Текст книги "101 разговор с Игорем Паниным"

«Литература ничего никому не должна»

Лена Элтанг считает критиков злыми партизанами, а крупные издательства – предприятиями общепита

Лена Элтанг – поэт, прозаик. Родилась в Ленинграде, окончила факультет филологии Иркутского государственного университета, с 1991 года живёт в Вильнюсе. В 2006 году был опубликован её первый роман «Побег куманики», вошедший в краткий список премии Андрея Белого, краткий список премии «Национальный бестселлер» и длинный список премии «Большая книга».

В 2008 году вышел второй роман писательницы «Каменные клёны», удостоенный литературной премии «Новая словесность – 2009». В 2011 году издательство «Эксмо» выпустило завершающий трилогию роман «Другие барабаны». Лауреат «Русской премии – 2011».

– Вы себя считаете русским писателем или литовским? Или, может, отвлечённо – европейским?

– Русским. Однако мне не раз приходилось слышать, что русский писатель должен жить в России. Обычно это последний, третий козырь недовольного критика, когда первые два – «не осилил» и «много букв» – выкладывать бывает неловко. Да, я живу в Литве, я замужем за датчанином, давшим мне эту диковинную фамилию, и мне приходится каждый день говорить на трёх языках. Но пишу-то я тоже каждый день, пишу на русском, ношу за щекой свою кириллицу, будто бережливый эллин серебряные драхмы. И тем жива.

– Как, по-вашему, изменились отношения издателя и автора в наше время?

– А вы почитайте, скажем, письма Томаса Вулфа к своему издателю и редактору: «Спасибо, Максуэлл, за вашу любовь ко мне, спасибо, Перкинс, за внезапные вспышки радости, я ношу с собой ваше письмо, Перкинс, читаю его во всех кафе…» Не прошло и ста лет, а что у нас осталось: рассуждения о налогах, запятые и горестное враньё. Общепит у нас остался, бегущая полоса конвейера с бумажными тарелками. Дружба с издателем немыслима, доверие к редактору натужно, да что там – сама плоть прежних отношений отличается от нынешней мякоти… ну, примерно, как чревоугодие от гортанобесия. Или это только у меня так, а у всех остальных – Максуэлл Перкинс?

– А что вас побудило писать прозу? Ну понятно, что это обычное дело, многие прозаики начинали со стихов. Но, возможно, в вашем случае есть какое-то любопытное стечение обстоятельств?

– Всё произошло как в сказке про смоляное чучелко: однажды дотронулась –  и попалась. Дело здесь не в обстоятельствах, а в том, что ты надеешься найти в воображаемом дупле, подставляя лицо и руки обиженным пчёлам. Если человек пишет о любви и смерти, то он, без сомнения, поэт. Если он между двумя полюсами любви и смерти находит ещё плотные, наполненные мёдом соты ежедневной жизни, соты рутины – это уже проза. Когда сейчас больно, сейчас стыдно, сейчас и здесь, независимо от совершенства метафоры. Правда, стоит почувствовать эту боль и написать о ней, как температура твоего существования меняется необратимо. Тепло тебе уже не будет.

– Кто из писателей на вас повлиял больше всего? И на кого вам самой хотелось бы походить?

– То есть к кому бы я пошла бататовую кашу варить? У древних японцев прекрасно была устроена литературная жизнь: приходишь к писателю, которым восхищаешься, пишешь на табличке своё имя и остаёшься – посуду мыть, дрова колоть, бататовую кашу варить. Так и живёшь, пока книгу не закончишь, тогда стираешь имя с таблички, кланяешься учителю и идёшь себе домой. Грустно об этом говорить, но в моём воображаемом списке ответов против всех имён уже стоят похоронные крестики.

– Что входит в ваше писательское понятие счастья?

– Иметь такого друга, которому не стыдно оставить черновики, когда ты умрёшь. Скажем, когда писатель Джеймс Джонс умер, его друг издал недописанную книгу «Только позови», сложив две главы из случайных записей, из обрывков разговоров, салфеток, из какого-то сора. Правда, тут есть загвоздка: разобраться в моих черновиках смог бы только писатель, а дружить с писателями, как известно, дело мучительное и опасное.

