию, а значит, и собственную душу. Может быть, боится осознавать себя и происходящее. Беспощадное осознание –  всегда тяжёлая душевная работа. А если ты занят исключительно выживанием или, наоборот, –  пожинаешь богатый урожай плодов, украденных у ближних, тут не до самосознания. Напротив – надо себя отвлекать или от тоски-печали, или от угрызений совести (если таковая имеется). Поэзия не даёт сделать ни того, ни другого. В качестве анестезии годятся детективные сериалы.

– Если можно было бы повернуть время вспять, что бы вы изменили в своей литературной биографии, каких поступков не совершили бы и наоборот?

– Не опубликовал бы «лишнего». Выучил бы несколько языков.

– Вы советский или русский поэт?

– Кажется, советским стать не успел. Да и не стремился. А вообще, по-моему, поэты делятся не на советских и русских, а на хороших и плохих. Вот Маяковский –  он только советский поэт или всё-таки русский тоже? Когда читаешь его «Облако в штанах», такой вопрос не возникает – поэзия. Когда читаешь его «Хорошо», этим вопросом снова не задаёшься – потому что не поэзия.

– Вас отмечали помимо Слуцкого ещё и Самойлов с Вознесенским, а вы сами сейчас как-то поддерживаете молодых авторов, помогаете им с публикациями в журналах, изданием книги, да и просто добрым советом?

– Тех молодых и не очень (но неизвестных), кого считаю талантливыми, я публиковал в «Огоньке», где возглавлял отдел литературы с 1988 по 1991 год, и даже сейчас периодически продолжаю печатать в «Новой газете», хотя это издание не литературное. Всегда подробно высказываюсь о присланных мне или принесённых стихах, если в них хоть что-то есть…

– Вы издали двенадцать книг стихов, в том числе и за границей. У вас не возникает ощущения, что книги, выпущенные в новейшее время, словно проваливаются в пустоту, не доходят до читателя, да и не особо его интересуют?

– Сейчас, хоть и маленькими тиражами, издаётся чудовищно много стихотворных книг. Издавать их легко, если есть деньги, а должно быть трудно – вне зависимости от денег. Книга поэта – это всегда поступок. А книжки очень многих нынешних стихотворцев – это вульгарное удовлетворение тщеславия, иногда –  что-то вроде семейного альбома с фотокарточками. Мол, есть такой Добчинский.

Нивелируется само слово «поэт». Это, конечно, обидно. А что касается тиражей… Есть странное чувство, что книжка, каким бы тиражом ни была издана, всё равно попадёт в нужные руки, да ещё и Интернет сейчас есть – значит, кому надо, прочитают. Время всё расставит по своим местам. Отличить зарифмованные высказывания от настоящей поэзии очень легко. Вся «непоэзия» – это, пользуясь определением Мандельштама, «переводы готовых смыслов». А что касается отношений «писатель – читатель»… В 1988 году, когда у меня вышла книжка в Дании, неожиданно в «Огонёк», где я тогда работал, приехала целая делегация датчан – человек двадцать. Оказалось, это читатели моей датской книжки. Пришлось устраивать что-то вроде читательской конференции в зале, где у нас проходили редколлегии. В Дании конца 80-х интерес к стихам был как будто не выше, чем в нынешней России, а вот поди ж ты… Я тогда подумал, что был бы куда счастливее, если бы такая делегация приехала из Калуги или Тулы. Увы. А у датчан, как и у других европейцев, интерес к русской поэзии в те годы определялся двумя словами: «Горби» и «перестройка». Но то, что искали, они в наших стихах всё же находили – тайную свободу.

– Нередко вас сравнивают с Ходасевичем. Насколько это справедливо, как вы считаете?

– Однажды – мне было года 22 – я приехал в Переделкино к Александру Петровичу Межирову почитать новые стихи. Это занятие всегда было увлекательным до азарта. Что скажет Межиров, оставалось загадкой до его самого последнего слова. И вот я читаю ему стихотворение, где есть строчки: «Не таким меня любила мама… –  / Мама! Неужели это я?» «Как! – восклицает Александр Петрович, и его огромные глаза вообще заполняют всю комнату. –  Вы не знаете Ходасевича?!» И цитирует из великого «Перед зеркалом»: «Я, я, я. Что за дикое слово! / Неужели вон тот – это я? / Разве мама любила такого…» и т. д. А где я мог в те годы, проживая в Ижевске, достать книги Ходасевича? Конечно, я его не знал. Но мгновенную острую близость ощутил. Свой стишок, конечно, выкинул. Зато с наслаждением читал ходасевичевский ардисовский томик, который мне дал Александр Петрович. Такие пересечения, как случилось у меня с Ходасевичем, по-видимому, неслучайны. Должно быть, какие-то струны его и моей души настроены одинаково. Это соображение меня греет – Ходасевича я ставлю очень высоко в своей поэтической иерархии. А ещё я однажды прочитал у Берберовой, что постоянным мучительным чувством Владислава Фелициановича была жалость к людям. Как ни странно, это чувство с самой ранней юности было и у меня главной причиной, заставлявшей браться за перо. А не, допустим, любовь к девочке или родным просторам.