– Вашу новую книгу «Другие барабаны» называют и психологическим детективом, и плутовским романом. В чём отличие этого произведения от того же «Побега куманики», принёсшего вам известность?

– Бывают книги, с которыми хорошо только тогда, когда у тебя всё хорошо.

А бывают такие, с которыми становится немного понятнее, почему у тебя всё так паршиво. Другими барабанами в наполеоновской армии называлась особая дробь, сигнал к отступлению. Герою моего романа Костасу тоже приходится отступить, чтобы понять, где он очутился и продолжать ли ему военные действия. Неожиданно у него появляется уйма свободного времени, потому что он сидит в одиночке лиссабонской тюрьмы за убийство, которого не совершал. Один из персонажей романа, начинающий режиссёр, говорит, что следует подглядывать за актёрами с помощью скрытой камеры, вместо того чтобы ставить их под софиты. Тогда, дескать, будет ясно, как всё происходит на самом деле. Нет уж, покажите мне драму, возражает ему Костас, драму, которая раздавит меня, будто переспелый персик, выжмите из меня сок и слёзы, остановите моё дыхание, смутите мою совесть, в конце концов! В этом диалоге невольно зашифрован ответ на ваш вопрос. Я писала свою трилогию десять лет, и меня интересовало только то, что происходит на самом деле. А теперь я пишу о том, что смущает мою совесть.

– А поконкретнее можно?

– В сентябре я начала новый роман под рабочим названием «Отель «Бриатико». Это очень тихая и жестокая книга – история молодой женщины, потерявшей семью и вернувшейся в родной город, чтобы найти убийцу. Она жива только постоянно тлеющим желанием отомстить, а значит – пребывает в холодном лотосовом аду. Честно говоря, с тех пор как я начала работать с этим текстом, мне самой никак не удаётся согреться.

– Вас считают затворницей, человеком, принципиально далёким от творческой среды. Насколько это соответствует действительности?

– Да, так оно и есть. Как сказал один старый итальянский поэт: «Держись подальше от продажных женщин». Нечто похожее я могу сказать и воображаемому неофиту: держись подальше от писателей, молодых, старых, хороших, плохих, это всё равно. Не надо пить с ними водку, не надо на прокуренной кухне говорить о литературе. Я сама убила на это немало лет и смертельно ранила несколько возможностей. Садись и работай. Пусть тебя не волнуют критическая масса, литературный процесс и стимфалийские птицы. Твой литературный процесс – это встать в пять утра, выпить кофе или, скажем, чаю и семь-восемь часов отработать. Каждый день, без выходных, без отпусков. Всё остальное – от лукавого.

– Вы пишете так, как будто не было классической русской литературы.

Или мне это кажется?

– Русская литература всегда отличалась тем, что создавала небывалые, фасонистые, беспримерные лекала и брезговала подражанием. Я пытаюсь делать то же самое. Или это мне кажется?

– Такое впечатление, что вы ориентируетесь на западный литпроцесс (и рынок соответственно). Однако ваш основной читатель живёт в России. Никогда не думали вернуться?

– Я и не уезжала, дорогая редакция. Моя мама и её семья пережили блокаду в Ленинграде, мой дед сопровождал на фронт обледенелые вагоны, стоя с ружьём во вшивом тулупе, а я родилась на Малом проспекте Петроградской стороны, училась в Иркутске и отвечала на письма в газете «Нерчинская звезда». Не надо делать из нас эмигрантов только потому, что прибалтийский ломоть однажды хрустнул и отвалился от ковриги.

– А что думают о вас литовские читатели? Читают ли вообще в Прибалтике русские книги?

– Разумеется, читают. И переводят. Вот недавно в издательстве «Вага» перевели «Письмовник» Михаила Шишкина. Та же «Вага» на днях прислала мне перевод «Каменных клёнов», и я читаю его со словарём, потому что переводчик переложил русские архаизмы, используя устарелую, просто-таки древнюю, литовскую лексику. Думаю, переводчику пришлось нелегко, когда он переводил рецепты из тамошнего Травника: «Есть трава Царь Иван, собою в локоть, от одного корени три отрасля, добра давать кликушам утопя пить в квасу или в уксусе».

– Часто случается, что к писателю, поначалу громко заявившему о себе, ослабевает внимание и он как-то резко перестаёт всех интересовать. Вы не боитесь, что на ваши книги упадёт спрос, что они не будут номинироваться на крупные премии?

– На мои книги и не было никогда особенного спроса, всех моих читателей можно поселить на одной улице, если она не слишком длинная. Надо заметить, на такой улице я сама бы не отказалась поселиться – я люблю своих читателей. И не только за их письма и отзывы в блогах, но ещё за то, что они не сдаются и читают, читают многостраничные тома с примечаниями, несмотря на то, что мы живём во времена новеллизаций, кратких изложений классики и торжествующего либретто. Что касается премий, то это, разумеется, приятная перемена финансовых и разных прочих обстоятельств, и нет такого писателя, который не ждал бы подобного от судьбы. Но если дать этому ожиданию волю, то оно быстро превратится в вечное, как сырость, беспокойство: меня не заметили, не полюбили, всем наливают, а мне не поднесли. Размышления подобного рода довольно быстро делают из литератора атихифоба (атихифобия – боязнь неудачи, провала. –  Ред.) и неврастеника.

Три дополнительных вопроса:

– В начале ХХ века критики наперебой говорили, что писатель измельчал. А что можно сказать о нынешнем времени?

– Один античный царь, поклявшийся воевать с Троей, обещал прислать пятьдесят боевых кораблей, когда понадобится. И прислал – один большой, настоящий, и сорок девять игрушечных терракотовых, зато в полной выкладке. Вот какую силу имело слово. Мы живём не в крито-микенскую эпоху, скажете вы, а я отвечу: большие корабли всегда есть, просто, напоровшись на мель, они быстрее идут ко дну. Что касается последних лет, то они всё больше напоминают мне контур 20-х годов прошлого века: декаденты разбрелись по свету, появились уже свои рапповцы, свои попутчики и даже трескучие хозяева парохода современности. Недавно прочла в «толстом» журнале рассуждения некоего критика о том, что литература не должна превратиться во «что-то чудесное, но далёкое от масс по типу балета». Дальше там говорится о том, что литература должна взять на себя объединительные функции, а также о необходимости введения в художественное произведение человека труда. Господа, окститесь. Литература ничего никому не должна. И, ради Бога, не надо в неё никого насильно вводить.

– Почему писатели перестали быть «властителями дум»? Можете ли вы представить ситуацию «литература без читателя» и будете ли продолжать писать, если это станет явью?

– То есть чем вы, Лена, займётесь, когда бумажная книга окончательно погибнет? А вам не кажется, что здесь невольно происходит подмена понятий: изменилось качество чтения, оно замаслилось, оплыло и размочалилось, и проблема в этом, а не в цифрах тиражей, бумажных или электронных. Бумажная книга, может, и не погибнет, удержится в каком-то слабом замшелом варианте, а вот любовь образованного человека к чтению понемногу угасает и, вероятно, однажды угаснет насовсем. Это будет концом прекрасной эпохи и началом новой, о канонах и обрядах которой мы можем только догадываться.

– На какой вопрос вы бы хотели ответить, но я его вам не задал?

– Ну, например, что я думаю о критиках. Меня хлебом не корми, дай о критиках поговорить. Я их, признаться, люблю, даже тех, что позволяют себе диатрибы. Хорошие критики – холщовый, грубый испод, отрезвляющая изнанка литературы. Недаром в сибирских деревнях изнанку называют тылом, критика – это и есть наш писательский тыл, а в тылу должны быть злые партизаны.