– А тень однофамильца Велимира? Одну из ваших подборок в «Огоньке» во второй половине 80-х сопровождал врез, в котором проводились некоторые параллели. Я хоть и школьником был, а помню…

– Велимир Хлебников – гений, но вряд ли в чистом виде лирик. Со мной всё ровно наоборот. Он мне интересен своим словотворчеством, непредсказуемостью не только следующего слова, но и звука. И всё-таки мой великий однофамилец не самый мой любимый поэт. А объединяет нас, кроме фамилии, род занятий: стихотворчество и математика.

– Какое место вы отводите себе в современной русской литературе? Можете сказать: «Вот моя ниша»?

– Пусть на это место меня отведут другие. Но – не под конвоем. И ещё одно нахальное соображение. По-моему, кроме меня, сейчас почти никто не пишет поэм. А я продолжаю заниматься этим бесперспективным делом. Зато, когда находишься внутри поэмы, испытываешь счастье. Причём продлённое. Если стихотворение – миг любви, то поэма – по крайней мере ночь, а может, и несколько. Сейчас я почувствовал, что из моих тринадцати поэм (тринадцатую – «На небесном дне» –  закончил только что) складывается что-то вроде романа в поэмах. Не из всех – войдут всего семь-восемь, зато внутренний сюжет будет просматриваться. Конечно, хотелось бы, чтоб у этого странного и уж точно не востребованного нашим временем произведения всё же нашлись внимательные читатели.

– Так получилось, что вы никогда особо не были обласканы литературными премиями. Но вот в конце прошлого года удостоились премии «Венец» – это стало приятной неожиданностью?

– Именно так. А поскольку ещё одним лауреатом стал Гена Русаков, я даже сказал на церемонии вручения, что ставлю в этом году (2011-м) премию «Венец» выше Нобелевской в области литературы: лауреат Нобеля из Швеции – скучный, «университетский» поэт, куда ему до Русакова! Про себя, естественно, нескромно умолчал.

Три дополнительных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Ага, измельчали Блок, Анненский, Бунин, Сологуб… Дай бог всем так мельчать! По-моему, этот процесс куда актуальнее для самих критиков. Кстати, а где сейчас они? Что-то даже в микроскоп не просматриваются… Ну да ладно… Есть такое вполне конкретное, измеряемое понятие – математическое ожидание. Я бы ввёл ещё один термин – литературное ожидание. Сейчас его значение нулевое. Это не значит, что нет хороших писателей. Просто их никто не ждёт, не «ожидает». Если я, думая, что сейчас буду есть икру, случайно попадаю ложкой в розетку с мёдом и проглатываю его, у меня возникают отвратительные ощущения – как будто съел какую-то гадость, даже кажется, что горько. Потому что не того ждал. А когда от писателей и вовсе ничего не ждут, как же они могут удовлетворить современников? Современники нынче привыкли потреблять не продукты, а бренды – пусть и с биологическими добавками. Но общество потребления – тупиковая ветвь в развитии земной цивилизации. И никуда не денется желание человека прожить в течение своей жизни ещё несколько, а значит – читать. Правда, это больше относится к романам. Что же касается мельчания… Наверно, не только писателей – вообще людей… Представим себе такую картину. Вот ноосфера. Одна на всех. Всё, что есть мысль, прозрение мы получаем оттуда, а население Земли неуклонно растёт. Значит, на каждого приходится всё меньше от этого пирога. Шутка, конечно. И к тому же – ноосфера пополняется тем, что растущее население Земли нарабатывает…

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– Помните, Пушкин говорил: «Пишу для себя, печатаюсь для денег». Вторая часть этой формулы сейчас не работает, зато первая – на полную мощность. И значит, надо написать такие книги, которых почему-то ещё нет в природе, а почитать бы хотелось. Вот и приходится самому… Если лично я перестану писать, мне будет очень трудно разобраться со смыслом существования. Дурную бесконечность не предлагать! А «пасти народы» меня никогда не тянуло. И если «властителями дум» сейчас стала попса – туда им, властителям и подвластным, и дорога. Конечно, хотелось бы, чтобы в нашей самой реальной для обывателя телереальности было больше умных людей, в том числе и писателей (такие всё ещё иногда встречаются), но это в обществе потребления только благое пожелание. Хотя, с другой стороны, это общество устроено так, что «хавает» всё, что ему предлагают (требуется только пиар). Можно для разнообразия и качественный духовный продукт скормить…