«Литературная газета», 15 мая 2012 г, № 19–20

Плыть туда, куда надо

Александра Яковлева, проработавшего в «Литературке» более десяти лет, не нужно представлять нашим читателям. Многие сотни, а то и тысячи заметок, зарисовок, интервью и статей, появлявшихся на страницах газеты за его подписью, говорят сами за себя. Но сегодня наш разговор с Яковлевым-прозаиком, автором многочисленных публикаций в различных журналах, газетах, альманахах, лауреатом премии «Ясная Поляна» им. Л. Н. Толстого за 2005 год.

– Александр, ты работаешь в жанре малой прозы, считаешься мастером короткого рассказа. А как насчёт повестей, романов?

– Только в случае необходимости. Какая необходимость? В своё время, начинающим литератором, я приносил рассказы в «толстые» журналы и получал ответ: «Вы же не классик, чтобы столь короткие тексты предлагать». И поэтому «пришлось» писать более длинно. О чём критик Басинский не без язвительности заметил – Яковлев стал писать длиннее, получается хуже. А то я не понимал! Тем не менее пару-тройку повестей можно считать вполне состоявшимися детищами. Ну а замахнуться на роман… Даже не знаю, что со мной должно произойти! Хотя некий азарт, конечно, присутствует.

– Чехов вот всю жизнь мечтал написать роман, но так и не написал, оставаясь при этом сверхплодовитым прозаиком… С чем это связано? Что, необходимо иметь некую внутреннюю предрасположенность к тому или иному жанру?

– Ну конечно! Тебе, как поэту, знакома ситуация, когда поэт-песенник пользуется огромной популярностью, а в «чистой» поэзии никому не ведом – ну не получается. Так и в прозе: есть спринтеры и стайеры, а кому-то вольготно на любых дистанциях. У меня белая зависть к тем, кто может изо дня в день работать методично в отличие от меня, «припадочного». Иной рассказ месяцами вынашиваешь, а он всего-то – страницы четыре!

– Книгу рассказов сейчас выпустить гораздо сложнее, чем роман или повесть, если только не издавать на свои деньги. Почему так?

– Читатель диктует. Проблемная жизнь требует компенсации в виде долгих уходов от действительности. Отсюда бесконечные сериалы – как телевизионные, так и книжные. Короткая форма не даёт забвения, она рассчитана на ценителей. Чтобы оценить, надо задуматься, а у людей голова и без того болит от множества проблем. Тот же Чехов писал в относительно стабильное время, когда у образованных и состоятельных людей было много досуга, и им требовались такие вот короткие, энергичные встряски. Пусть от скуки. Он мастерски (и как врач, и как писатель) в средство от скуки добавлял лекарство от душевного одичания.

– Каким тебе представляется положение дел в современной русской прозе? Одни пишут, что сейчас полный застой, другие утверждают, что, напротив, –  расцвет, масса новых интересных имён, тот же «новый реализм»…

– Принадлежу к представителям второго лагеря. По вполне практическим соображениям. Редактирую сейчас в одном издательстве ряд книг из серии современной отечественной прозы. И старательно отслеживаю более-менее серьёзных прозаиков. Регулярно убеждаюсь: они есть. Очень интересные и разные, не только в Москве или Петербурге, но и в самых отдалённых уголках нашей страны. Да и –  в последнее время – за рубежом очень соскучившиеся и по языку, и по читателю. И то, что к их творчеству обращаются солидные издательства – тому подтверждение. Вот и «Литературная газета» под своим логотипом начинает выпускать в издательстве «Лик-Астрель» серию. Как редактор, с удовольствием работал над рукописями питерца Дмитрия Каралиса, краснодарца Николая Ивеншева, москвича Сергея Мнацаканяна. Знаю, что там же выходят книги Веры Галактионовой, Алеся Кожедуба…

– Вот ты лауреат престижной толстовской премии. А что вообще думаешь о современных российских премиях? Чем, например, объяснять присуждение Букера роману вологодской журналистки Колядиной «Цветочный крест»? Что вообще происходит?

– Трудно сказать, что происходило за кулисами Букера. Но надо помнить, что каждая премия – это ещё и некий бренд. Который нуждается в раскрутке. Чему немало способствуют и столь скандальные присуждения. К счастью, не все премии таковы. И пусть их будет как можно больше! Правда, хотелось бы пожелать, чтобы в премиальные списки входили разные люди, а не одни и те же. Последние годы эти междусобойчики стали просто раздражать… И чтобы о регионах не забывали!

– Пожелать-то можно, но как эту ситуацию изменить? Что должно произойти, чтобы в шорт-листы начали попадать не по блату, а соразмерно таланту?

– Так туда и попадают, как правило, люди талантливые. Но зачастую одни и те же. Помню, несколько лет назад очередную премию вручали Валентину Распутину. Так он сказал: «Ну хватит уже мне, другим давайте»! Вот о чём разговор! А то для некоторых это уже стало видом спорта – как можно больше медалей! А идущий навстречу процесс, когда во многих премиальных жюри одни и те же лица? Вопрос ротации, он ещё и нравственный. И кому, как не писателям его решать? А стало быть, проблема их объединения под неким общим началом – не праздные разговоры. Хотя, тут я, наверное, выгляжу утопистом. Но и такие предложения должен кто-то проговаривать. Иначе ничего не изменится. Повторюсь: сами писатели должны энергичнее влиять на ситуацию.

– Твой путь в литературу – каким он был? Если не изменяет память (где-то прочитал), что тебе приходилось работать и грузчиком, и дворником…

– На самом деле – обычная для литератора моего поколения биография.

Да, смена многих профессий, частые поездки по стране… То время, советское, как к нему ни относись, позволяло делать резкие виражи в судьбе без опасения, что называется, за день завтрашний. Поиск себя сопровождался и накоплением жизненного опыта. Откуда же ещё и брать материал? Ну и как самое радостное знакомство на этом пути – Литературный институт им. А. М. Горького с замечательными преподавателями, уникальной атмосферой, ни на кого не похожими студентами…

– А жизнь на Сахалине многое дала в плане материала для книг?

– Дело в том, что туда я поехал как раз после Литинститута, как тогда говорили, по распределению, на три обязательных года. Оказавшись на острове, до которого ехал на поездах и паромах две недели, понял, насколько велика наша страна и как по-разному она живёт, и везде по-своему. Открытие удивительное, радостное… Многие рассказы я и написал под диктовку Сахалина. И до конца он меня никогда не отпускал и, видимо, уже не отпустит.

– Говорят, писателю необходимо путешествовать, менять постоянно род деятельности. Поневоле с этим согласишься, ознакомившись с творчеством наших офисных интеллектуалов, высасывающих сюжеты из пальца. Редкий читатель доберётся до середины романа Иличевского…

– Этим ребятам можно только посочувствовать. Разве это жизнь? Соответствующая и литература… И всё в ней вроде бы есть: язык, стиль, сюжет… Нет воздуха. Поскольку потолок их мечтаний – Куршевель. А что такое тайга или край света – им не суждено узнать. Жаль. Их литература – тот же дресс-код. Как стили костюмов, которые они должны носить, напитки, машины, причёски и т. д. По крайней мере ясно, что мода меняется, и эта литература всё равно ухнет в пустоту, крепко жалея себя по дороге. А может быть, и тут я – утопист…

– Новых книжек от тебя в скором времени можно ожидать? И что в них войдёт?

– Буквально на днях в том же издательстве «Лик-Астрель» выходит книга «Где ты был во время дождя?». Название ей дал давний мой рассказ. Но в неё вошли и вещи, ранее не публиковавшиеся. В том числе и повесть, если вернуться к началу разговора. Посвящена она памяти замечательного подвижника книжного дела Ивана Сытина.

– То есть это своего рода избранное?

– Пожалуй. Хотя подводить какие-то итоги, наверное, ещё рановато.

– И чего ты ждёшь от этой книжки? Каковы шансы, что она не затеряется в общем потоке печатной продукции? Или тут бессмысленно что-то прогнозировать?

– Меньше всего об этом думается. У каждого своя ниша. Если она не замечена, значит, ты плохо её заполнил. А пока просто радость. И от того, в частности, что явно не коммерческая литература заинтересовала известное издательство.

«Литературная газета», 30 марта 2011 г., № 11–12

Не только о литературе

Чингиз Абдуллаев: «Дотянусь до планки сименона»

Известный автор остросюжетных политических детективов Чингиз Абдул-лаев, выпустивший уже более 100 романов и повестей, в представлении не нуждается. Среди его личных друзей – президенты государств, известные политики, звёзды кино и шоу-бизнеса, а количество поклонников Абдуллаева вообще не поддаётся подсчёту.

– Чингиз Акифович, вы только что отметили пятидесятилетний юбилей.

Много было поздравлений?

– Очень много телеграмм, звонков. Президент Ильхам Алиев, к примеру, наградил меня орденом «Шохрат» (Слава) – за активное участие в литературной жизни республики. Это очень высокая награда. Практически все послы, аккредитованные в Азербайджане, меня поздравили. Это удивительно, но из Москвы сообщили, что «Союз коммунистических партий» решил наградить меня орденом Ленина.

– Коммунисты читают Абдуллаева?

– Выходит, читают.

– Сейчас российское издательство «Эксмо» выпускает ваше собрание сочинений в 150 томах…

– Да, это серия, которая должна выйти в 150 томах, пока увидели свет 34. Мой 70-томник издало другое российское издательство – «АСТ». Вообще, надеюсь, до планки Жоржа Сименона, написавшего свыше 300 романов, я дотянусь. Хотя это не самоцель.

– Но это какой-то сумасшедший объём…

– Вовсе не сумасшедший. Вот я профессионального журналиста спрошу: «Вы можете за день написать 10 страниц?» И он ответит утвердительно. Помножьте это на 30 дней, и в месяц получится 300 страниц. А за два месяца, выходит, можно написать большой роман. Кто вам мешает создавать по шесть таких романов в год? А если писать по 20 страниц в день, по 30? Так что ничего сверхъестественного тут нет.

– Но разве при таких объёмах не страдает качество произведений?

– Если люди раскупают мои романы, значит, они им нравятся. Писатель Рыбаков произнёс гениальную фразу: «Чтобы написать – нужно писать». Давайте обратимся к классикам, к коим я себя ни в коей мере не причисляю. Вспомните Вильяма Шекспира, Оноре де Бальзака, Чарльза Диккенса, Эмиля Золя, Вальтера Скотта, Александра Дюма-старшего. Это авторы, которые написали очень много… Пострадало ли от этого качество их произведений?

– Тот же Дюма не всегда писал сам…

– Я как-то был свидетелем одного спора по поводу Дюма. И в ответ на подобную реплику было сказано: «А напишите даже не книгу, но хотя бы одну строчку, которую через сто лет после вашей смерти будут цитировать на всех языках мира». Вот это, мне кажется, правильный критерий оценки писателя. Поэтому дело тут не в том, помогал кто-то Александру Дюма или нет. Хотя, конечно, ему помогали (смеётся).

– А у вас есть такие помощники?

– Нет, хотя я был бы не прочь иметь кого-то вроде редактора. Человека, который бы хоть вычитывал мои тексты. Однажды «Огонёк» написал, что Чингиз Абдуллаев – это не реальное лицо, а группа авторов. Я отправил в редакцию этого журнала письмо с предложением, что если они найдут в моих книгах хотя бы одну строчку, написанную другим человеком, то я обязуюсь перевести им 10 тысяч долларов, а коли не найдут, то пусть платят мне один рубль и извиняются. Конечно, не все верят, что я настолько плодовит…

– О вас вообще сложено немало мифов. Поговаривают, что вы были как-то причастны к расстрелу Чаушеску, когда выполняли задания по линии Минобороны СССР в Румынии.

– Да, много подобных домыслов в Интернете. Дело в том, что я к казни бедного Николае Чаушеску не имел никакого отношения. Меня из Румынии выдворили в 86-м году, а когда в 89-м его казнили, я написал об этом книгу «Мрак под солнцем». Примечательно, что меня выдворяли как человека, несогласного с тогдашним режимом, а в 90-е годы уже стали считать, что эта книга написана в защиту Чаушеску. В начале этого века, когда в Баку приехал президент Румынии Ион Илиеску и выяснилось, что я его любимый писатель, об этой книге начали говорить, что она направлена против Чаушеску. А сейчас, когда она вышла на румынском языке, снова идут разговоры о том, будто она оправдывает режим Чаушеску.

– Из огромного количества романов и повестей, вами написанных, какое произведение считаете главным?

– Я написал роман по мотивам истории Древнего Рима «Заговор в начале эры» и в отличие от других своих произведений работал над ним 11 лет. И это только первая книга из задуманной трилогии, вторую пишу уже 12 лет. Это очень объёмная и кропотливая работа, приходится сверяться со справочниками, энциклопедиями, словарями. Роман был благожелательно встречен критикой, в том числе о нём тепло отозвалась «Литературная газета».

– Вы себя считаете писателем русским или азербайджанским?

– В большей степени, конечно, азербайджанским. Потому что мои образы и стиль мышления всё-таки ближе к азербайджанской культуре, менталитету. Но этот феномен советской или русскоязычной литературы – называйте как хотите –  существует уже давно: Чингиз Айтматов, Олжас Сулейменов, Рустам Ибрагимбеков, Булат Окуджава и так далее. Если бы я создавал романы на азербайджанском, то мне потом пришлось бы их переводить на русский, а это очень сложно при таких темпах и объёмах письма.

– То есть русский по-прежнему остаётся языком межнационального общения?

– Я могу сказать официально как вице-президент ПЕН-клуба и секретарь Международного сообщества писательских союзов (МСПС): в мире сейчас существуют 5 «литературных» языков – английский, русский, французский, немецкий, испанский. Даже китайский, на котором говорят полтора миллиарда человек, не имеет такого статуса. Если вы пишете на одном из этих пяти языков и добиваетесь определённого успеха, то потом вас читают во всех странах. А для азербайджанских писателей русский язык всегда был «окном в мир» – хотелось бы это подчеркнуть.

– Наверное, гонорары у вас немалые, учитывая, сколько вы пишете и насколько это востребовано?

– Не жалуюсь. Не буду называть цифры, но скажу лишь, что я самый крупный налогоплательщик в Азербайджане из физических лиц. Я не умею заниматься бизнесом, я зарабатываю писательством. У меня уже больше тысячи изданных книг на 27 языках мира, по моим произведениям сняты фильмы и сериалы. Так что гонорары я получаю неплохие.

– Называются разные цифры общего тиража ваших книг: 12, 15, 20 миллионов экземпляров…

– Я вам могу назвать абсолютно точную цифру на данный момент – 23 миллиона 700 тысяч. В России, например, «Эксмо» ежегодно издаёт более полумиллиона моих книг, написанных в разное время, так что при желании эту информацию легко проверить.

– Собратья по перу завидуют вашему успеху?

– Конечно, есть такое. Но я стараюсь не обращать внимания на подобные мелочи. Призвание писателя – писать книги, радовать читателя. Я ведь не червонец, чтобы всем нравиться. Если кто-то не любит мои романы – это его право. В конце концов я получил большое количество престижных литературных премий в США, Германии, других странах. Может, все эти люди, которые меня награждали, не разбираются в литературе?

– Вы – своего рода визитная карточка Азербайджана…

– Один зарубежный дипломат сказал, что книги Абдуллаева – это экспорт Азербайджана наряду с икрой и нефтью. Ну, не знаю, не мне судить…

– Наверное, мне следует спросить о ваших планах на будущее…

– В планах – только работа. Я же получаю удовольствие от этого процесса, так что ни о чём другом не думаю. Отец однажды спросил меня: «Если бы не платили гонораров и так широко не издавали – ты бы продолжал писать книги?» Я ответил:

«Не знаю, на что бы я жил, но сочинять бы точно не перестал». Писательство – это как наркотик. Входишь во вкус и потом не можешь от этого отказаться.

«Литературная газета», 15 апреля 2009 г., № 16